Замороженные идеи

Рассказ


Меня всегда удивляло, почему многие старики с поразительным упорством пытаются заставить свой изношенный организм решать проблемы молодых. Впервые мысль эта возникла у меня после близкого знакомства с Марией Сергеевной — бабушкой моего школьного друга. Это была добрая, приветливая женщина. И внешность её, несмотря на избыточную полноту, можно было назвать вполне приятной. Старики всегда чем-то болеют, у Марии Сергеевны болели колени. Врачи и родственники в один голос призывали её срочно похудеть, ибо хрящи её суставов сточились практически до нуля. Но она твердила, что ей нравится быть полной, и, говоря это, загадочно улыбалась. Однажды во время очередного обострения болей в коленях я напомнил ей о необходимости сбросить хотя бы с десяток килограмм, но в ответ  услышал: «Я не могу на это пойти, потому что тогда у меня появятся морщины».
Конечно, для своих семидесяти восьми на лице её было маловато морщин, но как быть с постоянной болью при ходьбе? Впрочем, иногда, она усматривала в своей ситуации комическую сторону и тут же рассыпалась лёгким, подкупающе искренним смехом, и на её полных щеках возникали углубления — явные остатки пикантных ямочек прежних лет.
Однажды Мария Сергеевна показала мне свой семейный альбом, и я увидел там: двадцатилетнюю симпатичную девушку с большой грудью и узкой талией; тридцатилетнюю пышку с большой грудью, но уже без талии; сорокалетнюю даму с очень большой грудью и большим животом. И всюду на её круглом лице — лучезарная улыбка и ямочки на налитых щёчках.

Я поделился этим наблюдением с Виктором — моим старинным приятелем и неплохим психиатром.
— Да-а-а, — потянул звук «а» мудрый Виктор, — личность человека в течение многих лет сохраняет свою неизменность. Так что кокетство той пожилой дамы вызвано сохранением её личностных характеристик, сформированных ещё в подростковом возрасте.
Виктор немного помолчал, улыбнулся своим мыслям и продолжил:
— А теперь, Серёга, я расскажу тебе об одном увлечении моего близкого школьного товарища — Аркадия. Вспыхнуло его странное увлечение после культпохода нашего класса на фильм о войне 1812 года. С того злополучного дня Аркадия как подменили. Раньше мы обсуждали с ним всё что угодно, теперь же он хотел говорить только о Наполеоне и о его захватнических войнах. Как ни странно, Аркадия мало заботили ужасные людские потери тех войн. Его совершенно не интересовали различия в идеологии воюющих государств. Его не коробило, до какой высоты раздул Наполеон культ своей личности. Его не смущало даже то, что из-за Наполеона население Франция сократилось на несколько миллионов, что было нарушено соотношение полов, и от той демографической катастрофы Франция, фактически, до сих пор не оправилась. Но ничто не могло, в глазах Аркадия, ослабить величие Наполеона.   
После школы мы не виделись около тридцати лет, а когда встретились и выпили в его великолепной квартире на Литейном, я снова услышал «доказательства» исключительности Наполеона. После долгих разглагольствований на эту тему изрядно захмелевший Аркадий подвёл меня к отдельно висящей книжной полке и с любовью провёл рукой по корешкам многочисленных мемуаров маршалов и генералов Наполеона. «Вот здесь я собрал всю правду об этой величайшей личности», — и в голосе Аркадия зазвенела гордость исследователя, разрешившего наконец какую-то великую проблему...
— Ну и как всё это понять? — спросил я Виктора.
— Я думаю, — в глазах Виктора вспыхнул огонь вдохновенья, — наша мозговая машина, пытаясь сохранить идентичность личности, способна заморозить на долгие годы не только наш характер и набор привычек, но и некоторые идеи, усвоенные в юности.
— И как же удаётся жалкому килограмму нежной мозговой ткани творить такие чудеса!? — вырвалось у меня.
— Но ты же знаешь, — заговорил Виктор менторским тоном, — что та нежная плоть содержит около ста миллиардов нервных клеток (нейронов), и каждая из них контактирует своими отростками с тысячами других нейронов. То есть нервные клетки мозга образуют ужасно сложную трёхмерную сеть. Основные её контуры формируются за первые 15-20 лет жизни, накапливая в триллионах межнейронных связей впечатления и опыт человека за годы детства, отрочества и юности. Поэтому нет и никогда не было на Земле двух людей с абсолютно одинаковой нейронной сетью. Уникальность этой сети и является основой уникальности человеческой личности. К 20-25 годам схема межнейронных контактов в основном стабилизируется, вот почему личность взрослого человека остаётся неизменной практически до глубокой старости.
Виктор замолчал и закурил, уставившись в верхнюю часть стены за моим креслом.
— Интересно, сколько же идей — великих и ничтожных, благородных и гадких — замораживается в наших юных головах? — нарушил я затянувшуюся тишину.
 — А ты обратил внимание, — снова оживился Виктор, — с какой невероятной скоростью наши соотечественники, бывшие до Горбачёвской перестройки атеистами, вернулись к пресловутой вере отцов. Русские стали православными, татары — мусульманами, евреи — иудеями, калмыки — буддистами, а многие народы Севера вернулись к допотопному шаманизму. Но идеи не могут передаваться генами. Выходит, религиозные воззрения предков были неосознанно восприняты в детстве (из национального фольклора, из рассказов матерей, бабушек и прочих авторитетных взрослых), успешно заморожены в нейронных сетях и терпеливо ждали благоприятной обстановки.
Виктор замолчал, и самодовольная улыбка расплылась по его широкому восточнославянскому лицу.   
  Но у меня был заготовлен для него ещё один вопрос:
— Я вижу, для тебя чужая душа далеко не потёмки. Может быть, тебе удастся объяснить ещё одну нашу особенность — наше фактическое неприятие мысли о своей смерти?
— О, да! Ты затронул очень интересное свойство человеческой личности. Любой из нас в любом возрасте уверен, что, ложась спать сегодня, он наверняка проснётся в завтрашнем дне. Нет сомнений, что это свойство тоже формируется в нашем отрочестве, когда подросток просто не в силах представить, что мир может существовать без него. И мне кажется, в этом инфантильном предубеждении нет ничего дурного. Считается, что мысли о смерти могут подорвать наше психическое здоровье, поэтому лучше никогда не думать ни о смерти, ни о своём старении. Помнишь бодряцкий призыв из старинной советской песни:
 
Оставайтесь, друзья, молодыми,
Никогда,
Никогда,
Никогда не старейте душой!

А заметь, Серёга, что эти «друзья», — Виктор с трудом сдерживал смех, — и хотели бы, да не могут постареть душой, ибо не могут они ни с того, ни с сего изменить схему межнейронных контактов своего мозга.
 
Вошла Инна — жена Виктора — бойкая толстушка, отнюдь не лишённая миловидности, — и сразу забалагурила:
— О чём трёп, мужики?
— Да о смерти, — усмехнулся Виктор.
– Ну, до чего же вы смешной народ, мужики! — захохотала Инна. — О чём тут болтать. Смерть есть смерть. Вот и вся философия.
— И ты никогда не думаешь о смерти? — спросил я бодрячку.
— С чего бы мне о ней думать, если я здорова как корова... Хотя, — Инна посерьёзнела, — встречи с нею я боюсь.
— Ну и зря боишься. Ведь умиранию предшествует миг потери сознания, — оседлал я своего любимого конька. — Но разве мы осознаём этот миг? — Едва ли. Ибо если осознаём, значит, сознание ЕЩЁ не потеряно. А если не осознаём, значит, оно УЖЕ потеряно.
— Чёрт побери, так отчего же тогда все боятся смерти?! — вырвалось из густо окрашенных уст слегка обескураженной Инны.
— Оттого что всем себя жалко, — со смехом ответил я.
— Но почему?
— Потому что не досмотрели своё кино. Например, не увидели, свадьбу сына-дочери, внука-внучки. Такие вещи особенно волнуют женщин. У мужчин свои проблемы. Чаще всего они хотят увидеть плоды своих трудов.
— А ты, Сергей, — голос Инны зазвучал негромко и серьёзно, — когда-нибудь попадал в ситуацию, грозившую тебе смертью?
— Конечно, попадал и не раз, — ответил я.
— Расскажи что-нибудь, если, конечно, это не будет для тебя очень неприятно.
— Ладно, одной историей я, пожалуй, поделюсь. Случилось это осенью 58-го на Севере Казахстана. Практически, весь наш второй курс медвуза был добровольно-принудительно загнан на целину. Привезли нас в крохотный казахский аул в конце июля, а вывезли оттуда лишь в начале октября. Кормили плохо, и главным предметом наших мечтаний было мясо, много мяса. В конце сентября работы уже не было, мы томились ожиданием отъезда, но грузовики за нами всё не приходили, и тогда народ стал развлекать себя осмотром отдалённых окрестностей.
И вот однажды мы с приятелем, с Васькой Козловым, забрались в кузов самосвала, едущего в Омск, и сошли в Жуковке — маленькой русской деревне на границе с Казахстаном. Был уже четвёртый час дня. Мы походили по деревне и нашли избу, где работали такие же, вроде нас, студенты из какого-то омского ВУЗа. Ну, понятное дело, ля-ля-ля и ха-ха-ха. Девочки чистили картошку, мы им помогли. Нас немножко покормили, мы поделились анекдотами, попели песенки под гитару и в начале шестого двинулись в обратный путь, надеясь подцепить какую-нибудь попутную машину. А вокруг сплошная серо-жёлтая степь, лишь слева от дороги примерно в двухстах метрах от деревни зеленело нескошенное кукурузное поле. И вдруг видим: впереди, метрах в двадцати, наш путь пересекает вереница гусей, задравших к небу свои длинные шеи. Васька пришёл в дикий восторг и говорит: «Давай схватим одного и притащим к себе. Это же гора мяса». — «Давай», — согласился я. И тут Васька — здоровенный детина из села Макарьева, что под Нижним Новгородом, — от души размахнувшись, бросает свою дорожную палку, в сторону гусей. И полетела та палка (лучше сказать, та палица) в полуметре над землёй, вращаясь как винт вертолёта. Так ловко запустил её Васька. А дальше все пошло, как в дурном сне: палица врезалась в гусиную шеренгу и прошлась по шеям одного за другим троих гусей. Мы подбежали к ним — три огромные птицы лежат бездвижно, мертвее некуда. Схватили по гусю и побежали к кукурузному полю. В нашем совхозе кукуруза была в полтора роста, в такой можно легко спрятаться, а эта — низкая,  чахлая, высотой от по колено до пояса, видимо, поздно её посеяли на силос. Глянули в сторону деревни и видим: парень в белой рубахе выскакивает из избы и бежит к своему мотоциклу. «Что делать с гусями?» — спрашивает Васька, а гуси тяжеленные. «Надо бросать», — говорю я. Бросили мы гусей и, пригнувшись, побежали по полю. Пробежали метров тридцать и легли передохнуть. И тут Васька вынимает из кармана ватника самодельный финский нож и довольно спокойно спрашивает: «Бить насмерть?» Вот тут-то я действительно перепугался, вот тут-то я понял, что правила игры капитально переменились. «Да ты что?!» — чуть не вскричал я. «А то, — прошипел Васька, — как раз вчера слышал от рабочих совхоза, что в каком-то соседнем ауле парня насмерть забили. Он рубашку стащил с бельевой верёвки». Тут мы услышали крики людей и лай собак, и, не говоря друг другу ни слова, поползли, оставляя за собой вполне заметные борозды.
Добрались до участка, где кукуруза была по пояс. Я встал на коленки и сквозь редкую завесу верхушек кукурузных стеблей взглянул в сторону деревни: — метрах в ста от нас масса народу бегает по полю. Переглянулись и поползли дальше. Ползли долго минут двадцать. Вдруг слышим конский топот. Распластались. Топот всё громче. И сквозь кукурузную листву вижу ужасно близко огромного казаха на коне. В руке у него нагайка, а взгляд устремлён куда-то вперёд. Видимо, что-то ему там привиделось. Лежим как мёртвые, всадник проскакал мимо. И тут Васька говорит: «Мой батя рассказывал, как он точно так же прятался от немцев в камышах. Нужно, — уверял батя, — всё время двигаться, и думать только о том, куда поставить руку или ногу, а больше ни о чём не думать». И мы снова поползли. А тем временем сумерки сгущались. Вскоре казах на лошади проскакал в обратную сторону, на этот раз мы его не видели, только слышали. Наконец крики людей и лай собак утихли. Мы осторожно подняли головы — никого в поле не было. Легли на землю и стали ждать полной темноты.
Васька рассказывал про своего отца, пришедшего с войны контуженным и с осколком в бедре. Говорил о своей зазнобе — высокой, красивой девушке с нашего курса. Как она отвергает все его приставания. Как он любит её и одновременно ненавидит, оттого что она издевается над ним. Сетовал, что ему надо бросить думать о ней, а он не может справиться с этой слабостью. А мне-то и рассказывать было нечего. Не говорить же о том, что мой отец вообще не пришёл с войны. Что никакой зазнобы у меня нет и никогда не было. И о школе мне нечего было вспомнить. Девушки меня ещё не любили. Им не нравились интеллигентские хлюпики, им хотелось любить спортивных нагловатых парней, зажимавших их в углах на переменах. И что ещё ужаснее, я не видел себя врачом. В голове моей бродили неизжитые детские фантазии об эволюции, об археологии, о путешествиях в затерянные миры. Короче, не было у меня ничего — никакого прошлого. О чудесном спасении своём я почему-то старался тогда не думать, будто боялся спугнуть удачу.
Когда в небе разгорелись звёзды, мы выпрямились в полный рост и пошли. Вскоре кукурузное поле кончилось. Впереди была необъятная,  чёрная и холодная казахстанская степь. Мы быстро шли, расстегнув ватники, и такого дикого счастья я никогда более в жизни своей не испытывал. Мы выбрали на небе бросающееся в глаза созвездие «Орион» и, держа его чуть слева, шли километр за километром по высохшему ковылю, по жнивью, по ещё не скошенным пшеничным полям. Пахло полынью, иногда из-под ног выскакивали смешные тушканчики, а мы всё шли, и наши души пели. Удивительно, что я ни разу не подумал, что мы можем заблудиться. Всё казалось мелочью по сравнению с главным — МЫ СПАСЛИСЬ!
 Понемногу до меня стала доходить важность этого дня — всего одного дня! И я с наслаждением стал считать, сколько дней ждёт меня в будущем. В среднем, — принял я, — человек живёт около 70 лет. Значит, мне осталось жить 52 года. Грубо перевёл годы в дни, и вышло, что впереди у меня около 19 тысяч дней. «Подумать только, — радовался я, глядя на вечносияющий Орион, — мне дано 19 тысяч раз проснуться рано утром и, лёжа в постели, спланировать, что буду делать в предстоящие 16 часов!». В ту ночь я поклялся, что больше не буду безвольно, как щепка, плыть в потоке жизни.
Когда мы пришли в наш саманный барак, все уже давно спали, лишь моя одногруппница Томочка, — брюнетка непонятных кровей — сидела на своей койке и при свете свечи читала. «Пришли?! — воскликнула Томочка. — Ну, слава Богу!» — и легла спать.
Через пару дней один наш сокурсник съездил в Жуковку и узнал точку зрения местных жителей на наше приключение. Оказалось, парень в белой рубахе не решился напасть на нас и подождал подмоги. Вскоре набежала толпа, нашла убитых  гусей и страшно разволновалась. Все стали орать и бегать по краю поля. Видимо, при этом они и затоптали наши следы. Но так как никто (и даже казах на коне) нас не заметил, то все решили, что нам удалось перехватить грузовик, вёзший зерно на элеватор в посёлок с красивым и нелепым для тех мест названием «Русская Поляна». «А что бы вы сделали с ними, если бы схватили?» — спросил наш сокурсник. «Ясно что — забили бы до смерти. У нас тут советской власти нет. Кругом куда ни скачи одна голая степь».

— Ну и как? Удалось тебе изменить свою жизнь после той истории? — спросил меня Виктор, и сам же ответил: — Да едва ли. У всех нас есть такие истории, но в жизни нашей они мало что меняют. Личность, на то и личность, чтоб не меняться. Не может взрослый человек, по прихоти своей, существенно изменить схему межнейронных связей в своём мозге.
— Так представь себе, — ответил я, мне всё-таки удалось кое-что изменить. Как вернулся в Ленинград, сразу забрал документы из медвуза и на следующий год поступил в университет.
— Для чего? Чтобы поменять шило на мыло?
— Для того, чтобы досмотреть фильм, начало которого увидел в детстве. А в первых кадрах того фильма были стрекозы и жуки, рыбы и птицы. Я должен был узнать о них больше. И главное, я должен был узнать, как все они возникли.
— Ага! Снова замороженная идея! — обрадовался Виктор. — На самом деле ты не изменил свою личность, просто та история с гусями помогла тебе исправить ошибку с выбором профессии. Та история была каплей, вернувшей тебя к детской идее-мечте. Хотя следует признать, твоя ювенильная идея-фикс оказалась способной к развитию. Кого-то увлекают телевизионные сериалы, а ты сам создаёшь для себя увлекательный сериал... Ох уж эти мне телесериалы, — простонал Виктор. — Простенькие, убогие историйки с любовью и стрельбой привязывают к ящику миллионы несчастных женщин и мужчин. Увидеть новую серию становится для многих чуть ли не главным событием дня. Подумать только — ничтожное становится главным! Обхохочешься. И вообще, обрати внимание, как ловко всё в нашей жизни устроено. Страшно интересуясь, что будет завтра, теряя всякий интерес ко всему, что уже прошло, мы фактически гоним время, торопим, как выразился Александр Сергеич, «миг последних содроганий». Почему?! — несколько театрально завершил Виктор свой философский пассаж.
— Может быть, равнодушие к прошлому и повышенный интерес к будущему — это ещё одна подростковая идея, замороженная в нашем сознании? — спросил я. — Ведь подросток, ненавидит свою физическую и социальную неполноценность и потому мечтает поскорее стать взрослым.
— Возможно и так, — ответил Виктор. — Но мне-то кажется, это очередная хитрость естественного отбора. Стремление подростка скорее стать взрослым выгодна популяции, ибо стать взрослым — значит обзавестись потомством.
— Так что же получается? — Инна картинно всплеснула руками. — Выходит, вся наша каждодневная суета, все наши трескучие цели и достижения — не более чем своеобразные транквилизаторы, чтобы отвлечься от мыслей о скором попадании на обед к могильным червям. И в этом отношении, чем мы лучше какой-нибудь коровы? (Инна почему-то любила сравнения именно с коровами.) Корова, — продолжила весёлая жена Виктора, — видит, что несколько двуногих обезьянок просто из кожи лезут, чтобы её накормить, напоить, почистить, погладить, сводить на любовное свидание и сцедить из разбухшего вымени избыток молока. И бедняга не догадывается, что вскоре будет сожрана теми добренькими обезьянками.
— Ну нет, Инна, — возразил я, — нельзя смешивать биологическую жизнь человека с жизнью его личности. Жизнь человека нетрудно описать, она у всех на виду. Но жизнь личности обычно остаётся за кадром. Нельзя ощутить её начало и нельзя ощутить её конец. И описать её ох, как непросто. Одно несомненно: наша личность порождается нашим мозгом. С этим трудно поспорить, хотя бы потому, что многие болезни мозга ведут к разрушению личности, и тогда личность умирает раньше человека. Впрочем, масса людей верит, что их личность (то бишь их душа) способна продолжить своё существование и после смерти. Но что ждёт душу в загробном мире?.. Попав в ад, она получит вечное страдание. А попав в рай, — якобы вечную радость. Однако заметим, что все обитатели рая — и божество, и ангелы, и души праведников — бесплотны. И, вообще, там всё бесплотно. Есть и пить там нечего, и пощупать что-либо невозможно. Остаётся лишь уповать на божество, погружающее души праведников в благостный иллюзорный мир. Но представьте, вы попали всего на год в кинотеатр, где ради вас с утра до вечера крутят стереофильмы про платоническую любовь прекрасных беспорочных ангелов на фоне сияющей и стерильно чистой среды обитания. Уверен, вы бы возненавидели и эти фильмы, и этот театр. А в раю такими приторными сладостями вас будут укармливать целую вечность! Чем это лучше ада? Как тут не вспомнить точку зрения на сей предмет величайшего Гомера. Вот, что поведала тень Ахиллеса хитроумному Одиссею, пролезшему в загробный мир:

Лучше б хотел я живой, как подёнщик, работая в поле,
Службой у бедного пахаря хлеб добывать свой насущный,
Нежели здесь над бездушными мёртвыми царствовать мёртвый.

Стало быть, нет ничего лучше нашей земной жизни. Нужно лишь научиться осознанно проживать каждый — я подчёркиваю — каждый день, заполняя его мыслями, чувствами и делами. И каждый вечер засыпать с ощущением правильно прожитого дня. Разве этого мало? Зачем нам вечность?
— Ну нет, старик! Вот тут ты капитально не прав, — возразил мне трезво мыслящий Виктор. — Ты не знаешь человека. Он жаден и ненасытен. После того как человек проживёт свои 25-30 тысяч дней, он посмотрит назад и увидит лишь нечто мутное, скучное и отработанное. Нет, Сергей, ему позарез нужны ещё тысячи и тысячи дней впереди... ему нужна вечность.