А если до июня доживал ты...

  *  *  *


  А если до июня доживал ты,
  то каждым днём июньским дорожил
  и чувствовал, влюбляясь, – ветер с Мальты,
  акаций запах, хлопанье ветрил.

  И если добредал ты до июня,
  то возвращался от избытка сил
  в гортанно-белый город Ла-Корунья,
  где ты полдня, во сне, проездом был.

  Но пуще всех – таврический поселок,
  где зреет густо-красное вино,
  в тебе, июньском, ярок был и колок,
  был на все сто – с тобою заодно.

  Там брызги – на сандалиях подножья
  вулканов и шиповниковых гор,
  там просветлённый привкус Царства Божья
  хранит тёмно-рубиновый кагор.

  В ночь уплывала ласковая лгунья,
  чуть серебрясь и «чао» говоря...
  Но ты, коль добирался до июня,
  уже готов был плыть до сентября.   



 
  Plaza de Toros


  Гумилёв конквистадором конкистадора нарёк –
  не для жеста, пожалуй, для вольнолюбивого спора.
  Так и ты бы – в крещендо быков андалузских облёк:
  не в грамматику – «торо», а в полногремучее «торро»!
  Вот он, бык смоляной, вылетает из красных ворот,
  словно чёрт из коробки с пружиною, Зорро-задира,
  и ноздрями раздутыми воздух предгибельный пьёт –
  майский воздух Севильи, любовницы Гвадалквивира.

  Вот он роет копытом песок, чёрный Авель, литой
  из бойцовой, не помнящей братова имени, плоти...
  Верхний ярус арены чадит ядовитой махрой,
  и оркестр многотрубный в бравурной сливается ноте
  чуть правее тебя, но всё в том же, доступном, ряду,
  где курцы табака аплодируют бурно мулете –
  в третьем тысячелетье, в двенадцатом кряду году,
  реконкисты и Каина жертволюбивые дети.

  И закланье – изысканно, и позумент золотой
  облегает в обтяжку плечо и бедро матадора.
  Между алой мулетой и мутно-зелёной водой
  к небесам отлетает душа терминатора-торо.
  И в бодрящем и праздничном рвенье триада коней –
  благородные головы в бело-багряных султанах –
  мигом тушу увозит... И трубы поют всё пьяней
  над весенней Севильей. И длится цветение дней
  Андалузии – в кодах-загадках, желанно и странно...