Чайки тоже плачут

(рассказ в четырех частях)
I
Дождь накрапывал, ритмично настукивая какую-то симфонию на серой, но разноцветно-мокрой гальке. Люди скрылись под козырьками остановок и уличных кафе. Кто-то посмеивался над шуточками друзей, кто-то читал промокшую газету, кто-то стоял рядом замерзшей милой, держа ее за руку и укрывая своим пиджаком, а кто-то пускал сигаретный дым во влажный воздух, наблюдая за тем, как небо смывает бледные колечки. Один он не прятался от дождя. Ему было все равно. Он просто шел и думал, думал, думал… О чем он думал? Никто не знает. Может быть, это были летающие киты, странствующие по космосу морских глубин, а может вспотевшие на солнце черепахи, медленно передвигающиеся по раскаленному песку. Мы можем лишь догадываться, потому что даже он сам не знал, о чем думал. Прогуливаясь по набережной, мокрой, как и его одежда, он спустился к берегу по ступенькам, покрытым неизвестной растительностью – то ли морской травой, то ли земными водорослями. В прочем, это тоже было неважно. Влажная галька скрипела под ногами, выдавливая из своих глубин оточенные волнами стеклышки, веточки и прочие сомнительные сокровища. Он шел и шел, и шел… и думал, и думал, и думал… и никто, кроме него, не знал, кто он, и куда шел, и о чем думал. Вдалеке стал появляться какой-то слегка уловимый силуэт, размываемый дождем, как старое воспоминание. Ближе и ближе, и ближе… Пробираясь по начинающей редеть гальке, дающей свободу песку, ноги сами вели его к этому силуэту. Он не знал, кто этот силуэт, а этот силуэт не знал, кто он, но и это было неважно. И он просто шел, и шел, и снова шел. Вот уже совсем рядом, и силуэт начинает приобретать очертания хрупкой худой девушки, похожей на одинокую ракушку, пустую и готовую рассыпаться от одного небольшого прикосновения. Волосы каштановые, не слишком длинные, не слишком короткие, запутанные и слипшиеся от дождя, свисали, прикрывая лицо. Она сидела на скамейке, подняв к себе ноги и пряча их под длинной юбкой, синей и мокрой, как море. Руки обвивали коленки, прячась в рукавах большой кофты, как бы что-то скрывая. Она была морским коньком, и он знал, что одно неловкое движение, и он спугнет ее, и она исчезнет, как мираж в охваченной солнечным пожаром пустыне. Она не смотрела на него, а он смотрел и подошел к скамейке, и сел, и спросил:
- Вы не против?
Она помотала головой, как бы отвечая «нет».
- А меня Алексеем зовут. А Вас как?
Молчание. Все еще прячет лицо в волосах и нервно теребит рукав.
- Молчите? Ну ладно… А можно я не буду?
Кивнула.
- Знаете, а я тут жил. Маленький был, с отцом рыбу ловил, а потом утонул...
Девушка приподняла голову, давая волосам чуть-чуть открыть ее лицо. Тихий шепот произнес:
- Как утонул?
- Шторм начался, а мы на лодке были, вот меня и сбросило волной, и отца сбросило, и рыбу. – Пожав плечами, сказал он.
-  Не лгите... я вижу сейчас Вас здесь. Не тонули Вы. - Голос ее звучал уже чуть громче.
- Ну может не тонул. Зато Вы заговорили. Ну так меня Алексей зовут, а Вас?
- Нет у меня имени...
- Как нет?
 - Потеряла.
- Где?
- Не знаю. Может, утонуло в море, как и воспоминания, а может, лежит сейчас где-нибудь в сундуке, и ждет, как поношенное платье, что кто-нибудь его еще наденет.
- И не наденет?
- Нет.
- А как же Вас тогда называть?
- А меня надо называть?
- Ну ведь Вас как-то называют!
- Кто?
- Люди.
- Не знаю никаких людей.
- Как так?
- Вот так вот.
- А если я захочу Вас позвать?
- А Вы не зовите.
- Почему?
- Потому что меня нет.
- А я Вас вижу.
- А я Вас.
- Тогда мы есть?
- Возможно...
Она подняла голову и посмотрела ему в глаза своими большими черными бусинками, окаймленными длинными ресницами. Лицо ее было худым и измученным, но в глазах светился какой-то притягивающий огонек. Губы ее были обветренными и потрескавшимися.
- Так если мы есть, то я могу Вас позвать?
- Позовите.
- А как?
- Не знаю... а Вы как хотите?
- Словами хочу.
- Так просто?
- И в то же время сложно. Так кто Вы?
- Я Чайка.
- А я моряк.
- Приятно познакомиться, Моряк.
- Приятно познакомиться, Чайка.
- Дождь закончился. Видите радугу?
- Вижу.
- А Вы любите дождь?
- Да, а Вы?
- И мы любим.
- А сколько Вам?
- Нам не знаю... может 12, а может 73. А Вы как думаете?
- А я думаю, что Вам одиноко.
- А Вам скучно.
- Может быть. Шел от скуки, а нашел Вас.
- А кто такая скука?
-  Не знаю. Увидел ее и решил уйти, пока не заметила.
- А Вы забавный.
- А Вы необычная.
Она встала. Маленькая, хрупкая, сдуваемая легким морским бризом.
- До завтра?
- А можно?
- Не знаю. Нужно спросить.
- У кого?
- У Вас.
- Тогда до завтра.
II
Чайка ушла. Моряк остался сидеть. Он провожал взглядом ее, хрупкую, молодую и такую загадочную. Кто она? Откуда? Сколько ей лет? Нет. Его не волновали эти земные вопросы. Она была чайкой, самой настоящей, одинокой подбитой чайкой с бездонными глазами. Кто знает, сколько он там просидел, думая и рассуждая, но солнце, выглянувшее из-за туч, решило в очередной раз утопиться в море. Одежда высохла, а вот мысли нет. Моряк встал со скамейки, огляделся по сторонам и пошел.
Вечерний город приветствовал его уже совсем иначе. Окна, горевшие желто-бело-голубыми огнями, напоминали сцену кукольного театра: на первом этаже мужики курили табак, пили нечто прозрачно-спиртное и играли в дурака, а вот в окне, находившемся в середине 3 этажа, молодая пара вознаграждала поцелуями своего малыша, трясущего старую бренчащую погремушку, называемую погремушкой, на 5 этаже ругались, на 4 любили, справа рыдали, слева смеялись. И стоило бы поблагодарить режиссера сей постановки, если бы это не было реальностью. Кофе дневных столиков кафе сменился на красное вино вечерних ресторанов для влюбленных парочек. За тем столиком у молодого человека первое свидание с его возлюбленной, а за другим они сидят уже полноценной парой влюбленных, за третьим он договаривается с официантом об идеально-банальном предложении, а за пятым она соглашается. Никто не знает, как дальше развернется история, какая судьба их ждет. Пара просто проживает это все.
И так Моряк шел по вечернему городу, шел по ночному, шел и шел, и все шел… кто знает, чем бы это закончилось, не вынырни солнце из моря и не проснись он на какой-то снятой им койке, скрипящей от малейшего движения стонами сотен пружинок. Проснулся и снова пошел, как корабль по морю. Он снова шел по набережной, смотрел на уже сухих людей, радующихся палящему диску, спустился на берег и шел. И шел он до тех пор, пока не очутился перед ней. Вот она, Чайка, неизменно худая, больная и замученная, но такая очаровательная. Спросил:
- Можно?
- Нужно.
- Добрый день.
- Просто день.
- Почему не добрый?
- А почему добрый?
- Не знаю. Солнечно, тепло и как-то хорошо…
- И что же хорошего?
- Не знаю… а может, знаю, но не скажу.
- Не говори.
- А может сказать?
- Как хочешь.
- А ты заметила?
- Что?
- Что мы на ты.
- И мы на ты.
Улыбаются. Говорят, говорят, говорят. День первый, день второй, третий, четвертый, следующий, будущий и можно так до бесконечности, но нельзя. Он узнал, что она любит Чехова, она узнала, что он читает Маяковского, на его шее есть родимое пятно в форме тучи, а ее руки в синяках от уколов, она слушает Бетховена, а он любит макароны по-флотски. Они виделись там же и также, однако все хорошее требует смены плохим. Она худела, а ему нужно было уплывать.
- Привет, Моряк.
Заговорила первая, но не повернулась, как и тогда, в их первую встречу, и также обвила руками коленки.
- Здравствуй, Чайка.
- Ты навсегда?
- Нет.
- А я да.
- Что да?
- Не знаю…
Еще сильнее уткнулась лицом в колени. Раненая…
- Чайка!
- Что?
- Подними голову.
Подняла. Стоит Моряк, бросает хлеб в воздух.
- Смотри!
- Что?
- Чайки!
Чайки кружили над парой и ловили хлеб. Чайка встала и подошла к Моряку.
- Дай! Тоже хочу!
Впервые видел он ее такой восхищенной, неуклюжей, пытающейся держать равновесие. Она кружилась и танцевала, бросала хлеб, смеялась и плакала…
- Чайка…
- Да?
Танцует, танцует, танцует… Встал перед ней. Взял за руку, тонкую и хрупкую, как прутик. Остановил.
- Чайка…
- Да?
- Чайка…
Прильнул сухими к сухим, но тепло и нежно. Замерла с закрытыми глазами. Что это? Почему?
Моряк шепчет:
- Чайка…
Открыла глаза. Он смотрит в бусинки. Ее тихий голос:
- Ты вернешься?
- Да.
- Клянешься?
- Клянусь.
- Навсегда?
- Навсегда.
III
Дождь накрапывал, ритмично настукивая знакомую симфонию на серой, но разноцветно-мокрой гальке. Люди скрылись под козырьками остановок и уличных кафе. Кто-то посмеивался над шуточками друзей, кто-то читал промокшую газету, кто-то стоял рядом с замерзшей милой, держа ее за руку и укрывая своим пиджаком, а кто-то пускал сигаретный дым во влажный воздух, наблюдая за тем, как небо смывает бледные колечки. Один он не прятался от дождя. Ему было все равно. Он просто шел и думал, думал, думал… О чем он думал? О Чайке… Шел туда, откуда все началось, куда бежал от скуки, а прибежал к ней. Набережная. Ступеньки. Берег. Вдалеке стал появляться какой-то слегка уловимый силуэт, размываемый дождем, как старое воспоминание. Ближе и ближе, и ближе… Пробираясь по начинающей редеть гальке, дающей свободу песку, ноги сами вели его к этому силуэту. Подошел. Скамейка. Пусто…
Моряк тяжело приземлился на скамейку и стал ждать. Ждал и думал, думал и ждал, и ждал… Дождь шел, но не тепло, как в прошлый раз, а назойливо и противно, пропитывая одежду холодной влагой. Краем глаза Моряк заметил колышущийся от ветра уголок чего-то, торчащего из-под скамейки. Что это? Мешочек. Снаружи мокрый, внутри сухо.
Взяв мешочек, Моряк направился в ближайшее кафе. Зашел. Пусто. Однако один столик все же занят. Молодая пара. Серьезные. Он молчит. Она тоже. Моряк прошел в дальний угол и сел за столик, заказал черный чай без сахара. Открыл мешочек. Мятые конверты, спрятанные в них письма. Чайка.
«Дорогой Моряк, как жаль, что ты уехал…»
«…я знала, что ты найдешь их…»
«…и писала каждый день…»
«Мы потеряли драгоценное время…»
«… и сказали, что я больна…»
«Я должна была сказать раньше…»
«Знаешь, меня на самом деле зовут…»
«…а еще вчера врачи сказали, что у меня есть шанс»
«Я жду тебя…»
«Навсегда».
IV
Прошло два дня, два месяца, два года… неизвестно. А может неважно. Счет был потерян и мысли тоже. Море стояло, как и то самое время, и одновременно двигалось, незаметно для нас. Небо было безоблачным, а солнечный диск создавал блики на глади той самой воды, на которую Моряк смотрел каждый день. И этот день не стал исключением. Он пришел на то самое, ставшее уже привычным место, ожидая чего-то, но оно было все таким же пустым, как и вчера, и позавчера, и поза-позавчера, как в прошлый вторник, как в прошлом месяце, а может, как и в прошлом апреле. Никто не знал, кто он. Никто не знал, зачем он ходит сюда. Говорят, он всегда кормил чаек и смотрел куда-то вдаль, как будто ожидая, что кто-то опоздавший все-таки придет сегодня. Он ждал и ждал, и ждал… Лицо его покрылось щетиной, взгляд затуманился, а волосы отросли и запутались. Время тянулось и летело одновременно. Надежда угасала, как маяк по утрам и загоралась, как он это делал по вечерам. Хлеб заканчивался, так же как и очередной день. Моряк тяжело вздохнул, бросил чайкам последний кусочек, отряхнул руки и встал, взглянул напоследок на море и прошептав на прощание: «Навсегда…». Он развернулся и уже направился домой, но:
- Навсегда, – ответила она, улыбающаяся ему с прежним блеском в своих черных бусинках, оставшимся лишь воспоминанием…