Без лица

Тонкие пластинки ногтей впиваются в мягкую кожу, неловко, будто осторожничая, снимают верхние слои эпидермиса. Как-то неуклюже, неумеючи, прочерчивают белеющие полоски, практически сразу наливающиеся нежной розоватостью.

Он был некрасив собою, олицетворял то, что называли дурною внешностью. Где и когда он был — сказать нельзя даже при всем желании. Не любили его девушки, не принимала в свою компанию пестрая стайка юношей, с детства говорили ему, добавляя снисходительного тона, чтобы не мешался, но обиды с его стороны не следовало. Снисхождения он не понимал еще, и лишь покорно отходил в сторону, виновато растягивая большие губы в улыбке. Молча он отступал, потупляя раскосые глаза в грязь, ставшую ему как родной материнский приют. Он так часто с головою был погружаем в эту грязь, что не замечал уже этого вовсе. Ему было все равно, он знал, что стоит просто задержать дыхание и не сдаваться как можно дольше. Иначе, если выдохнешь — непременно захочешь вдохнуть, и захлебнешься во всем том, в чем барахтаешься, забьются тяжелые комья в горло, проникнут в нутро, неотделимо впитаются в ткани. Грязь не попадет через кожу — лишь испачкает, забьет поры и вызовет буйное, жизнерадостное цветение прыщей. Но это стоило того, ведь он знал — однажды он вынырнет, глотнет свежего воздуха, и в легкие его густым, насыщенным потоком вольется весенний воздух, до краев переполненный надеждой.

С новым касанием ногтей, полосы расцветают, благоухают трепетным металлическим запахом, наливаются вишневыми бусинками глянцевой крови. Неаккуратные и нелепые, они нежной росой покоятся на слое живой зудящей кожи.

Вытирая слезы, он улыбался. Просто он знал, что счастье не в том, что ему говорили. Он с глупой, детской наивностью принимал оскорбления, с радостью забирал чужую злобу, не вбирая ее. Слыша обидные слова, он не учился им, лишь с немым благодушием кивал. Виновато разводил руками. Днем и ночью уединяясь с потрепанными переплетами, читал восторженные дифирамбы, обращенные прекрасным дамам старины, с упоением читал он их чудные портреты. Он слышал не раз сочувственно рассказанную историю о гадком утёнке, и прилежно внимал ей, зажигая в доверчивых глазах теплый, тонкий, но крепкий луч надежды. Он умел видеть отражение василькового неба в грязных лужах. Радужные пятна от бензина становились частью его, растекаясь едкими узорами. Он слышал людей как песни, сотканные мягким светом душ, проникающие сквозь широко распахнутые окна чувств, но сам не отдавал своей мелодии, не вплетал своего голоса в хор.
Так уж принято в мире, что встречают по одежке, и только провожают по уму. Были люди в его жизни, где-то там, на сцене театра, в котором он сидел на задних рядах, которых встречали с бурными овациями, и, не доходя до ума, одаривали почестями, хвалебными одами и уносили на руках. Бывали и такие, к которым до самого их финального поклона нельзя было отнестись однозначно, но провожаемые, всё же, с восхищенными вздохами. И было радостно ему незаметно сидеть в зале, не вмешиваясь наблюдать и воображать.

Пальцы, осмелев, все сильнее надавливают, отделяя тончайшие, лишенные жизни лоскуты, свисающие ненужной рванью. Давайте, резче, родные, чего вы боитесь.

Юноша взрослел, вырастал из самого себя, становясь чем-то новым, но едва ли чем-то более прекрасным. Уже очевиден для него был злой обман о замечательном лебеде, коим он станет, когда придёт его пора. Но всё еще теплилась осторожная, робкая любовь, распускаясь разноцветными лепестками, своим тонким ароматам лаская его, исцеляя. Множеством очаровательных, но уязвимых цветов покрывались раны, и были вырываемы практически сразу. Но любовь была прочна, на месте одного уничтоженного цветка появлялся десяток других, глупо и упрямо продолжавших свой неумолимый рост. Они содрогались от грубых слов, ломался хрупкий стебель от неосторожного удара, но истребить их было нельзя. Такие цветы не вянут, не высыхают, а лишь иссушают своего неудачливого хозяина без нужной им подпитки. А он все еще твердо верил, что после засухи всегда бывает благотворный ливень, что никогда небеса не оставят страждущих на такую бесславную погибель. Он точно знал, что настанет час, когда каждый блеснет на сцене своей неповторимой ролью. Никогда не слушал он, что может быть человек без искры, поскольку сам чувствовал в себе её обжигающий огонь. Он знал: наступит час — он сгорит. И ни секунды не станет сожалеть.

Нет щеки, нет части лба. Есть много теплой алой жидкости. Есть уверенные штрихи тугих и влажно блестящих сплетений волокнистых мышц.

Его пленила красота, окружающая его всюду сизым туманом. Он был прост, в его глазах всякая деталь имела значение, всякий камень был уникален, всякий пейзаж и портрет — истинно великолепен. Он, может, не знал просто, не умел видеть разницы между красивым и некрасивым, но он и не желал этого. Ему нравилось теряться в своем ребяческом заблуждении, жить в мире, приукрашенном его сознанием. Он видел в человеке красоту богов, в самом убогоньком пейзаже — трогательную поэтическую прелесть, крики чаек были для него чарующей музыкой. И ему хотелось слиться с этой умиротворяющей, разумно созидающей гармонией, но никогда не получал разрешения на это, не бывал принят в это любвеобильное сообщество. Он был отторгаем, как несносная, никчемная, грязная заноза, надоедливо и глубоко засевшая в пальце. Той самой соринкой в глазу, что никак не желала исчезнуть и перестать надоедливо зудеть, мешать со спокойным счастьем видеть всю прелесть мира. Все больше мечталось ему, что однажды и он станет красив.

И он стал. Он всегда верил, что если сильно мечтать — его мольбы будут услышаны. Но знал также, что все нужно брать в свои руки. И он взял.
Пустыми напоминаниями лежат на туалетном столике обрывки его прошлых воспоминаний. Прозрачные полоски минувших дней, копившие до этого момента на себе дорогие воспоминания, они теперь ничтожны и так незначительны. На них не станут больше смотреть, не по этому теперь будут его встречать. На месте этих бесполезных оков зацветают всё ярче цветы. И он больше не боится смотреть в зеркало, теперь он смотрит на самого приятного на свете человека: на человека без лица. Он больше не боится показывать себя. Лишь слышит, как загораются огни и как готовится к его выходу сцена.