Про арбузы, другие бахчевые и пищевой восторг

1

«А-бы-гы-хы-бы-хы!» - этот еретический вопль тесно связан с одной арбузной историей, но об этом позже…

«Арбуз, который не трескается от удара кулаком, не арбуз, а дрянь!» - это изречение начальника кавалерийского эскадрона, как я долго был уверен, есть у Бабеля в «Конармии».
 Конечно, я всегда вслух или про себя повторял это восклицанье, когда при мне появлялась эта полосатая ягода, но вот, недавно, достал и перечел всю «Конармию» и ничего подобного не обнаружил. Значит Люда Плантова обманула?
 Была такая подруга у моей сестры в Пятигорске, с которой мы вели литературные разговоры.

Люда жила на углу Сорок лет октября и улицы Кирова, там где находился средний по рангу продуктовый магазин, который в разговоре так и назывался – «сороклет».
- Славка, сбегай на сороклет, купи сметаны!
Низший по рангу магазин «на октябрьской» был ближе к дому, но обеспечивал только насущные потребности – молоко, хлеб, масло. По дороге к нему не было ничего интересного.
«Сороклет» был побогаче, в те славные годы колбасы там было сколько хочешь, и там, в последний раз в жизни, я видел в продаже черную икру, которую никто не брал, так как она была неочищенная от пленок и подозрительно дешевая. А я легко научился отбивать пленки и некоторое время мы питались ДЕШЕВОЙ ЧЕРНОЙ ИКРОЙ.
 
Некоторое время.

Магазин высшего ранга по прозвищу «Черные колонки» находился очень далеко по пятигорским меркам – у самого Цветника, то есть минутах в пятнадцати пешего хода. Когда магазин «черные колонки»  построили, это было большим событием для города и все ездили смотреть этот храм еды и восхищались колоннами действительно отделанными черным мрамором.
 Напротив «черных колонок» стояло кафе-мороженое в стиле ампир, в боковом окошке которого продавали сахарную вату.
Поездка в «черные колонки» была большим путешествием на трамвае, целых 10 минут через весь город, до того поворота от Цветника на Горячеводск, который разделял парадную и провинциальную, если можно так сказать, части города. Этот поворот служил мне, всегда зачитавшемуся, будильником – вставай, сейчас будет остановка «Мясокомбинат» и беги к своему другу Юрке Балабанову.

Люда Плантова была бесконечна молода по нынешним нашим возрастам, училась на втором курсе института, но мне, восьмикласснику казалась солидной дамой.

Она по доброте душевной терпеливо выслушивала мой романтичный полубред и замыслы никогда не написанных фантастических романов. Замыслы были ничего себе, и недавно я нашел записную книжку, в которой было написано: «… и роман о зайцах». И ведь помнится, что это было что-то весьма забавное, но я нипочем не могу вспомнить, что же это были за зайцы.

Уходя из гостей, я всегда дергал за хвост старого кота, который жил на шкафу и, по-моему, никогда оттуда не слезал.
 
Еще у них была болонка, несчастный, истерзанный неврастенией кобелек. Эта псина яростно облаивала всех приходящих, а потом облокачивалась гостю на колени и начинала тереться о колено всеми причиндалами, приводя всех в смущение, и, явно потеряв надежду хоть раз победить в дворовой схватке за подругу и вкусить радостей натуральной любви.

Люда была кажется слегка увлечена В.П. энглизированным джентльменом из соседнего дома, красивым, с холодноватым взглядом сквозь тонкие, модные очки, бессменным председателем школьного политклуба «Глобус», целеустремленно пробивающимся в журналистику и ,кажется, решившего не отвлекаться на ненужные любови.

Люда дала мне почитать Бабеля, я прочитал, ничего в Бабеле не понял, но потом долго хвалил его, боясь показаться дураком.

Но вот эта фраза про кулак и арбуз запала в душу, как западают иногда, слова случайно увиденные в раскрытой книге у соседа в метро, слова, которые при иных обстоятельствах скользнули бы мимо внимания.

Арбузы в Пятигорске слыли ниже дынь, да, и ниже почти всякого иного фрукта, хотя и выше тыквы или кабачков. Край-то тогда был клубнично-абрикосово-персиковый.
Так, осеннее утешение, - да и продавались они не очень дешево – по 20-30 копеек за килограмм.
Их держали тогда  не в железных клетках, как розовых красавиц в гаремах, а просто навалом на базарах или горами в кузовах грузовиков.
Однажды, колхозная машина заехала на двор Горгаза и мы, дети дома, подбежали к восхитительной повозке, в восторге от того, что арбузы так близко, прямо за оградой двора.

Я подошел к бортику машины, и услышал как пожилой кавказец в кузове говорит кому-то – «Шесть копеек кило, шесть копеек кило».
Я бросился домой, взлетел через две ступеньки на третий этаж и на это ушло гораздо меньше времени, чем на мои попытки объяснить маме, что, кажется наступил арбузный коммунизм или уж очень развитый социализм.

Наконец, мама поняла в чем дело, вышла на балкон, глянула во двор Горгаза, который был – вот он, - как на ладони, удостоверилась, что я не наврал и не тронулся умом перечитав фантастики и выдала мне большой мешок, который я и припер назад с огромным, как мне казалось, количеством баснословно дешевых арбузов. (Иногда я волочил мешок по земле).

Они были вкусные и это был мой триумф.

Добытчик.

Второй триумф получился в очереди у четвертого известного магазина Пятигорска по кличке «без продавца».
Очередь пеклась на жаре и дискутировала о том, как надо выбирать арбузы.
Здесь были «хвостисты», «пятнисты» и «стукачи», были и скептики, уверовавшие и уверявшие, что надежных способов нет вообще.
Передо мной стояла бабушка, которая вздыхала, что она то совсем не умеет выбирать арбузы и ей точно достанутся беловатые.
Она говорила об этом все время, что мы стояли и, когда мы подошли к продавцу, я чувствовал себя уже ответственным за всю будущую жизнь этой бабки, за счастье ее детей и внуков и с нахальством авантюриста сказал, что я знаю верный способ выбирать и долго стучал по одному большому арбузищу, у которого половина признаков была «за», а половина, как водится, - «против».

Я стучал по нему и давил его над  ухом, а потом сказал, что это то самое, что надо. Бабка смотрела на меня хитрым недоверчивым взглядом, расплатилась, и ушла с арбузом, а я начал выбирать себе.

Когда я шел с тяжелой авоськой из магазина к трамвайной остановке, меня вдруг окликнули: «Сынок!». Я обернулся – дверь дома, мимо которого я проходил была распахнута настежь, а в глубине передней сидела та самая бабуся и пригласительно махала мне руками.

Я зашел и увидел на столе разрезанный и весьма огнедышащий арбуз, чудней и восхитительней которого я не видел. Сахар, кажется, можно было с него соскребать ложкой.

- Ну, спасибо, ну какой ты красавец мне выбрал! – благодарила бабка, а я конфузился и стеснялся.
Арбузы, которые  я принес домой, были поплоше, но ощущение триумфа, переходящее в нахальную самоуверенность эксперта-испытателя по арбузам сохранилось до сих пор.

2

Август стоял жаркий, солнышко сияло над нашим благословенным поселком Строитель,и, я, подтаскивая тяжелый чемодан к бревенчатому общежитию, пожалел, что приехал с каникул так рано– за пять дней до начала занятий. Небось, никого еще и нет в общаге.

В комнате 19 царил страшный кавардак — чашки— бумажки , тапочки—тряпочки, бутылки—обмылки («...когда б вы знали, из какого сора» —тут пищи для поэзии было на эпическую поэму)

Кроме моей, была застелена только одна кровать, Валеры Горячева. Под кроватью прятался его чемодан, а на тумбочке стояла почти пустая бутылка кефира.

—Граф приехал!— раздался зычный голос вождя,— Корифан — киш! Он не дал мне хлеба к моему кефиру и я понижаю его до поджмудка!


Я вспомнил, что вернулся в странный мир героев, жмудинов и пора опять привыкать к нему.
В этом мире великих воинов героизм и доблесть измеряли в поджмудках.
Иметь всего один поджмудок значило ходить по краю, играть с разозленной коброй, впадать в ничтожество. Такое решение, безусловно было сенсацией.

Корифан всегда ходил в ранге парня–парня, что, в более привычных звания советской армии,  соответствовало бы полковнику.
Это звание было тем более высоким, что в отличие от шкалы воинских званий, которая обычно идет от нуля и вверх,  предполагала, наряду с положительными, и отрицательные величины, причем падать можно было почти бесконечно.   Поджмудок -  это звание было уже по минусовой шкале и соответствовало примерно  лейтенанту.
В свою очередь, «поджмудок»  предшествовал «кишу» и следующим за ним «чушке», «гиеночушке» и «опарышу».

Падение было головокружительным, причем возмездие за хлеб было еще не полным.
- А тот,  кто этот хлеб купил,  сказал мне, чтоб я уходил, сказал мне, чтоб я уходил, что мне не светит!-  напевал Валера меланхолично на мотив известной песни Высоцкого. Я понял что, присутствую при рождении новой гневной баллады о кефире, в которой  Корифан должен был быть дополнительно опозорен.

 - Давай Валера чайку поставим.
- Мачнева плитку отобрала,- мрачно ответил Горячев и, усевшись на свою койку, принялся записывать в книжечку гневные строфы.

Смотреть на Валеру было печально: его предал любимый парень-парень, и, я, поколебавшись, все же достал вареную курицу, которой меня снабдили в дорогу.

 Колебался я потому, что не принадлежал к племени жмудинов и никак не котировался ни по плюсовой,  ни по минусовой шкалам, и не знал, возьмет ли у меня из рук еду этот гордый человек. Но, гордый  человек, со свойственной диктаторам жизнестойкостью, сословное высокомерие принес в жертву законам бытия. Тем более, что физические силы могли понадобиться для наведения порядка в Жмудии.

 Вождь с  меланхолическим вздохом подсел к столу.
- Что ж, Граф, давай попробуем твою курицу.
 Пока мы очень сильно пробовали курицу,  он успел в эпических выражения поведать нам историю о посещении коменданта.

- Понимаешь, граф,  я приехал еще позавчера,  взял у Мачневой ключ, пришел сюда, а здесь никого. Я пошел в четвертое к Коляю, но его там тоже нет и я стал скучать и, в тоске, начал искать какую-нибудь книгу.  Сначала я искал в тумбочке Братского, но там были только корешки и деревяшки, потом я обратил внимание на вашу с Брынзовым  тумбочку. Я подумал, что брынза мог что-нибудь оставить. Я открыл дверцу его тумбочки  и оттуда выскочила вот такая мыша. По-моему она пряталась в грязных носках.  Она побежала по комнате, я за -  ней, она запрыгнула на электроплитку в углу. …Значит, электроплитка тогда еще была… потом приехал Коляй и мы с ним пошли играть в футбол, а потом есть арбузы, а когда вернулись, плитки не было!

- А дверь вы запирали?
-Тут так вышло: когда я позвал Коляя играть в футбол,  он – киш,  сначала отказывался. Я взял его обнял, неужели, говорю,  ты,  маршал, можешь отказать своему вождю!? Но ты же знаешь, как стоек парень Коляй! Он стал придумывать всякие уловки и отговорки и, когда я понял, что он скользит, я ему прочитал:
Кто пойдет играть в футбол,
Тот забьет, конечно, гол!
Тот, кто гол забьет красиво, -
 Тот получит кружку пива!».

 А он  все равно скользил, и мне пришлось пригрозить, что я ему волью в глотку бутылку огненной воды, -  ну и что ты думаешь? Он только лицемерно хихикал и, тогда, мне пришлось немного помять маршала,  и маршал согласился сделать десять ударов по мячу.

Я представил, как стокилограммовый Валера мнет в объятьях пятидесятикилограммового Коляя и посочувствовал последнему. Десять ударов по мячу – да он легко отделался!
- Ну, мы немного разогрелись, - продолжал Вождь, - а потом пошли с кишом в Подлипки на базар и там съели на помойке два арбуза.
- Как, на помойке? – воскликнул я.
-Там такая бетонная стеночка есть, граф, прохладно, тишина, грязи совсем немного! Пошли, граф, съедим на помойке по арбузу?
-Ты же про плитку рассказывал?
- Да. Вернулись мы с маршалом, а плитки-то нет!
- А дверь закрыта была?
- Нет, граф, - вздохнул Вождь, - окрыта.
- Так может, не Мачнева, а твой Корифан плитку упер?
- Может и Корифан, - философически вздохнул Валера, навсегда отказывая бывшему сподвижнику в реабилитации.

Я отказался есть арбуз на помойке, но от арбуза не отказался. Мы долго обговаривали церемонию поедания арбузов, причем Вождь настаивал на максимальной дикости процесса, а я доказывал, что я формально не жмудин, чужд тонкостям их быта и, в качестве компромисса, могу согласиться только на поедание арбузов на скамейке во дворе, да и то, с использованием ножа.

- А Коляй там на помойке, был как чуш!, - я отметил про себя трогательный стихотворный размер очередной реплики Вождя.- Мы ели прямо руками!! Давай, Граф, на помойке?

Мы пошли в Подлипки, где я на базаре осмотрел достопримечательную стенку. Закуток действительно был неплохой, хотя его дикость сильно преувеличена.
Эта стенка отгораживала два мусорных бака от рынка и, если не считать мух, с той стороны, где она имела честь принимать пирующих вождей, было довольно пристойно.
Потом мы купили шесть арбузов. Они были не очень большие и недорогие. И у нас остались еще два рубля.

И у нас загорелись глаза на дыни.
Валера даже сделал вид, что никогда дыню не пробовал. («Смотри, Граф, какие странные желтые арбузы! Это, наверное, с озера Чад?»)

Мы купили еще две дыни по рублю и моя сумка, которую я носил на плече набилась до отказа. А еще в руке была авоська. Я думал, что Валера сразу ее возьмет у меня из рук, но оказалось, что руки ему нужны были, чтобы величественными жестами расцвечивать очередной свой рассказ из самой любимой им и его друзьями серии: «Мой первый заяц…», «мой второй заяц…», «мой третий заяц…».

Обычно «охотничья колония» в нашем общежитии собиралась на эти рассказы в какой-нибудь одной комнате. Дымили там страшно. Перебивали друг друга и входили в азарт и страсти. Поражали слушателей перечислением всех видов рыб из семейства карповых до последней кильки…

Рассказы эти были удивительно однотипны: начинались они с того, что некий дядя из той же деревни, где жил рассказчик, приглашает  рассказчика (он же племянник) на завтрашнюю охоту с утра. Затем следует описание, как этот дядя обычно поддает, и сколько раз с ним  поддавал племянник и чем это кончалось.
Потом,  с подробностями, как утром тяжело вставать и кое-что об охотничьем оружии.

Следы зайца, как правило, охотники обнаруживали сразу же, за сортиром. Ликование  охотников от обнаружения следов обычно было пышным, а затем шло довольно занудное  описание выслеживания дичи (в зависимости от темперамента и искренности рассказчика преследование занимало от нескольких часов до двух-трех месяцев).

Чем ближе рассказ приближался к зайцу, тем больше он, рассказ, как-то сникал, голос рассказчика слабел, и, обычно, его прерывистую линию обрывал кто-то, кто уже давно пытался влезть со своим зайцем, против чего первый оратор даже не сильно возражал, что мне, изредка присутствовавшему на этих благородный собраниях в качестве постороннего наблюдателя долгое время казалось странным.

По моему убеждению, кульминацией охоты должен был быть выстрел!
Разгадка наступила внезапно!

Один из коллег был очевидно номером первым в охотничьих подвигах и количество его зайцев превосходило суммарное количество у других.  (Заяц – это несколько условное название, это мог быть вальдшнеп, лиса или любая другая невинная животина).

Поддавшись душой эмоциональной заманчивости охоты и, желая как-то к этому делу примазаться, я захотел подольстится к Великому Охотнику и обречь его на наставничество и опеку.

- Скажи, - спросил я, - сколько же ты всего  убил?
Парень как-то оторопело посмотрел на меня, словно не совсем понял вопрос, а затем потемнел ликом и с мужеством подвижника сосредоточил взор на отдаленных предметах, висевших над койкой Братского.
- Парень, - сказал он.- Как-то так вышло, что я ничего не убил…

«Сентиментальный вальс» Чайковского!!!

Честное слово, я не радовался и не злорадствовал и, если сейчас пишу от этом, то только потому, что для литературы нет ничего святого.

И для того парня нет ничего обидного, а,  напротив,  много сближающего его с Тургеневы и «Записками охотника».

Но все это было впереди, а пока я выслушивал очередного зайца и, под этой анестезией, прошлепал целый километр по жаре со всеми арбузами, но, где-то, возле рабочей столовой, уперся копытами в асфальт и сказал  Вождю, чтобы тот забрал у меня авоську.

Авоську он у меня забрал, но какая-то поющая струна в нем, всегда при таком столкновении лопалась и очередной заяц застрял где-то между двумя перелесками.
Мы знали, что лучше нам один арбуз вдвоем не есть.

Мы были из разных группировок и опыт нашего мирного сосуществования привел нас к негласному правилу стараться избегать столкновения интересов. Поэтому мы сразу разделили арбузно-дынную кучу, так, что каждому достались по три арбуза и по одной дыне и положили все это богатство под койку в благословенной девятнадцатой комнате.

Но есть мы решили все-таки синхронно, так как здесь не предвиделось возможности нанесения кому-нибудь обиды. Два первых арбуза вышли как бы тренировочными. Они, с одной стороны, утешили нас спелостью и сахаристостью, а с другой, не принесли еще полного насыщения. Весу то в них было не больше чем по два кило.
Я, может быть, этого бы и не осознал, по мне и один арбуз был величиной самодостаточной, но Валера, зажмурившись сказал:
- Сласть! – а потом сказал, что он бы эту сласть еще ел и ел, так, что мы совсем не дали себе передохнуть и  тут же выкатили по второму арбузу, причем вторые были чуть больше первых.

Над вторыми мы уже поизгалялись. В процессе мы меняли стиль поедания- Валера хихикая выковыривал из каждой дольки семечки ножом, а я, напротив, пародировал его стиль обращения с бахчевыми – выковыривал куски мякоти из арбузных полушарий и пожирал их урча.

В животах наших оказалось не очень просторно. К середине вторых арбузов мы приустали, смотрели друг на друга жалобно и миролюбиво и уже смаковали только самые вкусные кусочки. Но, все же, первоначальный порыв был так силен, что по инерции и преодолевая себя мы добрались до конца арбузов и в изнеможении повалились на койки.

- Уфф! – сказали мы одновременно и застыли. Казалось сверху на меня кто-то уселся. Было невозможно пошевелиться и, в то же время, над всем главенствовало счастливое чувство насыщения.

Рот Вождя был приоткрыт больше обычного. Он изнемогал, как собака на жаре, положив руки по бокам, чтобы они не касались живота.
- Граф, а, граф! – вдруг жалостным голосом сказал он. – Давай дыни попробуем!
- Помрем, - сказал я.
- Мы по чуть-чуть… Маленький кусочек! Ты же говоришь, что дыня – еще большая сласть, чем арбуз.
- Большая, - ответил я. – Несказанная сласть!
- Давай сласть попробуем?

Я не слез. Я сполз с кровати, с трудом встав на колени, согнулся и, стараясь не дышать, выкатил свою дыню.

Она лежала большим желтым зернышком рядом с кроватью, а я опять заполз наверх и начал ее резать.
Валера мученически повторил мой маневр. Когда он снова ложился, кровать под ним всхлипнула, словно прощалась со своей железной жизнью.
- Уй-яяяя! – с восторгом отметил он вкус дыни. – Какая прохладительная!

Не вставая больше с кровати, мы шинковали дыни и отправляли кусочки в рот. Каким-то чудом они запихивались в нас, но приходилось вытягиваться из всех сил, чтобы больше влезло.
Валера после каждого кусочка стонал. Мешала сердцевинка с семечками. Я вывалил ее на газету на полу, тем более, что все ведро все равно было уже забито арбузными корками.

- Я доедаю, Граф! – прохрипел Вождь.
Я с изумлением смотрел, как, выпучив глаза, он сошмякал последнюю дольку. Живот его выпятился, заставив тренировочные сползти ниже положенного им предела.
Я напрягся из всех сил и, уже не соображая вкуса, тоже сжевал свою долю и корки дынные тихонько выскользнули на пол из бессильных пальцев.

Наступило полное остекленение. Воздуха не хватало. Теперь и мне пришлось открыть рот. Надо мной висела койка второго этажа, где обычно спал Брынзов. К сетке его кровати была привязана веревочка, за которую я обычно дергал, когда мне с ним хотелось поговорить. До нее было сантиметров пятнадцать, но, когда я попробовал дотянуться до нее это оказалось невозможно. От любого толчка мы могли взорваться как два воздушных шарика наполненных нитроглицерином.

- Маршала ун-не-сс-ли на плаще, - процитировал Валера любимого Тарле и замер окончательно.
Сумерки сознания длились минут десять и потом я почувствовал, что язык вроде бы опять повинуется мне.

- Валера! – прохрипел я, - а у нас ведь еще по одному арбузу есть!
И вот здесь он издал тот вопль, с которого я начал рассказ.

- А-бы-гы-хы-гы-хы-гы-гы! – вопль, в котором сочетались ужас и изумление.

Это был крик сокрушенного, но еще не сдавшегося тела, в нем смешались отчаяние и радость обеспеченного будущего и голливудские режиссеры могли бы озвучить им дюжину Тарзанов.
Вот что может сделать арбуз с человеком.