Чёлн из воды

                (перевод произведения Павао Павличича)
 

                После плаваний трудных опустил
                паруса чёлн мой новенький ...
                МАРУЛИЧ

          Я и теперь хорошо помню первую книгу, которую прочитал. Это было той осенью, когда я пошёл в первый класс. Прошло незабываемое сентябрьское утро, когда я, в белой рубашке и голубых шортах, с ровным пробором в волосах и гордостью, что светилась в широко раскрытых глазах, стоял среди невероятного шума школьного коридора, держа маму за руку. Исчез тот страх всего: огромности свежевытертои трёхногой доски с красными линиями, учительницы в розовой американской блузке, чужого плача, от которого мы все смеялись, хотя нам самим хотелось плакать. И когда прошли первые дни лихорадки и ночи прекрасных и тяжёлых снов про школу, когда исчезли все те чары, я начал читать "Пиноккио". Я уже успокоился и каждый день, выполнив домашнее задание, мог делать всё, что захочу. А уже наступил октябрь, утром небо было цвета шинельного сукна, а в воздухе чувствовался запах росы. Всё указывало на то, что скоро нужно будет надевать длинные брюки, после полудня на кухне начнут курить и вскоре мама откроет одну из тех стеклянных банок с вишнями, которые стояли на большом шкафу. Мне было приятно, что всё происходит именно так, я удобно сворачивался калачиком на старом шишковатом диване на кухне и читал "Пиноккио", спрятав кулаки в рукава старого разноцветного свитера.
           Книга была довольно грубая, оправленная в картонную упаковку, со многими красивыми и загадочными картинками на суперобложке и внутри. Большие буквы, которые были похожи на дома, мячи, стулья, змей, героев, которые двигались, отвечали моему воображению первоклассника. Мама сидела и штопала чулки, засунув внутрь большой деревянный гриб, а папа за своим столом в углу в маленьком кругу яркого света ремонтировал часы. На улице было пасмурно, во дворе, на влажном осеннем ветре увядали георгины. Я устраивался и, наслаждаясь этим моментом, таким удобным для чтения, разворачивал книгу и начинал новый раздел.
           Больше всего меня завораживало то, как прекрасно они дополняют друг друга. В каждом разделе было так много событий, что в конце каждого из них мне казалось, что Пиноккио теперь уже наконец будет счастливый или его уже ничто не спасёт, но тогда всё снова продолжалось, наипрекраснейшим образом связываясь с тем, что уже было сказано в предыдущем разделе или в том, что перед ним. И нигде не было никакой ошибки, всё происходило так хорошо, но, опять же, так неожиданно.
           И хотя окончание книги мне не понравилось - я не мог понять, как это Пиноккио стал мальчиком, а его деревянное тело осталось лежать в углу (оно, казалось мне, тоже должно было исчезнуть) - всё-таки я хотел узнать, что было дальше с деревянным мальчишкой, его отцом Джеппетто, феей Фатимой, сверчком и другими, и это меня побудило сразу одолжить почитать ещё какую-то книгу. Случилось так, что этой книгой был "Золотой ключик" Алексея Толстого. Здесь всё прекрасно продолжилось. Мне не мешало, что здесь Пиноккио называется Буратино и всё начинается сначала, несколько иначе и с новыми деталями, ведь это было продолжение. Поэтому мне хотелось, чтобы так было и с другими книгами.
           К моему удивлению, так и случалось. В каждой книге было что-то, что казалось мне продолжением предыдущих, как если бы оно было следствием уже прочитанного. Менялись имена, пришли охотники, девушки в заколдованных дворцах, рыцари в доспехах, мореплаватели, гномы, лесорубы, индейцы и даже животные: зайцы, ежи, лисы. Но во всём я находил какое-то тайное сходство, то, что их связывало: все книги, казалось, образовывали некий круг, и каждая из них по-своему описывала подобные события и образы. Так я читал и читал, а мама после обеда раньше включала свет, чтобы я не портил зрение, и давала мне деньги, чтобы я пошёл в магазин и подышал свежим воздухом.
            Продолжение одних книг в других привлекало меня больше всего, вызывало у меня истинное наслаждение от чтения. И когда я читал какую-то книгу, то нетерпеливо и с приятным трепетом ожидал того места, где действия свяжутся и где мне попадётся что-то знакомое. Иногда это место появлялось в самом конце книги, или, прочитав книгу, я возвращался к интересным местам и тогда вдруг вспоминал, открывал страницу и, наполненный радостью, как будто это я её создал, перечитывал. Так меня начала захватывать мысль о том, что было бы, если бы я мог взять из книг только некоторые разделы, только отрывки, которые хорошо сочетаются, и сложить их, сесть и переписать их один за другим, соединяя места, согласующиеся без швов. Так я бы получил новую книгу, в которой отверг бы всё, что не соединяется, и которая бы содержала только лучшие моменты. Я с радостью думал, какая бы это была большая книга и как бы она могла еще увеличиться, если включить в неё и всё то, что я ещё прочитаю. Какая бы это была красивая работа, я бы ею занимался всегда, читая и записывая, думая, что только я единственный догадался об этом.
            Я не знал, почему все книги связаны. Я понимал, что их пишут разные люди, но книги всегда казались мне родственными, может, потому, что они по своей книжной природе отличались от всего прочего, и мне, неискушённому читателю, нужно было опереться на что-то знакомое для того, чтобы понять новое. Я всегда чувствовал радостное возбуждение, когда прикасался к обложке из яркого картона, которая заменяла настоящую обложку - разлетевшуюся - и когда я листал потрёпанные страницы, где синели поблекшие библиотечные штампы, а иногда было нацарапано карандашом какое-то замечание, рисунок или грубое слово. Я верил, что все книги - это только рассказы, но мне почему-то всегда казалось, что они рассказывают о чём-то, что, может, всё-таки где-то произошло и что, возможно, произойдёт и со мной.
            Конечно, были недели, или даже месяцы, когда я не читал. Случалось такое весной, когда тает снег и вода капает с крыш, когда солнце заставляло меня пойти посмотреть, как из-под бывшего катка пробивается жёлтая влажная земля, которая кажется горячей, и посмотреть, как над лугами поднимается морось, а небо белое и голубое, такое же, как и лужи на дороге; или позже, когда наступало время ходить босиком и мы вместе всей улицей учились плавать. Тогда, говорю, я не читал или читал разве что по странице в день, и хотя я был невнимательным, однако всегда находил место (которое иногда едва мог вспомнить), связанное с чем-то в предыдущей книге.
            Затем наступили годы, когда я должен был думать о многих других вещах: о своём месте среди друзей, о своих склонностях к тому или иному; я стал замечать сокровенные нотки в разговоре, отношения между родителями, храбрость и трусость, справедливость и первые страницы газет. Я думал о том, кем стану, а книги были мотивом и иллюстрацией к другим интересам, а не самоцелью, и поэтому мало что из них оставалось в моём сознании. Во мне задерживались только капельки, только отрывки, и я каждый раз слабее видел связь между книгами. Может, это было потому, что мне казалось, будто я теперь уже лучше знаю, что такое книги, что я их понимаю. Я уже не мог найти те места, которые меня когда-то так завораживали, которые подсказывали мне, что Пиноккио - это Буратино, Робинзон - это Гулливер, а подмастерье Хлапич - Пятнадцатилетний капитан. Но я не отказался от увязывания: теперь мне казалось, что, возможно, я мог бы сочетать предложения. Я даже думал, что это и лучше. Больше не нужно было сочетать героев и действия (а такое сочетание стало казаться мне наивным), достаточно было взять предложения, то, что они означают в книгах, в важнейших и драматичных местах, а потом связывать и связывать их, пока я не получу что-то новое, которое говорит о чём-то, чего не расскажет ни одна другая книга, о том, что меня интересует. Я хотел, чтобы те предложения сохранили значение, которое они имели в своих книгах, и чтобы одновременно они принимали участие в том, что, соединяя их, творил я.
             Но постепенно прошло и это. Я становился старше, много читал и многое отвергал, увлекаясь лишь отдельными книгами. Моя жизнь менялась, я относился к книгам и ко всему прочему более критично, я начал осознавать относительность того, про что они рассказывают и во что верят, относительность их важности и роли в мире, а также их важности для меня. Но это, однако, не уменьшило моей любви к книгам, она стала более зрелой и поэтому часто болезненной.
             Так я через слово спустился к буквам и теперь спешу завершить начатую работу, пока и буквы меня не покинут. Я отказался от намерения совместить разные книги (теперь, когда я решил посвятить им свою жизнь) и отдельные предложения из них. Мне не хватает силы, и я больше не могу видеть ту тайну, которая когда-то так ясно вставала передо мной. Поэтому я понимаю, что решение создать что-то из букв разных книг имеет в себе что-то искусственное и холодное, ему не хватает вдохновения. Но я должен это сделать для того, чтобы сохранить воспоминания о том, что я думал в детстве и юности, и чтобы рассчитаться за то, что книги дали мне.
             Я беру буквы из книг, из стихов, в которых они имеют особое значение, что приподнимает их над другими и, кажется, имеет в себе большую часть красоты произведения. Такие буквы я хочу взять, сложить их, сделать из них слова, которые получат новое, особенное значение, будут лучше, чем те же слова, составленные из других, обычных букв, засияют настоящим блеском. Я хочу ввести буквы из самых разнообразных книг, из книг про все науки и искусства, из математики, где есть символы, и из книг для чтения с ономатопеями.
             Этот рассказ - это эксперимент с буквами. В это время, когда я его пишу, я ничего не могу сказать о том, насколько он удачен, насколько удачными являются отдельные слова, я не вижу его в целостности. Я принимал слова отовсюду - и о каждой букве, которую я написал, и о тех, которые сейчас пишу, я знаю, откуда их взял и что они там значат или по крайней мере что значат для меня. Теперь мне страшно заканчивать, сделать из этого рассказа нечто завершённое, всем предоставить окончательное значение, которое больше нельзя будет изменить. Потому, спрашиваю, что может быть, если я снова начну читать книги, из которых взял буквы? Я боюсь изменения, которое наступит. Может, завершив этот рассказ, я смогу подтвердить себе и читателю, что использую чужие буквы, и, возможно, это плохо.
              Теперь, когда я занимаюсь только буквами, передо мной вдруг открылась необозримость возможности их комбинировать, и надо мной нависает немало произведений, в которые я ещё не заглядывал. Посему, этот рассказ, возможно, ещё будет иметь продолжение и ему ещё не конец. Поэтому я и не ставлю точки

                Перевод (с хорватского на украинский) Соломии Овчар