На реке

На другом берегу  росли каштаны и сирень, щедрой зеленью и  канделябрами соцветий сдержанно-нежных тонов притягивающие к себе взор. На этом- царствовала липа – королева поздне-весенних ароматов, такая по-августовски сладкая, медово-приторная, немного хмельная.
По реке то и дело проплывали прогулочные кораблики, сплошь усеянные выводками выпускников, отвязано справляющих свой выход на свободу. Слышалась музыка, голоса аниматоров: какие-то имена , «давайте поприветствуем», «мы молоды», «не слышу ваших аплодисментов» и прочие атрибуты таких мероприятий.
Среди бело-голубых кораблей и корабликов особенно выделялась одна баржа. Она была похожа на сытого зелено-серого крокодила, окаменевшим  бревном плывущего по реке, довольного и оттого не проворного, но все же десятком глаз иллюминаторов высматривающая, чтобы такое съесть на ужин. Она не плыла, а ползла, совершая наверно не меньше движений, чем прочие механические водные обитатели, но почти оставалась на месте.
  Через какое-то время на реке появилась другая баржа, но уже длинная, основательная, трудовая, сильно груженная песком.
Через час   на горизонте возник маленький новенький толкач. Настырно упираясь, он двигал по реке старую ржавую грузную баржу, похожую на большое разбитое корыто. Оттого наверно новенькие желтые  «перья» маленького толкача казались особенно  яркими и свежими.
А потом появились голуби, целая стая. Смелые от голода она вплотную подошли к моему  широкому  плетенному шезлонгу. Вблизи они были похожи на серо-черных грузных попугаев, желающих дружить на почве еды. Вообще простые серые голуби не такие уж невзрачные, если разобраться. Шеи их словно политые бензином лужи, отливали зелено-красными бликами на солнце. Красные когтистые лапы, как сафьяновые башмаки, могли бы здорово их выделить, если бы на них хоть кто-то обращал внимание. Они клевали что-то в траве и приближались,  плотным кольцом окружая меня со всех сторон. Потом я поняла, что их добычей стали семена нераспустившейся кашки- маленькие белые бутоны, которые птицы с жадность проглатывали. Нов тайне мечтали о семечках или хлебных крошках. Меня спасли мои соседи, располагавшие булкой белого хлеба, и голуби пошли дружить к ним.
Завидуя голубям, из реки на ступени вылезли утки, они не боясь позировали перед камерой, рассчитывая на какое-нибудь лакомство.
Вообще у этих уток, если разобраться, стали какие-то странные отношения: раньше это были парочки – серая уточка и нарядный изумрудно-сапфировый селезень, которые плавали и летали вместе, а потом на реке или пруду появлялся выводок утят. Теперь это было трио: утка и два селезня. Кем они друг другу приходились понять трудно, но утят до сих пор не было.
Вечером на  Арбате, будто услышав мой немой разговор о серости голубей, более живописные их сородичи явили себя миру в ярких одеждах. Подобно  мартышкам или удавам, они служили живым аттракционом для фотографа. Немало желающих нашлось сфотографироваться с пернатыми на голове или плече. Меня смутил окрас этих птичек. Он был словно нарисован на их белом оперенье: ровно два крыла были рыже-коричневые, а белые перья удивительно отливали розовым цветом. Неужели покрасили?
На третий день на реке уток сменили чайки, и вместо привычного деревенского кря-кря, пахнущего скошенной травой и навозом, слышался морской: уи-уи.
Вообще, надо сказать, и в полете все птицы разные. Кто-то взмахнул пару раз крыльями и потом долго и лениво фланирует на д водой, а кому-то надо совершать тысячу взмахов в минуту, что невысоко взлететь и приземлиться через пару десятков метров.
Чайки одним своим присутствием сделали из худосочной реки море, над которым детскими самолетиками они беспрестанно парили.  Чайки летали высоко, не надеясь  найти что-то в воде..
Рыбы похоже действительно не было: стоящие уже три часа рыбаки с пятью удочкам, к которым были привязаны маленькие колокольчики, заскучали без улова. Местные коты, надеявшиеся разжиться мелко рыбехой с барского стола, давно  их покинули  и спали поодаль в тени. А рыба так и не позвонила: то ли  тоже спала, то ли поумнела, то ли сгинула вовсе.