Прогулка без личного оружия

 Всем, кто не вернулся с «локальных» войн

Сидели мы однажды на крыше артиллерийской мастерской... Недалеко от Москвы, под Химками. Таманская гвардейская дивизия, зенитный артиллерийский полк, зенап. Перекрывали крышу шифером и попутно беседовали о том о сем. Напарник выполнял "дембельную" работу, а я  -  отпускную. Старший лейтенант Кобылянский пообещал отправить в отпуск на Урал (в награду за доблестный труд на стрельбах в тамбовских лагерях, где ах какие леса… орешник… японское кладбище). Солдатик говорит: "Домой после демобилизации не вернусь -  из колхоза потом не выпустят. Лучше я завербуюсь на стройки коммунизма... получу паспорт".  Выходит, в 1962 году в русской деревне еще свирепствовало крепостное право? К сожалению, только оно тогда ещё держало деревню…

Какой еще там был социально-политический фон? Диссиденты боролись за право покинуть Союз Советских Социалистических Республик, который изобрели их папы... или дедушки... Прошел ХХI съезд правящей партии, на котором решили убрать Сталина из мавзолея и к 1980 году построить полнейший… коммунизм. Хрущёв бахвалился: скоро вам покажу последнего православного попа! Впрочем, говорят, что всё это с подачи серого кардинала Суслова.

Что ещё… Назревал термоядерный конфликт между двумя аббревиатурами, между красной звездой Соломона и белой его же звездой, когда советские корабли привезли ракеты на Кубу... Меня тогда досрочно отправили из Ленинградской артшколы (где нас цельный год готовили на замещение офицерских должностей) в Подмосковье. В Голицыно. Или ракеты на следующий год повезли? Да, их повезли, когда мы сидели в Лефортово, в "коробочке", где штаб Таманской дивизии. Перед отправкой в Йемен. А меня досрочно отправили из артшколы в воинскую часть по случаю сооружения берлинской стены в августе 61-го. Как же… Капиталистический Западный Берлин посреди социалистической восточной Германии. Обнесли каменной стеной (похожие стены сейчас сооружают чуть ни по всей Европе). Потом солдат третьего года службы не увольняли до января (если не до марта). Международная напряжённость… Они два-три месяца просто валялись на койках, мы их называли "матросами" (моряки тогда служили четыре года).

Мы там, в Голицыно, в основном всю осень строили себе баню, пока ДАРМ (артмастерскую) не упразднили. По ночам возили себе кирпичи со строек. Потом ДАРМ как-то там реорганизовали… Назвали её БТРМ и перевели зачем-то даже в другой населённый пункт. В Алабино. Помню, сидел я и жёг в кочегарке (по приказу командира, естественно) всевозможные артиллерийские наставления… У них там было много своих претендентов на высшие сержантские должности, а потому меня под общий реорганизационный шумок отправили в зенитный полк. Поехал в кузове грузовика вокруг Москвы в Химки.

СССР и США... Война Алой и Белой роз... Что еще? Знаменитый русско-еврейский поэт Бродский боролся за то, чтобы изобретение стихов не считалось тунеядством... Или он позднее боролся? Позднее у него были возвышенные мысли: "Главный враг человечества  - вульгарность человеческого сердца... Ни я, ни мои коллеги не считали себя интеллигентами хотя бы потому, что о России, о ее судьбах, о ее народе мы никогда не дискутировали. Нас больше интересовали Беккет, Фолкнер... Что будет с Россией? Как сложится ее судьба? Какова ее роль? Для меня все это кончилось на Чаадаеве и его определении России как провала в истории человечества. ...Мне кажется, что с русским народом произошло то, что в предыдущем столетии с русской интеллигенцией: чувство полной импотенции. ...Я думаю, что Россия кончилась как великая держава. И как государство, оказывающее давление на своих соседей, не имеет будущего. И еще долго не будет иметь. Пространство России будет сокращаться. Думаю, что вы можете встать из за игорного стола. Все кончено". Это он полякам так сказанул. А памятник ему ставят почему-то в Петербурге. В стране, которую он не любил?

Так вот, я сидел на крыше артиллерийской мастерской и пока еще не знал, что "всё кончено"... Но при чем тут Бродский? При чем тут интервью, опубликованное в "Известиях" 3 февраля 1996 года? При чем тут Беккет, Фолкнер и Чаадаев? Ох уж эти русские... Вечно их бросает от крыш к лауреатам и наоборот. Кругом был провал в истории человечества  - и вдруг нас позвали на обед. И, как это бывает обычно в России, -  даже не дали чай допить. Вызвали срочно в штаб зенитного полка, где подполковник Кедо мне сказал: поедешь за границу... О сю пору поминаю его добрым словом. Мир посмотрел. А что чуть без головы не остался... так кто ж в этом возрасте о голове думает.

Кто-то боролся за выезд из России, кто-то -  за выезд из колхоза, а мне -  пожалуйста! И все потому, что в одной полку сосредоточились сразу три выпускника Ленинградской школы артиллерийских техников. Мы там служили-квартировали в Калининском районе (муниципальный округ Пискарёвка; сейчас там Учебный центр Главного ракетно-артиллерийского управления - в интернете информацию нашёл)...  жили в дореволюционных казачьих казармах на территории артиллерийской базы. Двое других-то – сержанты (они были когда-то курсантами моего отделения), а я всего-навсего ефрейтор, а потому решили отправить за границу меня никудышного. Конечно, был и другой повод: в конце сентября в Йемене молодые арабские офицеры совершили государственный переворот, после чего им срочно понадобился аз грешный  - вместе с 37-миллиметровыми автоматическими зенитными пушками, танками Т-34, "Катюшами", огнемётами и автоматами ППШ.

Мне было 20 лет, я иногда писал стишки, но выехал за рубеж не в качестве тайнозамкненного стихотворца. Сочинил их три года назад, в 16-17 лет, когда таскал доски на лесозаводе в рабочем посёлке Прогресс, недалеко от Коуровки. Иногда даже дурацкие любовные послания  вроде такой вот "Оды красавице из ювелирного магазина":

"О брильянт в златой оправе! (Не сравню тебя с брильянтом...) О браслет на ручке нежной! (Не сравню тебя с браслетом...) Я сравню тебя с фиалкой, томной, нежною фиалкой. Очи -  вешний сок березы, собранный в хрустальных чашах, твоя поступь покоряет сердце львиное мое.

Да простит мне царь-девица похвалу мою невольну… Не виновен: то, что лев я, говорят леса и долы. Славу мне поют колибри и огромные орланы, прилетевшие из джунглей, на меня полюбоваться. Дарят мне хвосты павлиньи светлошкурые мартышки, прибежавшие из джунглей на меня полюбоваться… 

Но отвлекся... Да простит мне синеокая фиалка. Я пою тебя едину, для тебя на все готов я. Если я, плененный страстью, вдруг взорву холмы и горы и внезапно вдоль равнины снова их нагроможу -  помни: для тебя стараюсь, лишь к тебе стремлюсь душою, только для тебя дышу.

Сердце  - самовар латунный  - кровью бешено играет. Кровь бурлит, вскипает пеной, постоянно испаряет драгоценные запасы силы жизненной моей. Милая, прости,  - рыдаю, говоря тебе о чувстве, о своем огромном чувстве небывалой красоты. Видишь  - слезные потоки испещрили весь папирус: ты явилась на мгновенье пред моим печальным оком, затуманенным слезою небывалой чистоты...

В недоступных горных высях для тебя убью барана и, нисколько не утешась, брошу я его небрежно к нежной туфельке твоей. О фиалка, о услада! И кусочек шоколада  - сладкий, лакомый кусочек  - для тебя я украду.

Ни о чем вас не прошу я  - об одном прошу тебя я: подари моей кобыле (о, не столь, как ты, п-прекрасной) золоченую уздечку и плетеную камчу. Не был в вашей чЮдной лавке я, всю жизнь в тебя влюбленный, и не знаю, что таится в недрах сумрачных ее. Но достань узду, красотка, с золочёною камчею -  и тебя я на кобыле в дали сказочны умчу".

Ах, уже здесь предчувствие Востока. Предчувствие сказочных далей, серо-коричневых старых гор с каменными осыпями, серых городских стен, валяющихся в пыли собак, сумрачных лавок с кальянами, парчой, японским "чулком", рулонами лежалых английских шерстяных тканей и тириленовыми рубашками, магнитофонами "Грюндихь" и "Филлипс"... Кам флюс? Сколько денег? Или по-египетски: бекя-я-ам ди вахет хабба? Там в лавке можно было наступить на ногу египетскому офицеру, чеканно говорившему по-русски.

Кажется, уже в полку нас фотографировали в фас и профиль, в медсанчасти описали особые приметы (у меня – большое светлокоричневое пятно на боку после ожога: лет в семь мать мыла меня в общественной детдомовской бане, а я прислонился к чугунной печке-буржуйке, оставил там кусок кожи и отправился домой, пока мать домывалась -  чтобы присыпать ожог стрептоцидом; в конце сороковых в этой нашей любимой и несчастной России в ходу были всего-навсего два лекарства: аспирин и стрептоцид).

Взяли отпечатки пальцев. Теперь-то я знаю, что узоры на кончиках пальцев человека представлены тремя типами: очень сложными завитками, самыми примитивными и редкими дугами и, наконец, петлями   наиболее распространенными. Людей, у которых на всех пальцах, -  только петли, по разным данным, -  от восьми до тридцати пяти процентов. В зависимости от национальности. У русских исследователи насчитали от восьми до тринадцати процентов людей с десятью петлями. "Это все люди сплошь компанейские, терпимые, доброжелательные -  с золотым характером. Если они мрачны, значит, у них действительно серьезные неприятности". У меня, как у кавказских долгожителей, на кончиках пальцев  - исключительно ульнарные петли. Вот такая дерматоглифика и дактилоскопия...

Да, делегатами от нашего зенитного полка были я и Володя Шашков, шофер. Подполковник говорит: "Найдите мне еще человечка, чтобы умел гаечный ключ держать. Только не из мастерских -  из батареи". Наверное, был лимит, больше двух из мастерской забирать не разрешили. Вообще-то в полку нас, конечно, уважали... Зимой мы брали сумки с инструментом и очень важно ходили в валенках промежду 57-миллиметровых автоматических зенитных пушек, на которых как-то там упражнялись батарейцы. А на стрельбах валялись в траве возле летучек -  все равно в особо важных случаях нас к пушкам не подпускали. Делали только всевозможный мелкий ремонт. Однажды заклинило снаряд, так полез сам начальник артвооружения. Хорошо, ствол торчал над горизонтом, а то бы порешил соседний расчет... Впрочем, отдувались за всех командиры батарей и низшие чины. На зимних стрельбах прочие ахфицеры развлекались, к примеру, тем, что ставили головой в снег майора Манечку, замполита кадрированного полка (это такой запасной полк без солдат, на всякий случай, на случай, например, войны). Из сугроба торчали его меховые сапожки на молниях  - наверное, за них его и прозвали Манечкой.

...Да, нас попросили найти себе третьего. И мы вспомнили, что нам в подручные давали весной первогодка из батареи, то есть салагу. Нужно было гаечным ключом вкручивать манометр -  проверять старые пушки перед выездом на салют. А ездили мы в Сокольники. В парк. Представляете? Ряд орудий, дым, грохот... Огромные тополя. А по задворкам этого ряда в артиллерийском дыму вышагивает в дупель пьяный начальник артмастерской. Рука за бортом кителя -  почти корсиканец Наполеон Буонапарте. Мотался туда сюда, пока приятель не посадил в машину. Увез домой, к жене, от греха подальше.

...Мы назвали фамилию искомого первогодка, а потом все отправились в штаб нашей Таманской дивизии, в Москву. В Лефортово? В "коробочку". Там отвели нам кубрик, и мы сидели около месяца  - наверное, на предмет проверки наших родословных. Не знаю, как они проверяли, халтурщики из КГБ. У меня, например, отец пять лет сидел в лагере (я, конечно, сообщил об этом в анкете), дед Михаил Гаврилович числился на заре коллективизации в кулаках... Впрочем, до деда, наверное, не добрались -  в тридцатом году им с бабушкой было чуть не по семьдесят лет, и они сбежали из вятского починка, оставив уже отнятый дом и весь свой нехитрый скарб. Оба умерли на руках у моей матери в конце великой войны.

Итак: сначала сидел на крыше, потом пошел в столовую, потом в штаб полка… потом в штаб дивизии... Там "комитет" всего меня проверил с ног до головы (или ГРУ?)… и разрешил отправить за границу, чтобы поддержать там молодой прогрессивный режим в борьбе с местной и зарубежной реакцией. В роли зарубежной реакции выступала Саудовская Аравия. Впрочем, уж решение-то принимал, конечно, не комитет, а Генеральный штаб. По идеологическим или каким-то другим мотивам никого из нас не завернули. Только смешной толстячок Козик пострадал — он значился то ли греком, то ли болгарином. А кто же возьмет на себя такую "страшную" ответственность — послать в Аравию болгарина или там грека? Я бы и сам не послал…

Нас водили в генштаб, наверное, по крайней мере дважды. Или трижды… (Не знаю, почему именно туда… для пущей важности? Или из жалости: полагали, что всех нас вырежут через месячишко?) Рассказали некоторые йеменские подробности… Познакомили с будущими начальниками. Все они были порядочными и добродушными  людьми, как потом выяснилось. Очень спокойный капитан Зеленецкий, энергичный старший лейтенант Перелет, старлей Шахназаров… Главное, что я вынес с общих собраний: каждому из нас надо признаться в сокрытых нарушениях воинской дисциплины. И тогда нас никуда не отправят. Но никто не признался... Все мы были дисциплинированными (в высшей степени) солдатами (смеюсь… всякое бывало).

И вот мы оставили в ЦК ВЛКСМ свои комсомольские билеты,
получили заграничные паспорта - 
и отправились в Каир.
Я не буду рассказывать, как мы туда попали.
Тайна. Секрет. Допустим, на воздушном шаре.
Из промозглой Москвы -  да в жаркий Миср. Вылезали из гондолы в духоту, нас встретила девушка в униформе с ярко синими веками. Мальвина. Эк они... Потом жили в гостинице "Виктория" рядом с кинотеатром "Одеон" -  и не того навидались. Тут же, при гостинице, имело место кабаре с голыми девками, фото которых каждый вечер обновлялось на "доске объявлений". Свобода... У нас такие свободы реализовались подпольно, преимущественно в среде ответственных комсомольских работников. В то время в Екатеринбурге партийную областную газету возглавлял функционер, сосланный из Москвы за вполне невинную забаву: купал с друзьями в шампанском голых актрисуль. Это мне Эвелина рассказала потом, дочь Петра Ермакова… (Мы с ней около года трудились в одном академическом институте. Потом её перебросили в другое место.)

В Каире мне не повезло -  пришлось дежурить в холле гостиницы, тогда как многие другие шлялись по набережной Нила и прочим  интересным местам. Разве что прошелся немножечко по улицам. По пятам надоедливо бежали мальчишки и уговаривали купить интеррреснейшие марки. В лавках на всяческих безделушках портреты великого президента Гамаля Абдель Насера. А в гостиничном номере ночью поедом ели клопы. Пришлось уйти на ночь к соседям. Зато в огромном лифте всех сопровождал маленький арапчонок в униформе.

А в полете над Красным морем меня должно было укачать в транспортном АН двенадцатом. Летели в "предбаннике" -  возле пилотской кабины, поэтому пришлось (на всякий случай) лечь на пол, рядом с египтянином. Неужели в своем шикарном светло-сером костюме? Или постелил что-то… Плащ? Но все-таки успел посмотреть сверху на широко-желтые прибрежные пески.

Лёг, наверно, скорее для профилактики, потому что помню, как над Йеменом смотрел в иллюминатор на серо-коричневые древние горы. Здесь тоже наступала зима, и листья опали. Столичная Сана располагалась на высоте две четыреста, поэтому климат здесь хорош даже и для северного человека. Жарко, но в меру, без духоты. Приземлились, подняв тучи пыли, и поехали к дому принца Али. Его повстанцы то ли убили, то ли дали ему убежать... В стене многоэтажного серого дворца (с белым орнаментом) зияли две дыры от пушечных болванок. Помню, что первую ночь спали на толстом слое ковров, опять ели клопы, так что наутро эту азиатскую роскошь сначала выхлопали, а потом все равно выбросили. Все они сосредоточились в караульном помещении  - слоем чуть не под потолок. Аскеры спали на них и пили чай. А укусы клопов они, наверное, просто терпели. Мы же поставили на линолеум раскладушки и положили поролоновые матрацы.

Первую неделю обустраивались: ставили летучки, большие палатки для пушек, знакомились с президентом ас-Салялем (стояли шеренгой возле своего дворца в египетской форме без погон  - в нашей рабочей одежде, -  а он шел вдоль строя, жал руки и сообщал: доктор ас-Саляль), обедали с министрами в гостевом доме (пока не наладили общепит у себя во дворце - с арабским поваром). Меню теперь не помню, запомнились только сирийская халва в консервных банках с саблями и яйца вкрутую. Там и научился их чистить -  так, чтобы скорлупа легко отделялась. Йеменские министры научили — надо катать куриное яйцо меж ладонями. Вице-президент там ходил холодными зимними вечерами в нашем армейском бушлате. Правда, не с ППШ, а с "Калашниковым". По ночам зимой иногда вода замерзает — все-таки выше двух километров…

Зарплата была приличная  - 124 доллара в месяц, или 186 серебряных риалов с изображением упитанной австрийской императрицы Марии Терезии (за получкой ходили с зелеными беретами, риалы пачкались). По нынешнему курсу это около 5 тыс. зелёных… Ах, ах… Не было ни гроша – да вдруг алтын. Это после четырёх-то рублей и восьмидесяти копеек. О смерти же никто не думал.

На еду тратили много  - четверть получки, то есть больше, чем зарабатывал тамошний государственный служащий (учителю или фельдшеру в госпитале платили 15-20 риалов). Почему в счастливой Аравии австрийская Мария? Когда-то давным-давно турки, тогдашние хозяева Аравийского полуострова, отбили где-то у австрияков литейные формы, так что талеры превратились в риалы. (Есть и другая версия — в Х1Х веке имам эти риалы просто купил у Австрии). От турок остались в столице и огромные каменные арсеналы-крепости. Один на горе над городом, а другой -  в Сане; туда мы ходили как-то наводить порядок (своим не доверяли?). Чего там только не было. Даже ружья середины Х1Х столетия, если мне не изменяет память. Вообще уклад жизни был там стариннейший. Можно было на базаре увидеть десятилетнего мальчугана с кандалами на ноге, правда -  на одной ноге. Это ему такое наказание  -  ходить в железах. (Наших собственных сегодняшних неслухов можно бы на неделю приковывать к стене :)

У Достоевского можно прочесть про лермонтовскую "Песню о купце Калашникове": "Белинский, под конец жизни совсем лишившийся русского чутья, думал в словах Грозного: я топор велю наточить навострить  -  видеть лишь издевку, лютую насмешку тигра над своей жертвой, тогда как в словах Грозного именно эти слова означают милость. Ты казнь заслужил -  иди, но ты мне нравишься тоже, и вот я и тебе честь сделаю, какую только могу теперь, но уж не ропщи  - казню. Это лев говорил сам со львом и знал это. Вы не верите? Хотите, удивлю вас еще дальше? Итак, знайте, что и Калашников остался доволен этой милостью, а уж приговор о казни само собой считал справедливым".

Оказавшись в древнем Йемене второй половины ХХ столетия, можно найти тут и другие оттенки смысла. В самом деле, наточить-навострить топор -   это великая милость. Тут иногда рубили голову тупым палашом. Раз ударят, другой... Если бакшиш не заплатишь. Я, слава Богу, не видел, а только мой приятель Валерка Осипов — случайно. Стоит человек на коленях, руки привязаны к толстой длинной палке... палка над землей, руки в полете... Потом палач съест свежую печень. Вкусно, питательно? Скорее, ритуальная антропофагия... Страх врага становится мужеством твоего сердца. Впрочем, в европейской цивилизованной стране Германии когда-то казнили еще изощреннее. Гитлер своих врагов вешал на крюк... под ребра. А в красной России, стонущей под интернациональным игом, людей иногда закапывали живьем... Если человек, допустим, православный священник.

Итак, в стране шла гражданская война, а на границе воевали с саудовцами, которые, кажется, так и не признались, что участвуют в боевых действиях. Все началось с того, что 18 сентября 1962 года умер старый имам Ахмад, а его сын не сумел удержать власть. Молодой король аль-Бадр решил устроить военный парад по случаю восшествия на престол, который закончился военным мятежом. Ночью танки отправились к дворцу имама и стали обстреливать его болванками, потому что снаряды были без взрывателей. Аль-Бадр, раненный в ногу, бежал-таки в Саудовскую Аравию  - и началась война. Имам бежал, надевши паранджу (он это оспаривал, как и наш Керенский), так что не сразу и поняли, что он сбежал. Это нам собкор «Правды» рассказал, а мы сидели тогда на раскладушках и внимательно слушали. Фамилию корреспондента не помню. Может быть, Примаков? Он тогда был на Ближнем Востоке – наш будущий начальник внешней разведки. Нет, не помню…

Вот версия событий, данная в справочнике Л.Н.Котлова "Йеменская Арабская Республика" (М.: Наука, 1971):

"Наиболее активные антимонархисты, в первую очередь левые офицеры, приняли решение осуществить вооруженный переворот, воспользовавшись неустойчивым положением нового короля и естественными затруднениями, связанными со сменой главы государства. В ночь с 26 на 27 сентября 1962г. курсанты королевской военной школы в Сане, поднятые молодыми офицерами, окружили при поддержке танков и артиллерии королевский дворец Дар аль-Башаир и предъявили аль-Бадру ультиматум с требованием безоговорочной капитуляции. После отказа короля танки и артиллерия открыли по дворцу огонь. Восставших вскоре поддержали некоторые другие воинские части и группы молодежи. (Один из такой "группы" в первый же день подошел к нам и стал показывать, как он стрелял из автомата. Наше с ним знакомство закончилось тем, что он организовал сбор денежных средств для поддержания своего прожиточного минимума. — Б.П.) …К повстанцам примкнул Абдаллах ас-Саляль, который отдал приказ передать в распоряжение революционных сил склады с оружием и боеприпасами. (Аль-Бадр успел назначить его главнокомандующим вооруженными силами страны — а он был в то время лидером тайной организации "Свободные офицеры". — Б.П.)

…В середине октября 1962 г. стало известно, что Мухаммад аль-Бадр не погиб при осаде дворца, а сумел бежать под защиту вождей племен Северо-Западного Йемена. …От саудовской границы монархистские отряды смогли продвинуться до плоскогорья Сана, а на востоке овладели городами Мариб и Хариб. К началу ноября (когда мы появились в Сане. – Б.П.) антиреспубликанское восстание племен охватило район Джебель Хаулян и некоторые другие. В руки мятежников перешли города Саада и район Эль-Джауф; ими была окружена Хадджа. …Огромная помощь, поступавшая из Саудовской Аравии и английских владений Южного Йемена, позволила монархистским лидерам привлечь на свою сторону шейхов многих племен северного Джебеля и Машрика и навязать йеменскому народу затяжную войну… В апреле 1963 г. было достигнуто соглашение об отправке в Йемен, в том числе на саудовско-йеменскую границу, наблюдателей ООН. …В ходе кровопролитных боев с монархистскими мятежами погибли многие руководители революционного переворота и значительная часть рядовых его участников, составлявших боевой авангард сторонников революции. Поэтому в политической жизни страны все большую роль стали играть деятели эмиграции, возвратившиеся из-за границы в октябре 1962 г. …Некоторые слои скрытых монархистов сомкнулись с республиканской оппозицией и, играя на национальных чувствах йеменцев, ставили республике и лично президенту в вину присутствие в стране иноземных — египетских — вооруженных сил".

Монархисты обвиняли своих противников в том, что они служат сионизму. Египет сразу послал две пехотные дивизии (у меня есть фото, где египетский маршал Амер принимает в Сане парад — вместе с маршалом ас-Салялем), а Советский Союз -  две мастерские: бронетанковую и оружейно-артиллерийскую (были, кажется, филиалы еще в Ходейде и Таизе). Хорошо, мы с Валеркой Топычкановым, моим сослуживцем земляком (земелей), всю зиму провозились с нашими морально устаревшими 37-миллиметровыми зенитными автоматами. Они стояли в наших полковых хранилищах. Так с ними и познакомились. Наш лейтенант-зенитчик, кажется, впервые увидел их только в Йемене.

Однажды  мы пытались посадить пушку на брюхо  - в боевое положение. Рычажок заклинило. Пришлось мне попросить лейтенанта с ребятами навалиться и подержать... Но там пружина  - диаметром с мою голову, по которой я и получил в результате, потому что ребята, конечно, ничего не удержали, а просто разлетелись во все стороны. Я в это время переводил рычаг, склонился над станиной. Правда, череп оказался крепким (через семь лет мне там вырубили костную опухоль). Меня подняли с земли и увезли в госпиталь, где наш русский хирург положил на холодный цинковый стол и стал зашивать без обезболивания. Потерпи, говорит, -  если шить без укола, то шрам совсем не видно. Шрам-то в двух миллиметрах от виска. С неделю потом валялся на раскладушке в бейт Али. Зачем-то я Богу нужен здесь, на земле.

Два года назад, перед армией, на дороге между Екатеринбургом и Верхней Пышмой чуть не столкнулся на велосипеде с грузовиком (машина с трубами впереди меня затормозила, и я выехал на середину шоссе). Конечно, на таран не пошёл, покатился в кювет... Но очнулся между передними колесами, дифером чиркнуло по макушке. Шофер тоже решил зарулить в кювет. Как вспомню, так вздрогну. И там был в двух миллиметрах от смерти. Вылез из-под машины, сел на велосипед, доехал до поликлиники, где перевязали и поставили укол против столбняка. А потом в трамвайном вагоне поехал в университет -  сдавать вступительный экзамен. Сдал немецкий на четверку, но на журфак не прошел по конкурсу -  и 17 октября 1960 года в семнадцатой команде отправился в армию.

Чего ж я тогда в Пышме делал? Да, я туда поехал лечиться перед экзаменом. Поехал лечить сенную лихорадку простудного происхождения (держал, дурачок, потную голову под струей холодной воды). В Пышме располагалось общежитие Уральской группы геофизических партий, где я тогда работал. Там жили знакомые ребята. Я купил бутылку перцовки, выпил с приятелями, они накрыли меня всеми наличными одеялами, так что пот потёк рекой. И наутро был здоров. Только голова, видимо, не очень-то соображала, и реакции запоздалые -  выехал на смежную полосу, где пришлось оставить велосипед и катиться в кювет. Велосипед Володи Терехина, художника. Это был приятель моего брата. Он похоронен давно на Широкореченском кладбище, недалеко от могилы тёщи моей Елизаветы... Держал дома скрипку, но играть не хотел. Как наш головыринский давно умерший сосед-хуторянин. Лишь однажды пришел к нам на лавочку… играл... на закате дня. Тяжело человеку, когда из души насильственно изъят ее смысл.

Жёнка моя Мария Кирилловна однажды его помянула, когда писала про исполнительницу русских песен и былин Лену Сапогову: «И оказался в тот вечер непьяным последний головыринский гармонист Валера. Живет он на отшибе, у леса, гармонь в руки берет в исключительных случаях — когда трезв. Вот он-то и спустился к нашему дому со своего хутора. Пробор — как из парикмахерской, голубая рубашка от утюга еще горячая. Будто виноватый, короткий взгляд. Мы были счастливы, он понял это, сел на лавку, сказал: «А было дело — за гармошку в милицию тягали». И дрожащими, заскорузлыми пальцами задергал меха. Можно, конечно, пожать плечами, но для меня в этом человеке, ни разу не протянувшем пьяные руки к гармошке, мораль по-настоящему русская: даже в минуты падения святыни не продаются. В худшем случае и божница, и гармошка задернуты занавеской — к ним просто не прикасаются».

Мы еще застали то время, когда член правления совхоза ходил по деревне как полный начальник. Генерал-аншеф. В основном следил за тем, чтобы канавы вдоль дороги были выкошены. Что уж тут говорить про милицию, которая запретила гармошку. Впрочем, этот же член правления позволил нам "пристегнуть" к огороду несколько лишних метров земли. И у него дома был телефон (один-единственный на всё село), а теперь он умер, и нет ни совхоза, ни телефона.

...Молодо зелено. Смерти тогда мы не боялись. Правда, было не по себе, когда мятежные племена (или сторонники законного имама?) выходили к перевалу над Саной. Жутко. Очень просто могли снять кожу с живых, хоть мы и были безоружными. Это вот и удручало — что безоружные. Сиди и жди, когда придут. Руси хубара  - русские специалисты... Но во дворце была охрана, а на крыше -  крупнокалиберный пулемет. Пулеметчик жил в комнате напротив. Сидел на ковре в позе лотоса, жевал кат -  молодые побеги наркотического растения. Его вполне легально продавали на базаре. В конце концов глаза становились оловянными... Впрочем, может и вру -  возвожу напраслину. Возможно, именно он как раз и не жевал кат. Точно помню лишь одно: на веранде нашего дворца однажды лежала груда парашютов, а сверху на них сидел охранник с винтовкой -  и кат за щекой.

По вечерам охранники-аскеры иногда танцевали, используя как ударный инструмент танаку — большую банку из-под керосина. Иногда пели замаль, старую боевую песню. Ее пели республиканцы и монархисты — мафиш хоф, все равно, не имеет значения… Ее сочинили воины в походах против турок. Боевой символ веры. В тех давно ушедших походах предводительствовал имам, а теперь с республикой сражаются шейхи, племенные вожди. И два брата поверженного короля. Наши аскеры пели, как и положено, высокими, почти женскими голосами. Огромный темно-серый дворец йеменского принца на окраине Саны, возле городской глинобитной стены, гром "барабана", странные голоса… Или мне это приснилось? Белые юбки, жилетки, винтовки, широкие ножи-джамбии в кривых ножнах… Худощавые лица. Почти сплошь худощавые смуглые лица.

…Штурм Саны каждый раз заканчивался печально. Головы мятежников в чалмах каждый раз появлялись на "тумбочках" главных ворот столицы Баб-аль-Йемен... Туда залезали мальчишки, пытались вставить окурки в скорбные рты казненных. Сразу за воротами начинался сук-аль-кебира, Большой базар. У ворот стояла египетская военная полиция в красных беретах. Египтяне гоняли мальчишек. Суровые времена, суровые нравы... Помнится, в городе весной появилась и миссия ООН с закусочной ("Либерте казино"), где инородцам можно было купить виски. В стране был крепок ислам, спиртным арабы торговали только из-под полы. Бледнолицые (кажется, канадцы) запросто лупили надоедливых арабских мальчишек, чего нам, конечно, не позволялось. Один наш сверхсрочник-танкист тут же вылетел в Союз вверх тормашками, когда позволил себе рукоприкладство. И это правильно. Русский всякому восточному человеку  - брат. Уж с татарами как воевали, а теперь водой не разольешь. Нет у нас национального высокомерия.

Иногда на равнине за городской стеной появлялась Клоди Файен. Появлялась на лошади, просто так, на променаде. Если не пели пули (а они пели не часто). Я так и не прочел ее записок. Это французский врач, докторша, в сорок лет вдруг уехавшая в Йемен — в погоне за смыслом жизни. Но Царство Божие внутрь нас есть? За смыслом нужно отправиться в свои собственные глубины. Однако часто мы бежим за горизонт, чтобы здесь, на линии, разделяющей небо и землю, остановиться, сесть и… И увидеть духовное небо, опускающееся на нашу глухую бедную землю. Сабах аль-хейр! — Сабах аль-нур! (Арабские приветствия.)  Она любила Йемен.

Мы там попутно еще йеменцев обучали нехитрому ремеслу. Офицеры преподавали теорию, а мы учили разбирать-собирать-стрелять. Иногда затевали с Ахмедом, Али и Мгягетом (Мишей) всевозможные разговоры -  во время перекуров. Мы, естественно, отстаивали классовую точку зрения. Правда, они никак не могли взять в толк, почему богатенький -  значит плохой. У Ахмеда (ударение на первой букве) брат держал чайную...

Как он радовался, когда научил нас произносить "альхам дар илля!" (славословие Богу). А мы были нехристи, нам без разницы, что говорить, кого славословить. Аллаха? Почему бы, мол, и не сказать, если хороший человек просит... Однажды Ахмед Махаррам (нашёл в старой записной книжке его фамилию, написанную им самим арабскими и латинскими буквами) встретил нас на улице и всё пытался угостить в чайной своего брата. Однако нам было запрещено вот так угощаться… Мы их всё время угощали сигаретами... Им платили совсем мало, как-то раз даже забастовку устроили по случаю невыплаты денег. Нечего есть, мафиш акль... Однажды с какой-то оказией привезли нам чёрный хлеб и папиросы "Беломорканал". Угощаю Ахмеда, а он спрашивает: это тумбак? Наркотик? Никогда не видел папирос.

Перед отъездом сфотографировались на память, переводчик что-то написал по-арабски на обороте фотографии. Там мы все молодые, все в 1963 году. Жив ли кто-то сегодня? Ахмед, Али, Мгягет-Миша... Ахмед худощавый, в тонких очках, когда работал. Маленький Али с очень старым лицом. Мгягет – коренастый, спокойный молодой человек. Переводчик лейтенант Мухаммад… Кейф халек, садык? Как дела, друг? Тамам, тамам унус у хамса букша. Хорошо, хорошо с половиной да еще на пять мелких монет... Хорошо быть молодым. Тамам? Не знаю... Чересчур много глупостей совершаешь в молодости. Возраст, который надо как-то быстрее проскочить. Опасный возраст. Хорошо быть пожилым, когда ждешь повестку туда... домой. Когда знаешь, что Бог не оставит. Кто-то из святых отцов сказал: всех помилует Бог, кто просит Божьей милости. А праведники будут Его друзьями. Друзьями... да.

По-видимому, надо успеть ещё в этой жизни испить горькую чашу до дна. Чтобы пришла настоящая вера, "надо беду зажечь вокруг" (св. Феофан Затворник). Впрочем... Бедой горит мир, да мы не видим, потому что моя рубашка ведь еще не горит. Всё мостимся в тени под кустиком... под кустиком... подальше от божественного огня, который гонит нас отсель -  в царство небесное. А мы всё тушим рубашку, чтобы огонь не объял сердце.

...Надо сказать, что мы шлялись по Сане совершенно беспрепятственно. Ничего не боялись ни мы, ни наши командиры. Только по-одному не рекомендовалось разгуливать. В Союзе Советских Социалистических Республик нас запирали в военных городках, а тут  - сплошное "либерте казино". Кругом война, а мы... пасемся на зеленой лужайке. В кактусах… Там вдоль городской глинобитной стены росли кактусы, как у нас крапива. На Новый 1963 год даже устроили ужин с выпивкой. Правда, некоторые умудрились перепить. Маленький Вовчик Удалов сразу после совместного угощенья пошел к офицерам права качать. Стал смешно наскакивать на громадного лейтенанта, у коего мог на ладони уместиться. Этот лейтенант однажды боксировал в бейт Али, надевши перчатки, с нашим кандидатом в мастера. Страх смотреть... А Вовчик потом сильно обгорел и долго лежал в арабской больничке. Почему-то я запомнил его послеобеденную поговорку: "Наелса-напилса-хвост баранкой завилса!"

Надо бы назвать ребят, которые были тогда в Йемене и жили в бейт Али. Пески истории затягивают имена. В одном новейшем исследовании по истории наших локальных зарубежных войн вообще нет упоминания о нас.  Речь идёт, кажется, лишь о  спецназе ГРУ середины 60-х. О погибших там офицерах... Вот моя записная книжка: Женя Добрецов (шофер, хороший парень, очень увлёкся арабским языком), Валерий Осипов (артиллерист, фотограф-любитель, чуть ли не с первой зарплаты купил широкоформатный "Роллефлекс", почти все мои снимки сделал именно он; я с ним познакомился ещё  в Голицыно), Володя Шашков (шофер, мы вместе служили в  зенитном полку в Химках), Матыцин, Ворошилин, Надеев, Кирсанов, Иванов (самый "современный" наш молодой человек; от него я впервые услыхал нечто из молодёжного жаргона: чувак, чува и т.д.), Уфимцев. Это всё мои артиллеристы. Оружейники: Морёнов (старший у них; познакомился с ним тоже ещё в Голицыно), Пармёнов, Беляев, Денисов (парень, которого мы с Шашковым "взяли" с собой из зенитного полка), Пискарёв, Булкин, Удалов, Скобелев, Крутаков (меняю фамилию – наш толстый Жека однажды зачем-то вытащил из кармана пистолет и потихоньку показал мне на междуэтажной лестнице. А мы ведь не имели права ходить с оружием…  Похвастался. По просьбе нашего контрразведчика? Или по собственной инициативе? Я всё-таки считался старшим и был обязан заложить его начальству, но промолчал… виноват). Шоферы: Мухин, Полубабкин, Сальник, Добрынин. Оптики: Николаев, Крылов (квадратный боксёр-кандидат в мастера, ходил почему-то в ярко-красной рубахе), Плотников, Лушников. Среди всех перечисленных нет единственного нашего парня, который там погиб. Он жил не с нами... Фамилию не помню…

Сразу же за этим списком в записной книжке почему-то кусочек стиха, услышанного в Москве от Жеки Лаврентьева, художника, недолгого приятеля моего брата:

Ударит осколок под левый сосок,
трава заалеет во рву…
Я пальцы изрежу о стебли осок,
минуту ещё поживу.

...Нас любили в Йемене, мальчишки на улице кричали: "Руси тамам!" А к египтянам было другое отношение. Все-таки они пришли с оружием. Месяцев через семь, когда в гражданской войне был небольшой перерыв, мы поехали на своих грузовиках и летучках к Красному морю, в Ходейду. Это порт, построенный русскими специалистами. В горах гостили у египтян, кто-то даже чай пил. Там возле шоссе под скалой стояла их батарея. Купались в горной речке под водопадом. С гор спустились  --  безбрежная полупустыня Тихама, жаркий ветер в лицо. Спали в палатках --   как в бане. Купались в горячем море. На береговом песочке какие-то крабики мельтешат, как насекомые. Снуют туда-сюда быстро быстро — на тоненьких ножках. На песке валяются обломки коралловых рифов (привез домой кусочек). Встретил там однокашника — вместе учились в артиллерийской школе. Он был заклятым врагом тамошнего моего приятеля Тольки Путана, уроженца Тихвина. Но здесь… Здесь я был начальником, а потому он изобразил гостеприимство — сидели вечером у него под вентилятором и пили спирт. Понемножку. Только в Москве, в пересылке-распределителе на Красной Пресне, когда мы туда вернулись, он позволил себе небольшую неспровоцированную атаку. Его имя… имя… имя забыл.

А назад едем  - египтян уже нет... Ночью их повязали, выкололи глаза и отправили босиком по асфальту в столицу. Китайцы еще до войны построили шоссе от столицы до Красного моря.

К нам другое отношение… Другое... Однажды на границе с Саудовской Аравией переводчик сдуру попался бедуинам. Не успел прибежать к самолёту. Собственно, в пустыне граница достаточно условна… Они посадили его на верблюда и несколько дней вот так транспортировали в английский протекторат Аден. Зной, верблюжья качка — до тошноты… Пески… На верблюдов потом спокойно смотреть не мог. И фляжку с водой все время таскал в кармане. Похитители водой поили его только за деньги. Втридорога. Любопытно, да? — Деньги не отобрали. В Адене его за хорошую цену продали англичанам, те отправили в Лондон, оттуда — в Москву, а из столицы уж назад в Сану — бакшиш отрабатывать. У меня есть снимок, где он с йеменским президентом и нашим полковником (потом – генералом) Кузоваткиным шагает по территории нашего военно-технического центра. Вокруг, естественно, охрана с винтовками и автоматами.

Маршал ас-Саляль почему-то не любил ездить в городе потихоньку. Всегда о его продвижении извещала завывающая сирена, так что вся Сана слышала — где-то едет наш маршал. На открытых джипах его сопровождала охрана, ощетинившаяся бендуками и рашашами.

К концу века все йеменцы помирились. Только с евреями арабы до сих пор… А мы… мы не помним зла? Не злопамятны... Памятозлобие — один из тягчайших грехов. Мимо поверженного иудея пройдут раввин и левит, а православный остановится, перевяжет раны и увезет в гостиницу. Да еще денег на уход даст. Наверное, поэтому наша держава стоит тысячелетие. Все наши большие и маленькие враги "внутри нее" давно стали друзьями (только отдельно взятые чеченцы на нас ещё пока сердятся и бегают по лесам). Нам бы лишь научиться не заимствовать у наших заклятых европейских друзей дурное. Либерте-эгалите... 1813 год… С кем "эгалите"? Братья-крестьяне в крепостном рабстве... С французами "фратерните", последнюю рубаху отдадим, от родного языка откажемся... Пардон, месье... медам... Всемирная отзывчивость... Общечеловеки... Мондиалисты... Монетаристы... Марксисты... Сплошь улицы Бебеля, Клары Цеткин, Карла Либкнехта и Розы Люксембург. Впрочем, это не наша затея.

…Если из окон бейт Али смотреть на город, то взгляд, во-первых, утыкается в радиостанцию. Она в ста метрах. Или в двухстах. По радио каждый день: "Джумгурия, джумгурия… Республика, республика… (Это такая песня… Гимн?) Ля малакийя у ля раджаийя, джумгурия, джумгурия…" Ахмед пытался нам объяснить на пальцах, кто такие "малакийя" и "раджаийя", но я уже забыл. Кажется, какие-то враги. "Ля" — это отрицание. Забыл… Всё-таки с тех пор прошло больше  пятидесяти лет.

А между нашим дворцом и радиостанцией – волейбольные столбы, площадка со скорпионами. Мы их что ли там вкопали, эти столбы? Не помню… Помню, как кто-то собирал на площадке скорпионов и сажал их в банку.

Здесь пауза. В августе (это 2001 год) мне снился сон… Будто за моей спиной сидевший сатана шоколадного цвета, похожий то ли на собаку, то ли на обезьяну, сказал: "Я не дам тебе написать". Протянул свою коричневую лапу и забрал мою ручку. Тут я проснулся (среди ночи), легкий мороз по коже… Стал читать молитву и снова уснул. И чего он остервенился? Вполне безобидная вещь…

С тех пор я чуть не месяц бездельничаю. А сейчас вот сел к столу, чтобы продолжить эту вещь… О чем же я там? Про Йемен… Про Йемен уже надоело писать. Да и пребывать там скоро надоело. Тоска… Русским надо жить в России.

Через год мы оттуда улетели. Осталась только молодёжь… От горной Саны до побережья Красного моря, к Ходейде, летели в брюхе АН-12, который шел низко над горами, чтобы нас не заморозить и не оставить без кислорода (десантники в нем путешествуют с кислородными масками). Но как летели от Ходейды до Каира — не помню. Хоть убей… В Каире приземлились на военном аэродроме и стали тянуть жребий из шапки. И мне с таким же бедолагой досталось сидеть на аэродроме и караулить чемоданы. Целая гора чемоданов… Помню, прибегал какой-то наш переводчик с горящими глазами и просил продать английскую рубашку. Продал ему одну (или две?), чтоб отвязался. У них тут все гораздо дороже, чем там, у нас, под боком у английского Адена. Аден тогда еще был английским протекторатом и туда регулярно летал самолетик с советским экипажем (это уже к исходу нашей командировки, ближе к концу 1963 года). Однажды летчики перевернулись в своем газике по пути с аэродрома, потому что их шофер любил давить местных ничейных собак. Это нам рассказал авиационный старшина, который чего-то себе повредил и долго жил на больничном положении в огромной нашей комнате. Очень симпатичный дядька. Впрочем, возможно, он по совместительству надзирал, присматривал за нами… Он нам потом привозил  кое-что из Адена.
Мы ж были глупые, маленькие дети... Как же без надзора.

Не помню, как летели домой. Помню лишь, как приземлились в Симферополе, и нас досматривал таможенник на грузовом открытом люке двенадцатого АНа. Открыли чемоданы, он выборочно попросил показать содержимое карманов… Потом пересели в АН-24 и полетели в Москву. В качестве сидений там были боковые лавки, а в середине – какой-то груз. Как выяснилось, с нами путешествовал огромный зеленый ящик из-под артиллерийского ЗИПа — с кофейными зернами, подарок какому-то московскому генералу. Алаверды — от нашего столика вашему столику… По дороге немножко выпивали — у кого что было. Я на египетские фунты, вырученные за рубашку, купил две бутылки спиртного. "Мартини" выпили в самолете, а в другой был египетский ром. Потом меня москвичи пожурили: мол, этого добра и у нас полно. Кубинский даже лучше… Сидели тогда на кухне у художников Лаврентьевых — вместе с Хвалей, потомком графьев Хваленских. Говорили о том о сем, главным образом о современном и не очень современном искусстве. Жанна говорит: ах, как хорошо… в кои-то поры так хорошо разговариваем… Ее покойный отец был каким-то знаменитым московским чекистом кавказского происхождения. "Гроза Москвы". А дочь пошла в художники… внучка — тоже… Сейчас все как-то очень несчастны, Жанна состарилась и больна туберкулезом. Это друзья моего брата, с ними он года полтора учился в Суриковском художественном институте, а потом сбежал ловить рыбу в Атлантике. Даже ходил боцманом на парусниках. Хваля давно помер, Лаврентьев давным-давно развелся с Жанной… Точнее — Жанна с ним. А тогда…

Тогда я пришел к ним с тремя чемоданами, в одном из которых лежал большой-пребольшой ламповый четырехдорожечный стереомагнитофон "Грюндихь" западногерманского происхождения. С записями. Все с удовольствием слушали концерт американца Гарри Белафонте. Народные песни… Фолк зонг. Выяснилось, что у дочки завтра день рождения (кажется, четыре года), — значит, что-то надо подарить. Сходил в банк, поменял девять долларов (всю мою наличность) на семь рублей — и чего-то купил имениннице. Лопух. На эти доллары в спецмагазине "Березка" они бы могли купить… Ну, какой-нибудь дефицит. Чего-нибудь эдакое, чего не купишь в рядовом советском магазине.

А утром после именин… Нам было приказано утром собраться в бюро пропусков Генерального штаба. Пришел туда похмельный, тошнит, еле стою. Долго ждали. Потом долго сидели в каком-то холле Генштаба, от скуки ребята бродили по коридорам — в джинсах, в живописных свитерках. В конце концов какой-то начальник велел всех нас выгнать, чтоб глаза не мозолили своим непристойным видом. Нам было приказано отправляться в свои войсковые соединения.

Кажется, на другой день я прикатил на электричке в Химки, пошел в свой зенитный полк, зашел к ребятам в артиллерийскую мастерскую. Потом отправился в штаб полка, где был принят самим полковником Толстенко (меняю фамилию).

— Товарищ полковник, разрешите доложить не по форме…

Я же был в штатском, в темно-сером итальянском демисезонном пальто и в достаточно скромных коричневых штанах с еле заметным фиолетовым отливом. А он почему-то ка-а-ак закричит:

— Видел я вас таких – перевидел! Марш дослуживать!

А на дворе уж ноябрь, я уж четвертый год служу — пора и домой. Я ж не матрос, чтобы дослуживать четвертый год… Однако спорить не стал, потому что сразу понял — бесполезно. Сказал "есть" — и пошел из кабинета. Следом вышел замполит и утешил: полковник, мол, погорячился… Что ж тебя оставлять… Сначала тебя на месяц в карантин, а потом все равно демобилизация… Ехали потом с замполитом в электричке до Москвы, я ему чего-то рассказывал про йеменскую нищую жизнь, а он сожалел: "Надо бы… надо бы тебя на денёк оставить, чтобы батарейцам рассказал… не ценят советскую власть… дурачок Денисов тут приехал дослуживать и соловьём разливается про тамошнее изобилие".

Так вот получилось, что никто спасибо не сказал — ни в полку, ни в Генштабе. Ну, и не надо. Нам платили серебряные талеры Марии Терезии за страх и риск — чего ж еще вдобавок спасибо говорить. Это было бы слишком. Мы ж не космонавты, чтобы сразу делать героями и майорами… К тому же похвала нам не полезна. Гораздо полезнее хула… Правда, говорят, что хуже всего — равнодушие.

Но через 20 лет Родина вспомнила о нас. Да-да... 17 января 1983 года вышло постановление ЦК КПСС и Совета Министров СССР, в соответствии с которым были выданы зелёные книжечки: «Предъявитель настоящего свидетельства за успешное выполнение заданий Правительства СССР имеет право на льготы…»

(Недавно нашёл в инете коротенькие воспоминания бывшего лейтенанта, отправленного в Россию из Йемена месяца за четыре до нашего отбытия: "Указом Президиума Верховного Совета СССР от 17.04.1964 года «За мужество, отвагу и  доблесть, проявленные при выполнении специального задания Правительства СССР» мне, еще одному офицеру и сержанту были вручены ордена Красная Звезда, три человека были удостоены медали «За боевые заслуги»". Так что все наши ордена и медали - на совести  начальствующего состава...  Награды получили те, кто были "при офицерах".)

А я вернулся к друзьям-художникам, они к тому времени сдали в скупку кое-какие мои заграничные тряпки, и мы полмесяца гуляли-пировали по Москве. Потом уехал в Калининград к Евгению, брату своему. В поезде по радио сообщили, что американцы застрелили своего президента Кеннеди. Сик транзит глориа мунди… Проходит земная слава… Проходит… Брат жил тогда в Светлом, жена его Рита была на сносях (родила мне племянника Бориса в конце декабря). Недавно Женька вспомнил, что я тогда подарил ему пистолет-зажигалку из нержавейки. Ее забрал потом приятель, а мою собственную утащили в предбаннике заводской душевой. Такая досада… Привез еще им всяких тряпок, которые давно износились… Чего там — тела изнашиваются… изнашиваются… истлевают.

Из Калининграда вернулся в Москву, граф Хваленский к тому времени где-то заработал немного денег, и мы пошли в грузинский ресторан "Арагви". Хваля был благородным человеком. Да. Решил дать ответный грузинский пир — в ответ на мои угощенья. Вот кусочек воспоминаний брата моего Евгения Ивановича (журн. «Урал») — про Владимира и его дом.

"Вот эта улица, вот этот дом, Вовка Хваленский бежит в гастроном, крутится, вертится — хочет купить, чтобы Гараеву водки налить… Действительно, бежит! Из Самарского бежит переулка. Где гастроном? Проспект Мира, близ остановки метро "Ботанический сад". Вернулся! Бежит волна, шумит волна... на берег вал плеснул, в нем вся душа тоски полна, как будто друг шепнул: "Милый друг, наконец-то мы вместе, ты плыви, наш кораблик, плыви!" Увы, нет никого и ничего. Нет в живых Иоганна Вольфганга, нет Хвали, не с кем водрузить "верстовой столб" в доме, которого тоже нет. Снесли к Московской олимпиаде. Разобрали реликвию, одну из немногих уцелевших, когда горел-шумел пожар московский. Пронумеровали каждое бревнышко, пообещав восстановить в ином месте "ювелирно мелочной отделкой подробностей", да, как всегда, обманули, сволочи. Выждали немного да под шумок и пре-дали огню. Скучно на этом свете, господа! И грустно.

Конечно, дом давно превратился в коммуналку, скопище тесных курятников, однако Хвалина комната всё ещё сохраняла остатки былой дворянской импозантности. Её олицетворяла и Вовкина тетушка. Её кисти принадлежали небольшие натюрморты с сиренями и пейзажики а-ля Бенуа, плотно скученные на высоких стенах. В темных рамах, сами потемневшие от времени, они отражались в черном лаке рояля и как бы продолжались на круглом столе, накрытом тяжелой скатертью. В центре — круглая ваза с цветами в любое время года. Антресоль, где стояла кушетка Графули, и дворянские шпаги над изголовьем тоже олицетворяли нечто, канувшее в небытие, даже крыльцо с толстыми высокими колоннами, под которыми я часто ночевал, ныне превращенное в террасу, некогда выходило в "бабушкин сад", давало пищу уму.

Когда я смотрел с террасы сквозь стеклянную дверь и видел то, что видел, в том числе и тётушку, проходившую комнатой в своей постоянной шали, наброшенной на плечи, то "магический кристалл" стекла превращал её в блоковскую незнакомку, ушедшую раньше Графули в "туманну даль"… И ни одного замечания с её стороны по поводу наших выпивок! Она была выше этого. Однажды я, правда, слышал, как она выговаривала племяннику, но это касалось собак. То ли он покормил их не вовремя, то ли не выгулял своевременно. Последнее касалось только Мая, широкогрудого овчара. Болонка Хэппи, похожая на большой кусок свалявшейся шерсти, была старее кумранских свитков и доживала свой век, не подымаясь с подстилки. Здоровяк Май ненамного пережил её. Сначала отнялись задние ноги, потом… Конечно, Хваля его не "ликвидировал". Ухаживал, лечил, позволил умереть своей смертью и похоронил под террасой".

Не помню, чего там еще было. Правда, Хвалину комнату немножко помню: высокие темные стены, уходящие в туманную бесконечность, лесенка на антресоли… Простился в конце концов с Лаврентьевым, Хвалей, Жанной, Зиной, Ниной Шумской, со всеми приветливыми москвичами…

Кстати, побывал в Перловке у дяди Володи. Пришлось наврать ему, что побывал в Гизе и любовался пирамидами. Не мог же я ему сообщить, что сидел на военном аэродроме рядом с кучей чемоданов. Правда, пирамиды я все-таки видел — из самолета. А ребята наши действительно ездили в эту египетскую Гизу. К давно уснувшим фараонам… Сегодня мумии святотатственно выставлены напоказ. Не к добру… Европейцы  все время копошатся на древних кладбищах, беспокоят усопших. Добром это не кончится.

Египет по-арабски — Миср, а египтяне — масри…

+++

P.S.  Гражданская война в Йемене продолжается до сих пор. Пятьдесят три года идёт (с большими и маленькими перерывами). Главное - нАчать, как говаривал некогда Горбачёв. Недавно  очередной тамошний президент убежал в Саудовскую Аравию, которая опять бомбит жилые кварталы и военные объекты, пытается провести наземную операцию. Убиты тысячи мирных и немирных жителей.

+