Борис Черняков. Пигмеи

      Не перестаю удивляться тому, как везло нам, ленинградским евреям, на руководящих антисемитов – хозяев Смольного, первых секретарей обкома партии. Люди моего поколения, те, кому, по выражению одного писателя-юмориста, сегодня вокруг шестидесяти, хорошо помнят эту троицу: Фрола Козлова, Василия Толстикова и Григория Романова. Видел я их и слышал, особенно последних двух, неоднократно – и на самом заводе, и на всевозможных, как писал Александр Галич, «заутренях в защиту мира», на каких-то официальных посиделках, именуемым унылым словом «мероприятие», куда меня, внештатного корреспондента, посылала редакция газеты. Личных аудиенций, увы, не сподобился, но знаю об этих гауляйтерах немало, причем от людей, заслуживающих полного доверия. На их рассказах и основано мое повествование.

1. Григорий Романов
      Ниже среднего роста, этот человек определенно страдал комплексом неполноценности. Фотокорреспонденты знали: снимать его надо было так, чтобы рядом в кадре не оказался, не дай Б-г, хотя бы один высокорослый индивид. В противном случае снимок безоговорочно браковался. Конечно, Григорию Васильевичу приходилось-таки терпеть  газетные фотографии, запечатлевшие его в обществе заморских партийных вождей или кого-то из членов Политбюро вроде жердеобразного Суслова. Но тут уж ничего нельзя было поделать – положение обязывало. А еще знающие люди утверждали, что в любой зал, где должен был выступать Романов, на всякий случай загодя привозили персональную подставку к трибуне.
      Среди новаций, внедренных им в обкомовскую повседневность, была и такая: в последние годы сидения на ленинградском партийном троне Григорий Васильевич принимал посетителей, как правило, по телевизору, установленному в комнате, примыкавшей к приемной. Из чего можно заключить, что наш местный вождь и учитель, помимо комплекса неполноценности, страдал еще и манией преследования.
      Печальную известность в журналистских кругах получило болезненное пристрастие Романова к въедливому чтению ленинградских газет. Цель – поиск идеологической крамолы. И если он обнаруживал в одном номере несколько еврейских фамилий – впадал в состояние, близкое к истерике. Со всеми, как говорится, вытекающими последствиями.
      Припоминаю давнишнюю историю. В канун тридцатилетия Победы  я написал по заданию «Ленинградской правды»  большой очерк о том, как создавался тяжелый танк «КВ» - машина, хорошо известная всем, кто прошел войну, особенно первый, самый трудный ее год. Главным конструктором танка был Жозеф Котин, а директором Кировского завода, где машина собиралась и доводилась до кондиции, легендарный Исаак Зальцман, впоследствии, 1942-43 годах, народный комиссар танковой промышленности.
      Обе фамилии, естественно, фигурировали в очерке на равных, но перед самой сдачей номера редактор струхнул и фамилию Зальцмана вычеркнул. Явно неславянские фамилии двух ведущих конструкторов  и одного инженера-испытателя он изъял, как мне потом стало известно, еще раньше.
      Нетрудно представить слова и выражения, каковые, идя к редактору, я собирался  высказать ему. Но он опередил меня. «Старик, не шуми, - произнес редактор тоном мягким и даже как будто виноватым. – Я тебя понимаю, пойми и ты меня: не могу же я, в самом деле, из-за нескольких фамилий вступать в конфликт с шефом. Это, знаешь ли, себе дороже».
   ...И еще одна история, сильно смахивающая на анекдот, но, тем не менеее, абсолютно достоверная.
      На общегородской митинг в честь Дня Победы пригласили нескольких Героев Советского Союза. Разумеется, тексты их речей тщательно отредактировали и утвердили в самых высоких инстанциях. Но перед началом митинга двоих отозвали в сторонку, и обкомовец извиняющимся тоном сообщил, что из-за нехватки времени их выступления отменяются. Оказывается, этих уважаемых людей, русского и украинца, подвели фамилии.  Буквально в последний момент Романов распорядился: среди выступающих не должно быть людей, чьи фамили не оканчиваются на «ов» или «ин». А тут – «ик» и «ко».

2. Василий Толстиков
      Подобно большинству партийных бонз времен Хрущева и Брежнева, был он хам и матерщинник. Сей прискорбный факт могу засвидетельствовать лично, ибо однажды имел удовольствие  присутствовать при беседе Толстикова с группой рабочих. Это был убогий монолог – стандартный набор идеологического  словоблудия с легкой примесью матерщины. Иногда это сдабривалось подобием шутки – и могу констатировать: юмор у первого секретаря обкома тоже был чисто казарменный.
      Информацию в газету обо всем этом непотребстве я дать отказался, после чего меня к подобного рода заданиям больше не привлекали.
   ...Когда Толстикову доложили о неудавшейся попытке группы ленинградских и рижских евреев захватить небольшой самолет местной авиалинии, чтобы перелететь на нем в Швецию, а оттуда уже перебраться в Израиль, наш питерский вождь стучал кулаком по столу, громко сожалея о том, что Сталин не успел довести до конца борьбу с сионистами. Под выражением «довести до конца» имелось ввиду, очевидно, массовое переселение евреев в лагерные бараки Сибири и Дальнего Востока.
      Думаю, взгляды Толстикова на еврейский вопрос точнее всего изложил безымянный автор анекдота: «Как сообщает корреспондент ТАСС из Пекина, новый посол Советского Союза В.С.Толстиков, сойдя с трапа самолета, обратился к группе встречавших его сотруудников китайского МИДа с вопросом; «Ну что, жиды, прищурились?»»

3. Фрол Козлов.
      Судя по тому, как характеризовали его самые различные люди, это был антисемит зоологический. Мой давний знакомый Михаил Дмитриевич Козин, учившийся когда-то вместе с Козловым в Ленинградском Политехническом институте, присутствовал на собрании партячейки факультета, где, как он выразился: «Фролку чуть не вышибли из партии» за какую-то откровенно антисемитскую выходку. Случилась эта история в самом конце двадцатых годов, когда на подобные вещи реагировали еще не так, как впоследствии. Однако, покаявшись и получив «строгача с занесением», Козлов через год, когда то же факультетское собрание сняло с него выговор, стал... парторгом курса.
      1949 год...  Вовсю раскручивается маховик  «ленинградского дела». В городе – многочисленные аресты. Среди руководителей разного уровня, занесенных славными чекистами в проскрипционные списки, начальник Ленинградского морского порта Бейлинсон. Он уже арестован, с ним уже «работают», но следователям для проформы нужна партийно-служебная характеристика. Поскольку начальник порта – член бюро райкома партии,  документ должен подписать первый секретарь райкома. Им был в то время Петр Иванович Семенов, человек глубоко порядочный, боевой офицер, прошедший всю войну.  Начальник райотдела ГБ и явился к нему с текстом, уже заранее отпечатанном на райкомовском бланке. Семенов прочел характеристику и вернул ее неподписанной: «Я на честного человека возводить поклеп не намерен – ремеслу этому не обучен. Так и передай своему начаольству».
      Начальство сработало оперативно: утром следующего дня Семенова вызвал в Смольный Козлов. «Ты кого покрываешь? – спросил он, едва секретарь райкома переступил порог кабинета. – Тебе известно, что этот еврей – скрытый сионист, органы за ним давно следят?» - «Мне известно, - ответил Семенов, - что начальник порта – отличный работник и порядочный человек». – «Послушай, Семенов, - сказал Козлов после некоторой паузы, - я вот смотрю на тебя и думаю: а сам-то ты наш человек? Может быть, у тебя самого в роду или в семье есть абрамчики-арончики? Ладно, иди. Разберемся».
      «Разобрались» с ним через двое суток... Домой он вернулся в пятьдесят четвертом – без глаза, с изувеченными пальцами рук и переломанными ребрами. Вернулся на завод, откуда уходил в ополчение, определился на скромную должность начальника центральной заводской лаборатории. А наш с ним разговор происходил году в шестьдесят втором, в тот день, когда Козлов в окружении многочисленной челяди, почтил своим присутствием завод – теперь уже в ранге «видного деятеля Коммунистической партии и Советского государства». Мы с Семеновым сидели у окна лаборатории. Мимо проехало несколько машин, в одной из них восседал Козлов. Глядя вслед удаляющемуся кортежу, Петр Иванович сказал: «Плюнул бы я этому типу в рожу, да мне на него даже слюны жалко».
   ...И снова тот же 1949 год. В одном из институтов только что отметили четвертьвековой юбилей работы на кафедре известного ученого, профессора, доктора наук. Все было, как всегда в подобных случаях: произносились приветственные речи, зачитывались телеграммы, вручались адреса и цветы. А через несколько дней вдруг возникает персональное дело, срочно собирается собрание и на нем профессора исключают из партии – «за проявление еврейского буржуазного национализма». Суть «проявления» заключалась в том, что в одной из давних своих, еще довоенных, работ ученый назвал несколько еврейских фамилий, на упоминание которых впоследствии был наложен строжайший запрет.
      И вот этот «безродный космополит и агент международного сионизма», уже изгнанный из института, едет в Смольный, где разыгрывается последний акт трагифарса, именуемый заседанием бюро обкома партии. Ведет заседание Козлов. «А расскажи-ка нам, профессор, - говорит он, - как проходил твой юбилей, как буржуазные националисты, все эти абрамчики-арончики преподносили тебе цветы, и за какие такие заслуги? Нам очень интересно послушать».
      Члены бюро обкома партии весело улыбаются: очень им по душе острота Фрола Романовича насчет «абрамчиков-арончиков», хотя и слышат они ее не в первый раз.
      Вернувшись домой, профессор просит собрать узелок с самым необходимым и держать наготове. Жена пытается успокоить его: может быть, все еще обойдется. «Ты просто не знаешь этих людей, - говорит он с горькой усмешкой. – У них тоже есть свои повышенные социалистические обязательства, и можешь быть уверена: уж они-то их выполнят!»
      Через несколько дней, под утро – резкий звонок в дверь. Трое в штатском, понятые, ордер на обыск, ордер на арест... Пять лет вычеркнуто из жизни.
    О конце карьеры Козлова я узнал из рассказа корреспондента ТАСС по Ленинграду Вановской. Подвел Фрола Романовича разоблаченный английский агент Олег Пеньковский – процесс по его делу проходил в Москве весной шестьдесят третьего года. Вкратце история сводилась к тому, что Козлов, курируя в Президиуме ЦК органы госбезопасности, равно, как и некоторые другие учреждения, так или иначе связанные с ГБ, утвердил Пеньковского в должности высокопоставленного  чиновника  Совета Министров СССР. А пост этот, ко всему прочему, давал легальную возможность для регулярных  заграничных командировок.
      Очень может быть история сия и не имела бы для Козлова никаких серьезных последствий, если бы не одно существенное обстоятельство: у главного гэбешника страны Семичастного были какие-то основания возражать против кандидатуры Пеньковского, но секретарь ЦК и куратор КГБ к этим возражениям не прислушался.
      Далее, как рассказала Вановская, произошло следующее. На заседании Президиума ЦК, куда Семичастного вызвали для объяснений, он подробнейшим образом изложил суть дела, не упустив, разумеется, возможности пересказать все детали своего разговора с Козловым. Хрущев впал в ярость – уж очень велик был ущерб, нанесенный Пеньковским. Козлов пытался как-то оправдаться, но «наш дорогой Никита Сергеевич», в присущей ему манере, прикрикнул на своего выдвиженца:  «Молчи! Из дерьма ты вылез, в дерьмо я тебя и вотру!»
      Вскоре у несгибаемого интернационалиста-ленинца случился инсульт, от которого он уже не оклемался. Когда года через два Фрол Романович приказал долго жить, ему ради приличия и, разумеется, с учетом того, что он, как-никак, пал жертвой пресловутого хрущевского волюнтаризма, устроили государственные похороны и вмуровали урну в Кремлевскую стену. Что в общем-то и справедливо: и у стены, и в ней самой захоронено немало антисемитов, так что у Козлова подобралась вполне подходящая компания.

      Вот что пишет о сегодняшних событиях в моем родном Санкт-Петербурге Елена Барихновская, член Российского комитета адвокатов в защиту прав человека:
     «Обкома больше нет. Во главе города законно избранная нами демократическая власть. И что же? Сегодня разрешенные митинги, шествия, сборища с факелами проходят на Дворцовой площади, и там говорят не о загадочных «лицах сионистской национальности», как говорили в восемьдесят восьмом, а просто и без затей – о засилье евреев, о вредности кавказцев, а из толпы несутся выкрики: «Смерть жидам!».

   ...Не знаю, как в иврите, а в русском языке есть пословицы, где традиционно общеупотребительна лишь первая часть, о существовании же второй, зачастую эмоционально более сильной, знают сравнительно немногие. Например: «Кто старое помянет – тому глаз вон, а кто старое забудет – тому оба вон!»

(Опубликовано в газете "Новости недели" 23.07.1993)