Слепой. Ги де Мопассан

С чем может сравниться радость от первых лучей солнца? Почему этот свет, падающий на землю, наполняет нас такой радостью бытия? Небо – голубое, поле – зелёное, дома – белые, и наши очарованные глаза пьют эти цвета, которые веселят душу. И они вселяют в нас желание танцевать, бежать, петь, вселяют в нас лёгкость мысли, какую-то нежность, и нам хочется обнять землю.
Слепые в подворотнях, неспособные видеть в своей вечной тьме, остаются всегда спокойными среди этого нового веселья и осаживают своего пса, который готов резвиться.
Когда вечером они возвращаются домой в объятия младшего брата или маленькой сестры, и ребёнок говорит: «Сегодня был прекрасный день!», слепой отвечает: «Да, я заметил, что день был прекрасный. Лулу никак не мог усидеть на месте».
Я знал одного из таких людей, чья жизнь была одной из самых худших пыток, которые можно себе представить.
Он был крестьянином, сыном нормандского фермера. Когда отец и мать были живы, за ним был хороший уход – он почти не страдал от своей немощи. Но как только старики умерли, началась страшная жизнь. За ним начала ухаживать сестра, и все на ферме попрекали его тем, что он ест хлеб даром. Как только семья садилась за стол, его попрекали куском; его звали бездельником, и как только зять завладел своей долей наследства, ему стали давать столько супа, чтобы он только не умер с голоду.
У него было очень бледное лицо и 2 больших белых глаза. Он оставался безучастным к оскорблениям, настолько погружённым в себя, что люди сомневались, чувствует ли он вообще. Впрочем, он никогда не знал нежности: его мать была немного грубовата и почти не любила его, так как инвалиды в полях представляют лишь помеху, а крестьяне обращались с ним, как куры, которые убивают своих немощных собратьев.
Едва он проглатывал свой суп, как шёл и садился на солнечный порог летом или к очагу – зимой, и больше не двигался до вечера. Он не делал ни одного жеста, ни одного движения, только его веки двигались, словно от нервного страдания, и иногда закрывали белые пятна глаз. Была ли в нём одухотворённость, мысль, сознание своей жизни? Никто не задавался этим вопросом.
В течение нескольких лет всё так и шло. Но его немощь и неспособность работать обозлила его родственников, наконец, и он стал страдальцем, кем-то вроде шута, жертвой веселья зверей, которые его окружали.
Над ним придумывали всевозможные насмешки, которые могла вызвать его слепота. И, чтобы возместить себе расходы на его питание, из того времени, когда он ел, домочадцы устраивали забаву для соседей.
Жители соседних домов приходили посмотреть на это развлечение, об этом рассказывали от крыльца к крыльцу, и кухня фермы была каждый день заполнена народом. То перед его тарелкой сажали кошку или собаку. Животное бесшумно приближалось к тарелке и начинало лакать, и когда чавканье, производимое  языком животного, немного привлекало внимание бедного слепого, животное осторожно отодвигалось, чтобы избежать удара ложкой.
Тогда поднимались крики, смех зрителей, стоящих вдоль стен. А он, не говоря ни слова, вновь принимался есть правой рукой, тогда как вытянутой левой защищал свою тарелку.
То ему клали в тарелку пробки, деревяшки, листья или даже экскременты, которые он не мог различить.
Затем родственникам прискучили даже развлечения, и зять сердился, не хотел его кормить, бил его, давал ему пощёчины и смеялся над безуспешными попытками  инвалида отразить удары или их вернуть. Это стало новой игрой – игрой ударов. И даже слуги из богатых домов постоянно били его по лицу, что вызывало быстрые движения его век. Он не знал, как спрятаться, и постоянно ходил с вытянутыми руками, чтобы к нему никто не приблизился.
Наконец, его заставили просить милостыню. В рыночные дни его сажали на дороге, и, когда он слышал шум шагов или колёс экипажа, то протягивал шляпу и говорил: «Подайте на пропитание, люди добрые!»
Но крестьяне – люди небогатые, и ему неделями не подавали ни одного су.
Это возбудило против него остервенелую ненависть. А умер он вот как.
Однажды зимой земля была покрыта снегом, и мороз стоял страшный. Его зять утром отвёл его на дорогу, чтобы тот просил подаяние. Он оставил его там на весь день, а вечером объявил своим домочадцам, что не нашёл его. Затем он добавил: «Всё! Больше не надо о нём заботиться. Кто-то увёл его, потому что он замёрз. Ещё бы! Он не потерялся. Завтра вернётся есть свой суп».
Но назавтра тот не вернулся.
После долгих часов ожидания, замёрзнув, предчувствуя смерть, слепой двинулся в путь. Он не мог узнать дорогу, которая была покрыта снегом, и блуждал наугад, падал в канавы, вновь поднимался молча и искал какой-нибудь дом.
Но он вскоре ослабел, ноги больше не несли его, и он сел посреди поля. Он больше не смог встать.
Белые хлопья погребли его. Его застывшее тело исчезло под их грудой, и ничто не указывало на место, где лежал труп.
Его родственники сделали вид, что искали его неделю. Они даже плакали.
Зима была суровой, и оттепель пришла нескоро. Однажды в воскресенье, идя на мессу, крестьяне заметили скопище птиц посреди поля, которые носились над чем-то, как чёрный дождь, улетали и возвращались вновь.
На следующей неделе вороны опять были там. Их была целая туча, словно они прилетели со всех уголков горизонта, и они с криками падали на сверкающий снег и упорно рыли его.
Один парень пошёл посмотреть, в чём дело, и нашёл труп слепого, который уже наполовину обглодали птицы. Его белых глаз больше не было, их выклевали длинные клювы.
И я больше никогда не чувствовал радости от солнечного света, постоянно вспоминая об этом слепом, настолько обделённым в жизни, что его смерть стала облегчением для всех, кто его знал.

31 марта 1882
(Переведено 30 мая 2015)