Високосный век - Шаг спирали

                ШАГ СПИРАЛИ.

                От автора - 1

Все написанное в этом романе – автобиографичное. Каждый персонаж этого романа существовал в действительности. Все, начиная с донского казака Николая – моего безногого прадеда и его второй жены - еврейки Софьи - моей прабабушки, о которых с такой любовью рассказывала нам моя мама, и, заканчивая моим поздним ребенком – моим сыном, благодаря «экспериментам» которого мною написана и опубликована в 2003 году научно-популярная книга с небольшой художественной частью.
Но, когда начинаешь писать, и по разным причинам отклоняешься от действительности, персонажи начинают действовать самостоятельно в соответствии с логикой изменяющихся обстоятельств. Некоторые герои, едва промелькнувшие в моей жизни, заняли важное место в моем романе и в моем сердце. Например, первая любовь Саши – Римма.
Трудно сказать, является ли такая автобиографичность положительным моментом, и смогут ли полюбить моих героев читатели моей будущей книги и зрители телесериала, если он состоится по материалам моей книги, полюбить и пожалеть их так, как люблю и жалею их я. Когда берешь такой большой период времени – весь двадцатый век, захватывая еще часть девятнадцатого и двадцать первого веков, то, естественно, в повествовании присутствует и смерть дорогих мне людей, и другие грустные моменты нашей жизни. Но «позитивность смерти состоит в ее предназначении поднимать нравственную «планку» жизни до высоты, предельно достижимой для человека, как бы «вынуждая» человека жить прекрасно и совершенно, то есть, вырасти в полную меру человека, то есть, в меру Бога» (А. Сурожский). И, если это не бессмысленная смерть в боевике, а смерть одного из полюбившихся героев, то, может быть, не нужно бояться очищающих душу слез, и не обязательно стремиться к американскому хеппи-энду? Главное, чтобы на телеэкране, как и в жизни, все-таки проглядывалась положительная перспектива, оптимистическое ощущение жизни.
Могу сказать, что в моей жизни такое оптимистическое ощущение появилось в последние два года. Я была бы рада, если сумела передать это ощущение в тексте романа. Я, Горбатенко Любовь Силовна, кандидат физико-математических наук, доцент, писатель, поэтесса, автор многих научных статей и некоторого количества художественных публикаций, президент ростовского регионального  движения, мать троих детей и, к сожалению, уже вдова, вижу в последнее время положительные сдвиги в нашем обществе. А еще более я надеюсь на их развитие, и вижу позитивные перспективы во многих направления нашей жизни, в том числе и в том, что объявлен и проходит этот конкурс. В том, что нашлись люди, которые хотят показать нашу российскую реальность. А российская реальность такова, что наш необыкновенный, многонациональный по внутренней сути российский народ добр, наивен, образован в своей массе, ироничен, и уже ни раз «восставал из пепла». Мой сын, которому скоро будет 20 лет, знает много о современном мировом кино. Но в последнее время  он отдавал предпочтение советскому кино. Наше кино, наша литература гораздо более глубокие, чем сделанное по определенным шаблонам голливудское кино. Пусть же и на Вашем конкурсе победят сильнейшие, чтобы наше новое кино, наши новые сериалы приблизились к лучшим образцам советского кино. И примеры этому уже есть. Это – вновь поставленный «Идиот».  Все мои знакомые просмотрели его по второму разу, не отрываясь от экрана. Люди устали от чужого, навязанного нам менталитета.
Итак, шаг спирали, начиная с конца девятнадцатого века до начала двадцать первого. От прадеда до правнука. От казачьей вольницы и демократического казачьего общества начала двадцатого века к свободе и демократии начала двадцать первого века. Здесь о том, как достает нас век предыдущий в 21-м веке. Обо мне, потере мужа, брата, о сложностях. Здесь я, моя семья, мои друзья, мои дети, моя наука, мои жидкие кристаллы и проблемы последнего времени, едва не стоившие жизни моему сыну. О том, как трудно молодежи сориентироваться в этом новом мире. О том, что им помогает стать на ноги.
Основная мысль такова: То, что начало века разбросало российский народ, привело к массовой гибели, но и обновлению крови. Подрастающее поколение можно считать гениальным. Но одновременно из того страшного сталинского времени как бы потянулась «костлявая рука» психических расстройств, связанных со сталинскими преследованиями. А из мира демократии потянулись в Россию все ее издержки и «язвы»: наркомания, криминальные разборки. В людях того времени (матери Саши, матери Лизы) картины прошлого были ярки и живы. В последующих поколениях они уже были обусловлены генетически. У больного  маниакально-депрессивным психозом каждый третий в будущем поколении тоже болен. Это обуславливается образовывающейся при сильных стрессах матрицей памяти. А стресс – это составляющая адаптационного процесса. Если что-то было плохо, и человек изменяет свое поведение, чтобы как-то избежать этого, то это свое знание он интуитивно передает в будущие поколения.
Основные герои, вокруг которых  строится повествование – Вера, Саша. Дается истории их семей, история их любви, жизни, их друзья (друзья из университетского потока, друзья по работе, их немецкие друзья), их дети.
Основные действующие лица:
Николай Иванович Минаев – прадед Веры. Его жена Марьюшка умерла после последних родов, оставив ему пятеро детей. Но прабабушка Веры – еврейка Софья Моисеевна (Софья Михайловна, так ее крестили по требованию мужа в православной церкви) – вторая жена Николая Минаева. Их единственный общий ребенок – дочь Феодосия Николаевна Минаева, Фео, Феня, Дося. Для Веры – она единственная бабушка (в семье ее называли «мамуня»), которую она застала в живых. Фео – мать Нины, которая стала  матерью Веры. Мужем Фео стал потомственный казак Михаил Иванович Гордеев. Его отец - Иван Михайлович Гордеев, мать - калмычка Катерина.
У Фео и Михаила шестеро детей рождались в таком порядке: Настя, Нина, Федор, Надежда, Иван, Клава. Мальчик Федор в возрасте полутора лет разбился насмерть, упав с порожка дома.
В Новочеркасске Нина встретила украинца Сергея Кузьмича Карпенко. Одиннадцать детей большой украинской семьи Карпенко похоронили в великий украинский голод своих родителей и разбились на три группы. Первая группа уехала в Москву к сестре Марии. Вторая группа – на Кубань к брату Абраму. Третья самая многочисленная группа обосновалась в Новочеркасске, где уже проживал их старший брат Иван. Но домишко у Ивана был маленький, и вскоре братья Дмитрий и Сергей купили дом. У Сергея и у Нины родилось трое детей: Зина, Вера и Алексей.
Муж Веры  - Саша. Мать Саши Екатерина Кабанова – из семьи Григория Ивановича и Евдокии Макаровны Кабановых, проживавших до войны недалеко от польской границы. В их крови была смесь русской, еврейской и польской крови. Отцом Саши был записан потомственный казак Алексей Гордеевич Орлов, сын казачьего атамана Гордея Михеевича Орлова.  В Морозовке у Саши была тетя Маруся, и в Ленинграде  тетя Фруза.  Старшим братом Саши был Анатолий Орлов. Его жена Марина. Саша не знал, что его отцом был другой человек. Дети Веры и Саши – дочери: Наташа, Нина, и поздний сын Андрей, которому в 2004 году исполняется 20 лет.
Их друзья по университету: Алик Геворкян и его жена Ева, проживавшие в небольшом селении вблизи Пицунды. После распада Советского Союза они вынуждены были уехать из селения, и оставить свой большой, только что отстроенный дом, при ремонте которого помогали и наши выпускники, один из которых - Юра (Его история дана в серии «Круг»).
Подруга Веры по работе, с которой они лет десять занимались научной работой в одной лаборатории – Настя. Ее трагическая история дана в серии «Где оно то мгновение?».
Друзья из Германии – Криста и Клаус Зехафер (серия «Сезам, откройся!»)

                От автора - 2 (Друзья)    

Возможно, сериал о выпускниках потока физиков был бы очень актуален сейчас, когда государство в лице Президента, наконец-то, испугалось, что научная преемственность будет полностью нарушена, и обратило внимание на необходимость поддержки и развития науки, на необходимость восстановления хотя бы части из старых достижений. Здесь даны совершенно реальные судьбы. Герой каждой серии переживает очень много, вплоть до гибели любимого человека, но каждый находит в себе, и в жизни те позитивные моменты, которые помогают ему восстановиться, перестроиться, и начать новую жизнь с философским пониманием смерти, с пониманием своей уникальности. За три прошедших года мне пришлось пережить смерть своего брата – заведующего кафедрой психологии (51 год), смерть мужа сестры – заместителя директора большого проектного института (61 год) и смерть собственного мужа – заведующего кафедрой физики (61 год). У одной из наших сокурсниц уже несколько лет, как сын пропал без вести. Он начинал заниматься бизнесом в девяностые. Скорее всего, его уже нет в живых. У другой сокурсницы сын – полковник уголовного розыска умер от стрессов и перегрузок. Он никогда ни на что не жаловался. Иногда чуть-чуть побаливал бок. На работе потерял сознание, и умер, не приходя в сознание после месяца реанимационного отделения. У двух наших сокурсниц взрослые дети покончили с собой. Мужа (33 года) подруги моей дочери парализовало после дефолта, и через пару лет он умер. Мне, как автору, и как человеку, пережившему все это, кажется, что от зрителей не нужно скрывать ту действительность, которая их окружает, которую мы наблюдаем в каждой семье. Нужно показать, как люди могут преодолеть все это и даже восстанавливать в себе некий жизненный оптимизм, чтобы эффективно жить дальше. Главное, чтобы все эти «тяжелые» вещи были все-таки показаны с последующим оптимизмом, чтобы был виден выход из беспредела нашей жизни. Важно, чтобы смерть на экране не выглядела так бездушно, как она выглядит в боевиках и наших теленовостях. Смерть любого человека – это беспредельное горе для тех, кто его любил. И ничего страшного, если зрители поплачут над моими героями. Нужно разбудить в народе чувства сопереживания.
В сентябре 1983 года умер от белокровия наш товарищ Юрий Тен, один из самых трудолюбивых и увлеченных выпускников нашего потока физиков. Он был на несколько лет старше каждого из нас, уже успел поработать. Но в нем до конца оставалась какая-то детская наивность…. Он был очень обаятельным человеком.
Ему повезло в личном плане. На наш факультет пришла на практику восемнадцатилетняя  студентка техникума Альбина. Она была маленькая и светленькая. Многие студенты обратили на нее внимания. Но добиться взаимности смог только Юра. Почти весь наш поток был у них на свадьбе. Они были очень красивой парой. Черноволосый, как воронье крыло, кореец и беленькая русская девочка.
Ему удалось осуществить свою мечту и в науке. Он занимался проблемами термоядерного синтеза. После окончания Ростовского университета в декабре 1964 года (в этом особенном выпуске обучение длилось пять с половиной лет) его с семьей направили в закрытый институт в Сухуми.
Что греха таить, после окончания университета мы все любили поговорить о диссертациях, о планах на будущее. В основном, это были личные планы. Юрий  поразил меня другим взглядом на будущее.
Это было первого января 1972 года. Юрий с женой и сыном приехали на новогодние праздники к родителям, и пришли к нам в гости. Дети спали. А мы сидели у новогодней елки и говорили, говорили…
Это были замечательные годы! Мой муж готовился к защите диссертации, я – к поступлению в аспирантуру. Жена Юрия училась на биофаке в университете и работала в Сухумском обезьяньем питомнике. Каждый из нас «горел» своим делом. Казалось, что найдено что-то новое, что мы можем достичь очень многого. Впереди была целая жизнь. Это теперь, с высоты прожитых лет мы можем трезво оценить то, что сделано. Тогда мы были на взлете!
- Наше направление слишком глобально, – сказал тогда Юрий. – Значение работ по термоядерному синтезу слишком велико. Если каждый из нас урвет свой кусочек и отойдет с ним в сторону, может быть, мы и сделаем массу открытий, но не достигнем основной цели. А мы не должны допускать, чтобы нас обошли в таких глобальных вопросах. Иначе возникнет реальная угроза войны!
Поразительно, как пророчески звучат его слова сейчас, в 2004 году.
Юрий не защищал диссертаций. Он был рядовым научного фронта.
«Он всегда любил таскать каштаны из огня голыми руками», - сказал о нем как-то один из наших друзей. В студенческие годы мы все бравировали опасностью.
«У Тена – белокровие», - разнеслось по цепочке наших выпускников.
Юрий лежал в одной из лучших клиник нашей страны. К нему заходили те, кто бывал в Москве. Он живо интересовался их проблемами. Все уже знали, что он обречен, он это знал тоже.
- Он говорит о будущем. Это – страшно, - сказал мой муж после посещения Юрия в больнице.
Юрий был очень мужественным и жизнелюбивым человеком. Когда судьба очертила ему последние десять дней, он съездил на могилу матери, встретился с сыном, который поступил в МГУ. В последний вечер у них были друзья. Они пили чай. Юрий смеялся и шутил. И никто не знал, как трудно ему это дается. А через два часа он умер… Известие о его смерти пришло тринадцатого сентября 1983 года. Муж и группа выпускников поехали в Сухуми на его похороны.
Смерть нашего товарища послужила последним толчком для написания книги, первые наброски которой были сделаны еще в студенческие годы. Время для написания книги «любезно предоставил» мне мой сын Дмитрий Дронов, родившийся в мае 1984 года. Я назвала ее «Мир для нас», где слово «мир» подразумевалось сразу в двух смыслах. Из издательства «Новый мир» пришел отказ и рецензия на 25-ти страницах. Даже ее объем говорил о том, как неравнодушно отнесся рецензент к представленному материалу. Рецензия была суровой, но содержала массу рекомендаций о том, как  дорабатывать рукопись. Основной совет заключался в том, чтобы рукопись «вылежалась». Тогда станет понятно, прошла ли она проверку временем. Когда я перечитала ее через десять лет, я поняла, что она «пахнет» тем временем, что она полна идей того времени, мыслей, с которыми мы тогда жили.
Когда я начинала писать ее, мне хотелось написать о Юрии. Но я не знала уклада жизни его семьи, ведь он был корейцем. Не знала я о его последних жизненных и научных проблемах. Не так часто мы виделись с ним в последние годы. Зато заботами и сложностями были полны разговоры наших друзей. Так постепенно рождалась книга о нашем поколении. Когда начинаешь писать, отталкиваясь от каких-то реальных фактов, герои оживают, и начинают жить своей жизнью. Но логика их поступков  все равно соотносится с логикой нашей жизни, наших поступков.
Все написанное в ней – правда. Правда о нашем рождении под грохотом рвущихся снарядов, правда о нашем голодном детстве, о нашей учебе взахлеб, о работе, о наших друзьях, о детях, о наших ошибках и раздумьях. Это моего мужа двухмесячным выбрасывали из вагона горящего поезда. Это я родилась под канонаду бомбежки при взятии нашими войсками Ростова-на-Дону в ноябре 1941 года.
Мы – поколение счастливых. Мы выжили в трудные годы войны. Мы умели радоваться каждой примитивной игрушке, каждой конфетке, каждой паре обуви и перешитой из старья одежде.
Выпускники нашего потока. Русские, украинцы, евреи, армяне, дагестанец, кореец, грузин, сын американского специалиста.… У каждого - свои проблемы, жизненные и научные сложности. Каждому из нас хотелось сделать в жизни что-то стоящее, оставить о себе какую-то память. Герои моей книги. Люди со сложной судьбой. Те же, что и у нас, жизненные ситуации. Те же сложности, те же заботы.
Наш поток выпускников всегда славился среди других потоков самой крепкой дружбой. Наши отношения были, может быть, даже крепче родственных отношений. Мы ездили друг к другу в гости, и принимали друзей у себя. Помню, как несколько семей наших выпускников собрались в огромном доме у Володи Матосяна в Алахадзе вблизи Пицунды. Володя  (кандидат физмат наук) был тогда заместителем директора большого закрытого института. Он решил переделать дом перед свадьбой сына. Мы дружно помогали ему. Мужчины строили лестницу на второй этаж. Женщины клеили обои.
Последний раз мы с мужем и с сыном гостили у Володи в августе 1991 года. Там мы пережили все августовские события. Как мы радовались! Как мы надеялись на демократию!
С огромным трудом, в бесконечной колонне машин в течение нескольких часов мы добирались в последних числах августа до Адлера. В это время по радио шла трансляция митинга в Москве, на котором выступали Ельцин, Попов. Я впервые увидела, как растроганный этими пламенными речами, Володя смахнул слезу. В тридцать седьмом году всю его семью вместе с отцом выслали в Среднюю Азию, и Володя пару раз показывал нам  в Адлере дом отца, из которого их когда-то выселили. Теперь он думал, что подобное никогда не повторится. Как он ошибался!
Не прошло и нескольких месяцев после октябрьских событий, как в их селении стали появляться бандиты. Они вырезали одну семью за другой и занимали их дома. В основном это были грузинские семьи. У меня в глазах до сих пор стоят лица грузинской семьи - соседей Володи: доброе лицо бабушки, необыкновенно красивые лица ее внука и внучки. Всех их вырезали в одну из ночей, включая молодых родителей, которых я почти не видела, так как они все время работали.
В один из таких «черных» дней несколько машин подъехали к дому Володи. К счастью, в этот день Ева – жена Володи была в гостях у брата. Его трехлетний внук Вовчик бегал во дворе. К его виску приставили автомат. Из дома вынесли все, что можно было вынести, из гаража выгнали черную «Волгу» Володи. Он не сопротивлялся, так как больше всего боялся потерять внука. Внука оставили живым, а Володе сломали обе руки.
Они собрались, и уехали из дома в тот же день. Несколько дней пожили у сестры Володи в Сочи, потом сняли там квартиру.  В свой дом они уже больше не вернулись. Правда, Володя пустил по их селу слух, что тот, кто вселится в его дом, не доживет там и до утра. В селении знали крутой характер Володи. Никто не пытается вселиться в его дом. Дом, прекрасный двухэтажный дом, согретый любовью этой семьи, видевший нашу крепкую дружбу, стоит и ветшает без человеческого тепла уже больше десяти лет. За домом присматривают соседская семья, в которой муж – армянин, а жена – русская. Эти соседи боятся бросить свой дом, и каждый день рискуют своей жизнью.
С началом событий в Абхазии вдове Юрия Тен Альбине тоже пришлось бежать из Сухуми. Она бежала под взрывами, и не успела даже забрать документы. Так она – русская женщина, родившаяся и выросшая в России, стала беженкой, и человеком «второго сорта». С огромным трудом ей удалось восстановить свои права на то, чтобы жить и работать в Ростове-на-Дону. Но она не смогла сделать этого для их сына, рожденного в Сухуми. Выпускник МГУ, он уехал в США, где его приняли с распростертыми объятьями. Он занимается новыми разработками в области связи, волоконной оптики. Как мы, русские, расточительны! Как невнимательны к судьбам соотечественников!
Мы искренне любим друг друга, мы сопереживаем друг другу. Мы радуемся успехам наших детей, а горе одного из нас становится общим горем. Почему у нас возникли такие теплые, почти родственные отношения? Не потому ли, что наша юность, определяющая в жизни человека, пришлась на время хрущевской оттепели. Нашей дружбе не помешали. Нас не заставили предавать друг друга.
Сначала я хотела написать сценарии двух отдельных сериалов. Один – «Семейная сага». Второй – «О друзьях». И первый, и второй сериалы, должны быть близки каждому жителю России. Второй сериал мог бы напоминать американский сериал «Скорая помощь», потому что друзья есть у каждого человека, и друзьям свойственно чувство сопереживания.
Наверное, у меня не хватила времени, чтобы сделать два полноценных произведения. А, может быть, это не получилось потому, что семейная сага семьи, формирование которой пришлась на хрущевскую оттепель оказалась бы неполноценной без реального показа тех дружеских личных отношений в обществе, на которых строится многое в нашей России.

                От автора – 3 (Шаг спирали)
               
История развивается по спирали. Годы реакции сменяются годами гуманизма, возрождения (ренессанса). Возрождение прерывается кризисом, и опять идут годы реакции.
Время идет по спирали. Время, необходимое для одного полного витка, например, Земли относительно Солнца можно назвать шагом спирали.
Время одного полного витка истории при переходе из одного похожего состояния в другое, например, от казачьей вольницы к нынешней свободе, можно назвать шагом спирали истории. И он примерно равен одному веку. Шагом спирали нашей недавней истории был двадцатый век, который можно назвать «високосным», так как он имеет по сравнению с тремя предыдущими веками один дополнительный день, и его порядковый номер 20 делится на 4, так же как для високосного года. Каждый последующий вековой виток истории никогда не бывает точной копией витка предыдущего, так же как шаг спирали истории никогда не бывает постоянным. Шаг эволюционной спирали осуществляется через духовную реализацию.
Напомним, что порядковый номер високосного года, который содержит по сравнению с тремя обычными предыдущими годами дополнительный день 29 февраля, по определению, делится на четыре. Определение «високосный» можно применить и к веку. По григорианскому календарю, из каждых четырехсот лет последние годы тех веков, порядковый номер которых не делится на 4, не являются високосными. То есть, високосными не являются 1700, 1800, 1900 годы, несмотря на то, что порядковый номер этих годов делится на четыре. И только 2000 год является високосным, так как порядковый номер 20-го века делится на 4, и, он содержит дополнительный день 29 февраля. Стало быть, двадцатый век можно тоже назвать «високосным», так как он содержит по сравнению с предыдущими тремя веками один дополнительный день, и его порядковый номер 20 делится на 4. Думаем, что «високосный век» несет в себе по преданию все те же неожиданности и несчастья, которых принято опасаться в високосном году.
Нам тяжело сейчас... И кто, как не представители интеллигенции, могут эту боль выразить. Но еще показать то светлое и чистое, что живет в нашем народе, то радостное и удивительное, что окружает нас на Земле, ту любовь, которая просыпается однажды в каждом человеке.
По мнению прекрасного русского философа Николая Александровича Бердяева, эпоха Александра Сергеевича Пушкина - это и был конец эпохи ренессанса в России. Далее вся литература Достоевского и Толстого, Блока и Есенина - это боль и кровь русской мысли.
Еще Бердяев предсказал, что возрождение начнется в провинции.
Россия жива! Она открыта для всего прекрасного! Ее возрождение начинается здесь!

1937 год.
Эта медсестра была грубой, как мужчина. Она пришла к нему в палату, и в руке у нее был шприц.
- А что мне назначили? – спросил он, но она не ответила.
- На бок, - хриплым голосом сказала она, и он повернулся. Укол был болезненный.
- На спину, - так же лаконично сказала она. Он повернулся.
Она стояла и смотрела, как он умирает. Так умер в возрасте 51 год мой дед.
2000 год.
Она стояла и смотрела на него. Сначала ему показалось, что он куда-то проваливается. Его стало колотить, а она все стояла и смотрела. А потом он полетел по коридору.
Она стояла и смотрела, как он умирает. Так умер в возрасте 51 год мой брат.
2003 год.
О современных террористках. Она делала вид, что шокирована, что плачет. На самом деле она с удовольствием смотрела, как умирают раненые, как от болевого шока кричит подросток.
Но была, есть и будет еще и светлая сторона нашей жизни!




                Шаг спирали (От вольницы к свободе)

Вера решила во время этого отпуска записать историю своей семьи. Записать ее для детей. Пусть, когда подрастут, почитают.
«Жаль, - думала Вера.- Неужели весь этот високосный век, все, что она помнит пусть даже из рассказов бабушки Фео, которую все называли мамуней, из рассказов матери, отца,  все, начиная с её безногого прадеда - потомственного казака Николая Ивановича Минаева до еще не родившихся её (Веры) внуков и правнуков, уйдет вместе с ней? Целый век! А как по-человечески близки ей и любимы ею все эти люди. И те, кого ей не пришлось увидеть, кто умер еще до её рождения, и те, кто окружал её в жизни, и те, кого ей, может быть, и не придется увидеть…. Целый век…. Високосный век… Вековой шаг спирали»….
Она открыла тетрадь и стала записывать:

«20 августа 1976 года, город Геленджик Краснодарского края.

Мы жили на горе недалеко от моря. Квартиру нашли случайно. На вокзале к нам подошел грузный старик в соломенной шляпе и предложил квартиру. Он искал интересного собеседника и нашел его в лице моего мужа.
Маленькая горбатая старушка стала ворчать при виде детей, выражая свое беспокойство за матрасы, которые они могут испортить. Но, успокоенная нашими заверениями, засуетилась, захлопотала, побежала за чистым бельем.
Так мы стали обладателями увитой виноградной лозой комнаты с видом на весь залив, с выходом на веранду. Отныне все восходы и закаты были наши! Море, горы, сосновый бор! Все принадлежало нам! Мы начинали отпуск так, как хотели, бездумно, полагаясь на случай.
Старик был не так прост, как казалось сначала. Он работал в саду, возился с собакой Белкой и с ее щенятами, рубил дрова. Не обращая внимания на ворчание старухи, много читал, с упоением слушал серьезную музыку и смертельно грустил. И только Белка была допущена в его мир. Она была так же стара, как и он, много помнила и тоже грустила, положив голову на лапы. С достоинством принимала ласки и подношения нашей младшей дочери Нины, спокойно наблюдала за проказами своих щенят. А щенята были забавны!  Белые пушистые комочки,  они так отличались характерами, что я невольно сравнивала их со своими детьми.
Когда мы впервые привезли на море старшую дочь Наташу, она испугалась его.
- К берег-гу, к берег-гу! - с ужасом кричала она, когда Саша осторожно заносил ее в море. Ей больше нравилось строить домики из песка, собирать морские ракушки.
Двухлетняя же Нина освоилась с морем сразу.
- Стойте здесь, - командовала она, - я сама. - И, смешно забрасывая ноги, с криками: - В глубину! В глубину! - мчалась в море, и мы едва успевали подхватить ее тогда, когда волны накрывали ее с головой, и она захлебывалась соленой водой.
Меня ужасает это полное отсутствие страха. Жизнь Нины все время висит на волоске. Она лезет на пианино, на шкаф, валит на себя зеркало, падает со столов, со стульев, обжигается, обрезается. И горе тому, кому она берется помогать! В свои три года она затевает стирку. Не советуясь, моет пол, стол и стены одной тряпкой. За моей спиной бросает на сковородку жариться вместе с картошкой совершенно несъедобные предметы. В играх ей нужно что-нибудь "стрелятельное". Она марширует, как солдат. Даже во сне я подскакиваю в постели, продолжая переживать за своего "бармаленка", "диссертенка", как называет ее Наташа, потому что на младенческие годы Нины выпали защиты наших диссертаций.
Отдых шел своим чередом. Завтракали, шли на море, купались, загорали, ходили в кино. В тени сосновых деревьев Нина спала днем. Вечерами мы приходили на берег, смотрели на звезды и рассказывали детям о Маленьком принце. Дождливые дни проводили дома. Я читала, возилась с детьми. Старик часами беседовал с мужем. Он был очень мудр. И молодежь не раздражала его своими мини-нарядами, своим легкомыслием. Старый, с носом-бульбой, усеянным оспинами, он преображался, когда вспоминал молодость. Закат, которым мы всегда любовались, напоминал ему страшный день войны в Турции. Тогда он умирал на поле битвы. Рядом лежали товарищи, и закат был так же красив. Он думал, что видит последний закат в жизни, и жадно смотрел, впитывая в себя все его переливы.
Он мог говорить на любые темы, но особенно его интересовала тема царской семьи, Распутина, предреволюционной атмосферы.
- Смотри, монархистом станешь! - смеялась я над Сашей. Хозяйская пара занимала меня. Я никак не могла разгадать загадку их совместной жизни. А разрешилась она просто. Старушка была сестрой недавно умершей хозяйки. В годы революции она попала в семью сестры, нянчила детей, делала всю черную работу.
- Вы будете смеяться, - говорил старик мужу. - Полгода назад я вступил в законный брак с Евдокией Ивановной. Дети мои обеспечены. И я не хочу, чтобы она оказалась на улице после моей смерти. - Старик махнул рукой. - Но с ней не поговоришь, как бывало с женой. Плохо мне... И товарищи мои все поумирали...
Вечер был теплый и тихий. После моря и бани было так хорошо! Муж и дети давно спали, а сквозь открытые окна проникали шорохи деревенской улицы. Я – сова, и мне не спалось. Старушка, обычно ночевавшая во флигеле, сегодня была дома, из ее спальни слышались вздохи. Потом началась молитва... В детстве я слышала молитвы-скороговорки своей бабушки Фени. Но это была другая молитва.
Было неловко, как будто я тайно присутствовала при чужой исповеди. Словно не сгорбленная старушка, а молодая женщина страдала одна среди огромного мира, вызывая на свидание умерших из царства теней. Для каждого находила ласковое слово, описывала Богу их страдания и просила быть милосердным.
- Господи, они так страдали! Успокой их души! Дай им счастье! Дай им покой!
Молитва то звенела в ночи, то уносилась вместе с тенями, и нельзя было разобрать слов. Потом была хвала Господу. За что же славила его эта бедная женщина? За свою жалкую одинокую жизнь? За раннюю потерю близких ей людей? За войны, которые ей пришлось пережить? Нет. Она славила его за то, что видела этот прекрасный мир, могла еще быть полезна людям и имела силы работать.
Молитва кончилась. Я словно молилась вместе с хозяйкой и поняла, как ей хорошо сейчас. Она избавилась от непосильного груза своих воспоминаний, мысленно встретилась со всеми, кто был ей дорог, и теперь могла спокойно уснуть.
А мне опять не спится. Как нам - неверующим - освободиться от гнета воспоминаний, от невыплаканных детских слез, от обид? Кому излить душу свою? Перед кем раскрыть ее потайные уголки? Перед кем покаяться в больших и малых проступках своих? У кого испросить милосердия для своих близких?
Каким Богам молиться нам, нашим детям, если в нашей крови течет русская казачья, еврейская, калмыцкая, польская, татарская, турецкая и другая кровь, о которой мы иногда даже не знаем? И нет мне ответа на эти вопросы... Я начинаю вспоминать то, что было до моего рождения, то, что рассказали мне моя мама и моя бабушка Феодосия Николаевна».
 
*   *   *

Больше всего Вера хотела написать о матери. Мать была ближе к ней, чем отец. Но прежде, чтобы понять, что происходило с матерью и почему, нужно было рассказать историю их семьи. Это была казачья семья, в которой воспитывались Вера, ее сестра Зинаида и брат Алексей. Поэтому об этой семье Вера знала больше, чем о семье отца.

*   *   *

«В конце девятнадцатого века на хуторе у моего прадеда Николая Ивановича Минаева было все. Казачий дом, скотина, большой надел земли, пятеро детей. Но его жена Марьюшка так и не оправилась после последних родов. Почахла, почахла и умерла, оставив орущего младенца и еще четверых малышей мал мала меньше. На поминках Николай напился, вышел на баз, свалился в сугроб, да и отморозил себе ноги. Их пришлось ампутировать. Соседи и родственники устали помогать, нужно было срочно искать молодуху на безногого мужа и на пятерых детей. Среди казачек такой не нашли. Потом вспомнили про Софью, дочку недавно умершего станичного еврея часовщика Моисея. Последние три года Софья ухаживала за парализованным отцом. Теперь она осталась одна в почти враждебно настроенном против евреев казачьем крае. Николай был против, но их познакомили.
- Пусть забудет, что еврейка. Если примет нашу веру и будет жить, как казачка, то я согласен.
Софью окрестили и привезли к нему в дом. Голодные дети обступили ее. Она кинулась готовить. Ее еда была необычной и такой вкусной. Софья стала доброй матерью для этих детей. Про нее говорили, что такая мачеха лучше другой матери. А через год в 1892 году у них родилась девочка, которую назвали Феодосия, Фео, Феда, Дося, Феня, которая стала моей бабушкой, матерью моей мамы Нины. Больше детей у Софьи не было.
Темные кудряшки Фео обрамляли миловидное молочно-белое лицо с ясными, как небо, синими отцовскими глазами. Она росла бойкой и предприимчивой. Маленькая разбойница с ангельским личиком.
А несколькими годами раньше года рождения Фео в октябре 1884 года на хуторе Сурчины Алексеевского района Донской области (с 1961 года – Волгоградской области) в семье зажиточного верхне-донского казака Ивана Михайловича Гордеева и калмычки Катерины родился поздний ребенок - потомственный казак Михаил Гордеев. Он подрастал, и впитывал в себя все качества и устремления казачества.
Главное, не быть ленивым! – так воспитывали его отец и мать. А ему и некогда было быть ленивым. Он любил вставать чуть свет. Все лето он спал  под навесом. Воздух был такой свежий, что он высыпался за четыре часа, и чуть свет бежал наперегонки с соседским казачком Федором в конюшню. Он очень любил коней.
Получив дома в местной духовно-приходской школе начальное, по тем временам низшее образование, Михаил в возрасте двенадцати лет попал в один из лучших в стране Кадетских корпусов. Как правило, наиболее способных и развитых казачков посылали учиться в престижные учебные заведения. В их число попал и Михаил, после предварительного собеседования он был отобран для продолжения обучения в Петербургском Алексеевском Кадетском корпусе.
Родственники отмечали большое рвение Михаила к учебе, но рассказывали, что во время проводов отца дома не было. Он находился на регулярных военных сборах довольно далеко от дома. Малограмотная мать категорически не хотела отпускать сына:
- Мал еще из дома уезжать, не отпущу и все! Мужские руки в хозяйстве нужны!
И тогда двенадцатилетний Михаил проявил самостоятельность. Упрямый Михаил все решил по-своему. Он перестал разговаривать на эти темы, тайно собрал себе намного еды, одежды, и в нужный день сбежал. Он прошел пешком 30 километров, и вместе с группой казачков был отправлен на учебу в Кадетский корпус в Санкт-Петербург. Там он получил две специальности: связиста и специалиста по кавалерийскому делу. В будущем последняя специальность определила его судьбу, и даже спасла ему жизнь.  Его лучший друг Федька побоялся убежать вместе с ним, но на всю оставшуюся жизнь сохранил зависть к своему более смелому другу. Судьба еще не раз сводила их, и хотя оба оказались на стороне красных, каждая их встреча могла окончиться трагически. Пока их судьбы разошлись до того времени, когда Федор участвовал в раскулачивании, а Михаил в это время приехал на хутор, был арестован по наводке бывшего друга и посажен на десять лет в тюрьму. А пока Михаил пешком прошел несколько километров до станицы, где располагался пункт сбора казачат для отправки на учебу, и укатил в Петербург, где ему суждено было провести около восьми лет.
Нужно заметить, что Александровский Кадетский корпус, куда был направлен Михаил, окончили многие известные люди того времени, среди которых был, например, записанный казаком станицы Вешенской Атаман войска Донского, талантливый и всемирно известный писатель Краснов Петр Николаевич, сын военного ученого и историка.
Михаил прошел полный курс обучения этого корпуса, то есть прошел первую ступень среднего военного образования. Он пробыл в Петербурге 8 лет, получил там две военные специальности: связиста-телеграфиста и инструктора по ковке лошадей, а также звание урядника, то есть начальника из рядовых. Жаль, что не сохранились документы об образовании Михаила. По словам младшей дочери Михаила Клавдии, его аттестат с оценками по предметам сгорел при Сталинградской битве во время войны.
Известно, что Петербургское училище, в котором он обучался конному делу, после революции стало Высшей Кавалерийской школой красных командиров (1924 г.), а с 1925 года эта школа была переформирована в Кавалерийские Курсы Усовершенствования командного состава. Начальником этой школы был известный теоретик конного дела М.А. Баторский. Здесь прошли обучение видные военные командиры Отечественной войны: Г.К. Жуков, К.К. Рокоссовский, М.И. Савельев, И.Х. Баграмян, А.И. Еременко И многие другие. Все они учились в одной группе первого выпуска.
Примерно в 1905 году Михаил вернулся из Петербурга  домой, где был определен в Казачьем подразделении в соответствие с чином урядника и полученным образованием. По документам он числился, как казак Донской области Хоперского округа станицы Алексеевской.
После возвращения из Кадетского корпуса он встретил на одной из посиделок бойкую Фео, и влюбился в нее. В начале 1910 года в возрасте 25 лет он женился на Феодосии Николаевне Минаевой. Почти сразу он был откомандирован на службу в одну из Казачьих Воинских частей Екатеринбурга в качестве мастера по беспроволочной связи (телеграф). Жена с новорожденной Настей поехала с ним.
Жить пришлось не в городе, а в поселке Екатерининского прииска Верхотурского уезда. Там им временно выделили дом с большой участком. Здесь жили золотоискатели. Среди них было много заключенных и ссыльных, поэтому все казаки, и Михаил в том числе, носили при себе оружие, то есть, наган. Все казаки обеспечивались денежным и продовольственным довольствием, заниматься добычей золота им не разрешалось. В воинской части даже говорить об этом запрещалось. Но Фео не признавала никаких запретов. Она разузнала, что и как нужно делать, кое-как собрала нужный инвентарь, и, несмотря на запреты мужа, стала мыть золото на своем участке. Она была настоящей казачкой, трудности не останавливали ее, а еврейская предприимчивость помогала ей найти нужное решение. Ее не остановило и то, что она почти непрерывно была беременна. Подоткнув, как настоящая казачка, подол, она рыла ночами во дворе яму за ямой, а на день прикрывала их досками, засыпала зелеными ветками. Ей повезло, за эти два года она намыла довольно приличный мешочек золота. За деньги, вырученные от его продажи, они купили себе по возвращении обратно приличный дом. А пока там же на Урале в январе 1913 года родилась вторая их дочь Нина.
Михаил много работал, иногда ездил в разные районы уезда и по несколько дней не был дома, а Фео хозяйничала одна с двумя крохотными детьми, в это время она ждала третьего ребенка, к тому же она не могла привыкнуть к суровым уральским морозам, дефициту фруктов и овощей.  Решено было отправить ее с детьми на Сурчины. Михаил повез ее, но вернуться в Екатеринбург ему было не суждено. Началась первая Мировая Война.
1 августа 1914 года Германия объявила войну России. Началась срочная мобилизация. Михаил и оба его старших брата были отправлены на фронт. Братья погибли, а Михаилу повезло, со своей Казачьей сотней он дошел до Польши (есть его фото от 19 мая 1915 года из Польши). Для России эта война закончилась революцией. 3 марта 1918 года был заключен с Германией Брестский мир. Солдаты возвращались домой с радостью и с надеждой на мирную жизнь, но дома их ждала еще более страшная гражданская война. Казачество разделилось на красных и на белых, но обречены были и те и другие. Вольное казачество не вписывалось в рамки будущего тоталитарного государства. Независимое демократическое казачество никогда не знало крепостничества и других видов насилия, и в царской России было государственной опорой. После Революции казаки всеми силами старались сохранить свою независимость, и поэтому подверглись в дальнейшем тотальному уничтожению. Мобилизация в гражданскую войну была насильственной. Любой казак по воле случая мог стать красным или белым.
Михаил попал к красным в первую Конную армию под командованием С.М. Буденного, где занимался техническим обеспечением кавалеристов. Как специалист по конному делу, по ковке лошадей, он очень хорошо зарекомендовал себя у С.М. Буденного. Многие штабисты знали его лично, так как он подковывал им лошадей. Впоследствии это не раз спасало его от гибели.
Когда он вернулся домой, односельчане-завистники, среди которых был и его бывший друг Федор, который в свое время побоялся вместе с Михаилом убежать из дому на учебу, сразу же бросили его за решетку. Но друзья односельчане написали письмо С.М. Буденному с просьбой спасти Михаила от тюрьмы, а, может быть, и от расстрела. Ответ пришел немедленно. Буденный не только распорядился освободить Михаила из тюрьмы, но и рекомендовал его, как классного специалиста, направить в Новочеркасское кавалерийское училище инструктором ковочного дела. В 1924 году это училище было преобразовано в Кавалерийские курсы усовершенствования командного состава (ККУКС). Михаил проработал там более десяти лет. Летом 1937 года кавалерию решили пересадить на «железных коней». Преподаватель по ковке лошадей Михаил Иванович Гордеев оказался не нужен Красной армии. Крепкий казак Михаил Иванович Гордеев умер второго января 1938 года в больнице при загадочных обстоятельствах в возрасте 51 год.
Когда началась коллективизация, Фео вступилась за семью соседей Поляковых, рачительнее которых не было в округе. Они всегда работали только своей большой семьей, никогда не брали работников. Тяжелым трудом сумели сколотить хорошее хозяйство, и за это их теперь зачислили в ранг «кулаков».
Фео не сумела спасти Полячиху с детьми. Их выслали в Сибирь. Фео с несколькими другими «горластыми» бабами отправили в околоток.
Так в тяжелый 1928 год дети Михаила и Фео остались одни. Но они были воспитаны в настоящей казачьей семье, и не пропали, не умерли от голода. Они выжили, потому что их с малых лет научили работать. Раньше глубокой осени на колхозном поле ничего нельзя было собирать, за сбор колосков на поле можно было получить десять лет тюрьмы. Но они помнили, как их мать Фео умела готовить из «ничего», что на замерзшем поле можно собрать мерзлую картошку, свеклу. Весной они знали, что можно делать пирожки с лебедой, и с крапивой, а из спелых желудей можно сделать муку. Правда, колобком, испеченным из такой муки, можно было через некоторое время забивать гвозди, но свежевыпеченные оладьи из желудевой муки были вполне съедобными. Помнили они и о том, как, подоткнув юбку, их мать Фео могла разбить тонкий осенний ледок на Хопре, и отправиться с бреднем ловить рыбу. Они не могли погибнуть, так как знали много способов выживания. Мороженая картошка была немного сладковатой, хлеб из желудей – немного горьковатым, а рыба была такой вкусной.

                МАМУНЯ

В нашей семье не употребляли слово бабушка. Понятие «бабушка» в нашей семье было аналогом слова «старушка», которое произносили, если говорили об очень старой посторонней женщине. Так уж повелось, что свою собственную единственную родную бабушку мы называли мамуней.
После переезда в Новочеркасск в тридцать седьмом году и после смерти 2 января тридцать восьмого года нашего деда Михаила мамуня купила вместе со старшей дочерью Надеждой бывший дом священника с большим жерделовым садом. По понятиям нашего времени бабушка Фео была тогда совсем еще не старой женщиной возрастом около пятидесяти лет. Она была так же энергична и склонна на авантюры. В то же время она была исключительно честна и доверчива, как ребенок. У нее было доброе сердце ее матери Софьи, и она никогда не могла пройти мимо плачущего ребенка, или не подать милостину просящему.
Михаил часто передавал ей часть материала, который выдавали на его обмундирование, были среди этого добра и подошвы, которые очень ценились на хуторах. Фео расплачивалась ими за вспаханную землю, за другую тяжелую работу, ведь в ее семье были одни девочки, да совсем маленький сын Иван. Оставшиеся подошвы она раздавала в долг, а потом заставляла детей, в том числе и мою мать, идти и собирать долг картошкой, квашеной капустой. Моя мать Нина не любила этого делать, и очень обижалась на мать Фео.
Фео привыкла жить в условиях хутора, потом, станицы, где кругом – хорошо знакомые люди, с которыми можно поделиться последним куском хлеба, а можно и попросить взаймы хлеба, муки, зерна. В городе все были чужими, и мамуня все время попадала в сети орудовавших тогда авантюристов. Ей хотелось выгодно распорядиться неплохой по тому времени пенсией за мужа, а по домам все время предлагали недорогую муку, крупу, постное масло.
- Любаша, беги к матери, - посылала она меня иногда, когда я ночевала у нее. - Пусть несет большой мешок, деньги. А я уж отдала деньги и мешок. Буду ждать машину с мукой на углу.
- Господи! – собиралась впопыхах мать. – Уже сколько учили ее, ничему не выучили.
- Мама, - уговаривала ее уйти домой мать, когда уже темнело, и было совершенно ясно, что мамуню в очередной раз обманули. – Ну, сколько уж раз тебя обманывали? Что ж ты каждому веришь?
- Что, ты, милая, да как же можно людям не верить?
Доверчивая и по-детски наивная, мамуня все время попадала в разные истории и рассказывала потом о них с большим юмором:
- Решила я очистить душу от грехов. Сами знаете, праздник какой, - любила она рассказывать историю «очищения». - Одела все чистое. Нарядное. Иду в церковь, по дороге думаю, просить нужно Бога. Очисти, Господи! Не иду, лечу! Ангельские крылья за спиной шумят! Очисти, Господи! Очисти, Господи! - нужно сказать, что бабушку Фео нельзя было назвать глубоко верующей. Молитвы она знала, но молилась изредка скороговоркой, и в церковь ходила только по большим праздникам.
- Да от чего же очистить, мама? - в тон ей посмеивается моя мама Нина. – Ты, поди, и не грешила давно?
- Так я и в церкви давно не была, набралось уж, поди, прегрешений, - отвечает мамуня. – Не перебивай, много ты о грехах моих знаешь. Я, может быть, поболе тебя грешу. Да и Танькины грехи заодно, думаю, очистить удастся. Ее ведь, нехристя, разве в церковь загонишь? – младшая незамужняя сестра Нины Татьяна жила с мамуней.
- Пришла в церковь и ахнула. Поп новый, молодой, красивый, тьфу, сатана. Опять, думаю, будь ты трижды проклят, соблазн.
- Мама, да какой же соблазн. Вас, старушек, много, а поп – один, - подначивает ее мать.
- Много ты в попах понимаешь. Дошла очередь до моей исповеди. На чужое, спрашивает поп, завидовала? Грешна, батюшка, говорю, грешна. Скоромное перед пасхой ела? Грешна, говорю, батюшка, ох, грешна. С чужим мужиком спала? Сурово так спрашивает, не соврешь. Что Вы, говорю, батюшка. С чужим-то… разве уснешь…
- Да это ж анекдот такой недавно Клава рассказывала.
- Ты, Нинка, никогда не дашь соврать. Ну, это не имеет значение, что я там ему говорила, Главное, отпустил он мои грехи. Домой на крыльях лечу, легкость такая. Очистил, думаю. Я ведь ему не только свои, но и Танюшкины грехи подсунула. Поп-то неопытный. Он все и отпустил. Прихожу домой, а дверь нараспашку.… Думала, Танька пришла. Но в комнату вошла, все сразу поняла…. Очистили. Слишком усердно молилась. Очисти, господи! Да одеяла мне не жалко. Танюшкины платья жалко. Ей замуж выходить. Спасибо Надя да Нина помогли, новые справили, Да и одеяла сатиновые мы с Танькой простегали.
По нынешним меркам трудно представить, что можно было украсть у нашей мамуни. Но на рынке того времени все можно было продать, и все купить за бесценок.
Иногда у мамуни на ночлег собирались почти все ее внуки. У нее мы кушали тюрю – хлеб, замоченный в воду, иногда были блины, и всегда макуха, печеная репа, или тыква. В доме мамуни всегда стоял приятный слабый запах теста, печеной тыквы, каких-то трав и цветов. Никогда и нигде я больше не чувствовала такого родного запаха. До темноты мы играли в саду, или на улице рядом с домом. Потом в сумерках запирали калитку и садились  на деревянных ступеньках в дом, и рассказывали друг другу истории про черную руку, про ведьм и колдунов. Видно детям во все времена не хватало адреналина.
Потом прохлада загоняла нас в дом, где мы стелили на полу ватные одеяла, подушки, и укрывались другими одеялами.
- Ну что, какую вам сегодня рассказать сказку? – спрашивала мамуня, и ответ был всегда один:
- Про Марка богатого.
Знала ли мамуня какую-нибудь другую сказку, мне неведомо. Но рассказывала она эту сказку с таким мастерством, с длительными паузами на самых интересных местах, когда каждый из нас слушал, затаив дыхание. Интересно, что от случая к случаю сюжет сказки менялся, может быть, потому я его и не помню. Но основная канва оставалась неизбежной:
«Маленький мальчик оставался сиротой, и жизнь его становилась все хуже и хуже. Но Бог все видел и послал к нему благодать. Бедный малыш встречал добрых людей, которые побеждали какое-то зло, и помогали ему вырасти богатым и добрым. И теперь он сам творил добро, помогая другим обездоленным». На всем протяжении сказки герой попадал в самые разные переделки. Похоже, что наша мамуня собирала в этой сказке элементы всех известных ей русских сказок. Добро всегда побеждало зло, сироты обретали семью, голодных кормили, замерзших – согревали, больные вставали на ноги, а богатые были щедры к тем, кому жилось хуже.
Перед пасхой в сумерки улицы Новочеркасска запружены людьми, несущими светящиеся изнутри домики. Это так красиво!
На пасху с вечера мы все идем в Новочеркасский собор. Во дворе собора уже стоят рядами люди. Перед ними разложены пасхи, крашенные яйца, сало. Мы становимся тоже, зажигаем свечки. Батюшка проходит, брызгает святой водой на наши пасхи, и брызги попадают на наши ноги.
- Мамуня, - шепчем мы ей, – нам батюшка ноги святой водой обрызгал.
- Радуйтесь дети. Вот сегодня ляжете спать, а к утру ваши ножки подрастут, крепкими станут, и уставать никогда не будут. Мне в детстве тоже ножки святой водой побрызгали, вот я до сих пор бегаю. Никогда не устаю. 
Когда мы в пятьдесят первом году переехали в Ростов, мамуня приезжала к нам иногда:
- Будь ты проклята, Верок, - ласково говорила она, и эти слова означали всего лишь ее удивление. – Да что ж у тебя такая лапа выросла?! – у самой мамуни до старости были маленькие аккуратные ноги.
- А будь ты проклят, внучок, - говорила она через пару лет моему брату. – Да как же ты, двухметровая детина, в двери проходить-то будешь?! – Алексею действительно нужно было наклониться, чтобы не задеть притолоку в миниатюрном доме мамуни.
Удивительно, сколько в ней было энергии.
- Мать-то, что? На работе? – спрашивала она с порога. – Ох, что-то кухня у вас давно не белена. Люба, убирай посуду. Мне - ведро и таз. Зина, тащи побелку. – К приходу мамы Нины кухня сверкала свежее побеленными стенами, и а некрашеный деревянный пол – своей естественной белизной.
- А что, милая, трамвай этот прям до Новочеркасска идет? – придуривалась она иногда.
- Да что ж ты не помнишь, что ли, - огорчалась моя мама. – Трамвай до автобусной станции довезет, а там, на автобус до Новочеркасска пересядешь.
- Понимаю, понимаю, милая. С тобой и пошутить нельзя, - улыбалась мамуня.
Потом она приезжала все реже и реже. Да и нам ездить к ней в гости было некогда. Мне не пришлось попасть на ее похороны. Когда она умерла, я была на студенческой практике очень далеко, в Красноярске. Может быть, поэтому она запомнилась мне живой.

                МАТЬ.

Непосильные физические и нервные нагрузки предвоенных лет, когда через тюремные стены прошли ее мать, отец и муж, не прошли для мамы даром. У нее началось обострение язвы желудка. Она никогда не жаловалась. Даже тогда, когда, пораженная внезапной слабостью, вдруг свалилась, исходя кровавой рвотой.
- Сережа, сходи к Матвеевне, плохо мне! Иди скорее, - стонала она.
Временами сознание возвращалось к ней, и она видела, как в своей кроватке плачет Зина, протягивая к ней свои ручонки. Печка прогорела, стало холодно.
- Ложись, доченька, - почти беззвучно шептала она. - Укройся!
Она чувствовала себя совсем невесомой, парящей над кроватью. И оттого, наверно, всплывали в памяти картины детства.
...Вот она учится косить траву. Начав рядок, она забирает все больше и больше. Вот уже стелется по траве, с трудом удерживая косу.
- Не так! Смотри, - говорит отец. - Он шагает неторопливо и уверенно, и сочное сено падает на землю. - Так ты не устанешь. - Нина - его любимица.
...И снова она тонет, как тогда в детстве, когда везла домой к пасхе два кувшина сметаны. Неспокойны весной воды Хопра! Не справились мужики с лодкой... Закрутило, перевернуло... С детства плавала хорошо, да сметану бросить жалко. Вот ушла под воду, оттолкнулась от дна, выскочила, и опять под воду. Так ее и достали с зажатыми в руках кувшинами.
...Проваливаясь по пояс в мокрый снег, идет она вечерними сумерками домой. Небольшой мешочек с объедками, с остатками муки из-под жернова, с пшеницей, собранной по уголкам, кажется ей пудовым. Это - все, что она заработала за неделю работы у мельника. А как она радовалась  каждому сбереженному кусочку!
Она бредет, чувствуя, как немеют замерзшие ноги, как раскаленными клещами стискивает холод низ живота. Усталой после работы, мокрой, обледеневшей по пояс, ей хочется упасть в этот мягкий снег и спать, спать, спать... Но там, на хуторе пухнут от голода младшие сестры и братишка. Она поднимается и идет дальше...
- Папа, папа, - шепчет она. - Когда ты вспомнишь о нас? Когда приедешь?
Отец далеко со своей кавалерийской частью. Он не знает о том, что мать увезли в район, потому что она не сразу подала заявление в колхоз. Но и они не знали, что отец тоже арестован, как выпускник кадетского корпуса. «Был бы человек, - говорили тогда, - а дело на него найдется». Уже перед хутором увидела, что за ней наблюдают волки. Теперь нужно спешить, но нельзя падать.
Задыхаясь, вваливается в дверь, и навстречу ей на опухших ногах шагает сестра Мария. Стащив себя обледеневшую одежду, начинает готовить еду...
...Вот она стоит у доски. Школа - четыре класса. Сегодня она за учителя. Объясняет задачи, вызывает к доске. Откуда берутся решения, слова для объяснений, ей неведомо. Она - первая ученица в школе. Как Ломоносов, прошла программу четырех классов за год, и с начала нового года помогает учителю.
Безногий дед-иконописец Николай Минаев радуется, глядя на внучку. И дома - помощница, и в школе хвалят. Он манит ее пальцем и показывает на икону:
- Это - Бог? - спрашивает он и подрисовывает рожки. - А теперь - черт! - он лукаво смеется и прикладывает палец к губам. Бабушка Соня - очень верующая.
Но и месяца не прошло с начала учебы, как приехала мать Фео.
- Будя, - говорит она, - и так грамотные! За скотиной ходить некому.
Дед, перекатываясь на тележке, заглядывает на дочь снизу и ругается:
- Постой, Феня. Бери Ивана, бери Марусю, Надьку. Нинку оставь! Способная она к учению!
Долго-долго едут они домой на тряской телеге. А кругом осень... Летят листья... Кружатся, кружатся, кружатся...
Кружится комната. Но она ничего не чувствует... Ни боли... Ни тела... Только звон... Видит в полумраке, как, свернувшись клубочком, спит Зина, в руке полбублика. "Значит, все-таки уснула. Почему нет Сережи?" В сознании начинает расти, расплываться и звенеть большой водоворот...
...Отец шел, покачиваясь. Выпитая с утра водка кружила голову, внутри все горело от жажды. Утром он проснулся в чужом доме и послал за водкой.
Моя мать не умерла. Поздно вечером забежала соседка, ахнула, укутала Зину, вызвала скорую помощь. Когда отец пришел домой, матери уже сделали операцию. Ее чудом спасли... Она осталась жить... Но умерла любовь...
А через два года под грохот бомб родилась я. Мама назвала меня Верой. Вера... Верусик... Верочка... Верок... Как неистребима в каждой женщине жажда веры и любви!
Милая моя, девочка моя, моя мама! Как хочется обнять тебя, но ты строгая, ты гордая, ты скупая на ласки. Спасибо тебе за любовь твою, за прекрасный мир жизни, который ты открыла нам!»

*   *   *

Вера остановилась и подумала, что еще в сталинские времена в кругу своей семьи мать любила ругать Сталина. Конечно, это было бы опасно в обычной семье, но у них взрослые и дети так привыкли все хранить в тайне, что никакая информация из семьи не выходила наружу. Наверное, со стороны мы, дети, казались неразговорчивыми (сами себе на уме). После смерти Сталина мать стала защищать его от всеобщих нападок и ругать Хрущева. Вере все это не нравилось. Хотелось иметь на все собственное мнение.
А еще из детства у нее сохранилось много воспоминаний о событиях, которые показались ей смешными в силу детского оптимизма, или непонимания ситуации, но в отношении взрослых к этим событиям было полно трагизма и страха.
В Новочеркасске у них был очень интересный дом, в котором комнаты были расположены по кругу, и детям в отсутствии взрослых хорошо было гоняться друг за другом. Дом был полон тайн и тайных мест, в которых можно было затаиться во время игры в прятки. Иногда дети засыпали в этих тайных местах, и, проснувшись от голосов взрослых, уже боялись выйти и поневоле подслушивали эти разговоры. За эти, хотя и нечаянные подслушивания могло сильно «влететь».

*   *   *

О семье отца Вера знала меньше, чем о семье матери, в которой она воспитывалась. Знала лишь из рассказов отца, что в пригороде Харькова в конце девятнадцатого века в семье потомственных украинских кожевников родился мальчик Кузьма Карпенко. Его рыжеватые волосы закручивались в жесткие кудри, и пружинили под расческой.
- Тай что ж таке? – Плакала его мать, размачивая и расчесывая непослушные кудри. – У всех диты как диты, а в мене как овечка?
Он женился в первый год нового «високосного» двадцатого века на спокойной дородной красавице Оксане, которая принесла ему много детей. В живых остались одиннадцать. Так у моего отца Сергея оказалось пять братьев и пять сестер, половина из которых была старше его, а половина – моложе.
В последние годы своей жизни Кузьма купил небольшой дом на окраине Белгорода. Их двор заканчивался речкой. Летом они ежедневно купались в ней, ловили рыбу, замачивали для выделки кожи. В детстве у ребят была всего лишь пара штанов на шестерых братьев. Кто первый вставал, тот и одевал штаны. Остальные вынуждены были в одной рубахе сидеть на печке, или бегать по двору. Нужно напомнить, что трусы в то время вообще не носили. Одни штаны были из «чертовой кожи», то есть из плащ-палатки. Под дождем штаны становилась колом, и ходить в ней было невозможно. Как-то Сергей пошел в гости в девочке, которая ему нравилась. Но под дождем ему пришлось ретироваться. Он посадил себе на шею негнущиеся штаны, и, прикрывая «срам» рубашкой, садами добрался домой.
Жили они нестабильно. Зарабатывал Кузьма хорошо, но любил выпить, и в пьяном состоянии где-нибудь в пивной похвастать заработком. Начав с малого, в периоды запоя он пропивал все, включая и бочки для выделывания кожи. Потом занимал деньги, выкупал свои бочки. И все начиналось с начала. Красавица Оксана относилась ко всему происходящему спокойно. В ее задачу входило рождение, и вскармливание малых детей. Остальное ее не касалось. Повзрослевшие сыновья вели себя как волчата, стараясь вписаться в отцовский бизнес, и начать зарабатывать себе на пропитание и на одежду. Кто-то рассказал им о биологической модели выживания сильного в волчьей стае, и они при случае любили повторять эти истины. Они тренировали свои мышцы, и вели вообще себя друг с другом в соответствии с этими законами.  Когда Сергей заработал себе на приличную одежду и купил ее, утром он обнаружил, что младший брат Костя уже ушел в ней. Они конкурировали друг с другом. Каждый старался первым выгодно закупить «сырье» (сырую кожу) для выделки, а потом повыгоднее продать уже готовую. Костя особенно отличался тем, что не очень был усерден в работе, и мог запросто продать кожу, выделанную кем-нибудь из братьев. За это ему крепко доставалось, но уроки эти он помнил недолго. По примеру своего отца Кузьмы они все любили выпить.
Казалось бы, православные заповеди не очень-то выполнялись в этой семье. Но в год великого украинского голода горе сплотило их. Сначала умерли родители. Последней они похоронили бабушку. Дети вернулись домой, и старший брат Дмитрий велел им разбить дома всю посуду (сейчас это назвали бы психологической разгрузкой), и они навсегда покинули родительский дом. Они бросили его, и никогда не вспоминали о нем, так страшны были воспоминания времен того искусственно сделанного голода, когда горы зерна сгнивали на местах, а народ Украины умирал с голода. После этого Дмитрий разделил их на три группы и отправил к родственникам в Москву, в Новочеркасск и на Кубань.
Сергей долго жил в Москве у сестры Марии, работал на строительстве московского метро, а потом перебрался в Новочеркасск, чтобы заниматься с братьями кожевенным делом.
После Москвы Сергей был одет щеголем. У него были новые хромовые сапоги, галифе из тонкого сукна, кожаный пиджак. Кепка прикрывала его уже лысеющую голову. Лицом он пошел в мать. Он был самым красивым из братьев. Красивое круглое лицо, крепкое телосложение. Черные глаза обволакивающим взглядом провожали каждую молодую женщину.  В этом смысле о нем в городе ходили легенды. У него, несмотря на почти полное отсутствие какого-нибудь образования и воспитания, были прирожденные способности галантного кавалера. После недолгого пребывания в Новочеркасске, Сергей уехал к брату Абраму на Кубань, сошелся там с одной женщиной, сделал ей ребенка, но, бросив ее, вернулся в Новочеркасск.
Сообща Сергей со старшим братом Дмитрием купили дом. Жизнь в стране текла своим чередом, приближались годы самых свирепых политических репрессий. Но братья Карпенко жили по своим законам, и зарабатывали деньги своим ремеслом.
Ранней весной тридцать шестого года Сергей встретил Нину. Он зашел с другом в столовую КУКСа, и увидел в буфете девушку с чистыми, как небо, голубыми глазами, которая почему-то она бегала по помещению босиком. Он применил к ней все свои чары, но она не растаяла сразу же, и на следующий день он принес ей конфеты. А на третий день купил ей чувяки. Самые красивые, которые только смог найти на рынке. Он не привык, чтобы ему отказывали. Его желание разрывало его на части. Через неделю он снял квартиру. Он обманул ее, сказал, что там живет с ним сестра, что она хочет познакомиться с ней.  Но Нина понимала происходящее. Она сама удивлялась, как ухитрилась в первого взгляда влюбиться в этого уже лысеющего парня. За ней ухаживали офицеры, приезжающие на курсы усовершенствования командного состава, но ее они совершенно не задевали. В свои двадцать три она была еще девушкой. Так уж прошла ее молодость, в тяжелом труде и выживании без родителей. А тут с ней творилось что-то невообразимое.
Да, она пошла с ним в эту квартиру. Он закрыл за ними дверь, и она поняла:
«О! Он умел быть с женщинами нежным!».
А еще она поняла, что хочет быть с ним всю оставшуюся жизнь, что она будет сражаться за него со всеми другими женщинами.
На следующий день они пошли к ее родителям, и сказали, что Нина вышла замуж, и теперь она – жена Сергея. В те годы этого было достаточно, чтобы пару стали считать мужем и женой. Знакомить Нину со своими братьями и сестрами Сережа не спешил. Постепенно он включился в интенсивную работу в своем доме, и иногда даже не приходил ночевать в их квартиру. Нина уже поняла, что беременна, но это известие не очень-то обрадовало Сергея.
Нина начала паниковать. Ей то одни, то другие говорили, что видели Сергея с другими женщинами. Ей становилось страшно.
 А в те годы ремесленный промысел, как и любой другой, был под запретом. Братья понимали это, и свои бочки держали в подвале под домом, Но, заработав, любили покутить, выпить, и хвались своим умением зарабатывать деньги:
- Да у нас под домом целый кожевенный завод! – громогласно объявляли они в пивнушке.
Долго им объявлять об этом не пришлось. Четверо из шести братьев оказались в тюрьме. Сели бы все шестеро, если бы в это время оказались в Новочеркасске. Но Абрам жил на Кубани, а Костя уехал погостить к сестре Марии в Москву.
И здесь Нина проявила решительность своей матери Фео. Она пришла в их дом и заняла лучшую спальню.
- Ты кто такая? – кричали на нее сестры Сергея.
- Я – жена Сережи, - твердо заявила Нина.
- Да у него таких жен на каждом углу по десятку, - пытались отбиться от нее сестры.
- Так пусть они его там и ждут, на углах, - парировала Нина. – А я с ребенком своего мужа в своем доме дожидаться буду.
- Да чей это ребенок? – все не могли угомониться сестры. – Пусть он сам скажет, жена ли ты ему, или так. Надо же, цепкая какая. Что ж он сам тебя в дом не привел?
- Не успел.
- Обрюхатеть тебя успел, а познакомить с родней не успел.
Но Нина была, как танк, и остановить ее было уже невозможно. Она с первых же часов после ареста братьев поняла, что заниматься их делом некому, кроме нее. Через своего отца нашла выход на молодую женщину – судью Аиду Максимовну. Потом они стали подругами на всю жизнь.
Нужны были деньги. Вечером в доме опять разразился скандал. Нина хотела продать кожаные пальто братьев, пиджак Сережи, другие вещи братьев, их велосипеды, но сестры уже все разделили и спрятали. Это был грандиозный скандал, в котором одна казачка победила троих хохлушек.
- Как Вы смеете лишать своих братьев единственной возможности быть оправданными, или хотя бы получить минимальный срок!- кричала она, а еще она блефовала, грозила им милицией, и сестры, наконец-то, сдались. К утру все, что годилось на продажу, или на подарок, было сложено в зале.
Аида руководила Ниной. Все, что можно, было сделано. Но денег хотели в несколько раз больше, и оправдание не получилось. Братьям дали по два года, что для того времени было совсем небольшим сроком.
Самым страшным было то, что их осудили с конфискацией имущества. Аида пообещала Нине, что со временем «выдернет» из дела страницы, в которых говорилось о конфискации, но сделать сразу она этого не могла.
Как будто выпотрошенная после всех хлопот с судом, Нина вдруг поняла, что на нее нежданно-негаданно свалилась орава голодных сестер Сергея вместе с их детьми. Все они не работали, их содержали братья. Теперь, когда братья сидели в тюрьме, и было продано все, что можно было продать, в семье воцарился голод. Сестры уже не бранились с Ниной. Теперь они ждали, что она принесет им из буфета КУКСа.
И опять, как в ту пору, когда посадили в тюрьму отца и мать, и она, Нина, еще совсем девчонка, спасала голодных братьев и сестер, принося им с мельницы, где она работала, остатки муки из-под жернова, всякие объедки, Нина включилась в каторжную работу по обеспечения непонятной семьи хотя бы минимальным продовольствием.
Нина решила, что одна она при всем желании не прокормит такую ораву голодных. Нужно было каждому найти дело, которое давало бы средства к существованию. Младшую сестру Сережи Катю Нина устроила учетчицей. Его средняя сестра Аня нашла себе мужчину, и ушла жить к нему.
Но больше всего Нину беспокоила старшая сестра Сережи Надя. От Сережи Нина знала ее историю. Надя была самым старшим ребенком в семье, и отец Кузьма очень выгодно отдал ее замуж за инженера – железнодорожника Андрея, и у них один за другим родилось четверо детей, три сына и дочь Леночка. Андрей много разъезжал, и в один из приездов домой ворвавшиеся в дом односельчане из зависти на глазах у жены расстреляли его. После этого Надя «повредилась» умом. Тем не менее, она умела выполнять монотонную однообразную работу. Нина договорилась, и Надю взяли на работу швеей-мотористкой. Там шили матерчатые варежки, наволочки, и другие простые вещи. Когда Наде дали зарплату, она разделила ее на пять равных частей, раздала детям и оставила себе. Несмотря на уговоры Нины, ничего на питание она не дала. Дети деньги потратила в один день, у младших их частично отобрали на улице. И уже к вечеру все они хотели кушать. Нина выбивалась из сил. Хорошо, хоть помогали девчонки, сестра Нины Клавдия, да дочка Нади Лена. Им поручалось почистить картошку, овощи для борща.
Борщ Нина варила в ведерных кастрюлях. И однажды она увидела, как, погрузив руку по локоть в остывший борщ, Надя вылавливает в нем жалкие кусочки мяса.
Позывы рвоты от увиденного вызвали начало схваток. Так немного раньше времени от невыносимых забот и неприятностей в январе тридцать седьмого года родилась первая дочь Нины и Сергея Зинаида.
Нина не могла даже на один день отказаться от работы. Ее отца командировали в район, мать поехала за ним, спасибо хоть Клавдию оставили в помощь. Наспех покормив Зиночку грудью, Нина убегала чуть свет на работу. К одиннадцати Клава и Лена должны были принести ей Зину на кормление. Кое-как завернув ее дома, она несли ее то по очереди, то вдвоем. Для двух слабеньких девчонок Зина была тяжелым грузом. Порой в двадцатиградусный мороз они приносили ее Нине, и она видела, как все одеяло сбилось на голову Зины, а с другой стороны торчали ее голые ноги. Один раз они вообще выронили Зину в снег, но Нине об этом ничего не сказали. Наверное, Зина была здоровым ребенком, и от всех этих приключений не заболела.
К каждому приходу детей Нина успевала собрать что-нибудь из еды. Делая бутерброды, Нина экономила на хлебе, на колбасе, а то и начальник ее по буфету, зная ее отчаянное положение, давал ей то обрезки мяса на борщ, то полпалки колбасы, то булку хлеба. Собирала она и объедки со столов. Вечером уже в темноте с трудом тащила сама полную сумку.
Жизнь была беспросветной, только воспоминания о нежности Сергея грели ее иногда, видела она во сне эти нежные ночи начала их совместной жизни.

*   *   *

От отца пришло письмо, в котором он писал:
11/VI-37г.                Лагерь Белая Калитва
«Здравствуйте, Нина и Зина!
Сообщаю Вам о своем положении. Наш полк переходит на механизацию, т.е. лошадей сдают, а машины получают, и сегодня мне объявили сокращение, т.к. лошадей не будет, значит ковать некого. Предписание из Ростова, из Штаба Управления, каковое переводит меня в запас. Сегодня же я еду в Каменск, решать вопросы, куда ехать. Наверное, на Родину. Прошу сообщить срочно Ваше мнение. Как Вы думаете? Я думаю приехать, затребовать из Новочеркасска свои инвалидские дела и жить дома инвалидом. А Маруся не знаю, поедет ли с нами, или останется здесь в столовой. С ней я еще не говорил, сейчас пойду к ней. Мне должны дать литер на семью и на багаж, до какой станции я укажу бесплатно. А если на пробу поступить хотя в Каменский комбинат, литер пропадет. Тогда, может быть, в зиму придется ехать на свой счет. Письмо пиши, Нина в Каменск. Я 15-го уеду в Каменск совсем.
До свидания. Привет Вам и Сереже. Пиши, как ты живешь. Мать больная, воспаление почек. Жду, Михаил Гордеев».
«Знала ли тогда она, что пройдет всего полгода, и они похоронят крепкого казака Михаила Гордеева, - записала Вера в своем дневнике. - Ему был всего 51 год. Он был здоров и крепок. Его смерть была загадочной. Мать всегда говорила, что в это время Красная Армия перестраивалась на «железного коня», и таких, как мой дед убирали за ненадобностью. Что было правдой в этом рассказе матери, я не знаю. Знаю только, что дед был очень принципиальным, за словом в карман никогда не лез. Он лег в больницу на обследование по своим инвалидским делам, и умер сразу после укола. Это было за четыре года до моего рождения, но почему-то мне близки подозрения моей матери и мое воображение так рисует эту картину:
1937 год.
Эта медсестра была грубой, как мужчина. Она пришла к нему в палату, и в руке у нее был шприц.
- А что мне назначили? – спросил он, но она не ответила.
- На бок, - хриплым голосом сказала она, и он повернулся.
Укол был болезненный.
- На спину, - так же лаконично сказала она. Он повернулся. Она стояла и смотрела, как он умирает.
Так в возрасте 51 год умер мой дед - инструктор Кавалерийских курсов усовершенствования командного состава г. Новочеркасска Михаил Иванович Гордеев.
Еще я знаю, что моя мать очень любила своего отца. Она на всю жизнь запомнила те немногие разговоры о жизни, наставления по хорошим манерам, которые он старался передать своим дочерям в редкие приезды домой. Каждое его слово она передавала нам, поэтому мне иногда кажется, что я хорошо его знала».

*   *   *

Мой отец Сергей не был призван в Армию. У него был незаживающий свищ копчика. Но всю войну он почему-то прятался в подвале и от наших, и от немцев. Конечно, тогда забирали всех. Кто не был призван в Армию, рыл окопы, работал на наших, или на немцев.
С одной стороны, было хорошо то, что отец остался дома, что на несколько семей с детьми мал мала меньше был хотя бы один мужчина. Ночью он мог сделать по дому и во дворе тяжелую мужскую работу, а днем он выделывал кожи, шил чувяки, бурки. Но это было опасно. НКВД часто проводило рейды. Они могли заявиться в любое время суток. Главный садился к столу, бряцал о стол револьвером и спрашивал:
- В доме есть мужчины?
А остальные разбредались по комнатам, шли в подвал, и, как они думали, осматривали каждый уголок. Только тайных уголков в этом доме было очень много. Они никогда не обнаружили ни одного из них. А, кроме этого под подвалом была большая яма, у которой прятались все мы от бомбежек, отец – во время обысков. В остальное время там прятали выделанную отцом кожу и «сырье», из которого он ее выделывал. Там же хранились запасы продуктов, которые тоже норовили забрать как «наши», так и немцы.
В самый разгар боевых действий «кожевенного сырья» практически не стало. Люди не держали и не били скот. Нужно было как-то выживать. Женщины придумали шить чувяки и бурки из старых вещей. Мать с кем-нибудь из сестер покупала на рынке старые пальто, ватники, фуфайки.
Дома их всем миром распарывали, отстирывали, утюжили, кроили и шили все, что только могло из этого получиться. Однажды, распарывая старую фуфайку, они обнаружили иностранные бумажные деньги, доллары. Их было так много, но отец был неумолим:
- Сжечь сейчас же! Ты понимаешь, что это – смерть не только для меня, но для всей! – кричал он, хотя никто и не возражал против этого.
Деньги сожгли сразу же. Мы, дети, их даже не видели, но нам строго настрого запрещено было даже вспоминать об этом происшествии. Мы даже не успели подумать о том, какие блага можно было бы приобрести где-нибудь «там» за эти деньги. Для нас эти деньги значили одно – смерть для всех, потому что для «валютчиков», которые тогда осмеивались иметь иностранные деньги, было лишь одно наказание – расстрел!
Но отцу было скучно, и через некоторое время он привел в подвал Ивана «Куцего», которого прозвали так за маленький рост. Мать ругалась:
- Нас всех и за тебя одного перебьют, а ты еще собутыльников собираешь.
«Куцего» ей удалось отправить к жене. Но еще через несколько дней ночью пришел «Баландист», которого прозвали так за многословие.
Его положили на узенькую больничную кушетку в коридоре возле кухни, где стояло ночное ведро-туалет. Пробегая ночью по малой нужде, я подумала, что под ногами хрустит сахар, но это были полчища вшей, которые расползались от «Баландиста» во все стороны. Через неделю у всех зачесались головы.
Вшей вычесывали на белую простыню, ловили и били. Искали их и непосредственно в голове, положив друг другу голову на колени. Еще хорошо щелкали под ногтями созревшие гнезда вшей – белые гниды. Но такая борьба со вшами не приносила видимого успеха, и отнимала много времени. Кто-то подсказал матери, что можно избавиться от вшей с помощью керосина. Керосином намазывали волосы на голове, заматывали тряпкой, и потом голову мыли хозяйским мылом, которое тоже было в дефиците. После этой процедуры детские уши опухали, кожа на них слезала хлопьями. Ощущение было такое, что кто-то покалывает эти несчастные уши иголочками.
Из какого-то тайного уголочка я услышала тихий разговор сестер о том, что «Баландист» служил немцам. Это была новая угроза для жизни разросшейся семьи, с трудом выживающей в те годы. Какие подозрения в связях с немцами могли упасть на наш дом!
«Баландист» постепенно забирал власть в доме в свои руки. У отца он брал деньги и приносил четверти с самогоном. Пьяный отец был агрессивен, и на уговоры матери отвечал грубостями и выгонял ее из подвала. «Баландист» подливал масла в огонь, говоря отцу, что мать отца не уважает. Наконец мать не выдержала. Это был страшный день, когда мать пошла в подвал, выгнала «Баландиста», пригрозив ему тем, что заявит на него в НКВД. Выгнав его из дома, она на глазах отца разбила четверти с самогоном, отец достал ружье, которое они прятали на всякий случай. Вдрызг пьяный и обезумевший от решительных действий матери, он гонялся по кругу нашего дома за ней с ружьем, стреляя в нее. Потом он убегал заряжать ружье в подвал. Там он свалился с узкой и крутой лестницы, сильно ушибся, но ничего себе не сломал, так как пьяным в этом плане всегда везет. Это происшествие было и страшным и смешным одновременно.
Во время войны в нашем доме в основном жили сестры моей матери. После войны они разошлись по своим домам, но стали собираться сестры отца. Они считали, что у них есть право на этот дом. Так как дом был куплен до войны моим отцом, и братом Дмитрием, который из оккупированной немцами территории отправился сначала во Францию, а потом в США.
Особенно много хлопот было с отцовской сестрой Надей. Ежедневно несколько раз за ночь она двигала кровать в своей комнате. Ее безумие было странным. Утром она выглядела совершенно нормальной, и на просьбы матери не передвигать ночами кровать отвечала ей совершенно спокойно:
- Знаешь, у нее нет ног. Просто обыкновенная голова, и передвигается она медленно. Я сплю полчаса, просыпаюсь, а она почти рядом. И я должна передвинуть кровать на другой конец комнаты. Тогда я могу спокойно спать еще полчаса. И так всю ночь до рассвета. А ты просишь меня не передвигать кровать. Нет! – задумчиво говорила она. – Я не могу не двигать кровать ночью.
Отцу приходилось водить дружбу с начальником уголовного розыска, с прокуратурой, чтобы его не трогали, чтобы не приходили с обысками. Однажды отца вызвал начальник уголовного розыска Карп Никитович, который часто бывал у нас в гостях, и показал письмо. В нем говорилось, что отец убил всех детей Нади. Их кровь разбрызгана по стенам, и каждую ночь он пилит в подвале их кости. На стенах подвала действительно была разбрызгана краска, а отец каждую ночь работал в подвале, пилил, строгал, вручную выделывал кожу. Письмо не было анонимным, Надя поставила свою подпись.
- А если бы это письмо попало кому-то, кто не знает всего о твоей сестре? Что ж ты меня подставляешь, дорогой ты мой!
Днем Надя тоже вела себя странно. Она запиралась в своей комнате, много времени смотрелась в зеркало и мяла свой подбородок. Полный решимости, отец решил поговорить с ней.  Когда он зашел в ее комнату, она выпрыгнула в окно. У нас был обычный одноэтажный дом, но окна были довольно высоко от земли, и она сломала себе руку. Все ругали отца: «Зачем было ее трогать!»
В те годы практически неоткуда было получить дополнительный заработок. Всякие частные работы были запрещены. Остановить отца было невозможно. Он делал то, что умел. То, что было запрещено тем временем. Чтобы не попасть опять в тюрьму, он систематически собирал в доме «свою крышу». Он прикармливал сотрудников уголовного розыска, прокуратуры, милиции, и они все-таки иногда в знак благодарности предупреждали его о возможном набеге бандитов, о готовящемся обыске. Как-то начальник уголовного розыска принес найденный в кармане какого-то бандита план нашего дома. Мама Нина ругалась, говорила:
- Не поймешь, то ли правда, то ли хотят, чтобы ты еще заплатил.
Но через несколько дней ночью в наш двор действительно кто-то залез. Надрывно лаяла собака. Отец несколько раз стрелял в темноту из охотничьего ружья. Потом все дрожали до утра, боялись, не застрелил ли он кого-нибудь. С рассвета обыскали сад и никого не нашли. Выстрелы слышали соседские бандиты. Отца зауважали, и больше к нам ночью никто не пытался проникнуть.
Но в одном из соседних двух этажных домов вернулась из длительного заключения женщина, чье тело было почти полностью покрыто наколками. Дети из соседних домов собирались, чтобы посмотреть на это зрелище. Она мылась под душем в ванной комнате огромной коммунальной квартире, а дети заглядывали в щелку двери, рассматривая ее тело. Она все видела, но, видно, гордилась своими наколками, и никого не прогоняла.
Постепенно вокруг этой женщины стали собираться бандиты со всего города, и облюбовали они крыльцо нашего дома, на котором засиживались задолго за полночь. Отец решился на глобальные меры, и однажды полил крыльцо кислотой. Мать очень ругалась на него, боялась, что нас убьют. Но у бандитов были видно свои разборки, и на отца никто не подумал. Но с тех пор они перестали устраивать вечерами свою бандитскую «малину» на крыльце нашего дома.
Сейчас я понимаю, что тогда не было слияния бандитов и милиции. Даже мы, дети, могли на глаз определить того, кто был бандитом.
Первомайский праздник. Днем мы ходили на демонстрацию. Родители давали нам деньги, на которые мы могли купить мороженное, разноцветные набитые опилками шарики на резиночке, конфеты-тянучки, петушки на палочке и еще некоторые, неведомые современным детям  сладости. Это был один из трех основных праздников (первое мая, седьмое ноября и Новый год), которые мы, дети, ждали с нетерпением несколько месяцев. А вечером в нашем доме родители собирали компанию.
- Мой Карпуша пошел на демонстрацию совершенно голый, совершенно босый, - делала намек отцу жена начальника уголовного розыска Новочеркасска.
Здесь мы уже не выдерживали, представив двухметрового Карпушу совершенно голым и босым шагающим в колонне демонстрантов. Прыснув от смеха, мы мгновенно ретировались из нашего укрытия, но мама Нина услышала это, и нам тут же досталось.
- Не смейте даже приближаться к той комнате. Там рассказывают взрослые анекдоты, и детям нельзя это слушать, - отчитывала нас она. – Девочки, вы же всегда были такими послушными.
- Вот, почитайте, - и она вытаскивала из комода уже надоевшую нам книгу «Примерныя девочки», изданную еще в прошлом веке
А мы, дети, любили слушать их черный юмор из тайных комнат, одна из которых была за стенкой шкафа. Чтобы пройти в нее, нужно было, низко наклонившись, зайти в шкаф, там отодвинуть заднюю стенку шкафа и пройти в мастерскую отца, о существовании которой знали только члены семьи. Из мастерской с такими же ухищрениями можно было спуститься в тайную комнату подвала, а оттуда – в просторную яму под подвалом.
Мы любили подслушивать анекдоты, которые рассказывали взрослые за столом. Иногда мы не понимали, чему все они смеются до слез. Мы втихаря тоже смеялись, не понимая сути анекдота.
«Мужчина на приеме у врача: - Доктор, когда я выпью, я не могу кончить!
- А вы не пейте.  - Тогда я не могу начать...»
После этого анекдота они почему-то смеялись до слез. И потом прокурор области Андрей Иванович поднял тост:
- Так выпьем же за то, чтобы начать и кончить мы могли в любых условиях, вне зависимости от того, сколько мы выпьем!
Какими они казались нам веселыми! Какими симпатичными! Как они любили пошутить с нами при случае! Знали бы мы тогда, что красивый мужчина и галантный кавалер в компании прокурор Андрей Иванович Попов почти ежедневно, в том числе и накануне ночью, участвовал в расстреле заключенных в подвале Новочеркасской тюрьмы, и поэтому за столом он болтал несусветную чушь, и напивался по-свински до беспамятства.
Живший по соседству с нами начальник НКВД Евдокимов вместо эвакуации затопил баржу с заключенными. А заключенным тогда мог быть любой. «Был бы человек, - говорил тогда Андрей Иванович, - а дело на него всегда найдется!»
Какие интересные люди окружали наших родителей! Моей крестной матерью стала инвалид детства тетя Лёля, у которой одна нога была короче другой. А её мужем был Николай. Николай был практически глухим, и потому разговаривал странным металлическим голосом. Все так его и звали – Николай «Глухой». Над ним любили подшучивать. Оказывается, он отсидел пару лет за то, что нарисовал портрет любимого вождя Сталина, а это могли делать только специально допущенные люди. Николай обижался на шуточные предложения нарисовать вождя еще разок, но всегда быстро отходил и начинал смеяться совершенно диким смехом, похожим больше на лай собаки».
Вера взяла тетрадь и стала записывать.

                ОТЕЦ.

Отец вспоминал о нас редко, но эти дни становились для нас настоящими праздниками.
... Мы идем с ним по Московской улице, главной улице Новочеркасска. На пути - фотография, мы фотографируемся. Продают мороженое. Отец покупает столько, сколько мы можем съесть. Конфеты-подушечки, целый килограмм! Но вот отец встречает своих друзей, и наш праздник заканчивается.
... Он рубит дрова, колет уголь, чинит крышу. На нем - вся тяжелая работа в доме. Вечерний ритуал - отец закрывает ставни, запирает двери. Он - хозяин! Но водка подтачивает его богатырское здоровье. Я хорошо помню этот день. Он выбегает в столовую, разрывает на себе рубашку и падает посреди комнаты.
- Если еще раз выпьете - конец! - говорит ему приглашенный домой профессор.
И у нас начинается райская жизнь. Отец как будто заново начинает познавать мир. С детства хорошо играл в шашки, теперь он осваивает шахматы. Если нет партнера, по книгам разбирает партии, играя сам с собой. За шахматную доску усаживает каждого, кто попадает в наш дом. Это - его новая страсть.
В пятьдесят первом году подруга мамы судья Аида посоветовала нам переехать в Ростов. Ведь фактически мы жили в доме, который еще в тридцать седьмом году был конфискован. Документы о конфискации дома Аида «выдернула» из дела, но сказала матери, что если будет серьезная проверка из Москвы, им станет все понятно. И нужно было не только продать дом и купить новый. Нужно было уехать из города.
В Ростове-на-Дону родители долго подыскивали себе дом, и, наконец-то, остановили свой выбор на доме бывшего священника. Этот дом строился вместе с церковью еще в конце восемнадцатого века. Его жилая площадь составляла сто квадратных метров. Таким же был и подвал под домом. А это было для отца главным. Пять комнат, одна из которых была около сорока метров, кухня, веранда, обнесенная колонами, как в старинной усадьбе. Потолки высотой в четыре метра, фигурная лепка на потолке. К сожалению, она сохранилась только в одной самой большой столовой комнате. Это были разнообразные фрукты, разбросанные по потолку. Говорят, необыкновенная лепка было в зале, но в войну бомба упала рядом с домом, и потолок с лепкой в зале рухнул.
И все это было страшно запушено, в жутком состоянии. Хозяев у этого дома было видимо невидимо. Договориться с ними со всеми было практически невозможно. Заправлял всем зять старой попадьи – грек, который все время пытался обмануть отца. Несколько раз родители бросали переговоры, и снова начинали поиски дома. Но, видимо, старый дом священника очень подходил отцу, и переговоры возобновлялись.
И, наконец, переговоры взяла в свои руки моя мать, а помогала ей Аида. Сделку все-таки довели до конца, хотя хитрый грек пытался до последнего момента обмануть, где-то не подписать, чтобы потом снова вымогать деньги.
Но эпопея с этим домой не кончилась с его покупкой. Дом топили углем. В большой комнате были две обложенные старинным кафелем до самого потолка высотой в четыре метра огромные печки, от которых кафель выходил в две соседние комнаты. Так обогревались все пять комнат. Но, так как покупкой дома начали заниматься с зимы, отец знал, что старые печи засорены, и практически не дают тепла. Их нужно было переложить. Он нашел печников. Те поработали день, и пропали. И так уж получилось, что буквально через пару дней пришла старая попадья. По своему старческому маразму она не сразу поняла, что дом уже продали. Она пришла за спрятанными в дымоходе драгоценностями. Но дымоход был разобран, а печников так и не нашли.
Через некоторое время пришел основной продавец дома грек. Он нес какую-то ахинею, и было непонятно, зачем он пришел. Потом он сказал, что зайдет в туалет. После туалета сразу ушел.
- Послушай, - озадаченно сказал маме отец, когда он через некоторое время зашел в туалет, и вернулся. – Этот придурок спер цепь от бачка. Ну, ты помнишь, такая тяжелая, массивная, покрашенная черной краской цепь. А что, наверное, она была золотая?
Клад в доме родители все-таки нашли, но небольшой. С десяток старинных серебряных монет, и несколько золотых иностранных. Серебряными монетами мы играли в детстве, их никто не считал ценностью. Мать где-то слышала, что серебро отгоняет злых духов. Она не верила в предрассудки, но все-таки серебряные монеты были у нас разбросаны по всем комнатам дома. А золотые иностранные мы так и не нашли после смерти отца. Как они к нам пришли, так и сгинули.
Дом постепенно отремонтировали. Отец нанял какого-то своего друга. С ним они отремонтировали весь дом, сделали новую крышу, а в подвале сделали комнату - бункер, о существовании которой знали только члены семьи. Это был настоящий бункер, при входе в который отодвигалась оштукатуренная стена.
Мелкий ремонт в самом доме делали дети во главе с мамой. Консультантом по шпатлевке полов у нас была жена Ивана Куцего – Ульяна. Эта семья жила своеобразно. Свои комнаты она нам показывала из дверей. Ровный как зеркало крашеный пол, кровати с огромным количеством подушек и подушечек, покрытых накрахмаленными накидками. Но заходить в комнаты, и пользоваться всем этим почему-то было нельзя. Спали все они, и их сын в сарае на сене, и укрывались замусоленными рваными стегаными одеялами. Всю свою энергию Ульяна отдавала вылизыванию дома, а сын ее так и сгинул без ее внимания потом в тюрьме.
Наша мама делала ремонт для того, чтобы мы жили в чистоте и в уюте. Если отскакивала шпатлевка на полу, или на стенах, она сама все подправляла. Пол красили ежегодно, потому что за год краску стаптывали.
...Ночами отец работает в подвале. Таких специалистов по кожевенному делу, вероятно, уже не осталось. Творческая жилка заставляла его браться за новые дела. Он освоил лаковое производство, мог выделать и покрасить мех. Но к нам часто приходили с обысками. Я помню, как однажды в панике отец сунул мне, маленькой девочке, за пазуху кусок кожи. Говорят, что сейчас в России шкуры домашних животных, в основном, сгнивают, и только небольшую часть всего этого богатства вывозят на выделку за границу. Так за годы коммунистического режима "перевели" в России множество ремесленных промыслов. Теперь кожевенный промысел, который так нужен в холодной и ветреной России, дает баснословную прибыль и огромную занятость населению Китая, Турции и других, ближайших к России стран. У нас, в стране, где практически каждый имеет одну, а то и несколько вещей из кожи, специалистов по выделки кожи практически не осталось.
У него были наследные секреты производства. Когда в Ростове его пригласили на завод организовывать лаковый цех, он был польщен и рассказал там свои секреты. Больше передать их было некому, мать не позволила никому из нас пойти по его стопам. Но на производстве с его масштабами, скорее всего, его секреты умерли. Так расточаем мы опыт, накопленный поколениями. А ведь я помню выделанную отцом кожу, мягкую, эластичную, блестящую, как будто живую.
... Запомнился день, когда отец сам потушил пожар в подвале нашего дома, где он варил в ацетоне пленку кино для лакового производства. Я первая увидела черный дым и языки пламени, вырывающиеся из подвала.
- Мама, мама, пожар, - закричала я, и все высыпали во двор. Отец побежал внутренним ходом.
- Шланг, живо, - крикнула мать. Брат уже включал воду.
- Нужно вызвать пожарную! - мелькнуло у меня в голове.
- Не сметь! - закричал из подвала отец. - В тюрьму меня посадить хотите! - Он вынес в руках баллон с ацетоном. Одежда на нем тлела, брови и ресницы обгорели.
- Не лезь! - с силой оттолкнул от двери сына Алешу. - Тебе еще сгореть... Огнетушитель!
В суматохе все забыли, что пожарные заставили купить и повесить во дворе под навесом огнетушитель. Мать поливала из шланга, брат бежал с огнетушителем. Отец выхватил его на лету, успев крикнуть:
- Что б больше никто... Я сам...
Еще долго что-то шипело, шумело, пенилось. Дым становился белым, удушливым. Наконец, вышел отец. Одежда болталась на нем обгоревшими лохмотьями. По всему телу уже вздувались пузыри ожогов, кое-где были глубокие раны. Лицо было красное, глаза блуждали.
- Сережа, Сереженька! - бросилась к нему мать. Мы внесли отца в дом. Он долго проболел после этого. Кроме ожогов у него было отравление. Разбирая в подвале после пожара, мы поняли, что могли все взлететь на воздух. Там были баллоны с ацетоном, а рядом целая комната была набита углем.
...Та любовь, которую он недодал детям, выплеснулась на внучек.
Моя Нина лежит на диване, а дедушка начинает "мерить" ее от пяток до головы. Ей щекотно, она визжит от восторга.
- Расскажи про вареники, - просит она.
Чистокровный украинец, мой отец знал по-украински только несколько стишков.
                - Вареники на печи,               
                Пригласили систы.
                Нечищену барабулю
                Заставили исты.
Потом он сажает Нину с Наташей на  колени и начинает подбрасывать:
                - Ох, чуки, чукалочки,
                едет Нина на палочке,
                а Натка - на тележке,
                щелкает орешки!
- Лучше мне орешки! - кричит Нина.
Какое счастье, что у них есть дедушка!
...Летом мы были с ним на море. Он резвился с внучками, как ребенок.
- Три лягушки вечерком польку танцевали, увидали паука, в обморок упали, - и, взявшись за руки, они втроем уходили под воду.
Всю жизнь он мечтал купить машину. И у него были деньги, но тогда это было опасно. В специальных органах могли заинтересоваться тем, откуда он взял деньги на покупку машины, ведь официальная зарплата у него была маленькая. Ему исполнилось шестьдесят лет, когда он все же приобрел машину. С каким трудом он осваивал ее! Мозг, отравленный сильными ядами кожевенного производства, перенапрягался. Его парализовало прямо в машине, в которой он был один. Отец сумел все-таки остановить ее. Из машины его уже выносили.
Потом были разные больницы. Дома делали уколы, массаж и гимнастику. Мы надеялись на улучшение. Но тянулись дни, недели, месяцы, годы... Он стал жалким и капризным, совсем измучил мать, не давая ей покоя ни днем, ни ночью.
- Вера, Верунчик... Отец упал... Умирает... Скорее... - кричала она по телефону.
- Скорую... Скорее... Я сейчас... Скорую... Вызывай скорую... - какая-то дрожь била меня, я не могла одеться.
Отец лежал на полу. Его лицо было как маска, страшная, откинутая назад маска с полузакатившимися глазами и закушенным языком. В груди булькало, свистело...
- Приступ эпилепсии, - равнодушно-уныло сказал врач после беглого осмотра. - У паралитиков это бывает, это неопасно. Нужно только следить, чтобы он не задохнулся. Мы сделаем уколы, и он будет спать долго. Но если что, вызывайте.
Дыхание отца становилось спокойным. Справа на лбу багровел синяк.
- Лучше бы ты помер, - отчетливо прошептала мать. - Лучше бы ты помер, - громко сказала она, с ненавистью глядя в расслабленное сном лицо отца.
- Люба, достань валерьянку, - брат подхватил мать, и она забилась в его руках.
- Лучше бы ты помер, изверг, - срывающимся голосом кричала мать. - Всю жизнь, всю мою жизнь ты словно камнем висел у меня на шее. Кругом жили, смеялись, радовались. А мы всю жизнь прятались в подвале. Ты душил во мне все живое. Ты и сейчас усмехаешься. Ты смеешься над тем, что отравил мне последние годы, что тянешь меня за собой в могилу.
Я со страхом взглянули на спящего отца, и в его приоткрытых глазах и в уголках рта действительно разглядела гримасу усмешки. После снотворного мать еще долго всхлипывала во сне. На другой кровати похрапывал отец.
... У отца стали чернеть пальцы ног. Машина скорой помощи отвезла его в мединститут. Это оказалась их машина. Так отец попал в прекрасное отделение.
- Надо заплатить, - суетилась мать. - А так он никому здесь не нужен. ...
Мать пятилась из кабинета заведующего отделением, а он, высокий, сухопарый, наступал на нее:
- Ваш муж умирает. За что же Вы хотите заплатить? Ваше дело - организовать непрерывное дежурство родственников. А остальное - наше дело.
- Выйду из больницы... Займусь твоей квартирой... Обменяем на центр... Второй этаж... С большой кухней... - отец не понимал, что болезнь уже не отступит.
... До сих пор не могу забыть эти ночные дежурства. Свет, пробивающийся с улицы сквозь листву деревьев, образовывал причудливые фигуры. Правая рука отца была в непрерывном движении. Он стягивал с себя простыню, непроизвольно вырывал трубку капельницы, разворачивался, и его ноги свешивались с кровати.
Сна практически не было. Каждые пять-десять минут я поправляла отца на кровати, давала воды, ставила "утку". Иногда за минуту я успевала увидеть длинный сон. Потом в ужасе подскакивала, с трудом соображая, где я нахожусь.
Больные в палате приподнимались, стонали. Я видела их желтые лица. Запахи лекарств смешивались с запахами человеческих тел. Боясь простудить больных, закрывали окна, и к утру этот запах заполнял все мое существо. Мир становился иллюзорным, движения – автоматическими. Путались представления о времени.
А утром я принимала экзамены у студентов, или читала лекции. Потом шла в лабораторию. Эти годы были самыми насыщенными и интересными. По тематике жидких кристаллов у меня были ежегодные всесоюзные и международные конференции. Мне писали из Индии, из Германии. Мы создали уникальную приставку к прибору и сутками проводили температурные исследования. Как часто нам казалось, что мы близки к открытию! На кафедре силами сотрудников шла полная реконструкция помещений и лабораторного практикума. Это были лучшие годы моей работы в Ростовском институте инженеров железнодорожного транспорта.
- Отец умирает, - жена брата Алексея Лиза чуть не сбила меня с ног в коридоре больницы.
По черному, вытянутому телу отца волнами шли конвульсии. Около него возились сестры и несколько врачей из отделения реанимации.
"Вот оно, исполнение клятвы Гиппократа, - думала я, вглядываясь сквозь туман слез в их напряженные лица. - Кто для них отец? Парализованный старик, без сознания, с гангреной обоих ног. Старик, который все равно скоро умрет..."
- Отец пришел в себя, узнал меня и Лизу, - рассказывала потом я Саше. - Он ласкал нас взглядом, гладил наши руки. Его глаза были глубокими и грустными. В них была мудрость, которую не объяснишь словами. Я никогда не любила отца так сильно, как в те минуты. Я никогда не была так близка к нему. Мы словно разговаривали на одной волне. И этого безмолвного разговора с отцом хватит мне на всю жизнь!
Потом заведующий попросил собраться всех близких. Нужно было решаться на операцию, или забирать отца домой, где он медленно умирал бы от гангрены ног. Только операция давала ему шанс жизни, и мы дали согласие. Операция прошла хорошо. После трех дней, проведенных в палате реанимации, отцу стало лучше. В последние дни он узнавал всех.
Но все-таки на отца было страшно смотреть. По-моему, он так и не понял, что ему ампутировали правую ногу. Но он был обречен, тромбы забили все сосуды ног, чернела левая нога.
В ту ночь должна была дежурить я. Но сильно заболела Нина, и я поменялась дежурством с братом Алексеем. Мы еще не спали, когда в полночь зазвонил телефон, и срывающийся голос Алеши донес до нас весть, что отец умер.
Я подумала:
"А не гуманнее было бы дать ему тогда умереть?"
Но в том и состоит клятва Гиппократа, что врач не может применять, или не применять знания по своему усмотрению, не должен различать больного старика или молодого. Я низко кланяюсь тем врачам, которые подарили отцу еще две недели жизни, позволили проститься с близкими!

                ПРИНЦЕССА

В Новочеркасске рядом с нами жил художник. Был он молод, красив, беден и всегда голоден. Неделями он не выходил из дома, и по ночам из его окна струился в наш двор причудливый свет. В его квартире был полумрак и беспорядок, все стены были завешаны картинами. Иногда, черный после бессонных ночей, он приходил к нам и жаловался на прислугу:
- Вчера оставил себе корку хлеба на утро, а Нюрка нашла и съела.
Моя мать всегда делилась с ним последним куском.
К художнику приезжала жена, женщина удивительной красоты. Она была корреспондентом одной из центральных газет, и ее жизнь проходила в разъездах. В эти дни он приходил к нам, просил взаймы. И вид у него был очень растерянный.
Мать давала деньги, или что-нибудь из съестного, как говорится, натурой. Так же натурой она получала обратно. Более десятка написанных маслом картин напоминают нам те далекие послевоенные годы.
Детям войны профессия художника казалась сказочной! Было удивительно, что человек в серости послевоенных будней находил красочные сюжеты. Мы не разбирались в тонкостях искусства. Картины художника казались нам прекрасными!
Я чувствовала, что даже мать, днем выполнявшая работу швеи-надомницы, а ночью тайно собиравшая из тряпья чувяки на базар, в душе уважала художника. Хотя всегда после его посещения ворчала:
- Что за блажь? Кому это нужно? Лучше бы чувяки шил, не приходилось бы тогда у чужих людей просить.
Мать была не в меру горда и всегда повторяла:
- Никогда ничего не проси у чужих людей!
Какие радости знали мы - дети, рожденные в сорок первом году? В саду строили шалаши, устилали пол тряпьем и приносили сюда все свое богатство: зеленые бутылочные стекла, пустые катушки, самодельные тряпичные куклы. Строили маленькие шалашики для кукол, читали, рассказывали самими сочиненные сказки.
Мать очень любила книги. Часто за корзину проданных чувяк приносила домой круг макухи и красочные сказки.
А еще мы любили ходить во двор индустриального института, корпуса которого были отданы в те годы под госпиталь. Бродили по зарослям смородины, ели ее, зеленую и спелую. Разговаривали с ранеными, смотрели, как они играют в футбол.
Нас не удивляло, что люди в гипсе, на костылях и даже в инвалидных колясках играют в футбол. Только теперь я поняла, что в основном это были молодые ребята, юность которых перечеркнула война. Иногда мы видели то, что не предназначалось для людских глаз. Кто-нибудь из раненых, еще недавно игравших в футбол, где-нибудь в удаленном уголке сада падал на траву. Рыдая от боли и бессилия, бился и грыз сырую землю... Так они прощались с юностью, прощались с мечтой... В радостные дни победы, в тихие послевоенные дни их горе заслоняло собой весь мир. Оно было с ними день и ночь. И некуда было от него деться.
После войны к художнику приехала племянница. У нее был туберкулез легких в запущенной форме. Художник выводил ее на балкон, и она сидела там, кутаясь в пеструю шубку из суслика. Одетая в белый пуховый платочек, с огромными синими глазами и ярким болезненным румянцем на щеках, она казалась мне прекрасной принцессой из далекой сказки...
Я слышала, как художник рассказывал матери Барину историю. Ее отец погиб на фронте. А Варя с матерью и двумя младшими сестренками прятались от бомбежки в яме под домом. В доме не оставалось ни грамма воды, и малыши плакали от жажды. В короткое затишье выбралась Варя из ямы. С трудом раздобыла немного воды, донесла до дома и на его месте увидела огромную воронку... Сам случай, казалось бы, пощадил девочку. Кое-как она добралась к дяде.
Но война не отпустила свою жертву... Варя умерла поздней весной, когда у нас цвели жерделы. Была настоящая метель падающих лепестков... А я, забившись в самый дальний угол сада, плакала, плакала и плакала... Плакала, боясь показать свои слезы, потому что у нас не плакали на виду.
Вспоминает ли кто-нибудь о тебе? Помнит ли еще хоть кто-нибудь о тебе кроме меня, маленькая девочка войны - "принцесса" моего детства?
Если бы я умела, я бы помолилась за тебя... Всей трогательностью воспоминаний детства, всей силой любви к своим детям вспомните и подумайте. Они и сейчас ходят по земле, обреченные войной дети! Может быть, это и ваши дети тоже...

                ПЕРВАЯ ЛЮБОВЬ.

Мой муж Саша провожает меня в Москву на конференцию. Мы сидим с ним на скамейке в зале ожидания. Темы для разговоров исчерпаны, мы рассеянно смотрим по сторонам. Вдруг я замечаю недалеко Игоря Чернова. С интересом наблюдаю за ним. Замечаю, что он слегка пьян.
- Смотри, - указываю глазами на Игоря. - Это моя первая любовь. Только ревновать не надо. Он меня совсем не знает.
- А мне всегда казалось, что первой любовью называют нечто реально существовавшее. То есть первая любовь должна быть связана с первым поцелуем, - Саша явно злится.
- А, по-моему, первая любовь может быть без поцелуев, а первый поцелуй - без любви.
- Хорошо, первую любовь без поцелуя можно понять. Но зачем же первый поцелуй без любви?
- А извечное женское чувство жалости к тому, кто любит, тебе не понятно?
- И как часто тебе приходилось жалеть?
"Боже мой, как же ты усложняешь свою жизнь! Ну, зачем ты все рассказываешь мужу?" - удивляется моя подруга по работе Настя.
А если мне нечего от него скрывать? Да и с кем я могу еще поговорить, поделиться?
Объявляют посадку. Лицо Саши совсем вытягивается, когда он видит, что мы попадаем с Игорем в один вагон.
И тут происходит непредвиденное... Оттолкнув меня от двери, Игорь врывается в вагон и занимает единственное свободное место. Улыбка так и расползается по лицу Саши. Он никак не может согнать ее с лица.
- Хочешь, я набью ему морду, времени еще достаточно?
Мне становится смешно.
- Пойдем к бригадиру, - удерживаю я его за плечо. - Он устроит меня в другом вагоне.
Вагон погружен в полуденный сон. Взобравшись на верхнюю полку, я прикрываю глаза и вспоминаю. Грустно и смешно, так расставаться с первой любовью.
...В седьмом классе объединили мужские и женские школы. Мы влюблялись с первого дня. Посмотрел, сказал, передал что-то, толкнул, дернул за косу... Все казалось проявлением любви. Чтобы не быть "белой вороной", я тоже говорила о любви.
Игоря я заметила впервые на школьной линейке в начале девятого класса. Его десятый класс стоял по диагонали от нашего. Мои глаза встретились с его рассеянным взглядом, и я начала сходить с ума.
Повернулся, задумался, в фас, в профиль…. Стукнул соседа, засмеялся, махнул рукой, оперся на плечо друга. Мой мозг все запоминал и фиксировал, чтобы вновь и вновь "прокручивать" эти кадры потом в тишине уроков. Я перестала заниматься.
Мы занимались в разные смены. Но зато со своей парты я видела в окно балкон его квартиры. Теперь вся моя жизнь на уроках состояла из ожидания. На уроках спасали только способности, хорошая память, да авторитет, завоеванный ранее у одноклассников и учителей. Вечерами, надеясь встретить его, я бродила с подружками около школы, заходила в гости к подруге, проживающей в его доме.
В эти годы в стране были какие-то проблемы с хлебом, с крупами, и мы, школьники, все свободное от школы время проводили с тысячных очередях за хлебом. Это было развлечение, сродни современным дискотекам. В те годы даже жалкие самодельные приемники были редкостью. Поэтому, чтобы согреться, мы становились в круг недалеко от очереди, и, напевая себе сами, подтанцовывали модные тогда твист, чарльстон, рок-н-ролл.
При встрече с Игорем ноги становились ватными. Его голос неделями пел во мне.
А сердце прыгало, стучало, ликовало. Я неслась над землей со своей любовью. Но мне не хотелось, чтобы кто-то узнал мою тайну. И я стала встречаться с Виталькой из нашего класса, который был безнадежно влюблен в мою подругу Свету.
Мы дружили открыто. На уроках садились друг к другу за парту. Стояли вместе в коридоре. Ходили в кино и в парк. Виталий стал часто бывать у нас дома. С ним мы и поцеловались первый раз в жизни. Поцеловались смешно, едва касаясь губами друг друга. В те годы суровой школьной морали мы вели себя вызывающе.
- Вот оно - зло! - решили учителя, и мы подверглись гонениям.
А мне нравилось быть гонимой, когда при всем классе меня громогласно заставляли пересесть на свое место.
- Позор! Девочка! Где твоя гордость? - кричала на меня классный руководитель Нина Федоровна. - Сама лезешь к мальчишке. Пусть придет твоя мама.
Мама, сердцем чувствовавшая, что это не любовь, объясняла совершенно спокойно:
- Виталик? Хороший мальчик. Он бывает у нас дома. Делают уроки, слушают музыку. Нет, не боюсь. Свою Веру я хорошо знаю. 
- В чем дело? - спрашивала она меня. - Зачем же так демонстрировать? Зачем дразнить учителей?   
А для меня это был бунт, в котором я топила настоящую любовь к Игорю. Любовь дала трещину через год, когда я однажды стояла с подругой в подъезде его дома.
- О, боги! - возликовала я, услышав его голос.
- О, боги! - пошатнулась я, задохнувшись от отборной брани, скатывающейся сверху по лестнице. Игорь нас не видел.
Это был выстрел из орудия. Ядро прошло навылет, оставив в моей груди огромную зияющую рану. У меня пропало желание видеть Игоря, думать о нем.
Но еще долго, встречая его на улице, я задыхалась. Останавливалось сердце, и кровь бросалась в лицо.

                МИР ПРАХУ ТВОЕМУ!

Человеку свойственно желание походить по грани дозволенного и недозволенного, побалансировать на гребне между жизнью и смертью, между любовью и ненавистью. После этого все простое кажется великим и значимым. Ярче и полнее начинаешь ощущать жизнь.
В детстве я безумно боялась высоты, была очень застенчива. Во мне все сильнее зрел протест против высокого забора нашего дома, так хорошо отражавшего замкнутый уклад жизни нашей семьи. И я записалась в секцию туризма.
Учеба на первом курсе университета давалась легко. Все свободное время мы проводили в походах по области. Мы готовились к зимнему лыжному походу по Подмосковью. Но перед самым походом наш руководитель заболел.
- Вас поведет Тимка, Тимофей Иванович Громов, - сказали нам в секции.
Как хорошо зимой в настоящем лесу! В наших южных широтах нет ни настоящей зимы, ни настоящего леса. И теперь меня радовало все! Белый ослепительный снег, зеленые сосны-великаны, поваленные деревья, и даже то, что я не умела стоять на лыжах.
Иногда казалось, что не осталось никаких сил, хотелось упасть в снег и плакать. И вдруг в последний, в самый последний момент появлялось второе дыхание…. И можно было идти, идти и идти... Такие переходы сменялись веселыми привалами.
Не снимая рюкзака, падали в снег, пели, смеялись, шутили.
А первый спуск с горы, когда, падая и соскальзывая вниз, карабкались на четвереньках, путаясь в палках и лыжах. Корчась от смеха, кувыркались, застревая между деревьями, долго хохотали потом над собственной неловкостью.
А через два дня я уже мастерски спускалась с горы. Как приятно было чувствовать себя ловкой и красивой! За два дня до отъезда мама купила на блошином рынке (на толкучке) светлую дубленку. В те годы их еще не носили в городе. А в походе она смотрелась прекрасно с черными брюками. У меня были самые теплые в группе варежки на меху.
Как чудесны были вечера! Где-нибудь в опустевшем здании сельской школы мы сидели тесной гурьбой около горящей печки и пели песни, песни задорные и грустные, тюремные и туристские, военные и народные. И часто я чувствовала рядом Тимкино плечо, обернувшись, встречала его взгляд...
А вечера в лесу, когда мы никак не могли найти нужную деревню! Свет луны, пробивающийся сквозь засыпанные снегом ели, "злодей-мужичок", указывающий кратчайший путь до села. Все напоминало мне сказку.
...В тот день было очень холодно. Идти было трудно. Никто не знал, чем нужно было смазывать лыжи в такой мороз. Снег хрустел и скрипел, лыжи почти не скользили. Трудно было дышать, в носу щипало и смерзалось. Если приходилось снимать рукавицы, руки мгновенно замерзали, а потом долго болели.
Переход был большой и безлюдный. Деревья стояли красивые, одетые со вчерашнего теплого вечера в пушистый иней. Но красота эта не радовала. Безоблачное серое небо усиливало гнетущее ощущение.
Пропала иллюзия игры... Мы были так некстати в этом суровом лесу, одетые кое-как, ничего не умеющие. Все шли молча, никто не шутил, не смеялся, как обычно. Все понимали: случись сейчас что-нибудь самое малое непредвиденное, оно может обернуться большой бедой. И особенно озадачен был Тимка.
У меня часто спадало крепление. Обычно я шла впереди, иногда даже прокладывала лыжню. А сегодня плелась в хвосте... Я села на снег и расплакалась. Не было сил, замерзшие руки не слушались. Отряд скрылся за поворотом. И когда мне показалось, что меня совсем бросили, оттуда вынырнул Тимка.
- Ну что ты, Вера. Давай помогу.
Тимка колдовал долго, но сделал хорошо. До вечера крепление не спадало.
- Вот и все. Теперь пошли.
Он надел свои тонкие пуховые перчатки и, обогнув всех, занял место во главе отряда.
Хорошее настроение постепенно вернулось ко мне. Руки, поболев немного, отогрелись. Моя дубленка была готова и к большим морозам.
Я подумала, что надо было бы дать свои рукавички Тимке. Во время похода все грели руки в моих рукавичках. Но он был далеко. Чувство успокоенности постепенно овладело мной, а мысли переключились на что-то другое...
Вечером мы сидели в электричке, ели промерзшую колбасу, запивали добытым на станции кипятком. Тускло горела лампочка в конце вагона. Загремела выпавшая из рук Тимки алюминиевая кружка.
- Господи, да он руки себе обморозил! А ну-ка давай сюда, - Рита принялась тереть его руки. - Да и уши тоже! Что же ты молчал? Где у нас гусиный жир?
У меня защемило сердце. Я не могла сдвинуться с места. Я знала, что Тимка обморозил руки из-за меня.
Опять потеплело. Весь следующий день отряд оставался на небольшой станции. Все с удовольствием ели в столовой горячие щи и ждали Женю и Тиму, которые решили отметить сами конец маршрута.
Они вернулись поздно, едва успев к последней электричке в Москву. Вернулись молчаливые и смертельно усталые. Тимка снял шапку, и я впервые увидела, что у него седые виски.
- Женя, что с вами случилось? У Тимы за один день виски поседели, - спросила я.
Женя пробовал шутить, говорил, что Тимка сразился с медведем. Тимка молчал, как всегда глядя в сторону. Только раз он посмотрел на меня, и я вдруг поняла, что нарушила сегодня канву еще не сложившихся отношений.
- Ты что? - шепнула мне Рита. Я видела, что она была влюблена в Тимку, - Неужели ты раньше не замечала? Я учусь с ним уже три года, и он никогда ничего не говорил об этом...
В Ростове многое забылось. Решили отметить счастливое возвращение. Я предложила дом родителей. Было весело и шумно. Я ждала Тимку, одного Тимку из всей группы... Но он не пришел. Он даже не придумал себе отговорку. Сказал, что придет, но не пришел. И только я одна знала, что он не пришел из-за меня.
Я видела его еще несколько раз в университете. Мне очень хотелось поговорить с ним, пригласить его домой, показать свою библиотеку. Сделать так, чтобы он понял: я не злая, я не равнодушная...
С кем-то из ребят я танцевала на вечере. Кто-то приглашал меня в кино. А я думала о Тимке...
...Лето было чудесное, первое студенческое лето. Работа на строительстве лаборатории ядерной физики, поход по Кавказу, альпинистский лагерь.
Загорелая и радостная,  с волнением входила я в здание университета, Больше всего мне хотелось увидеть Тимку. И вдруг... Тимка погиб!
- Господи, да кто же знал! - рассказывала мне Рита со слезами на глазах. - Когда он поскользнулся и повис, держась на руках, мы даже и не испугались. Ниже было большое покатое плато. Я крикнула: - Держись, Тимка! - и стала пробираться к нему. Я видела, как руки его разжались, и он стал скользить, набирая скорость. Два, три раза ему удалось зацепиться за выступ или куст, но руки как будто не слушались его. Раздался грохот камней, и я прижалась к скале, потому что в глазах потемнело. Я услышала крик, и, не разбирая дороги, мы бросились вниз, рискуя на каждом шагу сорваться вслед за Тимкой...
...Мы стояли в тихом углу университетского коридора. Мимо шли шумные стайки студентов, но мы были глухи ко всему.
- Он умер там же? - спросила я Риту.
- Он умер у меня на руках. Понимаешь, у меня на руках. Я до сих пор не могу простить себя. Почему мы не отговорили Тимку от этого самовольного похода в горы? Все проклятая погода! Он боялся, что смена в альплагере кончится, а он так и не попадет в горы. Зачем мы пошли с ним, ведь один он бы не пошел?! Это никогда не забудется. Понимаешь, никогда!
... Этот сон повторяется часто. Я падаю со скалы. Начинаю скользить медленно, стараясь задержаться. Мне удается, и я думаю с облегчением:
"И чего это я так испугалась? Здесь и склон не такой уж крутой".
Но руки устали... Немеют обмороженные зимой кончики пальцев. Медленно, медленно разжимается палец за пальцем. Роем проносятся мысли, жалкие, лихорадочные мысли о спасении.
Теперь я лечу долго, с сожалением вспоминаю все, оставшееся в жизни. И перед глазами встает лицо Тимки. Его лицо в тот вечер, когда я увидела его седые виски.
Такой сон заканчивается пробуждением. Чувствую, как отекли руки, как болит как будто разбитое на острых выступах скалы тело, как неровно, всплесками бьется сердце. Я слышу каждый его удар.
... В следующем году мне поручили руководство туристской группой, и мы поднялись к могиле Тимки.
С большой проезжей дороги тенистая горная тропка ведет к огромному валуну, около которого стоит маленький рассохшийся памятник. Фотографию трудно разобрать. А на валуне свежей краской написано:
"Громову Тимофею Ивановичу. Мир праху твоему. Отец".
А кругом так тихо, так спокойно. Величавы так любимые Тимкой горы! Люди приходят и уходят. Словно боятся потревожить его покой.
Мир праху твоему, Тимка! Прости!
Нет! Я не успела полюбить его, слишком мало мы знали друг друга. Почему же в своих мыслях я так часто обращаюсь к нему, к матери, к отцу, к "принцессе" моего детства? Потому, что могу идеализировать их?
Нет. Почему-то меня не оставляет чувство вины. И еще. Смерть всегда таит в себе тайну, загадку, разгадать которую живущему человеку не по силам.
Через год после этого я поехала на производственную практику в Красноярский институт цветных металлов. Наш выпуск был экспериментальным, и практика должна была продолжаться девять месяцев.
- Самый дальний город выбрала? – с обидой спросила меня мама Нина.
Моим руководителем оказался Макар Синельников, совсем молодой парень, который несколько раз подходил ко мне в университетской библиотеке. Увидев меня, он обрадовался.
- Снова женился, у меня родились двойняшки, - похвастался он. Я его поздравила.
Тем не менее, я не раз ловила на себе его взгляд. Работала я с интересом и с увлечением. Один раз, желая доделать эксперимент, задержалась. В университете такие ситуации случались часто. Но здесь я наткнулась на запертую дверь. Так и ночевала в лабораторном корпусе.
- Никому не говори об этом! – испугался утром Макар. – Иначе мне такой выговор заделают. Ну, Вера, ты убиваешь меня наповал. Как я теперь могу спокойно спать дома, если буду думать, что молодая, красивая девушка, в которую я был влюблен еще несколько лет назад, спит в моем кресле. Ты меня убиваешь!
- Хватит, - сказала мне Галя, моя соседка по общежитию. – Нельзя так работать. В субботу идем с ночевкой на «Столбы». – Галя была тувинкой, и хорошо знала окрестности Красноярска.
Такой красоты я никогда не видела. На Кавказе все было по-другому. Мы собирали грибы, ягоды. Посмотрели местный зоопарк.
- Ну, альпинистка, показывай свой класс, - посмеивалась Галя. – Для начала освоим этот «Столб». Он – для начинающих.
И мы забрались на вершину «Столба». Идти вверх всегда проще. Панорама была великолепной. И вдруг я почувствовала, что страх высоты заполнил все мое существо. У меня позеленело в глазах, зашумело в ушах. Я присела на корточки, и закрыла лицо руками.
- Горюшко ты мое! – запричитала Галя. – Да что с тобой? Ну, соберись, лапочка. Нам же спускаться нужно.
- Все, Галя. Я словно потеряла сама себя. Я никогда больше не смогу ходить в горы. Перед глазами так все и плывет. Сердце давит. Мне кажется, что мне сто лет.
- Глупости! Ты просто заболела, вся горишь. А я, дура, не поняла и затащила тебя на этот проклятый «Столб».
- Ребята, - кричала она одетым в калоши и подвязанным кушаками «столбистам», проходившим мимо. – Помогите. Девушке плохо с сердцем. Спустите ее, пожалуйста.
Ребята посмотрели вверх, и медленно поднялись на «Столб». Мне было очень стыдно.
- Плохо ей. В глазах темнеет.
- Сейчас мы устроим большого «жука», - сказал более высокий, и, развернув часть кушака, обмотал его вокруг моего тела. Второй обвязал своим кушаком меня подмышками. – Пусть над нами смеются, но мы пойдем на четвереньках. – Они явно подсмеивались надо мной. – Главное, не суетись.
В одном месте я стала скользить, и яркой вспышкой вспомнила Тимку.
- Витя, держи, - и я повисла на кушаках.
- На Столбы тебе лучше снизу смотреть, - сказали на прощание мне ребята. – Хорошо, хоть не на «Перья» вас занесло. Совсем было бы весело тебя оттуда снимать.
От пережитого дрожали ноги. Мы сидели на каких-то пеньках, и я тихонько плакала. С трудом мы добрались домой.
Температура спадала и поднималась опять
- Ревмоатака, - поставила диагноз врач. – Ревмокардит. Возможно, порок митрального клапана. – Этот диагноз так и остался под вопросом.
На работу меня не выписывали. Решили меня отпустить с практики раньше.
- А если я запрос на тебя пришлю, - Макар был очень расстроен.
- Климат мне здесь не подходит.
- Жаль. Очень жаль. Ну, что ж. Пиши. Частичку сердца увозишь,– и он чмокнул меня в щеку.
Особенно грустно было прощаться с Галей. За полгода жизни в одной комнате общежития мы стали с ней, как сестры.
Я ехала домой накануне октябрьских праздников. Ехала через всю страну, и видела, как наряжаются города и села, встречая праздник. Из окна поезда я видела ночью светящиеся звезды. Освещенные алые знамена трепало по ветру.
«Принимаю парад городов», - подумалось мне.
Леса стояли в снегу. Белыми простынями расстилались поля.

                Научный руководитель

Какой потерянной возвращается женщина на работу после рождения ребенка и длительного отпуска по уходу за ним! Что-то забылось, что-то изменилось за это время на работе. Как трудно войти в рабочий ритм, если долгое время круг твоих обязанностей был совсем другим.
И все-таки, рождение Наташи было для меня самым важным в жизни событием. Нам с Сашей она казалась необыкновенно умной, ласковой, развитой и озорной. Казалось, я живу еще с ней одной жизнью.
«Если с Наташенькой что-нибудь случится, - поняла я, когда она в первый раз тяжело заболела, - я тоже не смогу жить. У меня остановится сердце, и я умру вместе с ней».
За время моего отсутствия на кафедре сменился заведующий.
- Если она не выйдет, как положено, уволю, - передали мне его слова сотрудники. Отпуск без сохранения после родов составлял тогда всего пять месяцев.
А я и не собиралась больше сидеть дома. Тем более, что мы нашли для Наташи прекрасную няню Марию Андреевну, которая оставалась еще с нами, когда мы – Зина, я и Алеша были детьми, а родители куда-нибудь уезжали. Мария Андреевна была из старой купеческой семьи. Она очень любила общение, много читала. У нее был прекрасный московский выговор, и вообще была очень доброй женщиной. Чем-то она напоминала мне Арину Родионовну, няню Пушкина.
Еще в дипломной работе к большому неудовольствию профессора Сергеева я взяла в виде объектов белковые молекулы.
- Зачем тебе это нужно? – говорили мне сокурсники. – Занималась бы уже анализами. Ведь у тебя по анализам есть выступление на всесоюзной конференции, публикации в ее материалах, и в журнале «Заводская лаборатория». А так ты себе и рецензентов не найдешь. Методы у тебя физические. Объекты – биологические. При чем здесь химия?
А мне не хотелось повторять уже пройденный кем-то путь, выискивая нюансы десятого порядка. Мне нужно было найти что-нибудь свое. Пусть маленькое, но свое. Сделать что-то впервые. Так я представляла свое участие в научной работе.
На факультете повышения квалификации, куда меня направили почти сразу же после того, как я вышла на работу, нам прочитали великолепную лекцию по биохимии старения человеческого организма, по жидким кристаллам. Проблемы, стоящие там, были близки к той тематике, которой я занималась во время дипломной работы. И я стала думать…
Оказывается, один их механизмов старения организма заключается в том, что под действием различных факторов, например, при радиоактивном облучении, или при введении в организм наркотических веществ, увеличивается число поперечных сшивок биомолекул. Возникают биокомплексы. При этом уменьшается необходимая для нормальной жизни организма подвижность биомолекул. Потом такие биокомплексы вызывают кристаллизацию биомембран, через которые уже не сможет проходить нервный импульс. Эти процессы – поперечные сшивки молекул и последующая кристаллизация и являются внутренними признаками старения организма.
Для других молекул, например входящих в состав мозга необходимы такие поперечные сшивки молекул. Образуя мягкие полухимические связи, эти молекулы способствуют распространению быстрых незатухающих колебаний.
Когда организму нужны, а когда вредны эти поперечные сшивки молекул? С помощью каких групп атомов они образуются? Как ведут себя в разных условиях? Как можно тормозить их образование? Я самонадеянно думала, что смогу найти ответы хоть на мизерную часть этих вопросов для отдельных молекул. Если бы я знала тогда, что достигнутое мною понимание многих из этих вопросов поможет мне через двадцать лет спасти собственного сына, а, может быть, и жизни других подростков, пытающихся пробовать наркотики!
На кафедре было хорошие по тому времени спектральные приборы. То, что у нас отсутствовало глобальное научное направление, было для меня даже кстати. Я могла заниматься тем, чем хотела. Могла сама ставить себе задачи и решать их.
Первые полученные спектры были обнадеживающими. Хотелось скорее окунуться в работу. Но преподавательская работа съедала все время, нужна была аспирантура.
Как много сложностей возникает тогда, когда работа оказывается на стыке физики, биологии и химии! В университете, куда меня соглашались взять в целевую аспирантуру, не было доктора наук по сходной тематике. В реферативном журнале я нашла несколько фамилий ученых, занимающихся близкими проблемами. Нужно было решаться. И я решилась….
Мы часть заблуждаемся, считая, что для достижения определенных целей нужны только связи, знакомства. Я приходила с улицы. За мной никто не стоял. Но, если мне удавалось убедить в своей правоте, мне помогали с веществами, позволяли работать на приборах. Так возникали отношения, проходящие потом через годы.
Я поехала в Москву на консультацию. В Воронеже, куда я попала раньше, мне сказали:
- Владимир Васильевич Таныгин? Что Вы! Он никогда не согласится на подобное руководство. Он – чисто биохимик. Ваша работа далека от его научной тематики.
Но все-таки я поехала. Владимир Васильевич оказался пожилым человеком лет шестидесяти пяти. В его облике было что-то домашнее.
- Что ж, попробуйте, это интересно. Всегда помогу консультацией.
Я побоялась сразу говорить с ним о руководстве и теперь писала отчаянное письмо:
«Уважаемый Владимир Васильевич!
Я понимаю, что неудобно обращаться к Вам с такой просьбой, но у меня нет другого выхода. По тематике, о которой я говорила Вам в прошлый раз, я могу поступить в целевую аспирантуру в наш университет. Там есть хорошие приборы, есть специалист – кандидат наук. Но там нет доктора наук по этой специальности. Может быть, Вы согласитесь быть соруководителем этой работы?»
Я представила его доброе лицо, и дописала:
«Поймите, сейчас решается моя судьба. Для меня это – вопрос жизни и смерти!»
И он согласился.
- Вопрос «жизни и смерти», - улыбнулся он при следующей встрече. – Слишком сильно сказано. Но это от молодости. Потом вы поймете….
Как, когда этот человек стал мне так дорог? Может быть, с того момента, как он провел меня к себе домой, познакомил с женой, и она кормила нас морковными котлетами? А, может быть, это сделали его письма, каждое из которых поднимало меня, заставляло искать новые подходы.
Это были отцовские письма! В них были и жизненные советы, которые так нужны были мне в эти годы. А годы были тяжелые. Через год после поступления в аспирантуру у нас родилась Нина. Первые месяцы беременности я переносила очень плохо. Тяжело было материально.
И все-таки я его не подвела, защитила диссертацию в срок. Когда я привезла ему предварительный вариант диссертации, он удивился. Он повел меня в ресторан «Кристалл».
- Я люблю людей искренних и увлеченных. Вы сделали невозможное в такой короткий срок. Но учтите, после защиты у Вас не будет чувства удовлетворенности. Сейчас я Вам завидую от всей души. Какая у Вас энергия! Вам ясны Ваши цели. Это – редкое качество людей науки.
И он рассказал мне о своей защите диссертации:
- Свою установку, разработанную к защите кандидатской диссертации, я опробовал на многих объектах. Методика тоже была собственной. Защита прошла великолепно. А вечером я оказался на берегу Волги. Сижу один, и такая на душе тоска! И оставалась эта опустошенность потом очень долго. Пока не пришли новые идеи, пока не возник замысел новой работы.
Теперь каждый раз, бывая в Москве, я звоню ему. Если он свободен, захожу к нему домой. Несмотря на большую разницу в возрасте, мы все-таки стали друзьями. Из бесед с ним у меня складывается какое-то спокойное, глубокое мироощущение, возникает желание работать, появляются новые идеи. У Владимира Васильевича - богатейшая интуиция в научных вопросах, он хорошо знал литературу. Он всегда может подсказать что-нибудь ценное, и в то же время не душит инициативу. Он - идеальный руководитель. А еще в нем что-то сохранилось от большого ребенка.
Однажды я засиделась у него допоздна, и Владимир Васильевич пошел проводить меня до станции метро. У дверей жена укутала его шарфом, поправила воротник.
Мы шли по темным улицам, ноги проваливались в рыхлый снег. В этот вечер Владимир Васильевич был задумчивым и грустным.
- Хочу поехать в Симферополь. Есть у меня там старый-старый друг. Единственный человек, который знает меня чуть ли не с трех лет. Пишет: приезжай, вспомним, поговорим «под занавес». А Вы счастливы? Довольны ли судьбой? Выбором профессии?
И я долго рассказывала Владимиру Васильевичу о своей жизни, о своей несбывшейся мечте поступления на филологический факультет, о папке, в которой хранятся мои рукописи. Рассказывала о том, о чем никогда не говорила матери, Саше, своей лучшей подруге.
- Вы всегда поражали меня своими неожиданными поворотами, - сказал мне Владимир Васильевич. – Дай Вам Бог счастья на любом попроще! Вот Вы грустите сейчас. Вам кажется, что вы выбрали не тот путь. Я Вас хорошо понимаю. Но это не те трудности. Это не та грусть! У Вас еще все впереди. Грустно, когда кончается жизнь. И это невозможно остановить, и с этим ничего нельзя сделать…
В то время Владимир Васильевич писал книгу.
- Вы – моя последняя аспирантка, моя «лебединая песня». А это – моя последняя книга. Приезжайте, приходите! Мои двери всегда открыты для Вас. Дерзайте, и будьте счастливы тем, что Вы делаете на этой Земле! –  взял двумя руками мою руку и крепко пожал ее. – Прощайте! Увидимся ли еще?! Я всегда жду Вас…. – В его глазах я впервые увидела слезы. – Прощайте! – И он быстро пошел через площадь, высокий, красивый старик…
Вспоминая молитвы скороговорки своей неверующей бабушки Фео, я молюсь:
- Господи! Не лишай меня тех, кто так мне дорог!
Я не знаю, как по-другому выразить свои чувства.


*   *   *

Через несколько дней у Веры опять выбралось время, и она решила записать историю семьи Саши. Она знала, что эти записи не должны были попасть в руки Саши, Так уж случилось, что двоюродная сестра Саши Дина подслушала в детстве разговор своей матери Анны о тайне рождения Саши, и рассказала потом Вере.

*   *   *

«На севере вблизи польской границы жила семья кавалера царской армии Григория Ивановича Кабанова, двадцать пять лет верой и правдой отслужившего Отечеству. Жена Евдокия Макаровна родила ему четверых детей. В их местечке все знали три языка: польский, еврейский и русский. Они считали себя русскими, хотя знали, что в их крови есть еще и польская, и еврейская составляющие. После Октябрьской революции Евдокия с детьми едва не умирали с голода. Они выживали, собирая в полях неубранную свеклу и промерзшую картошку.
Из армии Григорий пришел смертельно уставший и больной. Жить стало еще труднее, и потому свою старшую дочь Екатерину они отдали в богатую семью безродной сестры Евдокии. Екатерина была некрасива. Но проживание в богатой семье тетки Дарьи Макаровны сделало ее заносчивой и вздорной. В местечке были католические костелы, в которые Екатерине приходилось ходить со своей теткой. Но в душе Екатерины уже зрели коммунистические идеи, и она очень обрадовалась, когда тетка и ее муж решили, что ей пора учиться в сельскохозяйственной академии. Здесь она забыла о католической церкви и вступила в комсомол.
А в донских просторах в семье Гордея Михеевича Орлова, бывшего до революции казачьим атаманом станицы Шумилинской, в семье знаменитого казачьего рода Орловых в последний год уходящего девятнадцатого века родился казак Алексей. Алексей был красив и статен, как настоящий казак.
Встретились Екатерина и Алексей  на слете полеводов в тридцать втором году. Расставив свои женские сети, Екатерина все же заполучила понравившегося ей полевода. О своей беременности она сообщила ему письмом. После рождения ребенка попросила его дать согласие на то, чтобы записать сына Анатолия на его фамилию. К тому времени Алексей уже состоял в рядах партии, и письмо содержало скрытую угрозу для его карьеры. Наслышанный о различных связанных с подобными ситуациями скандалах, он дал согласие. Так в те годы рождались семьи, без церковных, или гражданских записей. Общность проживания, или совместное участие в рождении ребенка считалось достаточным, чтобы считать пару семьей. Жили они в разных городах, и создавать совместную семью с Екатериной Алексей не собирался.
Екатерина работала на опытных полях Смоленской селекционной станции. Ее руководитель был хорошим педагогом, и она успешно осваивала свою специальность. Сына Анатолия она определила в детский садик.
По всей стране уже шла волна гневных разоблачений и расстрелов врагов народа. На селекционной станции, где сотрудники жили и работали, как одна семья, поневоле поддерживали эти акции, и тоже выступали с гневными речами. Ничто не предвещало беды.
Но беда пришла. В один день станция опустела, а оставшиеся сотрудники, боясь друг друга, прятались на разных опытных полях. За Екатериной пришел воронок, и она первый раз в жизни оказалась в НКВД».

*   *   *

Вера остановилась и решила не записывать то, что знала она, но не знал о своем рождении Саша. Их детям тоже лучше было бы не знать об этом.
Вера просто вспомнила, как, рассказывая ей об этом, свекровь сказала лишь:
- Разве я могла сказать что-нибудь хорошее о своем учителе? Тогда бы погибла и я, и Толик… - и, подумав, добавила. – А твоего Саши никогда бы не было.
Вера никогда не видела улыбки на лице Сашиной матери. Практически не снимаемая скорбная маска, злое напряженное, или осуждающее всякую веселость лицо. Вера вообще удивлялась, как Саша смог вырасти таким эмоциональным и веселым. Наверное, это было потому, что большую часть времени он прожил у тети Маруси, сестры своего отца Алексея, которая была простой казачкой. И хотя ее муж и сын погибли в войну, она не замкнулась в себе, а с удовольствием занималась племянниками от братьев и сестер. В ее старом казачьем доме  находили приют иногда до десяти детей. Она пела им казачьи песни, рассказывала сказки. Вместе с ней они готовили нехитрую еду. Благо, что огород и сад были очень большими, и им хватало на зиму и картошки, и капусты и свеклы и яблок из сада. А еще собирали грибы и ягоды, солили капусту и огурцы. Свобода, бьющий изнутри задор, незлобные «издевательства» друг над другом, которые так характерны в казачьей среде, и которые тетя Маруся называла «оттачиванием язычков». Все это развивало, делало детей коммуникабельными в любом обществе. Вера очень любила в Саше эти качества, хотя в начале иногда и обижалась на него.

*   *   *

Но правды о рождении Саши не знала ни двоюродная сестра Саши Дина, ни Вера. Эту правду глубоко похоронила в своей памяти сама Екатерина.
Когда за ней приехали на опытное поле, у нее отказали ноги. Она только и думала о том, что своего сына Толечку она не увидит больше никогда.
Ее привезли в управление и указали дверь. Екатерина постучалась, спросила разрешения, и вошла в кабинет. Ее била мелкая – мелкая дрожь. Хозяин кабинета встал, подошел к двери и запер ее.
Он приблизил свое лицо к ее лицу и дохнул на нее дымом папирос и перегаром. Он был высоким, слегка рыжеволосым, и говорил с каким-то чуть заметным акцентом.
- А ты – некрасива! – смачно засмеялся он, и глаза его превратились в щелки. Его глаза смотрели в ее глаза, не моргая. Этот взгляд проникал в нее все глубже и глубже, он ее парализовывал. – Тебе уже говорили этот комплемент?
- У тебя есть шанс выжить, – он прижал ее к стене, и его рука полезла ей под юбку, - Шанс небольшой, один на сотню или на тысячу. Такой же шанс есть и у твоего сына. Не выживешь ты, не выживет и он.
- Ты будешь послушной, и выживешь, - уже шептал он сдавленным голосом, оттесняя ее к дивану. - Ты ведь не огорчишь меня? Ты ведь не хочешь прямо отсюда отправиться в тюрьму к своему учителю? Да нет, не бойся, его там уже нет. … Этого врага народа уже расстреляли… Шутка, - отрезал он, - это мы с тобой сегодня разберемся, кто – враг народа…
Он повалил ее на диван. Его руки ловко раздевали ее, а она, омертвевшая, не смела сопротивляться.
- А здесь ты ничего! – цинично шептал он. - Все на высшем уровне.… Вот сейчас ты еще и удовольствие получишь… - он уже вошел в нее, и она была на гране обморока. – А за удовольствия платить надо. Платить… платить… платить…
Он расплылся на ней, ее тело было напряжено. И вдруг она почувствовала, что какая-то горячая волна поднимается в ней и помимо воли ее заливает пульсирующее пронизывающее все тело расслабление.
- Умница, - шептал он. – Умница. – Его тело тоже вздрагивало, и наконец-то он затих.
Он лежал на ней долго. Потом он начал все снова. Теперь это продолжалось, и продолжалось. Он покусывал ее плечи, ее грудь…
- Старайся, девочка, - шептал он, - я не хочу кончать, пока ты не кончишь. Мне так не интересно!
- Ну, сопротивляйся же, сука!  - вдруг крикнул он. - Что ты тут разлеглась?
От окрика она лихорадочно попыталась оттолкнуть его, сдвинуть широко распластанные ноги. Но он стал снова раздвигать их. Оттолкнуть его было невозможно, он словно приклеился к ней. Волна оргазма снова накрыла ее.
- Хорошо? – спросил он, вздрагивая. – Тебе ведь хорошо? А с мужем такого не было? Верно? Ну, говори, сука, не было? – заорал он.
- Не было, - выдавила она, и подумала, что ведь это правда. Моменты близости с Алексеем можно было пересчитать по пальцам. И кончались эти моменты так быстро, что ничего подобного она никогда не испытала. Да и какой он ей муж? Разве что после ее завуалированного шантажа он позволил ей записать сына на его фамилию, а в те годы этого было достаточно, чтобы говорить о нем, как о муже.
А теперь на всю оставшуюся жизнь оргазм будет четко ассоциироваться у нее с насилием.
- Ну вот, - поднялся он, и подтянул брюки. – Одевайся, будем работать.
Он сел к столу, закурил папиросу.
- Садись, - приказал он. Его голос звучал повелительно. – Итак, что мы имеем. Сейчас я буду задавать тебе вопросы, и ты, отвечая на них, будешь думать о сыне, и о том, куда ты хочешь попасть после нашего разговора, домой, или в тюрьму. Предупреждаю, своего учителя ты не спасешь. Сама погибнешь, и сын твой погибнет. Оттуда никто не выходит. Поняла? Я спрашиваю тебя, сука, ты поняла? – рявкнул он
- Поняла, - прошептала она.
- Ты видела, как к нему на работу приходили незнакомые люди? Вот эти, и эти? – он протянул ей какие-то фотографии. Она растерянно молчала. – Видела? Сука, ты видела этих людей? – ударил он ее по лицу фотографиями. – О сыне думай, сука, о сыне.
- Видела, - наконец-то выдавила она, и внутренне ужаснулась тому, что делает.
- Почему не сообщила в органы? – орал он. – Почему?
- Я не знала, что надо было сообщать, - шептала она.
- Не знала, - цинично передразнил он. – Теперь будешь знать. И будешь сообщать обо всем, что будет происходить в селекционной станции. Потом переведем тебя на другую работу, и там тоже будешь обо всем сообщать.
- Ты знала, что он занимается на селекционной станции подрывной работой? – продолжал он допрос. - Что он специально вывел совершенно негодный сорт пшеницы? Ты знала это? – Кричал он. – Отвечай, сука, сын ждет тебя дома.
- Я не знала, - шептала она.
- Чего ты не знала? Ты тоже участвовала в этом, и сейчас я отправлю тебя в тюрьму.
- Нет, пожалуйста, я буду говорить все, что нужно. Пожалуйста!
- Итак, на глазах сотрудников, к нему приходили агенты иностранной разведки. Всех этих агентов ты опознала. Правильно? Желательно, чтобы ты поточнее вспомнила, когда приходил этот гражданин, когда этот, - совал он ей под нос фотографии. – Ну, когда к вам на станцию обычно приходил кто-то? Давай запишем.
Она чувствовала, что ее сознание раздваивается. Близость с этим ужасным человеком, и этот неожиданный оргазм вызвали в ней слабость и безволие. Она сидела в кресле перед столом, и ее тело было налито свинцом.
- Ну, что ты засыпаешь? Надо взбодриться, - он подошел к ней, и расстегнул пуговицы на ширинке. – Немного поиграем. -  И она испытала третий за сегодняшний день оргазм. - Умница, умница, - сдавленно бормотал он, - все у нас будет хорошо. Хорошо, хорошо…
- Так, - говорил он, расслабленно развалившись в своем кресле. – Сейчас ты умоешься, я вызову секретаря, мы все запротоколируем, ты распишешься, и пойдешь домой к сыну. Мы к тебе направим домработницу, а ты будешь интенсивно сотрудничать с нами. Тело у тебя роскошное, - неожиданно добавил он, - работать с тобой просто невозможно. Ну, пойдем еще разок на диван. Нет, нет, ложись на животик.  Теперь стань на коленочки. Ножки раздвинула,… Что ж вы с мужем так никогда не делали? – Он взял ее за груди, и вошел в нее сзади. – Вот так, так, так… - он тянул ее за груди, как будто пытался оторвать их. Ей было больно, но она молчала.
- Ну, давай, милая, ты ведь знаешь, я так просто не кончу, мне нужно твое участие, - и он стал водить языком по ее шее, по спине. Дрожь прошла по всему ее телу, и опять в конвульсиях оргазма забилось ее тело.
– Ну, ты – сука… - посмеивался он. - Я ее насилую, а  она еще и удовольствие получает.… Ну, что, так хорошо тебе никогда не было? Тебя спрашиваю, сука.
- Не было, - прошептала она.
- Ладно, одевайся, садись к столу. Если дальше ничего не испортишь, то считай, что выжила и ты, и твой отпрыск. А, может быть, родишь мужу и еще одного?
- Я его давно не видела, он работает в другом городе.
- А зачем нам муж? Ребенка мы и без него заделаем. Главное, чтобы он признал его потом. Ну что, признает? Хороша же ты, стерва! Хороша! Лицом не вышла, так телом добрала.
Он отпер дверь и впустил секретаря. Теперь она уже автоматически отвечала на самые абсурдные вопросы, понимая по интонации его голоса, как нужно отвечать. Она чувствовала себя посаженной на кол. Еще живая, но смятая морально и физически, она уже не думала о том, что ее ответы приближают чью-то смерть. У нее был только один путь к жизни – отвечать так, как им было нужно. И для этого ей нужно было что-то выключить в своем мозгу, в своей памяти. Ей нужно было убить свою душу! Наверное, это было сложно. И поэтому, когда ей сказали, что она свободна, она не сразу смогла встать. А, сделав шаг, почувствовала сильнейшее головокружение и едва не упала. Как галантный кавалер, он подал ей стакан воды, и под руку проводил до дверей.
На другой же день к ней прислали домработницу, деревенскую девушку Фросю. А еще через неделю ее перевели на работу в сельскохозяйственное управление секретарем управляющего. Она старалась не думать о тех сотрудниках селекционной станции, которые  куда-то пропали. И еще через пару месяцев ей предложили вступить в партию. Два, три раза в неделю, под видом неотложных дел, она отправлялась в НКВД с отчетом. Их отношения со следователем по делу их селекционной станции продолжались. Ее подташнивало. Он заметил это.
- Уничтожу, если аборт сделаешь. Мое семя, пусть живет, - сказал он, узнав о ее беременности. - Отпуск дадим. Езжай к мужу, чтобы у него потом сомнений не было.
Алексей удивился ее приезду. Она поняла, что у него была своя жизнь. Наверное, у него была женщина. Но Екатерина сказала, что ее прислали в этот город в командировку, что ей негде остановиться. Он был всем этим явно недоволен. Но ей все-таки удалось пару раз придти к нему в постель. В то же время он заметил, что ее все время тошнило. Чтобы не заострять на этом внимания, она уехала так же неожиданно, как и приехала.
- Спасибо скажи. Мало того, что ты и сын твой живыми остались, я тебе еще и подарочек сделал, – хохотал следователь над ее округлившимся животиком. - Попробуй обидеть
Постепенно она становилась уверенной и злой. Она знала, что с ней могут поступить так же, как поступила она с сотрудниками селекционной станции. Она заранее отгораживалась от всяких дружеских отношений. Она разучилась улыбаться. Теперь ее жизнь превратилась в систематическое предательство тех, с кем она работала. С особым удовольствием она собирала информацию о тех людях, кто был невнимателен к ней, кто хоть нечаянно обидел ее. Она доносила, придавая событиям собственную интерпретацию. Порой люди исчезали после ее доносов, и она чувствовала себя почти Господом Богом. Ее природное властолюбие, желание выделиться, несмотря на невзрачную внешность, наконец-то, нашли благодатную почву.
Когда стало приближаться время родов, Екатерина написала письмо и попросила Алексея дать свою фамилию и второму ребенку. Алексей ответил уклончиво, что время еще  не подошло для рождения их ребенка. Через пару недель его вызвали в НКВД. Молодой следователь сказал ему:
- Алексей Гордеевич Орлов? Вот получили из соседнего города. Тут на тебя столько собак навешали, – он протянул Алексею письмо. – Подчерк-то знаком? Женщина? – Алексей утвердительно покачал головой. От неожиданности обвинений у него пропал дар речи. - Надоело нам эти женские штучки разбирать. Ты, парень, беги от этой суки. Но сначала договорись с ней как-нибудь по-хорошему. Еще одно такое письмо придет, и я тебе не смогу помочь даже из мужской солидарности.
С возмущением Алексей рассказал об этом своей сестре Анюте (этот разговор и подслушала Дина - дочь Ани).
- Не мой это ребенок. Она ведь беременная ко мне приезжала, тошнило ее, и родила потом через шесть месяцев.
- А ты успокойся, подумай. Значит ей не на кого записать этого ребенка. Все равно он будет расти с твоим сыном, с Толечкой. Что ж, один будет Орлов, а другой? Да и не оставит она тебя в покое. Тебя ведь предупредил следователь. Ну, что ж теперь, погибать тебе из-за того, что она нагуляла где-то этого ребенка?
- Все равно я с ней жить не буду, - согласился Алексей, и на следующей неделе оформил необходимые документы на второго ребенка.
Через месяц после родов следователь потребовал, чтобы она пришла в НКВД с ребенком.
- Чингисхан, знай наших. За казака сойдет. Татаро-монгольской крови и так в русской достаточно намешано. Чуть больше, чуть меньше, никто не разберет. – Он наклонился к ребенку, положил ему руку на лоб и быстро-быстро пробормотал что-то. Екатерина разобрала только слово «аллах». Это была их последняя встреча.
Через неделю началась война, и Екатерина никогда больше его не видела. Но возможной встречи она боялась всю оставшуюся жизнь. Встречая похожего на него человека, холодела. У нее начиналось головокружение, и долго-долго она не могла придти в себя.

*   *   *

Саша был самым маленьким среди двоюродных братьев и сестер, которые нашли приют в донской станице Морозовка в доме у тети Маруси, у сестры их отца Алексея Орлова. Он уже привык к тому, что над ним все время посмеивались и подшучивали. Чтобы не плакать от обиды, он научился подшучивать и сам. Сразу после победы в доме только и говорили о том, что вот-вот приедет их папа.
- Папа приехал, - кричал Саша, вбегая в хату. Но к этой его шутке все уже привыкли.
Саша так часто шутил на эту тему, что и сам поверил, что вот-вот он встретит на дорожке к дому возвращающегося с фронта отца. Он часто ходил туда. Нет, он не стоял там и не ждал. Он был непоседой, и просто не умел ждать на одном месте. Он был уверен, что будет бежать, когда из-за поворота появится его папа, которого он никогда не видел. Не встретив его, Саша возвращался обратно, и игра во встречу папы начиналась снова. Так и в этот раз Саша бежал по дорожке, и, действительно, из-за поворота вышел высокий военный.
- Папа?! – еле слышно прошептал Саша и замер на месте. – Папа?!
- А как твоя фамилия? Как тебя зовут? – военный наклонился к Саше.
- Саша я. Орлов Саша.
- А я – Орлов Алексей. Стало быть – твой папа.
- Папа, папа, - завопил Саша, - я так долго ждал тебя. Папочка, папа.
Алексей взял Сашу на руки и закружил его. Счастье переполняло его. Это был его сын.
- Сынок! Сыночек! – Он повидал столько горя на дорогах войны, что был безумно счастлив сжимать в объятиях это хрупкое тело. – Где мама? Где твой братишка Толя? А Маруся дома? Пойдем быстрее. – Вопрос об его отцовстве больше никогда не возникал даже в его мыслях. А лет через двадцать ему приятно будет услышать слова Веры о том, что их дочь Нина похожа на него.
«Бывают же чудеса!» - подумал он тогда, и эта внучка стала навеки самой его любимой.

                Магический круг друзей.               

У них был, наверное, самый дружный поток курса за всю историю существования университета. Они были очень дружны не только во время учебы. И после окончания университета собирались при малейшей возможности.
Чаще всего они собирались по инициативе Алика Геворкяна. Он приезжал из Гагры, звонил из гостиницы, и все постепенно стягивались к нему в гостиницу, или к кому-нибудь на квартиру.
Вера уже привыкла к этим «набегам» однокурсников, и сразу после звонка Алика, она садилась чистить картошку. Все-таки, картошка в России всегда была основной едой. К ней обязательно кто-нибудь приносил и соления, и закуску, и выпивку. Но вареная картошка была тем «горячим» блюдом, которое делало стол домашним. Тем более что многие приходили на встречу прямо с работы, и  были голодны.
Почти сразу после звонка Алик приезжал к ним домой, целовал Веру в щечку, спрашивал про Сашу:
- Ты уже ему позвонила, позвала? А добровольно он домой возвращается?  В одиннадцать? Ты за ним следи, Верунчик, следи.
- Да что за Вами следить, у Вас только одна женщина на всех. И имя ей – Физика, Наука.
Алик садился за телефон и обзванивал однокурсников. Вера слушала из кухни его хрипловатый голос:
- Миша, привет, как дела, дорогой! В Ростове я, в Ростове! Ну, конечно, у Веры и Саши. Он скоро подойдет. Ну, ты подключайся, прозвони, кому ты там можешь. Хорошо, а Игорю и Татьяне я прозвоню сам. Крокодила нашего не забудь. Ну, Гену, конечно, Гену.
Постепенно все собирались. Приход каждого сопровождался восторгами и шутками. Телефон был нарасхват, сотовой связи тогда еще не было.
И, наконец, стол был накрыт, все уже сидели за столом, кушали и болтали. Подтягивались последние участники, но специально их никто не дожидался. 
- Я предлагаю первый тост за наш выпуск, за наш круг друзей! – как всегда Алик вступал в свои права бессменного тамады их встреч.
- За магический круг друзей! – добавил Миша, и все выпили.
- А вот этого не надо! – с чувством произнесла Ольга. – Не нужно трогать магию.
- Да брось ты, тут все ученые. Никто в это не верит.
- Тем более. Не трогай того, во что не веришь, чего не знаешь.
- Оля, девочка, - с укором проговорил Алик. – Ну, если хочешь нам рассказать что-то, то давай, пока рот у всех занят. Потом, сама знаешь, все начнут говорить хором. Ну, вы, друзья, как с голодного края. Спасибо тебе, Верочка! Что бы мы без твоей картошки делали.
- Да я ничего особенного не хочу сказать. Просто нельзя святотатствовать! Вы ведь все знаете эту историю с «магическим кругом друзей», - сказала Ольга.
- Ты имеешь в виду ту университетскую историю, которая случилась года за три до нашего поступления? – спросила Вера.
- Конечно, это была большая трагедия и для ребят, и для университета.
- Говорят, там был замешан Гриша Веревкин. Помните, он пару курсов учился с нами. Кто знает, что с ним стало? – спросила Таня.
- Да, он был каким-то странным. Совсем не вписался в наш круг, - вспомнил Игорь.
- Он ведь поступил тремя годами раньше. В том его потоке разразился страшный скандал, который прогремел на всю страну. Нормальные ребята, вроде нас с вами, подружились с первых дней учебы и назвали свою группу «магическим кругом», или «магическим кругом друзей». Это была шутка, хорошая, добрая шутка, которой они гордились, придумывали связанные с ней смешные истории. Ну, прямо, как дети. Они не могли наиграться с придуманным самими же названием своего содружества. Дурачились. Говорили о «магическом круге друзей Карла Маркса и Фридриха Энгельса». Потом кто-то стал называть более одиозные личности. «Магический круг друзей Гитлера», например. Побаловались и забыли. Но есть люди мрачные и завистливые. Таким был Гриша. Ему не давалась учеба, и в общении он был странным. И он куда-то донес. И хотя это были уже не сталинские времена, но если что-то представляли  антисоветским, то отмыться было сложно. Ребят выгнали из комсомола и из университета, осудили. Многих, правда, условно. Перед ними еще долго были закрыты все двери. Кто-то из них спился, кто-то ушел работать на завод, и только единицы смогли через много лет доучиться.
- Да! Это была целая эпопея, - промолвил Миша. – Удивительное дело. Раньше здесь же учился старший брат этого Гриши Коля. Он был совершенно нормальным парнем. Как этот Гриша стал таким придурком, ума не приложу.
- При чем здесь магия? - почти рассердился Алик. – Просто подлость, предательство. Сейчас бы его послали куда подальше с этим его доносом. Никто бы пальцем не пошевелил, разве только для того, чтобы у виска покрутить, - и Алик выразительно показал, как бы это сделали.
- Ребята, мы начали с того, что я просила вас не называть наш круг друзей магическим, - опять выступила Ольга. - Во-первых, потому, что это бестактно по отношению к тем ребятам, а, во-вторых, потому, что не нужно без надобности говорить о магии,   
- Ну, давай, давай, - поторопил ее Алик. – Что ты там еще рассказать-то хочешь?
- Просто мне пришлось пережить смерть младшего брата. Я просто сходила с ума, я до сих пор уверена, что его убили. Но дело не в том. В нашем доме живет молодая женщина, образованная, журналист от Бога. К тому же она – потомственная «белая» колдунья. Я сама попросила ее помочь мне. И так как я помогала им с матерью в самые страшные годы нашего развала, когда она была без работы, и они с матерью почти умирали от голода, она раскрыла передо мной многие, ну, нет, не тайны, а возможности «белой» магии. Я кое-чему поверила, потому что она вывела меня из депрессии. Самое главное, во что я поверила, так это в то, что с магией нельзя шутить. Не веришь, не верь. Но шутить не надо!
- Ну, а что там с магическим кругом? – спросила ее Таня.
- Она немного рассказывала мне об этом. Магический Круг - специально созданное и защищенное пространство. Следует только иметь в виду, что защитная сила магического круга зависит от того, сколько энергии и убежденности в его действенности вы вложите. Внутри магического круга иначе течет время, а с людьми и предметами происходят чудеса. Это по представлениям магов. Не стоит шутить с ритуалами в магическом круге, Они непременно аукнутся в жизни! При построении магического круга пользуются элементами земли, воздуха, огня и воды. Обычно обходят место, которое станет магическим кругом, неся чашу с соленой водой (земля и вода) и дощечку с горящим ладаном (огонь и воздух). С магическим кругом можно работать только при заходе и восходе солнца. Кроме ритуала построения магического круга существует и ритуал выхода из него.
- Чушь какая-то! – промолвил Алик. – И почему только сейчас такой бум начался с этой магией?
- Объяснение элементарное. Одни хотят на этом заработать. А другие попали в такие жизненные условия, что уже не знают, у кого искать защиты и помощи. То ли у Бога, то ли у Сатаны.
- Всему этому есть и другое объяснение с точки зрения психики, психологии. Можно себе представить, что внутренний мир каждого очерчен магическим кругом, в который нельзя войти. Магический круг, это - средство защиты против существующих враждебных духов, в черте магического круга чувствуется тепло. Ты можешь лишить магический круг силы своими грешными вожделениями.
- А если каждая проходящая мимо девушка вызывает грешные вожделения? – смиренно спросил Алик.
- Тогда обходись без магического круга.
- А я читала, что в глобальном плане магические круги распространены по целому миру - это круги дружбы, круги молитвенные и шаманские. Эти магические круги обусловлены тем Богом, которому поклоняется маг или жрец, то есть, существует разбиение магических кругов по богам.
- Слушайте ребята, что это с нашими учеными подругами? – язвительно сказал Алик. – Они все свихнулись с этой магией! Девочки, девочки, очнитесь! Вспомните диалектический материализм.
- А еще магическое кольцо можно сделать солевое, - со смехом продолжила Ольга, - посыпав соль по кругу, или провести его мелом. Магическое кольцо можно создать мысленно и визуализировать только слева направо, по движению Солнца, его можно сделать зеркальным. Настоящее магическое кольцо нельзя разорвать, в него не могут проникнуть злые силы.
- А как же с той студенческой группой, с «магическим кругом друзей»?
- Сами говорите, что с житейской точки зрения было предательство. А с точки зрения магии, они мысленно создали магический круг, не имея о нем никакого понятия. Кольцо было разорвано изнутри. Разорвано без всяких правил. Выпала одна ячейка, и все развалилось. И не только это. По преданиям о магическом круге туда должны были устремиться демоны. Пострадать должны были все.
- Но ведь и наши сокурсники умирают. Уже троих потеряли.
- Это совсем другое. Мы живем в обычном мире, где есть динамическое равновесие добра и зла, счастья и несчастья. Ребята, да вспомните наши семинары по философии, вспомните Бердяева. Помните, сколько споров было по поводу трагедии свободы, по поводу того, что свобода подразумевает равновесие добра и зла.
- Кстати, помните Ларису, она погибла через десять лет после окончания университета. На пляже порезала ногу стеклом, и умерла от столбняка. Я сейчас подумала, что она тоже была связана с тем магическим кругом.
- Ты уж придумала!
- Конечно, все объясняется и с точки зрения здравого смысла. Порез, столбняк, смерть. Но можно объяснить и с точки зрения магического круга. Кстати, вам, ученым, полезно понять, как и откуда берутся параллельные доказательства, которые кажутся совершенно правдоподобными. Вспомните, в наш поток кроме Гриши попал еще один человек из той группы. Девочки точно помнят. Он был необыкновенно красив. Темные волосы, голубые глаза, совершенно отвязанное поведение и потрясающая улыбка. Половина девочек нашего потока были влюблены в него. А достался он Ларисе. Но, кода они поженились, стало ясно, что он был сломлен той историей. Он вел себя непредсказуемо, бил Ларису. В нашем потоке он продержался одну сессию, и ушел. Потом они разошлись, он спился и где-то погиб. Если верить  в магию и в демонов, то пострадать должны были все, кто соприкоснулся с тем магическим кругом. Потому погибла и Лариса. Но это, конечно, с точки зрения магии, в которую мы не верим.
- Подробнее, подробнее, - попросила Таня. – Какова роль этого Гриши? Прямо Распутин какой-то.
- После этого происшествия он пропал куда-то надолго, о нем уже забыли, но он «всплыл» в нашем потоке. В нем не было ничего человеческого. Ни умения общаться, ни дружеских чувств, ни нормального отношения к преподавателям. Было только желание добиться самого лучшего какими-то обходными путями. Когда ему не давали стипендию за низкую успеваемость, он шел в партком. Когда его не брали на одну из лучших специализаций, научному руководителю звонили из КГБ. Он стал сексотом - секретным сотрудником КГБ.
- Да брось ты. Кому он был нужен? Совершенно примитивный, как одноклеточное животное. К тому же он был очень глуп, - перебила его Настя.
- А ты думаешь, в наше время в хрущевскую оттепель они могли рассчитывать на другой контингент?  - спросил Миша. – Потом на четвертом курсе он опять пропал месяцев на семь. Помните, после этого он ушел в академический отпуск? Где он пропадал, до сих пор не знает никто, даже его жена, которая за это время родила ему сына. Вернулся он весь «помятый и с перекошенным лицом». Может быть, «настучал» не на того, на кого надо было.
- А я его встречала как-то. Я его и не узнала сразу. Он сам остановил меня и стал с азартом рассказывать о своих детях. Прямо какие-то вундеркинды у него. И музыка, и математические школы. А он в курсе каждого их шага. Стал рассказывать, как он ругается с их учителями за оценки. Я тогда еще подумала о том, какая же я плохая мать! Мои дети учатся сами, я даже не проверяю их уроки. Если что-нибудь спросят, то, конечно, поговорим, но чтобы так полностью взять под контроль их жизнь. Нет! Пусть живут свою жизнь сами, - вклинилась в разговор Лена.
- Я знаю близкую подругу его жены. Сейчас у них в семье ужасное несчастье. И творец этого несчастья  - он сам, – сказала Ольга.
- Что за несчастье? – спросил Игорь.
- Я уже говорила, что если зло проникает в магический круг, и он разрывается, то страдают все. Он не мог один из всех остаться благополучным. Вы помните, институт он кое-как дотянул, и потом зарылся в семье и в работе, как жук в говне. После долгого отсутствия и пребывания неизвестно где, он заперся в скорлупке дома родителей жены. Возможно, он боялся какого-то отмщения, но ему никто не мстил. Отмщение пришло к нему изнутри, от него самого.
- Ну, прямо мистика какая-то! – перебил ее Алик. – Ну ладно продолжай, уже заинтриговала всех.
- Жене он все время говорил, что за ними следят, - продолжила Ольга. -   Детям с самого раннего возраста вбивал в голову установки на то, что нужно следить за каждым своим словом, чтобы не сказать никому ничего лишнего. А знаете, есть анекдот про сороконожку, у которой спросили, как передвигаются ее ноги при ходьбе. Когда она попыталась проследить за этим, она разучилась ходить. Примерно то же самое произошло с его детьми, с его женой. У жены – тяжелейшая форма мании преследования. Молодая женщина, она бросила работу и боится выйти за забор дома. У сына и у дочери никогда не было друзей. Он решил, что если он сделает все, как у людей, то есть даст хорошее музыкальное и специальное образование, то его дети смогут занять достойное место в обществе. Но он забыл о важной роли общения и эмоций. Помните, когда с ним спорили и пытались ему что-то доказать, он смеялся надо всеми. «Все это – эмоции», - говорил он с садистской усмешкой. Его дети прожили жизнь без эмоций. Он просто вынул из них души. Они – как роботы. Ничего не значащие слова, натянутая улыбка, и желание скорее от вас отделаться. Сейчас они все  - тяжело больны. Знаете, есть термин – индуцированный бред, или наведенное сумасшествие. Так вот это – о них. Они боятся даже звонков по телефону. Старая бабушка, мать жены, покупает им всем продукты.
- Ужас, что может сделать с детьми неуемная любовь такого человека, - покачал головой Игорь.
- Страшнее того, что сделал он сам со своими детьми, никто не мог бы с ними сделать, - продолжила Ольга. – У его сына все вроде шло хорошо. Университет, работа с компьютером. Но странностей становилось все больше и больше. Напряжение, которое можно было снять в общении, нарастало.  Развивалась тяжелая шизофрения. И Грише все казалось, что сына кто-то обижает, кто-то его преследует. Вместо своевременно начатого лечения сына он продолжал его запугивать и скрывал ото всех истинное положение вещей. Но, скорее всего, он и сам не понимал сути происходящего. Да, наверное, он и сейчас ничего не понимает. Сына увезли в психиатрическую клинику прямо с работы. Два месяца он пробыл в реанимационном отделении. Лечение состоит в том, что больного инсулиновыми инъекциями вводят в кому, и потом достают оттуда. И так ежедневно в течение длительного времени. Так пытаются разрушить устойчивое состояние шизофрении. А потом, как бы с белого листа лечение начинается с общения. Оказывается при таких заболеваниях очень важно начать с обыкновенного общения. Но у сына Гриши – беспросветное положение. Ему не к чему возвращаться. Он просто никогда не умел общаться, потому что отец ему с детства перекрыл каналы общения. Да и сейчас Гриша забрал его домой и запер в четырех стенах.
- А дочь?
- Та же проблема, и уже все признаки болезни. Ей уже под тридцать. Гриша все хвастался, что она у него до сих пор девушка. Сейчас он ищет ей жениха. Если найдет, он, наверное, сам ляжет вместе с ними в первую брачную ночь. И будет руководить зятем.
- Господи! Таким людям нельзя позволять иметь детей.
- Все, все, все! Хватит нас стращать, дорогая! Хватит, любимая моя  одногруппница! К черту магию! – пытался взять бразды правления в свои руки Алик. – Прямо необходимо сейчас же, не откладывая в долгий ящик, выпить за здоровье и успехи наших детей! Пусть небосвод на их небе будет ясным даже в непогоду! Пусть у них все сложится в это нелегкое время, в котором мы ни черта не можем понять, и не можем им помочь! – Все дружно выпили.
- А мне все-таки интересна тема магического круга, магической сферы, магического кольца. Для верующих это – некоторое охранное кольцо. Мы ведь молимся: Ангел мой, хранитель мой, спаси меня и помилуй! И получаем защиту – магическое кольцо, магическую сферу.
- Милая ты моя, - обнял и поцеловал ее Алик. – Она у тебя всегда была, эта защитная сфера. Ни на какой козе к тебе невозможно было подъехать. А мы будем считать, что мы просто создали круг друзей. Круг, понимаешь, просто круг, потому что круг - одна из самых естественных геометрических природных форм, не придуманных человеком. Подними ночью глаза к небу, и в полнолуние при ясном небе сможешь наблюдать полную, круглую луну. От редких капель дождя на воде расходятся круги. Ствол срезанного пилой дерева показывает нам годовые кольца. Желтая серединка ромашки повторяет по цвету и форме солнце. Да и вообще мы летим по земной почти круговой орбите с ошеломляющей скоростью. Можно еще приводить и приводить примеры в микро и макро мире от Туманности Андромеды и далеких колец Сатурна до электронных круговых орбит. И везде в том или ином виде мы обнаружим форму круга. Создатель глобально использовал круг при сотворении мира, и потому для человека круг всегда будет магической фигурой, обладающей признаками бесконечности, не имеющей ни начала, ни конца.
- Алик, дорогой, ты всегда смотришь в самое сердце любого вопроса, - обняла Алика Ольга. – Кстати, в магии пользуются такими же представлениями, что и ты. Магический круг нельзя строить без нужды. Если злые силы не одолевают человека, то не нужно «баловаться» с магическим кругом. Живи, как живешь, в равновесии добра и зла, ты безразличен злым силам. Но, если ты без надобности построил магический круг, ты обратил на себя внимание злых сил. «Что это там?» - говорят они себе, и пытаются разрушить магический круг. И потом, по мнению магов нужно владеть техникой выхода из этого круга, потому что даже искусных магов при выходе из магического круга могут растерзать демоны.
- Опять ты за старое! Глупость какая-то! Неужели ты во все это веришь?
- Я верю лишь в то, что за всеми этими действиями могут стоять сложные психологические процессы, которые вполне могут привести к гибели человека.
- Да, кстати, мне тоже пришлось столкнуться с понятием психологического круга, - неожиданно вступил в беседу Юрий, которого никто не трогал. Все знали о тех несчастьях, которые недавно свалились на него. – В больнице меня консультировала женщина психоаналитик.
- Расскажи, если тебе не тяжело все это, - мягко попросил его Алик.
- Есть такое понятие психологического круга, психологической цепи, магического или даже мистического кольца, ну, или магической сферы. Человек иногда чувствует его. То есть он чувствует, что вокруг него сжимается некое кольцо. Все, что связано с его жизнью, находится в этом кольце: он сам, его родные, все, что ему дорого. Если к ним, психоаналитикам, приходят и рассказывают об этом чувстве нарастания напряжения, они советуют самостоятельно разрядить ситуацию. То есть, разорвать ту ячейку цепи, которая наименее ценна для этого человека. Если этого не сделать, то напряжение возрастает, то кольцо все равно разорвется, только теперь это может произойти в любом месте, и потерять можно самое дорогое. А иногда, когда напряжение достигает критического предела, разрыв происходит в виде взрыва, и люди теряют все, что было им дорого.
- Кстати, свое магическое кольцо есть не только у человека. Такая же ситуация сплошь и рядом наблюдается для целых стран. Ситуация накаляется, и если находится мудрый человек, способный понять, что пора чем-то пожертвовать, то положение быстро нормализуется. В противном случае все идет через взрыв, через хаос, через несчастья для каждого, и для всей страны. Я не буду приводить конкретные примеры, если вы подумаете, то и сами сможете сказать, в каких странах в разные моменты истории нашли мудрый выход, а в каких все пошло через взрыв.
- И поймите, - продолжил Юрий, - я сейчас говорю не о жертвоприношении, хотя эти понятия из той же серии. Понятие «круга» можно интерпретировать и так, что при его предельном напряжении нужно что-то принести в жертву.  К сожалению, люди редко приходят за советом в момент роста напряжения, а приходят потом, когда самое страшное уже произошло. В таких случаях спасать можно только самого человека, просто помочь ему пережить потери, восполнить которые уже не удается.
Юра задумался и замолчал надолго. Его никто не трогал. Все знали, он сказал то, что смог. Вера поднялась и включила музыку. Добрые друзья, они умели и это – помолчать вместе со своим другом. Внутренним чутьем они чувствовали его состояние.
               
                Круг

Шум воды в ванной разбудил его, но сон не ушел. Студенческое лето, высокогорный альпийский луг, быстрый прозрачный ручей среди круглых камней, и состояние расслабленности, с которым так не хотелось расставаться...
Юрий повернулся на другой бок. Подушка Нины была еще теплой. Чуть слышный запах ее косметики, ее тела...
"Вот он - мой альпийский луг", - лениво подумал он, снова погружаясь в сон.
... Ритм был бешеным. Он бежал и видел себя со стороны: обезображенное нечеловеческим усилием лицо с выпученными глазами, распластанное в беге тело. Свист, крики, улюлюканье преследователей. И состояние безысходности. Он видел, их кольцо смыкается. Сердце последними усилиями выбрасывало кровь, легкие разрывались от воздуха, мышцы сводило судорогой... И вдруг - тишина...
- Как тебе не стыдно, Максим! - услышал Юрий из-за двери сердитый шепот Нины. - Ты совсем не считаешься с другими.
- Это - прекрасная музыка, мама. Она задает ритм на весь день. - Максим не умел говорить шепотом, - Просто я с вечера не уменьшил громкость.
- От такого ритма инфаркт получить можно.
- Сердце тренировать нужно, мама. Это - обычная мышца, а мышцы тренируют.
- Вижу, что и в голове у тебя - тоже мышцы, хорошие, тренированные мышцы. - В этом словесном фехтовании противники были снисходительны друг к другу.
"Как формируется сон?" - думал теперь Юрий, стараясь установить дыхание.
Первый сон - это фрагмент его студенческих туристских походов. Эти сны снились Юрию часто, и он любил их. А второй сон? Юрий никогда не был гонимым. "Интересно, какое продолжение он мог бы иметь? - задумался Юрий. -  Нам только кажется, что мы живем своей обособленной жизнью, - постепенно приходил в себя Юрий. - В наш век телевидения мы проживаем во сне сотни чужих жизней, оказываемся в самых немыслимых ситуациях".
Сон окончательно прошел, но Юрию не хотелось вставать. Он сделал вид, что спит. Он решил подождать, пока не уйдут Максим и Нина. Сегодня его ожидал неприятный разговор с заведующим кафедрой, и он хотел сосредоточиться. Чего-то в поведении шефа он не понимал.
Наконец дверь хлопнула, и Юрий поднялся из постели. Проходя по коридору, он остановился у зеркала. Он не любил смотреться в зеркало, не любил фотографироваться. Обычно, бреясь в ванной, он видел лишь часть своего лица.
С незапамятных времен Юрий привык ощущать себя не таким, каким был на самом деле, а высоким, стройным, сильным, мужественным. Он почти реально мог представить себе свой воображаемый облик. В соответствии с этим обликом он вел себя в жизни. А из глубины зеркала на него смотрели маленькие, желтые, глубоко посаженные глаза на полном лице с острым носом. Волосы были еще довольно густыми. "Интересно, - подумал он, - как меня видят окружающие?"
Нина любила его. Он чувствовал это. И его облик не мешал этой любви.
А Лариса ненавидела его, и перед разводом эта ненависть достигла своего пика.
- Лентяй, урод! - кричала она. - Занялся бы зарядкой, у тебя щеки со спины видны.
Занятия спортом он прекратил еще в университете, когда по-настоящему увлекся наукой, которая  стала для него единственной всепоглощающей страстью. Домашними делами он тоже занимался неохотно. Он не был идеальным мужем.

*    *    *

В институте было тихо и прохладно. Шли занятия. В преподавательской было пусто. Алевтина Павловна нервно перекладывала бумаги на столе.
- Игорь Львович занят. Минут через пять он Вас примет, - дверь в кабинет Ивлева была приоткрыта. Секретарша подслушивала, и он ей помешал. Юрий присел к ее столу, но с его места разобрать слова было трудно. Багровые пятна на щеках Алевтины Павловны стали еще ярче.
- Я пойду в лабораторию, - поднялся Юрий, - шеф освободится, позовете.
У двери, он увидел объявление о заседании кафедры. "Организационные вопросы? Что бы это могло значить? Странно, вчера этого объявления еще не было".
Он обернулся с вопросом к Алевтине Павловне, но в это время из кабинета пробкой вылетел Андрей и, не здороваясь с ним, выскочил в коридор.
- Не уходите, - шепнула Юрию Алевтина Павловна, и кошкой нырнула в кабинет. Из приоткрытых дверей он слышал щебетание секретарши и стук ложки в стакане.
"Вот уж воистину выбрал он себе секретаршу. Землю грызть будет, если он прикажет".
Алевтина Павловна вышла из кабинета, исполненная достоинства.
- Игорь Львович ждет Вас, - невинно опустив глаза, сказала она. 
"Забыла выйти из роли", - подумал Юрий и плотно закрыл за собой дверь.
Ивлев стоял у окна и курил. На столе стояла чашка недопитого кофе.
- Ну! Что ж ты молчишь? - обернулся Ивлев.
- Хотел сказать, добрый день, но подумал, что день получается какой-то непонятный. Что за проблемы у нас на кафедре? Хотел сегодня написать статью. Сам знаешь, тяжело носить в себе уже готовую вещь. Того и гляди, появятся сомнения, и тогда написать ее будет уже невозможно.
- Плюнь, не пиши. Может быть, хоть на миг задержишь информационную гибель человечества. Я вот уже несколько лет ничего не пишу.
- Шутишь. У тебя в год несколько десятков статей выходят.
- Так то - аспиранты, ученики. Их жизнь заставляет. Сам знаешь, сколько статей нужно написать для защиты кандидатской, докторской, тьму.
- Но ведь это - и твоя работа тоже? - спросил Юрий.
- Неправильно ты мыслишь, неправильно живешь, - цокнул языком Ивлев.- Я тебе кое-что объясню. Я давно не занимаюсь наукой. Когда-то я сказал сам себе: "Ты будешь вершить судьбы людей. И любая женщина сочтет за счастье стать твоей". Я составил себе программу и выполнял ее пункт за пунктом. И передо мной раскрылись черные бездны людской зависти, неведомые мне ранее.
- Прямо по Фаусту, - усмехнулся Юрий.
- Зря я говорю тебе это. Ты все равно не поймешь. Ты живешь в другом измерении.
Зазвонил телефон.
- Игорь Львович, - Алевтина Павловна была взволнована, - Вас ректор вызывает.
Юрий пошел в свою лабораторию, сел за стол. На душе было тревожно. Как профорг он вынужден был вступиться за тех, кого Ивлев обрек на увольнение. Теперь он ожидал ответной реакции Ивлева.
Дверь отворилась рывком, вошел Ивлев. Его лицо было каменным.
- Я пришел тебе сказать, что ты запустил машину конфликта. Ты начал первым. Тот, кто начинает, выкладывает все свои карты. Он обнажает себя и делается более уязвимым. Ты проиграл. Извини, я не говорил тебе этого в явном виде, но ты мне не нужен. Ты - пятое колесо в моей телеге. Ищи работу, пока не поздно. Пока я не ославил тебя на весь город.
- Как это уйти, если я проведен по конкурсу. Я - профорг, наконец-то. Я защищал людей, но в этом - функция профорга.
- Ты так и не понял, что к этому твоему выступлению я подвел тебя сам, с того самого момента, как помог тебе стать профоргом. Все потому, что ты мне не нужен. Не нужна мне твоя наука!
- Я уже заметил, ты провоцируешь людей. Говоришь такие вещи, но ведь ты так не думаешь. Зачем ты хочешь казаться хуже, чем есть на самом деле?
- Откуда тебе знать, каков я на самом деле? Я сам не знаю этого. Кстати, твоя новая пассия, она ведь уборщица в главном корпусе? Что ж, будете мести коридоры вместе.
- Подонок, это не твое дело, - вышел из себя Юрий.
- Вот видишь, как легко тебя вывести из равновесия. Я буду играть с тобой как кошка с мышкой. Позабавимся! Я владею этой игрой в совершенстве.

*    *    *
 
В горком партии его вызвали на три часа дня. Он пришел на десять минут раньше. Разделся в гардеробе, показал паспорт и удостоверение милиционеру и поднялся на третий этаж по ковровой дорожке.
Он понимал, что люди здесь занятые, и постучал в дверь ровно в три часа. Ему никто не ответил, он подергал дверь, она была заперта.
Коридор был длинным, пустым и чистым, с узкой ковровой дорожкой. Юрий прислонился к прохладной стенке. Все эти дни после смерти Нины он не спал. Что-то случилось с его головой. Ночь превратилась для него в кошмар. Минуты забытья, сильная головная боль, видения в красном свете.
Почему-то ему все время вспоминалось, как он впервые увидел Нину. Она шла по дорожке внутри их микрорайона. Ее нельзя было назвать красивой. Мелкие черты лица, обрамленного развевающимися рыжеватыми волосами. Но было что-то особенное во всем ее облике. Она «шла навстречу солнцу», как любили говорить в то время. Открытость, естественность, наивность, отрешенность, гармоничность, женственность. Все эти слова были жалкими и бледными по сравнению с тем, что он увидел в ней. Потом он узнал, что они с сыном недавно приехали в город, и она работает всего лишь уборщицей в главном корпусе их института. Но это его не остановило.
События последнего месяца после того разговора с Ивлевым он помнил плохо. Иногда они поочередно всплывали в его памяти, а потом опять в голове оставалась только звенящая пустота. Он помнил, что поехал в командировку. Ему казалось, что без него все нормализуется. Все должно было как-то разрешиться. Потом он получил телеграмму, смысл которой он понял не сразу.
- Срочно, срочно, срочно выезжай! – сказал ему по телефону Максим. Юрий сразу же вылетел, но попал только на похороны Нины.
- Аборт на дому, кровотечение, операция. Не проснулась после наркоза. Нельзя было давать этот наркоз при ее астме. Но она была почти без сознания. С ней не было истории болезни, а у врача не было времени, она умерла бы от кровотечения. Не у кого было спросить. Вы – то где были? – с упреком спросил Юрия главный врач.
Юрий не знал о ее беременности, и, видимо, она решила, что ему сейчас не до этого.

*    *    *

Он делал все как будто по инерции. Зачем-то пришел по вызову в горком партии. Теперь это было ему не нужно.
Минуты в пустом коридоре тянулись медленно. Бессонные ночи вымотали его. Он хотел бы присесть где-нибудь, но в коридоре не было ни единого стула. Голова была пустой и горячей. Нет, температуры у него не было. Даже головная боль притупилась со вчерашнего дня. Именно вчера во время лекции он понял, что заговаривается. Студенты смотрели на него с удивлением. Он свел все к шутке. Рассказал пару анекдотов о профессоре и студенте. Голова болела так, словно в мозгу были рассыпаны больные зубы. Потом что-то случилось. Что-то лопнуло в его голове. Боль притупилась. Голова стала пустой и легкой. Он даже постучал себя пальцем по голове. Голова была пустой.
Ему хотелось полежать, стоять было невыносимо. Хотелось разлиться лужицей по прохладному паркету. Юрий испугался, что упадет в обморок, и стал прохаживаться по коридору. Наконец, он увидел того, кто его вызвал. Это был Пьеро! Да, обыкновенный Пьеро из сказки о золотом ключике. То, что он так подумал сейчас, тоже входило в его нынешнее состояние. Каким-то внутренним чувством он отбрасывал всю внешнюю «шелуху» в облике человека. Перед ним стоял Пьеро:
- Здравствуйте! Вы ко мне? – спросил Пьеро, хотя и так все было ясно. - Извините, меня задержали, - грустно сказал Пьеро, открывая ключиком дверь в свой кабинет и пропуская Юрия. Кабинет был маленьким. Шкаф, письменный стол и три мягких стула.
Пьеро тяжело вздохнул и предложил Юрию присесть. Он был неприлично молод, и очень похож на студента. Хотя нет.… Эта униформа… Студенты предпочитают нечто более современное.
- Мы ознакомились с Вашим заявлением. Просмотрели материалы комиссии парткома и райкома. Позвольте задать Вам один вопрос. Чего Вы хотите?
- Я хочу одного. Помогите мне найти работу, где я мог бы работать над своей научной тематикой.
- Значит, Вы не стремитесь снять Ивлева с поста заведующего кафедрой?
- Он – знающий и грамотный ученый. Но наши отношения не сложились.
- Ладно, сейчас мы зайдем к заведующему отделом. Он должен подписать Ваши бумаги.
Заведующий отделом был занятым, усталым и раздраженным человеком.
- У Вас все в порядке. Мы вызывали ректора и секретаря парткома. Заведующему кафедрой будет указано. Но и Вам нужно относиться к себе более ответственно. Почему Вы не заполнили планы?
Заведующий отделом говорил и говорил порядком надоевшие прописные истины, приводил какие-то примеры.
О работе и о конфликте думать не хотелось. Нужно было вспомнить что-то главное. Он вспомнил розовый памятник, и дождевые слезы на каменном лице незнакомки.
- Нужен розовый туф, - подумал он вслух. Наступила тишина. Он вспомнил главное. Это была смерть Нины. Он повернул голову, и воздушный пузырь в голове лопнул. Розовое зарево залило глаза. Сердце сдавило нестерпимой болью. Кровь застыла в капиллярах. Мир закачался и поплыл. Сначала медленно, потом понесся вскачь, полетел…
- У меня умерла жена, - сказал он и встал. Язык слушался плохо. Пьеро и заведующий отделом сидели оцепеневшие. Юрий, пошатываясь, пошел к двери. Пьеро подбежал к нему со стаканом воды, но Юрий неловким движением выбил его из рук Пьеро.
- Ничего не надо, - сказал он Пьеро, - все в порядке.
Пьеро молча проводил его до лифта.
«Он оказался хорошим парнем», - подумал Юрий, но в лифт его не пустил.
Милиционер внизу посмотрел на него с сожалением. Гардеробщик взял из его руки номерок.  Внимательно посмотрев на Юрия, он помог ему одеть пальто. Юрий понял, что его правая рука потеряла чувствительность. Вынуть из кармана вязаную шапку он не смог.
Он вышел на улицу, и красное зарево ударило ему в глаза светом уличных фонарей, миллионами кружащихся снежинок. Свежевыпавший снег казался ему красным. Приступ тошноты скрутил его, и он поспешил во двор здания, откуда обычно выезжали горкомовские машины. В проезде его вырвало.
Перед глазами все закружилось и противно зазвенело в ушах. Звук нарастал, пока не стал оглушительным. Очнувшись, Юрий понял, что полулежит на крутом склоне сугроба. Он смотрел на краснеющий квадрат неба, окаймленный со всех сторон замкнутым зданием горкома. Небо темнело, становилось малиновым, и квадрат сужался. Темные предметы всегда кажутся меньше, чем светлые. Этот эффект он знал, но теперь ему стало страшно. Словно петля затягивалась вокруг шеи.
Теперь он ясно понял, что умирает. Встать он не мог. Не мог достать шапку.
Во двор заехала машина.
- Слушай, друг, - шофер вышел из машины и внимательно посмотрел на Юрия. – Иди-ка ты спать домой. Давай руку. Все, - поставил он Юрия на ноги, - домой. Жена ждет, не дождется.
Пошатываясь и прихрамывая, Юрий пошел по улице. Он упорно шел и падал в сугробы. Редкие прохожие косились на него, но помогали подняться.
- Пить теперь нужно дома, – сказали ему после его очередного падения. Это были годы антиалкогольной кампании.
Наконец-то он добрался до своей двери и постучал левой рукой.
Дверь открылась, и в ореоле красно-рыжих волос появилась Нина.
- Нина, - удивленно-восторженно воскликнул Юрий, но голоса своего не услышал. Он закрыл глаза, и сознание оставило его…
Кто-то кричал и ругался. Юрий открыл глаза и узнал Максима.
- Зачем ты преследуешь меня? – кричал Максим. - Что тебе еще здесь нужно? Все, что мог, ты уже сделал. Ты лишил меня матери. Ты, ты…, - из-за спины Максима выглянуло лицо его друга Шурки. – Ах, ты пришел за вещами? – Юрий не шевелился. Максим нырнул в комнату, и вернулся с ворохом вещей.
- Вот они, твои вещи.… Вот, и вот. Чего же ты не уходишь? Может быть, тебе нужны вещи матери? Ты давал иногда ей деньги, - Максим опять убежал в комнату. – Бери, бери и эти.
Максим выдохся, и тогда из-за его спины раздался тоненький голосок Шурки:
- Слушай, он или пьян в стельку или не в себе.
Юрий вдруг вспомнил то, что все время пытался вспомнить. Да…. Да… Плачущий памятник на кладбище… Нины нет…. Что-то ударило в сердце, и он сполз на пол…
- Ни фига, - присвистнул Шурка. Максим растерянно молчал.
- Вызывай скорую, -  наконец очнулся он. - Потом поможешь мне затащить его в комнату.
Максим присел рядом с Юрием, взял его за руку.
- Подойди сам, - закричал Шурка. – Они спрашивают его имя.

*    *    *

Она приходила в их палату каждое утро и заставляла делать посильную зарядку. Странное лицо неопределенного возраста, глупые шуточки. Потом, когда все ушли на обед, она пришла к Юрию.
- Тебе назначила массаж и психотерапию, - сказала она ему. – Ходить тебе пока нежелательно. Попробуем начать что-нибудь прямо здесь. Как тебя зовут?
- Юрий Михайлович, - вздохнул Юрий.
- Это не годится, - она покачала головой и протянула глубокомысленно – Так…  Юрий, Юрик, Йорик. Мне нужен полный контакт с тобой. Иначе я тебе не смогу помочь, мой милый Йорик.
- От Йорика остался один череп, а я  - еще живой!
- Прекрасная мысль! С нее и начнем. Выкладывай, что с тобой случилось. Меня можешь называть, как хочешь, хоть Офелией. Зовут меня Зинаида. Зина, или Аида, как тебе больше нравится.
В этот день они больше не разговаривали, он очень быстро отключился на этом первом сеансе.
Потом в их общении действительно наладился некий контакт, и постепенно он рассказал Аиде все. И про конфликт с Ивлевым, и про смерть Нины.
- Почему я? – спрашивал он у нее. – За что мне все это? Мне впервые показалось, что я нашел женщину, которая полюбила меня. У меня – столько интересных идей. Идей на грани открытий. Почему рухнуло все, что было моей жизнью? Как я могу жить дальше? Если есть Бог, то почему он не взял там, где много? Почему он взял у меня все?
Аида расспрашивала все до мелочей. Юрию казалось, что постепенно он освобождается, тяжесть отпускала его хотя бы в минуты их беседы. Больше поговорить ему было не с кем.
- На языке экстрасенсов такую ситуацию называют «Круг». Человек чувствует, как сжимается некое психологическое кольцо, некий «круг». Круг, в котором находятся все его материальные и духовные ценности, он сам, его близкие, друзья, его работа. Было у тебя такое чувство? Конечно, ты не понимал, что это касается всего, что тебе дорого. Ты думал, что это связано только с твоей работой. Это – большая ошибка. – Юрий сидел на стуле, и Аида делала ему массаж головы. – Если человек приходит к нам в момент, когда «круг» сжимается, мы советуем ему разорвать «круг» самостоятельно. Лучше хорошо подумать и самому разорвать то звено, которое считаешь наименее ценным. Ясно, что все дорого, но нужно что-то выбрать, от чего-то отказаться добровольно. Иначе этот круг все равно разорвется, только уже в любом месте, и потерять можно все. А так человек имеет выбор. Нужно выбрать самому, чем из своих ценностей ты можешь пожертвовать. Но люди либо не приходят, либо не верят в необходимость выбора. Тебе бы я посоветовала в тот момент оставить работу. Но тогда тебе бы это показалось слишком большой ценой.
- А ведь мне больше в нашем городе и работать негде, - прошептал Юрий.
- Это только так кажется, милый Йорик, - Аида делала какие-то последние движения руками над его головой. – Не отчаивайся, жизнь еще не кончилась.

*    *    *
 
- Хватит, довольно, - кричал Юрий вечером на Максима, ощущая, как дрожат руки, как стучит кровь в висках, как раздражение запол­няет каждую клетку его тела. - Я не ребенок и мне не нужны няньки. И я требую, чтобы ты шел домой, шел в школу. Я требую этого, тре­бую, требую! Я имею право требовать этого. Ты вспомни немного, вспомни... Вы, молодые, способны хоть немного помнить что-то хоро­шее? - Юрий понимал, что поговорить с Максимом можно было спокойно, но ничего не мог с собой сделать. В комнате стояла тишина. Юрий не видел, как на локте приподнял­ся Иван Андреевич, приложил палец к губам и махнул Максиму рукой: - "Уходи»". Не видел, как Максим, взвившийся для ответных грубостей, обмяк, постоял немного в нерешительности, а потом мудро сказал:
- Пять минут мне мало. Во-первых, скоро ужин, и я хочу есть. А дома, ты знаешь, у нас пусто. Во-вторых, мне нужно собраться, да и тебе помочь устроиться на ночь.   
Юрию стало стыдно.      
- Конечно, покушай. Только меня оставь в покое. Я все хочу делать сам. Мне не нужны няньки.
Максим вышел в коридор. Принесли термометры, раздали таблетки. Юрию поставили капельницу. Он знал, через три часа станет совсем другим человеком, апатичным, вялым. После капельницы опять немела рука и нога. Голо­ва становилась тяжелой, туго набитой.… Но врач говорил, что это - необходимо, что это - основное лечение. А впереди - бессонная ночь с кошмарами.
- Я ухожу, - сказал Максим из дверей. - Но выполни, пожалуй­ста, мою последнюю просьбу. Я выпросил у Виктора Борисовича эту таб­летку снотворного. Выпей её сейчас, и я уйду спокойно. Буду знать, что ты спишь, а не мечешься по кровати.
Юрий хотел выругаться, но посмотрел на Ивана Андреевича и выпил таблетку. Потом он наблюдал, как Максим собирает вещи, сворачивает надувной матрас. Ему даже показалось, что он  рассмотрел Максима в окно. На фоне бе­лого снега кто-то стоял и махал рукой. И он помахал тоже.
Он лежал и постепенно обретал чувство свободы. И, подобно отправленному в лагерь мальчишке, Юрий тотчас же встал и, стараясь не смотреть на Ивана Андреевича, захромал к двери. Пос­ле капельницы "ахиллесова пята" правой ноги была нечувствитель­ной, и он боялся ступать на эту ногу. Но только что заполнившее его чувство свободы ушло, и теперь он боялся первого попавшегося врача, медсест­ру, санитарку, которые могут накричать на него и уложить обратно в кровать.
"Сейчас самое опасное время, - в десятый раз говорил ему врач. - Оторвется тромб, и конец. А, может случиться второй инсульт..."
Но Юрий все равно шел. Затылком чувствовал осуждающий взгляд Ивана Андреевича, но шел, упорно шел к двери, держась за спинки кроватей. Ему нужно было преодолевать этот страх перед окружающими, эту покорность. Ему нужно было вновь обрести себя, без этого он не мог жить дальше.
В коридоре было пусто. Юрий посидел в кресле, зашел в туалет и вернулся в палату. Все уже спали. Он с трудом улегся, укрылся, как сумел. И его охватила тоска, от которой хотелось выть... Он отметил, как четко одно чувство сменяет другое. Никаких оттенков. Тоска, безысходная тоска, и ничего больше. Он был один на всем белом свете, один, никому не нужный, всеми покинутый, исковерканный, расплющенный, как та монетка, которую он подкладывал мальчишкой на трамвайные пути.
"Именно так, - подумал он, обрадовавшись сравнению, - Жизнь, многоликая, многообразная и светлая прокатилась мимо. А он не удержался и остался в колее, истерзанный, но еще живой"...
"Еще живой"… - думал он, чувствуя, как сознание постепенно затуманивается.
"Еще живой… - лениво стучало в туго набитой голове, - еще живой… - свинцовая тяжесть пригвоздила его к кровати. - Еще живой"…- с закрытыми глазами он видел, как из дальних уголков темного пространства выплывают образы, деформируются, превращаясь в страш­ные маски.
Несколько снежинок прилипло к стеклу. Еще, еще и еще... Юрий стал следить за каждой. От того момента, когда она еще петляла в воздухе, а он гадал, попадет ли она на стекло, до того момента, когда она полностью таяла, а ветер трепал, размазывал потом по стеклу маленькую капельку.
Еще, еще и еще... А эта улетела, и он почувствовал себя обделенным. Потом снежинок стало так много, что он устал следить за каждой. Потом посыпалась ледяная крупа, и пошел дождь. Он бараба­нил по стеклу, барабанил, барабанил, барабанил... Правая сторона уже не болела, она горела изнутри обжигающим огнем.
Начал храпеть Иван Андреевич. Боже мой! Неужели и он будет так страшно храпеть в старости? Юрий уже задыхался от навязанного ему ритма дыхания. Сердце не выдерживало этих подъемов и провалов. Но встать он не мог. Он не спал и не бодрствовал, он был в состоянии оцепенения.
- "Неужели этому не будет конца? - думал Юрий. - Вот так мы и живем. И весь ритм нашей жизни, её дыхание подчинено какой-то не­управляемой, слепой силе", - изнемогал он от свистящего храпа.
С соседней койки поднялся Игорь.   
- Иван Андреевич, - похлопал он старика по плечу, - поверни­тесь на бок.
- О, господи, - раздраженно повернулся тот на бок, - никакого покоя.
Полоска света из коридора. Это Игорь. Он тоже спал очень плохо.
Теперь Юрий не мог уснуть потому, что свет проникал в самые удаленные уголки его сетчатки. Он накрылся одеялом с головой. Под одеялом было жарко, но свет все равно проникал в глаза. Это была настоящая пытка. Юрий посмотрел на часы. Был уже второй час ночи.
Игорь вернулся из коридора и закрыл дверь. Опять стало тихо и темно. Стало слышно, как за окном плещется дождь. Юрий вдруг по­думал, что Максиму тоже, может быть, сейчас страшно и неприятно в пустой квартире. Потом он подумал, что Максим мог пойти не домой, а если и домой, то не один.
«А вдруг, подвал? - подумал Юрий, и сон окончательно отлетел от него. - Какой же я - дурак! Эгоист, подонок! Выгнал мальчишку, у которого - никого. Я один могу удержать его. Для него это счас­тье, что он чувствует себя здесь нужным».
Ему захотелось незамедлительно решить что-то.
"Лишь бы он согласился! Мы будем жить с ним вдвоем, - ветер размеренными порывами бросал дожде­вые потоки в окно, и монотонность этих звуков делала свое дело. - Из больницы нужно уходить, уходить как можно быстрее…" - Тело стало невесомым и маленьким...
… Шум воды в ванной разбудил его. Он повернулся на другой бок. Подушка Нины была еще теплой. Сон нахлынул теплой волной, те­ло стало невесомым и маленьким...
… Шум воды в ванной разбудил его, Нина чистой прохладной рукой провела по его лбу, поцеловала в щеку.
- Спи, - сказала она ему, - спи. Еще рано.
Ветер, свежий весенний ветер шелестел листвой, но он не мог открыть глаз, и сон сморил его…
… Шум воды в ванной разбудил его. Он чувствовал, что Нина рядом. Она выходила и снова заходила в комнату, одевалась, причесывалась, красилась. Ему нравилось наблюдать за ней.
Нина присела к столу, стала шелестеть бумагами. Этот шелест убаюкивал его, и он снова погрузился в сон...
... Шум воды в ванной разбудил его. Нина сидела за столом, но что-то тревожное было и в наклоне её головы и в опущенных пле­чах. Она повернулась к нему и улыбнулась виноватой улыбкой.
- Спи, - сказала она ему, - спи, еще рано.
Он закрыл глаза, но сон не шел. Что-то мешало. Он никак не мог вспомнить что-то важное…
... Шум воды в ванной разбудил его. Небо в окне было уже свет­лым. Нина стояла в дверях одетая. За её спиной чернел коридор.
- Я ухожу, - сказала она. - А ты спи, еще рано. - Она смотре­ла на него с любовью, улыбалась ему.
"Вот как все разрешилось, - словно вспомнив что-то, радостно подумал он. - Ничего страшного не было. Все просто и ясно"…
Сон глубокий и спокойный сморил его.
… Шум дождя разбудил его. Они шли с Ниной по темному длинному коридору их лабораторного корпуса.
- Кто это? - спросила Нина, глядя на Ивлева.
"Значит, с ней было то же самое, что и со мной. Она ничего не помнит пока. Но это пройдет, пройдет, пройдет..." - думал он, прова­ливаясь в расщелины сна...
... Шум дождя разбудил его. Он сидел за столом в своей кварти­ре и разбирал материалы для последней статьи.
Да, он был прав тогда в разговоре с Ивлевым. Научные статьи нужно отправлять сразу. Теперь он её никуда не пошлет. Та его идея вела в тупик. Он вдруг ясно понял, что и как он должен сделать в ближайшее время. Весь новый эксперимент вместе с ожидаемыми результатами предстал перед его взором. Знакомая радостная жажда деятельности охватила его.
За спиной хлопнула дверь. Он обернулся и увидел Нину. Что-то было не так... Радость сменилась беспокойством. Нина стояла и смотрела на него. Он пытался улыбнуться ей, но её лицо было серьезным. За её спиной была чернота, глубокая, без­донная, и он понял, что теряет Нину.
Она уходила медленно, ускользала, растворялась, и страх запол­нял все его существо. Свинцовая тяжесть разливалась по телу. Он слышал тяжелые удары своего сердца. Они отдавали болью в голове, звенели в ушах. Ему становилось все страшнее и страшнее, словно все, что произошло с ним за последние месяцы, он снова переживал в эти минуты. Все! Шаг за шагом…  Собы­тие за событием…
Неимоверным усилием воли он ловил ускользающий образ Нины…. И, нако­нец, увидел склонившийся над памятником клен… Розовый мрамор... И дождевые слезы на каменном лице Нины… Они высыхали и появлялись опять, высыхали и появлялись снова…
- Юра, Юра, - услышал он тихий голос, так похожий на го­лос Нины. - Тебе плохо? - Юрий открыл глаза и увидел Максима. - Извини, что разбудил. Ты так тяжело дышал... Может быть, позвать врача?
Спазма сжала горло. Юрий не мог выдавить из себя ни единого слова, но Максим понял его. Редкие капли дождя скатывались по стек­лу. Сквозь пелену слез он смотрел на темное небо, чуть-чуть светле­ющее с востока, на оголенные верхушки деревьев, которые раскачива­лись в такт с его мыслями:
"Нет! Нет! Нет! Нет! Нет! Нет! Нет! Нет!"
Он хотел бы сказать Максиму о том, как ему страшно, сказать ему "спасибо" за то, что он не ушел после их вчерашней ссоры. А вместо этого сказал:
- Когда уже закончится эта проклятая осень! Кажется, что весны никогда больше не будет…
- Чтобы дождаться весны, - глубокомысленно ответил ему Максим,- нужно пережить зиму.
... Впереди была зима. Долгая и суровая зима 1990 года.

                Наши преподаватели

Ефимов и Волохова приехали из Москвы и пригласили всех собраться в квартире Волоховых. Игорь Ефимов успевал как-то работать в астрономическом центре в Москве, читать свои профессорские лекции в Ростовском университете и проводить наблюдения в астрономических центрах предгорья Кавказа. И  все это после инфаркта. Таня Волохова всюду следовала за ним.
В этот раз собралось всего человек десять. Саша был в командировке, и Вера пришла одна. Собирались постепенно, по одному, и каждого вновь прибывшего встречали бурными эмоциями, со смехом, с издевательствами, присущими лишь компании любящих людей. Им нечего было делить. Были лишь одни на всех воспоминания молодости, да интерес к тому, кто и чем занимается в настоящем. Еще был интерес к семье. Вставал извечный вопрос о том, что такое счастье, и сумел ли кто-нибудь хотя бы приблизиться к нему.
К приходу Юрия все уже были «тепленькими».
- Юра, мальчик мой, любовь ты моя тайная, неразделенная, давай я повешу твое пальто, - встретила Юрия у дверей Таня Волохова.
- Женщина, я все слышу, - раздался из-за двери грозный голос Игоря. – Не нужно портить наших мальчиков.
 – Проходи, проходи, все уже ждут тебя. Мы уже два часа сидим, всем косточки перемыли. Теперь хоть отдохнем, ты нам расскажешь что-нибудь новенькое. – Поглаживая Юрия по спине, Таня ввела его в комнату.
Юрий стал здороваться со всеми мужчинами за руку. Женщинам он целовал руку.
- Ат-ты баты, шли солдаты, как ты хорошо похудел, помолодел, - подал ему руку Миша Беленький, который сидел на табуретке в середине стола – В чем секрет, дорогой? – Таня двинула его коленом в спину. – Ну, хватит лягаться! В чем дело?
- Ладно, мальчики, выпьем за вновь прибывшего, - заторопилась Таня. – Что ж ты как танк? - Шепотом рыкнула она на Мишу. – Дай человеку отдохнуть с дороги.
- Вот, Юрочка, рекомендую, настоящая баба Яга, - сделанной серьезностью сказал Игорь. – Обогреет, накормит, напоит, а потом…
- Ладно, что у вас бывает потом, мы и сами знаем. Сами не безгрешны, - подала голос Вера.
- Ничего подобного, - все еще играл словами Игорь. – В России секса не было, нет, и не будет. Это же классика.
- Правильно, секс – это там, за кордоном. А у нас – только любовь, разделенная, неразделенная, до гроба и дальше, - продолжила Маша Новикова.
- Ну, хватит, хватит, - перебила нескончаемую дискуссию Таня. – На правах хозяйки даю слово Юрию.
- За вас всех, ребята, за весь наш выпуск! Как приятно, что это есть в нашей жизни! – произнес тост Юрий.
Все дружно выпили.
- Юрочка, но как оказалось, что в самый трудный момент твоей жизни никто из выпуска ничего не знал. Ты знаешь, мы могли помочь чем-нибудь, - спросил Игорь.
- Не нужно, ребята, - пыталась остановить его Вера. – Не нужно бередить раны.
- Спасибо, Верочка, - Юрий погладил Веру по руке. – Но я уже могу говорить об этом.  Уже почти справился, выжил, восстановился. – Он помолчал немного и сказал. – Все происходило очень быстро. Вся моя жизнь рушилась, как карточный домик. Мне просто некогда было подумать, вспомнить о друзьях. – Все молчали. – Но теперь я в порядке. Жизнь началась почти с белого листа. Вот только вы у меня – друзья старые.
- За это и выпьем, - обрадовался Игорь, наливая всем спиртное.
- А тебе пора остановиться, - отставила его рюмку Таня.
- Баба Яга, точно Баба Яга, - заворчал Игорь.
- Ты что, ушел из университета? – спросил Юрия Павел.
- На университете свет клином не сошелся, - грустно ответил Юрий.
- Но наука, эксперимент? Неужели все бросил? – настаивал Павел.
- У меня теперь другие интересы. Это даже здорово, окунуться с головой в новое дело. Знаешь, как мозги прочищает, когда в сжатые сроки осваиваешь материал целого университетского курса, - засмеялся Юрий. – А еще меня немного успокаивает то, что сейчас редко кто усидел на своем месте. Почти всем пришлось перестраиваться. Хотя это должно не успокаивать, а беспокоить. Пропадает глобальный профессиональный опыт поколения. Представляете масштаб потери научного потенциала для мировой науки. Даже результаты готовых исследование никому не нужны. В ведь есть еще начатые, но незаконченные работы, или еще совсем невоплощенные идеи. И эти ученые сейчас умирают с голода. Ну, такова Россия. Сколько раз уже это происходило за последнее столетие? Расточительны мы, как никакой другой народ.
- Да! Если вспоминать с начала века, то ведь все раздолбали, и по несколько раз. Вот сейчас бы сохранить хоть то, что передовым было. Так нет! И науку с землей сравняли. «До основанья, а потом…» А потом может уже не наступить. Вон, молодежь.… Не хочет она идти в науку. Да и как она может туда идти, чем жить будет?
- Зато в этих переменах рождается нечто новое.
- Не хочу даже говорить об этом, - вклинился Павел. – Жизнь научила перешагивать и идти дальше. Что толку в этих причитаниях? Главное, занимайся тем, к чему душа лежит. Юра, но у тебя ведь был огромный задел, такие идеи?!
- Не знаю, может быть, когда-нибудь и вернусь ко всему этому. По крайней мере, опубликую. Жалко, если результаты кропотливого эксперимента просто пропадут. Слышал, что японцы скупают на корню все неоконченные научные разработки, Сорос вот гранты дает. Только я – патриот, продавать ничего не собираюсь. Да и исследования у меня были скорее из области фундаментальных, без выхода в практику. Кому они нужны?
- Это ты зря, сам знаешь, что любые фундаментальные исследования находят потом выход в практику. То, что уже сделал, обязательно опубликуй!
- Если бы за все это еще и платили, - вмешался в разговор Миша. – Обидно…
- Думаю, что этот угар человеческой жадности пройдет. Страна проснется, и захочет жить нормальной жизнью, своей жизнью.
- Будем надеяться. Расскажи, что это за курс ты сейчас осваиваешь? – остановить ребят в их любопытстве было невозможно.
- Научное исследование эффективности обучения.
- Это что ж ты теперь, на школьниках, или на студентах свои эксперименты ставишь? – язвительно спросил Павел.
- Ну, хватит язвить, - стукнула по столу Таня. – Без перепалки. Юрочка, расскажи этим недоумкам, что ты делаешь. Ты всегда отличался творческим подходом ко всем своим делам. В отличие от некоторых, - Таня кокетливо посмотрела на Игоря.
- Ах, ха, ха, ха – передразнил ее Игорь. – Иди сюда, моя бабушка Ягошка.
- Фиг тебе, раз я – Ягошка. Мы слушаем тебя, Юра.
- После всего, что случилось, мне нужно было заняться, прежде всего, своим сыном. Максим очень отстал от класса после смерти матери.
- У тебя же была дочь? - переспросил Павел, и получил шлепок Тани по спине.
- Юлечка осталось после развода с Ларисой. Я ее практически не вижу. А Максим – сын Нины. Можно сказать, наш общий сын. Он мне очень помог, когда я был болен. А теперь настало мое время помочь ему. После инсульта у меня было еще три месяца амбулаторного лечения, которое я и использовал, чтобы разобраться в системе школьного образования.
- Это – очень скучная тема, - перебил его Павел.
- Скучно, не слушай. Иди за компьютер, поиграй с нашим внуком, - отпарировала ему Таня, но Павел не двинулся с места.
- Ребята, может быть, правда, не нужно, - взмолился Юрий. -  Ну, кому это интересно?
- Всем! – поддержала его Таня. – У нас вон внуки растут.
- Действительно, Юра, ты нас заинтриговал, - сказал Игорь. – Ну, давай, вкратце. Основные подходы.
- Ладно. Во-первых, нужно научить ребенка продуктивно использовать то, что дают на уроке. Если на уроке – Садом и Гоморра, нужно научиться отключаться, чтобы не уставать от такой анархии. Во- вторых, научить ребенка делать все быстро, научить его работать с текстом, то есть, разбиение на смысловые части. В-третьих, нужно использовать все виды образной памяти: зрительную, ассоциативную, механическую (запоминаешь, когда пишешь), слуховую (проговаривание вслух). Максим больше всего любит использовать ассоциативную память (слушает музыку и учит), или двигательную (тренируется и учит). Да вот Вера все это тоже знает. Наверное, даже лучше меня. Она сразу со студенческой скамьи пошла работать на кафедру, стала преподавать. Правильно, Вера. Может быть, ты нам лучше расскажешь о специфике преподавательской работы в вузе.
- Юрик, меня уже много раз слышали. Да и подходы всех преподавателей индивидуальны. Рассказывай, рассказывай, мне очень интересно. Многое в наших подходах совпадает.
- А объясняется это совпадение очень просто. Мы, воспитанные одними преподавателями, близки, как дети, воспитанные в одной семье. Так вот. Удивительно, но Максим очень быстро вошел во вкус всех этих, можно сказать, исследований, уже помогает мне, подсказывает кое-что. И специальность выбрал по педагогической психологии. Понравилось ему все это. Учится, в научной работе по этой тематике участвует.
- Ну а ты то сам? – спросил Таня.
- Я перешел на работу в один из наших институтов, и занимаюсь разработкой занятий с элементами индивидуальных заданий, и ежедневного индивидуального общения с каждым из студентов.
- Хорошенькое дело! А если их 150 человек в потоке? – поинтересовался Павел.
- Я и в потоке провожу подобные занятия. Но объясню пока для группы, если интересно, конечно, - Юрий вопросительно обвел всех взглядом.
- Валяй, заинтриговал уже, - махнул рукой Игорь.
- Что требует современная жизнь? Активной деятельности. А основное качество, которое воспитывает наша школа, - пассивность. Один стоит у доски, другие списывают, зачастую не понимая материала. Как изменить ситуацию? Нужно заставить работать всех.
- И это – все? – язвительно спросил Павел.
- Все, - Юрий наколол на вилку кусочек селедки.
- Кушай, кушай, Юрочка, - погладила Юру по плечу Таня. – Лапочка ты моя гениальная.
- Женщина, не трогайте постороннего мужчину! – голос Игоря звучал угрожающе.
- Все, вкусненько? – продолжала поглаживать Юру по плечу Таня. – Ну, как, как заставить работать всех сразу, если их в группе почти 25?
- В первый же день знакомства с группой они из номера, под которым стоит фамилия каждого в журнале, делают три цифры. Например, Андреев стоит в ведомости (или в журнале)  под номером 02. К первой цифре прибавляем единицу. Получаю число 1. Ко второй цифре прибавляю 1, получаю 3. Складываю. 1+3=4. Получил три цифры: 1, 3, 4. Для любого другого студента эти цифры будут другими.
Важно, что у меня за годы работы с ребятами, которые приходят на первый курс из разных школ, выработался стиль работы с привлечением положительных эмоций. Это - целая методика индивидуальных заданий. Мои объяснения они должны слушать внимательно, так как знают, что последует задание, разное для всех. Я записываю на доске одно задание, в которое хитро включены три различных цифры, сделанные из номера, под которым стоит фамилия каждого в журнале. Они начинают работать. Я хожу по аудитории, объясняю, спрашиваю. Те, кто закончил свое задание, получают свою "пятерку" и начинают мне помогать. Они тоже ходят по аудитории, объясняют, иногда просят меня помочь. Я никого не ругаю, я только хвалю. Даже тем, кто не успел сделать все до конца занятий, я говорю: "Ну что ж, молодец, ты многое понял. А вот с этим надо еще разобраться. Позанимайся с ребятами, потом приди ко мне на консультацию". Я знаю преподавателей, которые все обучение проводят с привлечением отрицательных эмоций. Это - сплошной крик, угрозы, двойки, ответное хамство. Они тоже достигают каких-то результатов, но я так работать не могу.  Может быть, после того, что произошло со мной, я  в каждом студенте вижу Максима. Я их  всех  люблю, мне интересно общаться с ними, разговаривать с ними так же, как я дома беседую с Максимом.
- Ты  - умница! – поцеловала  его в губы Татьяна.
- Женщина! – пытался  достать ее Игорь.
- У меня идея, ребята! - завелась Вера. – И Юра натолкнул меня на эту идею! Давайте позвоним нашим любимым преподам! У меня есть телефон Колдова, помните его лекции по аналитической геометрии.
- Именно благодаря таким лекторам у Юры сейчас столько идей по педагогике.
- Да жив ли он? Он и тогда был совсем стареньким, - спросил Павел.
- Жив, жив, - затараторила Вера. – Я с его внучкой недавно говорила, она к моей дочери, к Нине приходила. У нее же я и телефон взяла. Все, тихо, набираю.
- Алексей Михайлович! Сейчас собрались выпускники 64 года. Вы у нас лекции читали, - Вера закрыла трубку  рукой. – Говорит, что помнит. Слушайте, да он фамилии называет. - Вера говорила в трубку.– Чернова сейчас нет, а Миша Беленький здесь. Миша, возьми трубку.
- Алексей Михайлович, Вы простили меня за те шалости? Спасибо! Спасибо! Просто многие из нас тоже преподают теперь, вот и вспомнили те прекрасные годы, когда мы были зелеными первокурсниками, а Вы читали нам лекции, поддерживали нас. Да что Вы, за что Вы благодарите нас? Это мы благодарить вас должны! Счастья Вам, здоровья! Успехов! Спасибо! Спасибо! Я всем передам. – Миша положил трубку. – Растрогали старика. Думаю, что ему приятно было. Счастья желает, успехов, всей душой с нами!
- Собрать бы их как-нибудь, наших преподавателей! – предложила Маша.
- А вот будем собирать выпуск на тридцатипятилетие, и пригласим всех, кто сможет придти!

*    *    *

Когда они встретились следующий раз, Вера сообщила всем, что Алексей Михайлович Колдов умер.
- Успели все-таки! Порадовали своим звонком старика, - сказала она.
- Святой человек! Пусть земля ему будет пухом! – произнес тост Алик Геворкян. Они сидели за толом, и одновременно играли с Сашей в шахматы.
Миша пришел со своей женой Светой, хирургом детского отделения мединститута.
- А, вообще, я скажу, что работа преподавателя вуза так многогранна и фактически необъятна,  – разговаривает с ней Вера. – Часов в расписании вроде бы немного. А сколько еще работы! И кураторство в группе, и лекции в воскресной школе. А методическая, а научная работа? Конечно, это хорошо, что я кое-что могу делать дома, все-таки дети под присмотром. Но каждый день я ложусь спать в час, в два ночи. Все время какая-нибудь срочная работа.
- Верочка, Верочка, ты спроси у моей жены. Для тебя трагедия, если на экзамене плачет девочка. Но девичьи слезы быстро сохнут. А у нее то несчастный случай, то экстренный вызов. А физическая усталость?!
- Ладно, Миша. Хуже всего, когда, падая от усталости, в течение нескольких часов делаешь операцию, и вот она – расплата. Чья-то халатность. А, может быть просто случай. Эх, Вера, как иногда хочется выть от бессилия. Но нельзя сравнивать несравнимое. Я не знаю, что страшнее. Не оказать последнюю помощь умирающему, или в юности перекрыть дорогу к мечте. Ошибка во время операции – это страшно. Но не менее страшна ошибка на вступительных экзаменах. Иногда один случай может лишить человека веры в людей.
- Вера, ну кому нужна твоя химия? – невпопад включился в разговор Саша.
- Саша, ты хоть слышал, о чем мы разговаривали? – сдерживая гнев, спрашивает его Вера.
- О чем ты еще можешь говорить? – не поднимая головы от шахматной доски, отвечает Саша. – Ты говоришь о том, что химия – самая важная наука в вашем техническом институте. Что только она….
- Хватит, Саша. У тебя совершенно исчезло чувство такта, – останавливает его Вера, чувствуя, как обида стискивает грудь.
- Ну, вот, опять, - отрывается, наконец-то, Саша от доски, - это шутка. Нельзя каждую мелочь принимать так близко к сердцу.
- Особенно, если эту мелочь говорит тебе любимый муж, - настроение непоправимо испорчено. Вера отворачивается к окну, сдерживая готовые брызнуть слезы. Она сегодня очень устала.
Алик встает из-за стола:
- Ставьте музыку. Мы с Верочкой танцуем. Спасибо, девочки, - целует он Вере руки, - что Вы совсем не меняетесь, а если меняетесь, то только к лучшему.
Мысли, тяжелые, как жернова, не дают покоя. Вера то и дело теряет  нить разговора. Хорошо, хоть Алик говорит за двоих.
«Вот так мы теперь живем, - с горечью думает Вера. – Когда, где, как это началось? Может быть, я слишком долго относилась терпимо к Сашиным подшучиваниям, и из этого выросло непринужденное неуважение? Или за этим кроется что-то более серьезное?
- Верочка, расскажи нам что-нибудь интересное из твоей работы, просит ее Алик.

*    *    *

Вера подумала о том, как много им дали их преподаватели. Они научили их самому главному - тому, как построить нормальные отношения со студентами, отношения, основанные на взаимном уважении.
«…. Начало учебного года. Я иду читать первую лекцию в новый поток первого курса. Как я боюсь этой встречи! Я еще и еще раз продумываю каждое слово, каждую интонацию. Я не могу спать ночь накануне этой лекции. Но звенит звонок, и я вхожу в аудиторию. Сто пятьдесят пар глаз изучающе смотрят на меня. Боже мой! Как же они молоды! Они молодеют год от года, они почти дети! Сколько в низ озорства, школьных привычек. А мне нужно научить их относиться серьезно к своей будущей специальности, научить их работе в лаборатории, занятиям с литературой.
Я знаю, что уже к концу первого курса они сильно возмужают. Ребята раздадутся в плечах. Что-то деловитое, мужское появится в их лицах. А девочки, сначала угловатые и робкие, станут к концу первого курса уверенными и женственными.
- Странно, - говорю я своей подруге по лаборатории Насте. – Они мне все до единого кажутся красивыми.
- Значит, перейден рубеж зрелости, - многозначительно говорит она, - и незаметно подкрадывается старость. В старости все кажутся красивыми. Это говорила мне еще моя бабушка.
Я читаю им лекции два семестра. Сегодня – последний экзамен. Жадно всматриваюсь в их лица. В каждой группе – определенный тип отношений. Я уже знаю их характеры, привязанности, и даже мысленно пытаюсь заглянуть в их будущее.
Ко мне садится отличник. У него – все по билету. Ни шага в сторону, ни единой собственной мысли, ни тени сомнения в абсолютной истине излагаемого. На лабораторных занятиях и на лекциях – дисциплинирован, никогда никому не подскажет.
«Нет, - думаю я, - ему будет трудно влиться в коллектив. Слишком озадачен собственной персоной».
Но оценки я ставлю за знания, и в ведомости появляется первая пятерка.
А этот парень нравится мне своей неуемностью. Если в группе всем выданы разные задания, он постарается вникнуть в суть каждого. Да, он создает в группе определенный беспорядок, потому что все время что-то спрашивает, объясняет другим, спорит, находит в моих объяснениях тонкие места, сомневается. Мне даже кажется, что благодаря его присутствию в этой группе многие не идут наощупь, сразу же забывая пройденное, а вникают глубоко, и запоминают надолго рожденное в споре решение. Он тоже получает свою пятерку.
Гириашвили – студент с отличной памятью и огромными потенциальными возможностями. Но сегодня он не готов. Без труда показываю ему, что в списанном материале он не разобрался. На дополнительные вопросы он тоже не отвечает. Расстаемся без истерик.
- Вы извините, Вера Сергеевна, так получилось. Я, действительно, не учил.
Их институт – единственный железнодорожный вуз всего северного Кавказа. Здесь учатся ребята из всех кавказских республик. Вера помнит еще со вступительных экзаменов, как мальчик из далекого дагестанского села поразил физиков и математиков глубочайшими познаниями их предметов, но по русскому получил двойку. И тогда два заведующих кафедрой хлопотали за него перед ректоратом, и его зачислили.  Говорят, он уже московский академик.
Они все такие разные, держатся национальными группами. Грузины – такие изнеженные мальчики, весь первый курс за многими из них тенью ходят мамы. Грузины сами любят рассказывать о себе анекдоты:
«Пишет домой студент – грузин:
- Дорогие мои папа, мама, бабушка и Сулико!
Живу хорошо. Учусь. Преподаватели меня любят. А студенты не любят. Потому что они на занятия ездят в автобусе, а я – в «Жигулях».
Напишите, что мне делать?»
- Дорогой Гиви, - отвечают ему из дома. – Мы – люди бедные. Но мы собрали деньги, и купили тебе автобус. Теперь ты сможешь, как все, ездить в институт на автобусе».

Следующая – Вика Брегова. Отвечает хорошо, но маску не снимает. Голова вскинута независимо, а взгляд то и дело уходит в голубую даль. Нелегко складывались у меня отношения с этой девочкой. Иронично-насмешливый взгляд, посадка в пол-оборота к доске, полное отсутствие интереса. Сейчас она занимается нормально, хотя осталось у нее что-то, куда остальным вход запрещен. По результатам семестра я оцениваю ее знания твердой четверкой.
Дверь открывается, и в аудиторию заходит заведующий кафедрой. Он подсаживается к нам, и начинает вместе со мной задавать Вике вопросы. Ничего страшного в этом нет. Для нашей кафедры это – привычная практика. Но я вижу, как краска заливает лицо Вики, а потом медленно сползает, оставляя его мертвенно бледным. Она смотрит на меня умоляющими глазами. Сейчас я для нее ближе родной матери.
- Вы хорошо начали ответ, - говорю я, но это уже бесполезно. От волнения, глупого, необоснованного у нее пропадает дар речи, а из глаз выползают две крупные слезинки.
- Я приду пересдавать потом, - еле слышно говорит она, и выбегает в коридор. А там, окруженная подругами, бьется в истерике. Обычно у меня не бывает слез, все напряжение стараюсь снять здесь, подробно объясняя недочеты ответа.
- Двойка есть двойка, - говорит заведующий кафедрой, заметив мою нерешительность.
«Этой девочке будет трудно в жизни», - думаю я, расписываясь в ведомости
Все они разные, и жизнь у них только начинается. Я часто спрашиваю себя, почему эти годы юности, учебы кажутся нам потом такими долгими, насыщенными, интересными? Может быть потому, что в эти годы человек выбирает? Выбирает друзей, профессию, спутника жизни. Взрослым не дано выбирать. Как часто жизнь сытая, размеренная, жизнь без выбора загоняет людей в тупики, губит любовь, разрушает семью, делает человека ограниченным и серым. И только люди, способные к творчеству, стремятся к живому восприятию жизни. Они изыскивают для себя возможность выбора в своей работе, дела ее интересной и увлекательной. И этим продлевают свою жизнь.

*   *   *

Когда Алик приехал к Саше с Верой в следующий раз, он был чем-то расстроен. Непривычно тихий, не захотел собирать сокурсников. Вера не стала его ни о чем спрашивать. Она покормила их с Сашей ужином. Они сидели и просто смотрели телевизор.
- Верочка, расскажи о своих девчонках. Где вы были летом? – спросил Алик. В отличие от их южного казачьего акцента, у Алика был чудесный столичный выговор.
- Алик, - подшутила над ним Вера. – У тебя прекрасный московский выговор.  Тебе можно диктором на телевидении работать.
- Ай, брось. Я так устал, Верусик. Ты расскажи нам что-нибудь спокойное, тихое. В тебе писатель пропадает, а я подремлю, послушаю.
- На весенних каникулах Саша с Ниной сидели дома, а мы с Наташей ездили в Ленинград. Бесплатный билет за прошлый год у меня пропадал. Там Сашина тетя живет. Столько нам историй рассказывала! Интересный человек! В войну ее в Германию угоняли, после войны из-за этого учиться не дали. А не озлобился человек, злом не напитался. В последний день я спросила Наташу, что ей больше всего понравилось в Ленинграде. Сказала, что понравилось слушать рассказы тети Фрузы и играть с ее внучкой Ирочкой. Для наших дочерей общение – самое главное.
 Это посещение Ленинграда действительно было каким-то теплым. И сам город был так прекрасен. Просторные новостройки с широкими дорогами. Зеленые поля между домами. Низкое небо. Этот город так непохож был на их Ростов.

Самая большая достопримечательность Ленинграда.

На весенних каникулах Саша и Нина отпустили нас с Наташей в Ленинград. Отпустили еще и потому, что у меня пропадал железнодорожный бесплатный билет на двоих, его нужно было использовать до конца марта.
Вечером, после обширной культурной программы мы пьем чай в огромной кухне новой квартиры Сашиной тети Фрузы (Ефросиньи Ивановны). Я расспрашиваю ее о жизни в военной Германии. Наташа уже большая, пусть и она послушает. Они сидят, обнявшись с Ирочкой - внучкой тети Фрузы и слушают.
- Сколько же времени Вы провели в Германии? – спрашиваю я.
- Да вот считай. Угнали нас в феврале сорок второго. Мне тогда семнадцать лет исполнилось. А приехала домой в январе сорок шестого.
- Почему же так поздно домой вернулись?
- Помочь нужно было фронту нашему. Освободили нас в начале сорок пятого. Хозяйства кругом богатые. Вот и стали мы для нашего фронта работать. Масло, молоко, сыр, овощи. Видела бы ты, как мы все в этот последний год трудились!
- Как вас к хозяину распределили? Чем кормили, что вы делали?
- Сама знаешь, в начале войны оглянуться не успели, как вся псковщина под немцем оказалась. Наши хутора, правда, не очень жаловал. Топь кругом, болота, леса. Боялись они. Но старосту выбрали. Наблюдали за хутором с вышки в бинокль. Поля не разоряли, скот не трогали. Колхозное поделили, староста так велел. Голову, говорит, за каждую колхозную животину сниму. Хороший к нас был староста, мама нашу однажды спас. Хлеб убрать заставили. По-хозяйски, как к своему относились. Это потом, в конце войны, когда их второй раз из наших мест вышибали, поняли они, что чужое оно все. И хутора, и поля наши сожгли, и людей, где могли расстреляли. Но всего этого я уже не видела. Неожиданно нас собрали, в один день.
Когда их увозили на грузовиках, тетя Фруза и с родными местами, и с жизнью распрощалась. Никак не думала, что живой вернуться удастся. Привезли в одно местечко, выгрузили. Польша это теперь, а тогда все под немцем было. Данные на всех у них, видно, с собой были. Деревенских – на фермы отправили. А девушку из Ленинграда, которую война на хуторе нашем в гостях застала, в магазин к хозяину направили. Повезли их вчетвером на одной тележке. Обрадовались они, думали, вместе будут. Но, нет, всех разным хозяевам раздали.
Не издевалась хозяйка, жаловаться не на что. Им даже отдельно не готовили. Ели то же, что и хозяева, только на кухне, конечно. Но хозяйство уж очень большое было, а работница всего одна – тетя Фруза.
Прежде чем в поле выехать в шесть утра, она должна была десять коров выдоить, в хлеву у них убрать, дать корм птице, овцам, свиньям. А их было видимо-невидимо. В шесть утра она уже с ног валится, а день только начинается. В поле работали от зари до зари, потом опять – коровы, уборка. Больше трех часов в сутки спать не приходилось.
- Вспоминаю сейчас, обидно становится. Самые лучшие годы для любой девушки каторжному труду отданы. Но, с другой стороны, грех роптать. Из тех, кто на заводы попал, многие домой не вернулись, - тетя Фруза говорит все это, покачивая головой на каждой фразе. Не слезы, а тонкая улыбка не сходит с ее губ. Она была очень красива тогда. Она и сейчас красива яркой красотой зрелой женщины. Черные волосы, черные глаза.
- В начале войны домой написала. Если дойдет, думаю, хоть дома знать будут, что жива пока. А через полгода ответ пришел. Грядки тогда я возле дома пропалывала. Выходит хозяйка, конверт мне подает. На штампе – Гамбург. Откуда, думаю. Стала читать, а там все о доме, о маме.… Даже сейчас я это ощущение помню. Глянула я в ясное солнечное небо, а оно – черным показалось. В обморок упала. Хозяйка на меня ведро воды вылила.
- Читаю я это письмо, и глазам своим не верю. Пишет моя учительница, Анна Григорьевна, как у нас партизаны орудуют, как староста им помогает. Испугалась я. Если, думаю, это письмо прочитали, никого уже в живых не оставили. Потом уж узнала, что Анна Григорьевна письмо это с каким-то поляком передала, а он его в Гамбурге в почтовый ящик опустил. Так на груди эту единственную весточку из дома и проносила до возвращения домой.
Встречалась я иногда со своими из хутора. Даже в Кенигсберг с хозяйской дочкой ездили. Сын их там со своей частью несколько дней был. Так они продукты ему передавали. А одну дочку побоялись. Видно отправить.
- А у хозяев никто не приставал, не безобразничал? – спрашиваю.
- Некому было. Остались самые ветхие старики, да мальчишки по двенадцать, тринадцать лет. Так и их к концу войны забрали. Потом фронт все ближе и ближе подходил. Вот тут-то мы горюшка и хлебнули. Забрали нас от хозяев и на окопы направили. Еды почти не давали, а работа на холоде. Как мы выжили, до сих пор удивляюсь! Кто послабее, там и остался. А мы со своей деревенской закалкой и это вынесли, выжили.
- Да ты, наверное, наслышалась о нашем довоенном житье-бытье.  Бедный был колхоз, на трудодни мало чего приходилось. Спасибо еще, за отца пенсию назначили, погиб он на железной дороге. Так мы за эти деньги кое-что из одежды могли купить. Руки-то рабочие у нас в семье одни были, а рта – три. Тяжело жили. Летом грибов, ягод наберешь, картошки наготовишь, свеклы вместо конфет. – Наташа и Ирочка засмеялись. – Да, дорогие мои, ни сахара, ни конфет. А не заготовишь, так к весне с голоду опухнешь. Потому и у немцев выжили. Привыкли без деликатесов жить. Вспоминаю еще случай такой, когда к весне у нас и свеклы-то почти не осталось. Все уже поштучно распределено, сколько можно съесть в день. Поставили как-то на всех пару свеколок в печку запечь. И тут приходят активисты наши. Зерно искали. А какое у нас зерно? Голь перекатная…. Поискали, поискали.… Нет ничего. Так главный нашу свеколку из печи достал, на землю бросил, и сапогом раздавил. Не знаю, наверное, обидно ему стало, что ничего не нашли, или начальником показать себя хотел. Так что мы еще до немцев со своими горя хлебнули. Теперь смешно даже этот случай вспомнить. Ведь не дворяне, не буржуи мы были, чего уж с нами-то бороться. А вот что-то его заставило нашу свеклу растоптать.
- А после войны первые годы еще хуже жили. Дома-то все разорили, сожгли. В землянках жили, а зимы-то у нас суровые. Все тогда разорено, разграблено было. Только подсобные хозяйства и спасали. Картошку посадишь, полоску ржи. Сушеную свеклу размочишь, водица сладенькая получится. Клюквенный кисель, или морс на ней сделаешь. Горьковатая она, конечно от свеклы, но едим, и ему рады. Мяса почти не видели. Картофель кончится, ячмень толчем. И все не дождемся, когда первую морковку выдернуть можно будет.
Потом мужчины с фронта вернулись, дома по очереди рубить стали. Правда, какие дома, так, на одну комнату, лишь бы не в землянке жить. Лучше и лучше жить стали.
Замуж я вышла. Шофером он был. Сын родился. Думала, что счастливее меня человека на свете нет…
В один год и мужа и сына потеряла. Сначала муж умер, сердце у него после фронта слабым оказалось. Потом сын под машину попал. На моих глазах попал. Помутилось у меня все в голове, как будто умом тронулась. Но людям спасибо, умереть не дали. Год как во сне прожила. Потом Петя меня пожалел. Тоненькая я в молодости была, как тростиночка. Поженились мы. Аня и Володя один за другим родились. А муж недолго пожил. Фронтовые раны открылись, так и похоронила я его. Дети его так и не помнят.
Тетя помолчала и добавила:
- Мало я этого женского счастья видела. Одна радость – дети хорошие выросли. А уж внучка Иришка – это моя любимица.
…Я уже не раз, отвернувшись, смахиваю украдкой слезы, а тетя Фруза все покачивает головой, да улыбается уголками губ, загадочной улыбкой Моны Лизы.
- Учиться не пришлось. Не дали после войны. Как же, в Германии была, может быть, завербована уже…. А я хорошо до войны училась. Отличницей была. Со вторым мужем в Ленинград перебрались. Чтобы квартиру получить, дворником пошла. На судьбу не жалуюсь. Труда никогда не чуралась. Чистоту всегда наводить любила. Люди и уважали. Муж умер, так мне на двух работах работать пришлось. А тогда ведь, чтобы на вторую работу устроиться, нужно было с первой работы разрешение взять. А чтобы его дали, нужно было не просто убирать, а «вылизывать» все. Вот так всю жизнь, в работе недостатка не было. А теперь вместо той ведомственной квартиры две государственных квартиры получили. Мы в этой двухкомнатной с Аней да с Иришкой живем. А Володе с Ниной однокомнатную дали. Значит, оценило государство мой простой труд, Приятно это.
Сейчас перед пенсией перешла в аэропорт работать. Хочется пенсию побольше заработать. Заработки больше, но и работа более тяжелая. Молодые сюда не идут. Я понимаю, молодые уборщицами по большой нужде идут, когда, например, ребенка оставить не с кем. Вот она до ухода мужа на работу за два, три часа уберет все, а потом весь день дома. А в аэропорту весь день от часу до часу находиться надо. Разлили, разбили, рассыпали, натоптали. Так весь день трешь и трешь эти сотни квадратных метров. Автоматизация, конечно. Видела, небось. А все равно, тяжело. Организм у меня крепкий, а ноги.…  Идешь домой, а они уже не гнутся в коленях. Не знаю, кто там работать будет, когда все пенсионеры со старой закалкой уйдут. А посменная работа нас устраивает. Аня сейчас администратором гостиницы работает. Мы с ней так смены подобрали, чтобы кто-то все время с Иришкой дома был, а это – великое дело. И то хорошо, отработал свои двенадцать часов, и двое суток дома.
- А знаешь, Верочка, - после долгой паузы говорит тетя Фруза. – Германия эта, окопы, землянки, все это вроде в другой жизни было, или было так давно, в каком-то далеком далеке. А вот детство, ягоды грибы, лес, речушки наши, озера, любовь моя разнесчастная, молодость, вроде только что было.… А жизнь уже прожита.
Тетя Фруза сидит за кухонным столом, уронив крупные, натруженные руки. И, всматриваясь в ее глаза, в красивые, правильные черты лица, я вижу ее совсем молодой…. Человек не хочет помнить страшного, жестокого, его существо отвергает эту память о войне. Но воспоминания эти живы. Живы не только в тех, кого коснулась война, но и в нас, в наших детях и внуках.
- Ты посмотри, Верочка, какую нам квартиру дали. Один холл метров четырнадцать будет. Вот я и говорю Ане. Буду помирать, здесь мою кровать поставь. Просторно здесь, воздуха много.
- Ой, мама, да что ты глупости говоришь. Ты еще на пенсии лет тридцать поживешь, у нас все долгожители в роде.
- А еще лучше на даче умереть. Нам тетя на псковщине дом завещала. Дачу теперь там всей родней сделали.
- Господи, она умирать никак не пристроится. Да ты еще Иришкиных детей замуж выдавать будешь, - смеется Аня.
В последний вечер мы пьем чай с черничным пирогом. За эти дни мы с Наташенькой осмотрели очень много самых разных достопримечательностей Ленинграда. Всего не перечислишь. Я видела у нее слезы на глазах, когда нам показывали документальный фильм о военном Ленинграде, когда она рассматривала военные тетрадки тех лет…
- Скажи, Наток, какое у тебя самое сильное впечатление от этой поездки. Что тебе больше всего запомнилось? Что больше всего понравилось? – спрашиваю я ее. – Ну, подумай, что? – повторяю я, заметив ее нерешительность.
- Если честно, честно? – спрашивает она.
- Конечно, честно.
- Мне больше всего понравилось играть с Ирочкой, слушать рассказы тети Фрузы, - и все дружно смеются.
- Значит, мы с Ирочкой и есть самая главная достопримечательность Ленинграда, - с гордостью говорит тетя Фруза.
А, по-моему, моя Наташа познала одну из важнейших человеческих мудростей. Счастье человека заключается в общении с другими людьми.
Почему мы интересуемся подробностями жизни великих людей? Мы хотим познать, каковы они были в общении. Хотим познать природу тончайших связей между людьми, благодаря которым и существует человеческое общество. В музеях, за прекрасными полотнами живописцев мы тоже хотим видеть отголоски человеческого общества той, или иной эпохи.
В последний наш приезд уже в Санкт-Петербург мы опять были в гостях у тети Фрузы. Она совсем не изменилась. Но из квартиры практически не выходит, да и телевизор не привыкла смотреть. Много  жизненных мудростей таит в себе тетя Фруза. В современном положении вещей она не винит ни правителей, ни депутатов Госдумы:
- Да если бы мы ждали, что нас накормят, или нам что-нибудь сделают, так половина России перемерла бы с голоду, да с холоду в землянках. Ленивый народ стал! Разве сейчас кто так работает, как я всю жизнь хоть в Германии, хоть здесь, в России, работала. Не нужно ничего ждать, надо браться и делать. А у нас все президенту пишут! Да он что ли вон те кучи мусора – показала она с балкона, - к вам убирать приедет, милые вы мои? Или вот Володя рассказывает. Он ведь техник по обслуживанию самолетов. Предполетная подготовка. Еще в Советское время в Белоруссии это образование получил. Так вот смены у него нет. Болеть ему даже нельзя. Нет в России такого учебного заведения, чтобы техников готовили. Все теперь коммерческое, экономят на техниках. А мы потом удивляемся, что аварии самолетов одна за другой происходят. А кто-то же должен об этом подумать!
 
                Саша

Телефон Веры звонил не умолкая.
- Верочка, дорогая моя, - наконец-то позвонил и Алик Геворкян. – Ты звонила, мне передали, но я был за рубежом. Что там с Сашей случилось? Чем я могу помочь? Я приеду.
- Алик, дорогой, сюда приезжать не нужно. Саша в Москве.
- Хорошо, в Москве буду через пару дней. Я позвоню тебе еще. Дашь мне его координаты.

      *    *    *

В тот день Саша почувствовал себя совсем неплохо. Что-то хорошее приснилось ему под утро, и, не открывая глаз, он продолжал еще жить ощущениями этого сна, ощущая следы улыбки на губах и приятную легкость во всем теле, сон ушел, растаял, растворился, и только музыка, замедленная, звенящая музыка сна, превращаясь в реальную и знакомую, напоминала о чем-то.… О чем-то важном, что ускользало, оставаясь по ту сторону сознания.… О том, что он искал все последнее время.… Искал, и не мог найти, решал, и не мог решить, ждал и не мог дождаться…
Саша встал, сделал несколько упражнений около кровати, но мир, только что такой незыблемый и четкий, вдруг зашатался и поплыл, заполняясь серым туманом.
В палату зашла медицинская сестра.
- Александр Иванович! Пока Вы спали, Вам звонили. Женщина, Римма Абрамовна. Обещала позвонить вечером.
- Ах, Таня, Танюша, ну почему ты меня не разбудила?!
- Режим, прежде всего. Ничего срочного там не было.
Саше вспомнился его первый день в больнице. Начальный острый период у него прошел быстро, и его срочно переправили в Москву. Чувствовал он себя в период видимого клинического благополучия вполне сносно, но его вдруг затопило острое чувство полного одиночества. Все кругом, больница, люди в ней казались совершенно чужими, почти инопланетянами.
Оборванные клочки мыслей возникали и исчезали, натыкаясь на неосознанное им вполне чувство обреченности. Отказываясь принимать неизбежное, сознание словно раздваивалось, все еще предлагая ему планы с ближней и дальней перспективой. Саше смертельно захотелось увидеть Римму.
- В первый и последний раз, - сурово сказал ему лечащий врач. – Мы готовим Вас к асептическому режиму. Завтра-послезавтра переведем Вас в стерильную палату. Никаких контактов с внешним миром. Сможете общаться только по телефону.
- Римма, это я. Не бросай трубку.
- Я просила тебя не звонить больше.
- Римма, я в больнице. Это серьезно. Я хочу видеть тебя. Сегодня или завтра. Потом ко мне уже никого не пустят.
- Ты все врешь, я дома одна и могу говорить свободно. Ты все врешь. Я устала нянчиться с тобой. У тебя есть жена, в конце концов. Ну, где, в какой больнице ты находишься?
- Римма, милая, твоя грубость для меня сейчас – лучший бальзам. Я в Москве, в онкологическом центре. Спросишь обо мне в справочном, тебе объяснят. Поднимешься в отделение, врач разрешил.
- Боже мой, у тебя рак?
- Нет, дорогая, всего лишь лучевая болезнь.
- Я приеду через час.
- Значит, до встречи. Пропуск уже в справочном окошке.
Они сидели в одном из боксов приемного отделения, и ее лицо, освещенное лампами дневного света, казалось желтым.
- Как же так? – с непривычной для нее серьезностью и болью спросила Римма. - Что ты с собой сделал? Ради чего? – Римма взяла его за руку.
- Я сам не знаю, как все вышло. Я не хотел. Одна страшная фраза застряла в моем мозгу, и сверлит его уже несколько дней. Жизнь, отданная ничему… Жизнь, отданная ничему… Жизнь, отданная ничему…
- Перестань, - Римма грубо бросила его руку, и ее лицо стало некрасивым. – Мужчинам не к лицу впадать в истерику, Ты делал в жизни то, что умел, то, что мог.
- Плохой студент всегда говорит: «Я учил». А ему отвечают: «Учил, да не выучил». Важно не то, что делал, а то, что сделал.
- Ладно, мы об этом еще поговорим, Тебе здесь долго лежать придется. Все разложим по полочкам. И что делал, и что сделал. А как Вера? Может быть, ей взять отпуск и приехать сюда?
- Сюда все равно никого пускать не будут. И, кроме того, я, правда, не знаю, как ты это воспримешь, Вера ждет ребенка.
- Как? То есть, как? Вы что, разошлись?
- Нет, Римма, это мой ребенок.
- Ну, знаешь, я ничего не пойму. Тогда, может быть, ты – симулянт?
- Все это случилось до того. Ну, до моего происшествия. И Вера решила оставить. Ребенок будет нормальным, Это – ее подвиг. Понимаешь, я здесь ничего не решал. Но ей трудно сейчас. Сильный токсикоз, а тут еще нервный срыв из-за меня. Она тоже в больнице.
- Ну, ребята, я не знаю. У меня голова идет кругом от ваших проблем.
- Римма, дорогая, мне ничего не нужно, я просто хотел видеть тебя, и звонить тебе иногда.
- Ну, нет, я тебя не брошу. Беру над тобой шефство. Я могу заезжать к тебе почти каждый день. У меня бывают окна между экскурсиями. Теперь они будут твоими.
- Это ни к чему. Меня помещают в стерильную палату, и больше никого не пустят.
- Тогда я буду поддерживать контакт с лечащим врачом. Подниму всю литературу. Принесу тебе, если разрешат. Ты – ученый, можешь во все сам вникнуть. Устрою консультации, в конце концов.
- Думаю, этого не нужно, здесь прекрасные врачи.
- Все равно звони. Мужа не бойся, я ему скажу. Все, Саша. Меня ждет автобус. – Римма обняла его и поцеловала в щеку. Саша почувствовал прохладу ее лица и утонченный запах косметики.
- И перестань вешать на все ярлыки. «Жизнь, отданная ничему…» Это ж только придумать такое нужно. Выше нос, «человек факта», сказала она ему уже с порога.
Саша опустил голову. Ему вспомнилась их первая встреча.
Он решил посмотреть тогда, чем занимаются студенты физического факультета самых разных специальностей. В первый же после колхоза месяц учебы в университете напросился на дежурство в «астрономический центр».
Конец октября выдался сухим и холодным. После сильных ветров деревья стояли голые, а по ночам лужи на улицах покрывались льдом. В помещениях еще не топили.
До десяти он задержался в лаборатории диэлектриков, и когда открыл дверь в дежурку «астрономического центра», на него насмешливо уставились несколько пар глаз.
- Откуда ты, прекрасное дитя? – шагнула к нему навстречу маленькая черноволосая девчонка в огромных валенках и тулупе с торчащими в разные стороны косичками.
- Мне разрешили сегодня дежурить, – ответил Саша на этот необычный вопрос.
- Как молод он, и так же простодушен! – черные глаза глядели не моргая.
                - Мои глаза в тебя не влюблены,
                Они твои пороки видят ясно.
                Но сердце никакой твоей вины
                Не видит, и с глазами не согласно.
- Ты что, Римма, хочешь, чтобы я назначил его с тобой в паре? – спросил высокий парень в бурках.
                - Любовь – недуг. Душа моя больна
                Томительной, неутолимой жаждой.
                Того же яда требует она,
                Который отравил ее однажды.
- Разве обязательно дежурить в паре? Я могу один, - Саша с опаской посмотрел на Римму.
- Римма, ты посмотри, он тебя боится, - высунулась всклоченная голова из лежащего на столе спального мешка.
                - Особенной любви достоин тот,
                Кто недостойной душу отдает.
- Ничего я не боюсь, не люблю только, когда мною девчонки командуют.
                - Ты говоришь, что нет любви во мне.
                Но разве я, ведя войну с тобою,
                Не на твоей воюю стороне
                И не сдаю оружие без бою?
- Ну, знаешь, малый, не нужно здесь командовать. Назначаю тебя на дежурство с Риммой с часу до трех. Она тебе все расскажет. А утром посмотрим, стоит ли с тобой знакомиться. Римма, иди в кладовку, выдай ему валенки, тулуп, шапку.
В кладовке было душно и тесно. Римма стояла на стремянке, и он увидел торчащие из валенок тонкие ноги. Она сняла сверху и бросила ему тулуп, валенки, шапку. Потом стремянка покачнулась, и он невольно подхватил падающую Римму. Так они и стояли в тесной каморке, прижатые стремянкой, тулупом, и смотрели друг на друга.
                - В твоей вражде понятно мне одно:
                Ты любишь зрячих. Я ослеп давно.
- Неужели нужно все рифмовать? – спросил, наконец, Саша.
- «Де-ре-вня», - вдруг без рифмы растянула Римма. – Если бы я умела так рифмовать, то не училась бы на физмате. Это – сонеты Шекспира, которого ты, дремучий человек, конечно, не читал.
Ночью Римма с трудом разбудила его. Он заснул на столе,  надев валенки и завернувшись в тулуп, и теперь никак не мог проснуться, по-детски причмокивая во сне губами.
Рассердившись, Римма выдернула из-под него тулуп. Спать дальше на голом холодном столе было неудобно, и, набросив тулуп и шапку, пошатываясь, он пошел за ней на крышу. Свежий прохладный ветерок пронизывал его до костей, и зубы дробно застучали в ночной тишине.
- Не нужно было спать в тулупе, - заворчала Римма. – Иди сюда, я тебя согрею.
Они стояли около телескопа, завернутые в два тулупа. Римма что-то записывала и объясняла Саше. А он ничего не воспринимал. Он чувствовал рядом ее маленькое теплое тело.
После темноты дежурки город при свете ночных фонарей казался ослепительно ярким. Совсем недалеко разноцветными рекламами светился центр. Улицы были пустыми и чистыми. Саша никогда не видел их такими, и это зрелище поразило его.
- Вот уж поистине, «рожденный ползать, летать не может». Ты куда смотришь? Тебе в небо смотреть нужно.
Спутник был тогда еще редкостью. Но им повезло, и Римма зафиксировала какие-то его координаты.
Когда пришла новая смена, сон прошел окончательно.
- Давай посидим здесь, - неожиданно предложил Саша. – Так хочется увидеть рассвет.
Они сели на другом конце крыши, чтобы с востока увидеть рассвет. Римма с обстоятельностью хозяйки хитро разложил два тулупа, и теперь они были завернуты в них с головы до ног.
- Боже мой, какие холодные руки. – Прошептала Римма, и спрятала его руки у себя на груди. Он увидел совсем близко ее огромные черные глаза, почувствовал теплоту ее губ, прохладную бархатистость щек, упругость ее кудрей.
Теперь они молчали, слушая биение своих сердец. Молчали, обнявшись в теплой тесноте тулупов. Молчали, погруженные в мир своих ощущений.
Рассвет занимался медленно, сделав вдруг резким зубчатый рисунок крыш городских домов со стороны востока. Ночное освещение города постепенно тускнело. В предрассветных сумерках город казался призрачным и таинственным.
Ветерок волнами прошелся по городу, срывая с деревьев остатки листьев. Где-то прозвенел первый трамвай, и очень далеко прокричал петух, город просыпался, выпуская на улицы первых прохожих.
- Идем в дежурку. Нужно еще поспать немного, а то уснем на лекциях, - сказала Римма.
Теперь каждый день Саша не мог дождаться вечера. Римма училась на четвертом курсе, и днем их пути совсем не пересекались.
… В тот вечер Саша задержался в лаборатории.
- А где Римма? – спросил он, открывая дверь дежурки.
- Тихо, спим уже. Дежурит твоя Римма.
- Ну, я сейчас тоже оденусь.
- Не спеши, есть у нее пара. Ты с трех часов пойдешь.
Саша вдруг почувствовал, как перехватило дыхание, а сердце застучало глухо и отрывисто.
 Он неслышно открыл дверь на крышу. Они стояли около телескопа, завернувшись в один тулуп, и тихонько разговаривали. Саша так же бесшумно закрыл дверь. Больше дежурить в «астрономический центр» он не приходил.
Три дня он старательно избегал встреч с Риммой. А на четвертый день они все-таки столкнулись в узком коридоре лабораторного корпуса. Саша хотел обойти ее. Но Римма загородила дорогу.
                - Любовь – мой грех, и гнев твой справедлив.
                Ты не прощаешь моего порока.
                Но наши преступления сравнив,
                Моей любви не бросишь ты упрека.
- Я тороплюсь, - спокойно сказал ей Саша. – Мне сейчас не до Шекспира.
                - Мой слух твоя не услаждает речь
                Твой голос, взор и рук твоих касанье,
                Прельщаясь, не могли меня увлечь
                На праздник слуха, зренья, осязанья.
- Правильно, я тебе не подхожу, и ты мне тоже, - Саша снова попытался пройти мимо.
                - Презреньем ты меня с ума сведешь
                И вынудишь молчание нарушить.
Я взяла билеты в театр. На завтра. Пойдем? Интересная пьеса. Московский режиссер ставил.
- Не пойду я с  тобой, хватит.
А через неделю Саша понял, что сходит по ней с ума.
«Ну и черт с ней. Пусть живет, как хочет. Не мне ей морали читать. Нужно быть с ней проще. А то я, действительно, как ревнивый дурак».
- Римма, - окликнул он ее в толпе однокурсников. – Я хочу пригласить тебя в кино. Ты вечером свободна?
                - Тобою предан, я себя всецело
                Страстям простым и грубым предаю.
                Мой дух лукаво соблазняет тело,
                И плоть победу празднует свою.
- Да, черт с ней, с твоей плотью. Тешь ее, коли она у тебя так разыгралась.
                - Не знает юность совести упреков.
                Как и любовь, хоть совесть – дочь любви.
                И ты не обличай моих пороков
                Или себя к ответу призови.
- Римма, не тяни, Давай встретимся в шесть вечера около «России», - деньги на этот вечер Саша заработал накануне разгрузкой вагонов.
                - Откуда столько силы ты берешь
                Чтоб властвовать в бессилье надо мной?
Римма скрылась в толпе. Саша так и не понял, придет ли она в кино, или нет, Но она пришла, и все было по-прежнему.

*   *   *   

У Саши оказалось вдруг слишком много свободного времени. Мозг по привычке работал, работал и работал. Работало и подсознание, собирая его жизнь в короткие сюжеты. Понимая, что ему нужно выработать свою тактику борьбы с болезнью, Саша стал изо дня в день вспоминать эпизоды своей жизни. Конкретность этих воспоминаний помогала ему в борьбе с абстрактными снами – галлюцинациями, которые становились все изощреннее по мере нарастания патологических изменений в тканях.
Особенно часто Саша в своих мыслях обращался к событиям последнего года. Да.… Это было чуть больше года назад, а ему казалось, что прошла целая вечность. Слишком круто повернулось все в его жизни. И началом этого поворота был именно тот трагический день.
… Они ехали с конференции, довольные в целом тем, как приняли проект их новой установки.
Вечером в гостинице они долго «мутузили» шефа, пока он не взмолился:
- Все, ребята. Хватит, что-то плохо мне.
В поезде он был молчалив и грустен, попросил у проводницы валидол. И уже ступив на перрон вокзала родного города, споткнулся…
- Ну, ты, шеф, совсем расклеился… - начал было подшучивать Саша, но, увидев побледневшее, застывшее в трагической маске лицо Петра Семеновича, подхватил его сбоку. Саша не мог удержать его, большого и грузного, он только замедлял падение, и они медленно оседали на перрон…
А впереди, ничего не подозревая, шли товарищи. И только идущие им навстречу косились и проходили мимо.
Саша обрел, наконец, дар речи:
 - Юра! – крикнул он, и все обернулись. Они обступили Петра Семеновича, но тот был уже мертв…
Прошел месяц траура. В лаборатории царило безвластие, но каждый привычно занимался своим делом. Ходили разные версии о новом заведующем лабораторией, и, наконец, они узнали, что к ним берут доктора физико-математических наук Виталия Михайловича Козина.
Саша  обрадовался тому, что Козин знает его по университету. Козин закончил университет на два года раньше, и сразу поступил в университетскую аспирантуру. В студенческие годы они были на «ты». Но с приходом нового шефа радость его постепенно улетучивалась. Саша сразу почувствовал, что ко всем его задумкам, планам на будущее Козин относится холодно. И, наконец, Саша понял, что, планируя свой приход в их лабораторию, Козин решил круто повернуть руль. Окончательное отношение к себе Саша понял на аттестации.
- Должность старшего научного сотрудника нашей лаборатории – должность кандидата наук, - не глядя на Сашу, сухо говорил Козин. – Нужно защищать диссертацию. Кроме того, за последние два года у Вас мало публикаций. С чем это связано?
- Мы занимались реконструкцией помещений и монтажом новой установки, - ответил Саша.
- Это не ответ для старшего научного сотрудника. Наша лаборатория – научная, а результаты научной работы принято оценивать по публикациям. Учтите на будущее. Какие будут вопросы к аттестуемому? - спросил Козин, и тяжелая тишина повисла в воздухе.
- Я не понял, кто отчитывается, лаборант, или старший научный сотрудник? – лениво поднялся со своего места Астюхов.
- Это не вопрос, а мнение. Выступления будут потом, - посадил его на место Козин.
Что было потом, Саша плохо помнил. Наверное, память отвергала ту жестокую мерку, с которой оценивали его работу. До сих пор он думал, что делает много, намного больше положенного. И он получал удовольствие от своей работы, от всякой черновой работы в лаборатории. Да…. Именно об этом говорил Валерий, с которым они долгое время находились в одной комнате. Но всякий раз на это воспоминание наталкивалось другое, вызывая у него приступ тошноты. Он видел, как против его аттестации голосовали ученики Козина, и, как медленно, как будто из подмышки выползала рука Стаса, и как дрожала она, пока Козин подсчитывал голоса.
- Ты зря обиделся, – догнал его Стас в коридоре корпуса. – Мы все недотягиваем по их меркам. Думаю, что мне достанется еще больше. Но знаешь, нет сил начинать все сначала, привык и к институту. И к лаборатории. Хочу остаться. Пусть «дворником», но здесь. Козину тоже нужны наладчики, а у меня это всегда получалось.
Саша не ответил. Он чувствовал, как, поднимаясь и опускаясь, неровно бьется сердце, словно стараясь вместе с ним найти новое устойчивое положение. Обиды, действительно не было. До боли в висках хотелось что-то понять, отыскать для себя какой-нибудь выход.
Да. Здесь на месте корпусов нынешней лаборатории были заросли черной смородины, рос бурьян. Когда не было раствора, они играли в футбол, и сейчас их лаборатория находилась почти в центре того футбольного поля. Саша помнил, как, расчищая подвалы от мусора, они гремели проволокой и цепями, изображая узников подземелья, любители «резались» в карты. Помнил, как гонял их куратор курса «папа Карла», как постепенно заполнялись пустые лаборатории, как покупка каждого прибора была для них событием.
- Я не знаю, что делать, - растерянно говорил Саша Вере вечером за столом, беспомощно глядя на свои руки. - Новую установку Козин законсервировал. Сказал, что будем доделывать ее в другом ключе. Ничего конкретного он не говорит, настаивает на моей защите. Но это нереально, Вера. Ты знаешь мою точку зрения. Наша тема слишком глобальна. Я считал себя не вправе отрывать время для работы над диссертацией. Ты знаешь, что для организации защиты нужен совсем другой подход. Нужно спланировать замкнутую тему, объединить необъединяемое, суммировать все полученное, организовать защиту. Да на все это иногда уходит до десяти лет. Меня и так устраивала моя работа, моя должность и зарплата, в конце концов.
- Я знала, что все так кончится. Сколько раз я говорила тебе, что, прежде всего, ты должен защититься. Это позволило бы тебе чувствовать себя сейчас более уверенно, более защищено.
- Вера, так нельзя. Институт и так делится на какие-то группировки. В каждой – свои узко собственнические интересы. Ну, если каждый сотрудник поставит своей целью защиту диссертации, кто же будет заниматься общим делом? Ты, надеюсь, не забыла, какой тематикой мы занимаемся. Вопросы термоядерного синтеза. Я буду защищать диссертацию, когда группа получит, наконец, ожидаемый результат.
- Ты не стремился к защите, и теперь у тебя нет задела. А у Козина, сам говоришь, другой подход. Для него публикации, защиты диссертаций являются показателем научной работы.
- Он всегда умел совмещать. Все его работы имеют глубокие выходы в практику, и в то же время все его ученики защищаются один за другим.
- Саша, ты должен хорошо понять Козина, и что-то решить для себя. Петр Семенович и вся ваша группа создали установку, и уже планировали, какие результаты хотите на ней получить. Но Козин мыслит по-другому. Иначе и быть не может, если он – настоящий ученый. Не может он доделывать работу, начатую Петром Семеновичем, как не может один автор дописывать роман за другого.
- Это мне понятно. Но мы свои идеи тоже не один день вынашивали. И хотя бы ради памяти Петра Семеновича, который жизнь отдал за эту идею.… Нет, Вера, ты меня не убедишь. Дирекция поступила неправильно, пригласив Козина к нам в лабораторию. Или хотя бы выделили старую группу. Дали бы нам довести до ума новую установку. Нельзя так обращаться с людьми. Это – оскорбительно, в конце концов. Ведь все, начиная с фундамента здания, возводилось здесь при нашем участии.
- Ты еще про колхоз вспомни, - горько сказала Вера.
- И колхоз был. А теперь Козин и его ученики здесь хозяева, а для нас вроде и места не осталось. Вера, нельзя допустить, чтобы люди, отдавшие себя без остатка черновой работе, оказались не у дел.
- Если ты уверен, что Козин выживает старых сотрудников, иди в партком.
- При чем здесь партком! – Саша в партком не пошел. Но через несколько дней секретарь парткома Леня Дударев сам остановил его в коридоре лабораторного корпуса.
- Перестань дергаться. Извелся весь. Не мы ли с тобой этот фундамент еще в студенческие годы бетоном заливали? Только сейчас имей мужество взглянуть на все здраво. В чем ты прав, а в чем Козин. Главное – помни, одно дело делаем, ради него и своими интересами поступиться можно.
Серьезный разговор с Козиным состоялся у Саши в последний день его работы перед отпуском. Саша пришел с работы совершенно раздавленный этим разговором. К ужину он не вышел, провалялся на диване в спальне. Вера почувствовала что-то неладное.
- Ну, что у тебя, Саша? Ты поссорился с Козиным?
- Ну, почему такой примитивный подход к человеческим отношениям? Поссорился, помирился… - раздраженно передразнил Саша.
- Помирился…,- он прыжком соскочил с дивана, и заходил по комнате. – Помирился…, - сделал он шутовской реверанс в сторону Веры. – Помирился…, – протянул он как-то обреченно.
Вера взяла его за руку и силой посадила рядом.
- Мы проговорили с ним несколько часов, - немного помолчав, сказал Саша. – Подняли все. Он – гигант, понимаешь. И он прав, на все сто процентов прав. Наш вариант совсем не оптимален. Нужно еще подумать, понять кое-что. В одном он прав совершенно. Здесь, в условиях нашей лаборатории ничего путного мы не получим. Это было ошибкой, глобальной ошибкой – сама организация лаборатории термоядерного синтеза на периферии, вдали от научной мысли. Малые мощности, малое финансирование. Мы не работали все это время, а играли в настоящую работу. Козин разработал целый план реконструкции нашей лаборатории в прикладную лабораторию, работающую на «Атоммаш». И в отношении людей у него есть своя правда. Он оставит только тех людей, которые нужны для дела. Но в принципе будет создавать новый коллектив, собирая лучших специалистов. Дирекция это условие приняла.
- Саша, а как же ты? – почти шепотом спросила Вера. – Что он думает делать с тобой?
- Об этом мы не говорили. Но я все понял, Вера. Я ему не нужен.
- Неужели ты уйдешь? Куда? Зачем? – Вера почувствовала, как почва уходить из-под ног. – Дай мне слово, что не положишь сам заявление об уходе.
- Что за глупости. Вся трагедия в том, что закрученные водоворотом привычной жизни, мы столько лет ничего не видели дальше своего носа, дальше ближних, сиюминутных проблем. Человек лет до двадцати пяти думает, что все у него в будущем. Надеется, раскачивается, планирует.… Жизнь так велика…. И вдруг в сорок лет понимает, что все его планы на будущее, все его задумки – все уже в прошлом. Жизнь раскатилась по накатанным рельсам, и, чтобы что-то изменить, нужны героические усилия. А если ты не способен был организовать себя в молодости, или просто сделал ошибку, то теперь изменить что-либо во сто раз сложнее. Нет в человеческой жизни времени на раскачку, нет права на ошибку, понимаешь.
Вера молчала, не зная, что ему возразить.
- А пока оставим все это. Дай мне время подумать. Давай на отдыхе не будем говорить на эти темы. Следующий раз я заговорю об этом сам, - попросил он Веру.
Это был спокойный, размеренный отдых. Они жили недалеко от моря в доме Алика Геворкяна. Днем ходили с его сыном на мере, вечером, приготовив ужин, дожидались с работы Алика и Еву. Потом дети обычно сидели на дворе их дома с соседскими детьми, а взрослые, утопая в креслах, смотрели телевизионные передачи, или вспоминали учебу в университете. Саша с удовольствием работал в саду. Вместе с Аликом возился в гараже, с машиной.
Но ночью он просыпался и лежал с открытыми глазами, не в силах найти ответы на стоящие перед ним вопросы.
- Саша, может быть, тебе было бы легче обсудить свои мысли с Аликом, - не выдержала уговора Вера. – Лучше уж спорить, ругаться, чем переживать все молча.
- Успокойся, Вера, - обнял ее Саша. – Все, что нужно, я уже решил. Я вернусь, и буду спокойно работать. Я хочу все-таки кое-что сделать на нашей новой установке. А потом уже будем решать. Я люблю тебя, Вера, и это сейчас для меня самое главное.
Переживания сблизили их, и к ним снова пришла весна.
Когда они вернулись домой, Козин был в отпуске, и Саша стал работать на новой, еще не прошедшей испытания установке…. А Вера через пару недель почувствовала, что беременна.
«Как мы самоуверенны и глупы! – думал Саша теперь. – Неужели для того, чтобы пришло понимание чего-то главного в жизни, нужно пройти через горнило смерти?»
Может быть, он сделал ошибку тогда, когда, предав дело отца и деда, древнее, как жизнь, дело земледельца, решил стать физиком? Слишком многие хотят сейчас преобразовывать Землю, и лишь некоторые остаются, чтобы возделывать ее и сохранять для будущих поколений.
Почему жизнь оказалась так коротка? Как получилось, что самое главное дело всей его жизни оказалось там, в будущем, которого теперь у него не будет?

*   *   *

Саша так никогда и не узнал о своем настоящем отце. Но один раз эта тема все-таки коснулась его очень близко.
- Отца и мать убили сразу после войны, – вдруг начала рассказывать Римма, когда они заговорили о своих близких. - Отца понятно почему, из мести, он был палачом НКВД, приводил приговоры в исполнение, так мне бабушка рассказала, мама моей мамы, - Саша видел, как тяжело эти признания даются Римме.
- Не надо об этом, - Саша попытался остановить ее. – Зачем только бабушка рассказала тебе об этом?!
Но Римма вырвалась из его рук.
- Надо. Надо. Я, может быть, в первый и последний говорю об этом. И бабушку я понимаю. Это был крик души человека, потерявшего ни за что ни про что свою единственную дочь, которую она старалась воспитывать так же, как меня, образованной и доброй к людям.
Римма немного помолчала. Ей тяжело давались эти признания. Саша молчал тоже, он понял, что ее не нужно останавливать.
- А любовь мамы к отцу была любовью с первого взгляда. Он был необычным для того времени, когда все были словно скованы. А он был смелым, дерзким, как говорят «отвязанным». Наверное, этим он и обратил на себя внимание моей мамы. Это потом она узнала жуткие черты его психики. Фактически он был тем, кого сейчас называют маньяком. И применял в своей работе такие же методы. Красивый, располагающий к себе, он умел сначала разговаривать «душевно», мог заставить любого человека рассказать о себе все. А потом… Потом из него выкатывалось нечто звериное. Он был изощрен в умении достать из человека все эмоции страха и боли за себя, за близких, он умел сломать, заставить предать всех, включая родную мать. Он «купался» в этом, как это делают маньяки. И, наконец, наигравшись с «этой мышкой», или получив в работу следующую, он уничтожал людей физически. Моя мама постепенно узнавала то, что стала женой маньяка. К нам приходили иногда, пробовали через мою маму, или через бабушку воздействовать на него. Но из этого ничего не выходило. Все даже усугубилось. Понимаешь, когда он думал, что мама и бабушка ничего не знают, он играл роль любящего, заботливого мужа. У маньяков ведь тоже бывают семьи. Но когда мама попыталась его первый раз попросить за кого-то, и он понял, что она знает об его «работе», он начал свою игру и дома. Он играл с моей мамой, как кошка с мышкой, оставляя ее каждый раз едва живой. А потом она стала потихоньку понимать. Все это боролось в ней. Любовь, ужас перед открывшимися фактами, и невозможность расстаться. Он бы ее не отпустил, хотя они и не были официально женаты. Я ведь записана на фамилию матери.
Римма задумалась. Саша держал ее за руку и молчал.
- Если бы в тот день она не пришла домой раньше, чем обычно. Она жила бы и сейчас. И этот кошмар кончился бы для нее так же, как он кончился для нас с бабушкой после смерти отца. Но нет, судьба распорядилась по-другому. Почему? Я все думаю, ну, почему? Ну, какой в этом тайный смысл? Почему ей нужно было умереть вместе с ним за его грехи? Ведь его убивали из мести, а ее просто потому, что оказалась в этот момент рядом. Как я хочу видеть ее иногда. Я ее почти забыла. – Саша гладил ее руки. – Одно хорошо, во мне нет почти ничего от этого подонка. Он приехал в наш город сразу после начала войны. Он был высоким и рыжеволосым. О! Наверное, он был похож на тебя. – Сказала вдруг она, даже не предполагая, как близка к истине.
- Вот этого не надо! – сердито сказал Саша. – Как там в сказке? Я похож на себя, петуха, скоро съем я твои потроха, - Саша пытался свести разговор в русло шутки.
- А я – маленькая и черная, как мама, типичная еврейка, - упорно продолжала Римма. - Хотя неудивительно, темная масть почти всегда превалирует в потомстве.
- Не всегда. Например, у меня отец – темноволосый, и мама – шатенка. А я вот рыжеволосый, да и ростом неизвестно в кого выдул. И вообще мои родители фактически не жили вместе. Отец вернулся с фронта, и почти сразу уехал к женщине, которую встретил на фронте. Мать моя всегда была очень занята. Работала в горкоме, в обкоме партии. Толик был старше, и почти сразу после войны уехал жить к ней. А я долго жил у тети Маруси. Квартирка у мамы была малюсенькой, комната в коммуналке. Да и не хотел я жить в городе. Знаешь, как хорошо жить на хуторе!
Саша мечтательно потянулся.
- И, вообще, забудь обо всем, - обнял он ее. – Забудь. Мы должны жить своей жизнью. Каждый человек рождается для жизни, для счастья на этой земле. Сам факт рождения - это счастливый случай для родившегося, – Саша гладил волосы Риммы. - Родившись, человек не знает, что является нормой жизни для этого мира. Он может родиться в очень богатой, или очень бедной семье. Может родиться в странах экватора, или на крайнем севере, в лесах, или на побережье океана. Может родиться в мирное время, или во время боевых действий. Для него все, что окружает его после рождения – естественно.
Саша целовал руки Риммы ее плечи.
- Взрослея, он постепенно начинает осваивать мир, - продолжал он. - Тот мир, который окружает его, становится для него нормой жизни. Он радуется этому миру, и планирует свою жизнь, потому что другой жизни у него не будет. Римма, девочка моя, пусть то время останется там. А мы живем в свое время. Мы видим свой мир, мы любим его, и никто не мешает нам жить так, как мы хотим. Мы – сами по себе.
- Что-то ты сегодня такой умный, такой разговорчивый, - наконец-то, пошутила Римма.
Он любил ее в этот день так бережно, так трогательно нежно. Он целовал каждый ее пальчик в отдельности, он разговаривал с каждым из них. Это стихотворение всегда нараспев проговаривала тетя Маруся, когда он, маленький, не хотел кушать:
                - Маленький мизинчик плачет, плачет, плачет.
                Безымянный не поймет, что все это значит.
                Старший пальчик – важный! Он не хочет слушать.
                Указательный спросил: - Может, хочешь кушать?
                А большой бежит за рисом, тащит риса ложку.
                Говорит: - Не плачь, мизинчик. На, поешь немножко!
- и Саша касался большим пальцем Риммы ее мизинчика, делая вид, что ее большой пальчик кормит ее же мизинчик. -
                На, поешь немножко! На, поешь немножко!
                На, поешь немножко! На, поешь немножко!
- Ну, хватит, перекормил уже! – вырывала свои руки Римма.
Потом он пропел оды каждой ее груди, ее животику, ее попке.
- Научила на свою голову.
Потом они хулиганили и хохотали. Темные тучи рассеялись, их мир был светел и прекрасен!

*   *   *

Потом была сессия, каникулы, новый семестр, весна. И, наконец-то, пришло лето…
… Распаренные до синевы в глазах на раскаленном песке, они лежали теперь в тени взятой напрокат лодки. Этот «необитаемый» островок на середине Дона они нашли давно.
- Римма, выходи за меня замуж.
- Ты неисправимый дурак, Саша. Ну, что ты будешь делать со мной всю эту долгую жизнь?
- То же, что и сейчас, - сказал Саша, зарываясь лицом в ее шею.
- Нет, Саша, тебе с твоей деревенской обстоятельностью другая жена нужна.
- Что ты меня деревенщиной в нос тычешь? У меня, между прочим, родители высшее образование имеют.
- Полно, Саша, о чем мы говорим. Вот целуй, пока я позволяю.
- Римма, ну почему ты все время в маске? Какая ты на самом деле?
- На самом деле меня нет. Одни маски.… Сниму одну, останется другая.… Сниму вторую, останется третья… Мне нравится так.
- Римма, ты ведь жена мне.… Почему ты не хочешь, чтобы мы поженились?
- Мы по-разному видим мир. По Голсуорси все человечество делится на людей факта, и людей чувства.
- Опять ты макаешь меня в мою необразованность. Ну, не читал я Шекспира, не читал Голсуорси. Негде было взять, да и некогда было.
- Саша, я все понимаю. Только не нужно этим гордиться. Нужно заняться всерьез твоим культурным образованием. Так вот, по Голсуорси людей факта интересует что-то конкретное, воплощенное в цифрах, формулах, машинах. Ну, я не знаю, еще в чем. И ты – чистокровный представитель этого типа людей. Людей чувства интересует психология человеческих отношений, тончайшие связи, образующиеся между людьми. И «скорее пантера договорится с быком, чем человек чувства с человеком факта». Меня раздражает, например, твое отношение к учебе, а тебя – мое свободное отношение к людям.
- Это не свобода. Это – разврат, - мрачно заметил Саша.
- Вот видишь. И это ты говоришь сейчас, когда я еще не жена тебе.
- Мне с тобой интересно.
- От интереса до любви иногда целая пропасть. Оставим этот разговор о нашей совместной жизни. Я сама не знаю, чего хочу в этой жизни. Но твоей женой я точно быть не хочу, не смогу. Не обижайся, Александр-завоеватель, - добавила Римма, заметив, как помрачнел Саша. – Давай, я тебя поцелую.

*   *   *

Потом Римма окончила университет и, не сказав ему ни слова, уехала жить в Москву. А он в это лето, сдав досрочно сессию, поехал по комсомольской путевке на целину. За 4 месяцев работы там, он научился водить трактор. Но за полтора месяца до отъезда домой он нечаянно во время рубки дров для печи разрубил себе топором пятку, и едва не умер. Больницы рядом не было, его отвезли к местной знахарке.
Казашка Ильга обкладывала его пятку какими-то снадобьями, вымазывала все его тело какой-то глиной. В минуты выматывающего озноба она согревала его своим телом. Так она, вероятно, снимала его жар. Тяжелое болезненное состояние, теплое тело женщины, как будто обволакивающее его со всех сторон…. Он никогда ничего подобного не переживал ни до, ни после этого. Ильга не говорила по-русски, но понимала его состояние с полуслова. Она поила его настоями, кобыльим молоком, кормила сырым мясом и рыбой. Когда произошел перелом, и началось выздоровление, Саша почувствовал себя небывало окрепшим. Он почувствовал себя мужчиной. Он стал благодарить ее при расставании, но она стала перед ним на колени, обняла его за ноги и прижалась к нему. Потом она отстранилась от него и показала ему на свой живот. Он поднял ее, и крепко поцеловал в губы. Он понял, что она осталась беременной от него. Потом он вспоминал иногда, что где-то в целинных землях, возможно, растет его ребенок.

*   *   *

… В дверь тихонько заглянула сестра.
- Вы не спите? Вам звонят. Я переключу телефон.
- Здравствуй, дорогой, - услышал Саша голос Риммы.- Звонил Толик Ким. Он прилетел сюда по делам своего Ученого Совета. Будет в Москве дней пять. Он зайдет к тебе сегодня. С врачом я разговаривала, у тебя все хорошо.
- Александр Иванович! – вывел его из задумчивости голос медсестры. – Вас ожидают в приемном отделении.
Навстречу ему поднялся Толик Ким. В целом он не изменился, только очки стали более солидными.
- Приветствую представителя Сибирского отделения академии наук. Как ты узнал обо мне? – Саша благодарно сжал руку товарища.
- Сорока на хвосте принесла, - отшутился Толик.
- Не иначе хвост у этой сороки с реактивным двигателем, - засмеялся Саша.
- Все сороки нынче такие. Время сейчас, сам знаешь, никто зря терять не хочет. Ну, как жизнь? Как лечение? Говорят, ты совершил какой-то героический поступок? – спросил Толик.
- Мы делаем в жизни массу глупостей, и моя последняя ничем не лучше остальных.
- Ну, а лечение? Ты ведь уже прошел через самое худшее?
- Да. Кое-какая надежда есть. Чувствую себя не хуже, и не лучше, чем обычно. Но хватит обо мне. Как ты? Что за дела в Москве?
- В Москве бываю часто, как  Секретарь Ученого Совета.
- Как докторская? Защитил уже?
- Я теперь не ученый, Саша, я – чиновник, – с грустью ответил Толик. – Помогаю защищать диссертации другим.
- Ты ж у нас самым умным был.
- Знаешь, Саша, на любую работу накладывают отпечаток черты характера. Одни любят эксперимент, другим нравится заниматься расчетами. А мне интересна организаторская работа. Организовать консультацию специалиста, выступление на семинаре, просмотреть диссертацию наметанным взглядом, подсказать кое-что из оформления. Смотришь, и не пропадут у человека зря несколько лет жизни, не выбьется он из ритма научной работы. Считай, Саша, что я своей докторской пожертвовал ради сотен других работ. Хоть и стал чиновником, но не бюрократом. Вот, сберегу много продуктивного времени других людей для науки. Скажи, как Вера, как дети?
- Все хорошо. Наташа уже на втором курсе юрфака.
- А мой Андрей, они ведь у нас одногодки, поступил в МГУ, на физфак, второй курс.
- Извините, - перебила их разговор медсестра, - Вас просит к себе главврач отделения, - обратилась она к Саше.
- Прилетай в Ростов, - сказал на прощание Саша. – Через месяц я буду дома.

*   *   *

Толику Саша сказал неправду. То, что происходило с ним сейчас, не было для него привычным.
С возрастающей тревогой Саша ощущал ломающие боли во всем теле, видел замеченную Толиком припухлость лимфатических узлов и покраснение кожи в области суставов. Ему было трудно повернуться с боку на бок, так сильно болели как будто налитые свинцом внутренности.
Заметил он и некоторые изменения во врачебных назначениях, и деланную веселость, и озадаченное лицо лечащего врача. Видел он, как тщательно скрывают от него результаты новых анализов.
Для Саши все это не было неожиданностью. С помощью Риммы он изучил массу литературы, и теперь диагноз он поставил себе сам. На почве лучевой болезни у него развивалось белокровие. Он уже приготовил себя к новой длительной борьбе. Ему нужно было прожить еще хотя бы немного. Он очень хотел увидеть сына…
В ночь после посещения Толика Саша доставил много хлопот бригаде реанимации. Сознание вернулось к нему во время утреннего врачебного обхода. Постепенно до него стал доходить смысл того, что говорилось. Заведующий отделением перечислял ряд назначений и, обращаясь к лечащему врачу, добавил:
- Положение серьезное. Нужно сообщить домой.
- Пока сообщим его коллеге в Москве, - ответил лечащий врач. – Домой будем сообщать в крайнем случае.
«Правильно, - не открывая глаз, подумал Саша. – Веру сейчас нельзя волновать».
…. Девушка с русой косой повернулась, и он увидел лицо матери.
- Что с Вами? – спросила его девушка, наклонив голову, и он увидел, что она не так уж и похожа на его мать, как ему показалось в первый момент.
- А Вы не заметили, - понемногу приходя в себя, сказал Саша, - как мы с вами похожи? Есть такая примета, что, встретив двойника, можно погибнуть. И вот я едва не погиб.
- Что-то я не вижу особенного сходства, - сухо сказала девушка.
- Нужно стать рядом и посмотреть в зеркало. Сходство огромное. И берегитесь, вы обречены. Каждый человек по природе нарцисс, он тайно любит себя и на себя похожих.
- Вы так самоуверенны? Или это признание в любви?
- Пусть будет признание в любви. Хотелось бы, чтобы оно не осталось без ответа.
- Извините. Я не верю в приметы, и не считаю себя нарциссом. Я ненавижу свою внешность, и вряд ли смогу полюбить кого-нибудь, похожего на себя. А сейчас мне некогда.
- Учтите, ненависть – одно из проявлений любви, - крикнул Саша Вере вдогонку.

*     *     *

… Мысли пронесли его через десятилетие…
Тогда ему было очень тяжело. Что-то не получалось, не ладилось на работе. А дома… Он вдруг понял, что они с Верой перестали понимать друг друга.
Саша очень любил эти командировки в Москву. Это было для него осуществившейся мечтой детства. С поезда, с самолета он ехал на Красную Площадь. Он не афишировал свою слабость, он любил бродить здесь один. Он не мог сказать определенно, что думал в эти минуты. Он просто шел сюда от одной из ближайших станций метро, и вдруг.… Эта величавая картина открывалась ему вдруг, и волнение комкало дыхание.… Как при встрече с любимой женщиной….
Командировка подходила к концу. Саша шел по Пушкинской улице, в кондитерский магазин, в котором всегда покупал конфеты детям. Всего за квартал отсюда, по улице Горького двигались сплошная вереница машин и плотный поток людей. Здесь же было просторно и тихо.
Тонкие снежинки, как россыпи бриллиантов, светились разноцветными искорками в лучах заходящего солнца. Как хорошо было на улице, как тяжело было на душе…
 «Как? Почему? Когда произошло перерождение их отношений? Почему Вера стала вдруг так нетерпима к нему? Почему ее раздражает каждое сказанное им слово? Что за этим стоит? Ее эгоизм? Желание видеть во всех его словах приказ, насилие, неуважение к себе? Или что-то более серьезное, может быть, новая любовь, когда дома она отбывает повинность, не желая расставаться из-за детей»? – Саша уже давно искал и не находил ответа на эти вопросы.
С самого начала у них с Верой сложилось так, что в семье он был старшим и по возрасту, и по зрелой уже сформировавшейся жизненной цели. Он был старшим и среди друзей, завоевав право относиться ко всему с легкой иронией. Вокруг всегда были друзья, его любили дети, уважали на работе.
В первые годы их совместной жизни Вера робко приносила на его суд свои незрелые планы, идеи. А он полушутливо, полусерьезно давал ей советы, думал вместе с ней, планировал, корректировал и помогал печатать ее диссертацию.
Проходили годы. Он думал, что ему крупно повезло в семейной жизни, и считал, что Вера думает так же. Им было хорошо вдвоем, они могли проговорить ночь напролет. Им было интересно вместе.
Потом пришло время, и он не сразу понял это, когда Вера перестала с ним советоваться. В остальном, их отношения не изменились. Они по-прежнему встречались с друзьями, ездили на отдых с детьми, были счастливы в минуты близости.
Наконец, пришло то, что было теперь. Они не понимали друг друга…
Промелькнувшее лицо показалось знакомым.
- Римма, - от неожиданности он потерял голос. – Римма, - крикнул он вслед уходящей женщине и шагнул вслед за ней.
И она повернулась так, как могла повернуться только Римма. Резко повернулась всем корпусом. И Саша увидел ее лукавую улыбку и насмешливые черные глаза.
- Я тебя сразу узнала. Подумала, окликнешь, или нет.
- Боже мой, Римма. А если бы я тебя не заметил? Какая ты стала красивая…
- И ты думаешь, что сказал мне комплемент? Почему ты не говорил мне это пятнадцать лет назад, когда я, может быть, и была красивой?
- Тогда ты была девчонкой, взбалмошной, глупой и самоуверенной девчонкой. А сейчас ты чертовски красива.
- Считай, что комплемент принят. Как живешь? Как Вера? Сколько у вас детей? У вас должно быть много детей.
Саша смотрел на нее и молчал. Ее лицо в ореоле темного меха, осыпанного снежинками, казалось сказочным. Римме было приятно под этим взглядом. Как будто не было пятнадцати лет разлуки…
- Как мне недоставало тебя все эти годы, - вырвалось у Саши вместо ответа. – Я только сейчас понял, как мне жалко той жизни, беспорядочной, суматошной. Я, как сорняк, который не выдерживает хорошего ухода, - сказал он, держа Римму за руку.
- Хорошенькое место ты выбрал для объяснений, - только что пустая улица заполнилась народом. Их толкали со всех сторон.
- Предлагай, куда пойдем. Я свободен.
- Если не побоишься, пойдем ко мне. С мужем я разошлась, а дочка ночует у бабушки.
 
*   *   *

- Как видишь, живу одна. Но это ничего не значит, - в комнате было очень уютно, - может быть, когда встретимся в следующий раз, я снова буду мужней женой.
- Еще я предлагал тебе стать мужней женой.
- Но сейчас же ты не предлагаешь.
- Сейчас я женат.
- Вот видишь, и все так.
 - Не нужно было так долго думать над моим предложением
- Я бы и теперь не сказала «да». Для меня ты – слишком большой зануда.
- То же самое говорит мне и Вера.
- Значит, так оно и есть.
- Где ты работаешь?
- Какая тебе разница. Я работаю по принципу: где бы ни работать – лишь бы не работать. Думаешь, почему я сейчас не на работе. Общественные поручения. Нужно купить билеты в театр, подарки на день рождения, посетить больную. Все это я уже сделала и теперь свободна.
- А основная работа?
- Мне стараются ее не поручать. Из меня вышла бы прекрасная учительница литературы, искусствовед, чтец. Ты ведь помнишь, я знаю наизусть Шекспира. Все это легко входит в мой мозг, и остается там навсегда. А проклятая физика не втискивается, хоть ее туда колом забивай. Это – самая большая ошибка в жизни! И все мода. Ах, физики! Ах, лирики! Пять лет перед вами, дураками, выделывалась. Хоть бы кто-нибудь нагнал бы меня с физмата. Нет! Помогали все, за уши тянули.
- Вера тоже считает, что неверно выбрала специальность.
- Правильно, любая умная женщина поймет, что в мужской профессии она – обуза.
- Бог с ними, с женщинами, почитай мне Шекспира.
- Ты же не любишь стихи, я знаю.
- Я тебя люблю, - Саша обнял Римму. Так же хорошо им было в студенческие годы.
- Римма, милая, ну почему мне так легко с тобой и так тяжело с Верой? Мы перестали понимать друг друга, перестали друг друга слышать.
- Со мной легко, потому что ты мне не нужен.
- Всегда ты так, - обиделся Саша.
- А ты подумай сам. Если человек не вникает в твои трудности, не болеет твоей болью, не указывает на твои ошибки, с ним будет легко. Только легкость эту в семье не сохранишь. В семье всегда трудно, Саша. Я это по себе знаю. Так и у вас с Верой. Переживает она за тебя, помочь тебе хочет. Но вас, мужиков не остановишь, с мысли не собьешь. Вот и мечется она, втолковать тебе что-то хочет. А ты прислушивайся чаще, над ее словами думай.

*   *   *
- А я ведь там уже не работаю, - задумчиво сказала Римма в его следующий приезд
- Где же ты работаешь?
- Не скажу, смеяться будешь.
- Всю жизнь ты смеешься надо мной. Могу и я хоть раз посмеяться.
- Я работаю экскурсоводом. А еще учусь на вечернем факультете МГУ. Зарабатываю диплом искусствоведа. Что же ты не смеешься?
- Римма, какая ты умница. Все-таки преодолела себя.
- Если бы ты знал, с каким удовольствием работаю, отбираю литературу, стараюсь не повторяться. А как интересно работать с людьми! Люди разные, и рассказ мой каждый раз немного другой. По настроению читаю стихи, если нравится, читаю много. Тебе покажется моя работа не такой уж и важной. Подумаешь, эпизод на отдыхе, но я получаю настоящее удовольствие.
- А разве моя работа – это не маленький эпизод в большой науке? Но для меня моя работа – это моя жизнь. Кстати, знаешь, я запомнил экскурсию в Хатынь. Девушка молоденькая, а как она экскурсию вела. Там ведь легко и в истерику впасть! Нахлынет такая горечь, в горле ком, а она  о жизни, о любви стихи белорусских поэтов начинает читать, новостройки Минска показывает. Словно наталкивает на мысль: Все они могли. Возделывать землю. Строить города, писать стихи. А теперь – только звон колокола…
- Вот видишь, думать она вас заставляла. И я так хочу.

*   *   *

Саша позвонил Римме с вокзала.
- Римма, здравствуй!
- А, это ты, Света. Привет, – ответил ему голос Риммы после некоторого замешательства.
- Ты что, спятила, - удивился Саша. – Это я – Саша.
- Я очень рада, но сегодня мы идем с Андреем в ресторан.
- Ты что, замуж вышла?
- Конечно, как-нибудь зайду к тебе.
- Да? – обрадовался Саша. – Позвони секретарю на кафедру. У тебя есть телефон. Я оставлю записку. Напишу, где я остановился. Я очень видеть тебя хочу, очень, понимаешь. Мне плохо. Пожалуйста, приди
- Хорошо, я подумаю. Пока, - и Римма бросила трубку.
Саша вышел из телефонной будки оглушенный.
«Истинную цену того, что имеем, познаем только после утраты», - подумал он.
Больше всего на свете ему хотелось сейчас, чтобы Римма посмеялась над ним. Над его проблемами и сложностями. Только она с беспощадностью хирурга могла излечить его от хандры.

*    *    *

Раньше говорили, что женское сердце – вещун. Теперь говорят о телепатии. Но сердце Веры не подсказало ей, что Саше сейчас плохо.
Выписавшись из больницы, где она лежала по поводу сохранения беременности, Вера с грустью и радостью подумала о том, что теперь два года ей придется провести дома. Давно она не чувствовала себя так умиротворенно.
- Как хорошо! – подумала она. – Наверное, инстинкт самосохранения не позволяет человеку все время находиться в ожидании несчастья. Сегодня ровно полгода, как Саша находится в больнице. Если он выдержал самое страшное, то все образуется, теперь все образуется…
Дома было непривычно тихо и пусто. Наташа целыми днями пропадала в университете, в библиотеке, или у подруг. Нина после школы любила погулять.
Вера стала разбирать в своем письменном столе папки с лекциями. Черновые материалы к методическим пособиям по проведению занятий со студентами. Она сложила эти папки в целлофановый кулек и спрятала в диван. Этой работой она пока заниматься не будет.
А вот научной работой она не сможет не заниматься. На кафедре осталась группа, и она – Вера ответственна за эту работу. Это по ее инициативе когда-то была создана группа по изучению взаимодействия между молекулами в жидкокристаллических системах при изменении температуры. Это была кропотливая и интересная работа. Будут конференции, нужно будет оформлять статьи. Вера заняла один ящик стола этими материалами.
Документы, почетные грамоты, переписка с научным руководителем, с подругой из Красноярска. Вера все это оставила на месте.
В самом низу этого ящика лежала папка, которую она не открывала несколько лет. Убирая в столе, просто перекладывала ее с места на место. Папка несбывшихся надежд…. Папка несбывшейся мечты….
Кем  она была бы сейчас, если бы настояла на своем, и поехала бы поступать в Ленинградских университет на филологический факультет? Была бы она более счастлива, чем сейчас? Ясно, что все, все у нее было бы другим. Другая работа, другая семья, другие дети…. Последнее как-то покоробило ее. Об этом даже неприятно было думать.
Вспоминая то время, Вера понимала, что выбор ее профессии был случайным. Математика…. Как лелеяла и развивала в ней мама Нина эти математические способности, предмет ее фамильной гордости. Да, все это давалось Вере легко, не вызывая ни восторга, ни радости. А рядом, никем не поощряемая, зрела страстная любовь к литературе. Вера не умела писать стандартных сочинений, поэтому у нее не было по литературе отличных оценок. Наверное, ей не везло со школьными учителями по литературе. У нее так и осталось впечатление, что есть две литературы. Одна – школьная, затиснутая в рамки стандартных фраз и мнений. Другая….. Это была сама жизнь….
Математика, физика, химия – вот что было отмечено отличными оценками в ее аттестате. И поэтому робкое заявление, скорее вопрос о филологическом факультете потонул в потоке гневных возгласов:
- Как?! С твоими математическими способностями?! С твоими знаниями?! Ты, первая ученица в классе по математике….
Мама Нине, которая училась в своей жизни только один год, так хотелось, чтобы ее дети были первыми.
- Если не хочешь быть математиком, можно стать физиком, химиком. Может быть математика, действительно, слишком сухая наука.
Химиком….. Кому только пришла в голову эта абсурдная идея? Вера не любила в школе ни физику, ни химию. Математика нравилась ей строгостью логических построений, когда цепочка вытекающих друг из друга теорем приводила ее к решению любой задачи. В этом смысле математика была похожа на хороший роман, в котором все поступки героев психологически обусловлены. В школьной же физике и химии материал был рваным, часто бездоказательным. Многое приходилось запоминать, брать на веру. Это ей не нравилось. Любовь к литературе и глубокое проникновение в математику заставляли ее тонко чувствовать обрывы логических построений.
И все-таки Вера поступала на химфак. Свою ошибку она поняла сразу. Учиться ей было неинтересно.  Отсюда и пошло ее увлечение туризмом альпинизмом. Только на втором курсе она стала заниматься всерьез. Это было после смерти Тимки….
Тогда она и написала этот первый в ее жизни рассказ «Мир праху твоему!». Который пролежал в этой папке ровно четверть века. Да…. Семнадцать плюс двадцать пять…. Сейчас ей сорок два года…. Лучше об этом не думать. Вера чувствовала себя совсем молодой. И выглядела не более чем на двадцать пять. Сверстники, встречая ее, удивлялись.
- Это наша работа. Когда работаешь с молодыми, сам поневоле молодеешь, - говорила она всем. А сама думала, что это потому, что в ее фактически не верующей казачьей семье жили все-таки по заповедям Христа. Вера никогда никому не завидовала, потому что для нее важны были ее собственные цели и задачи. Своим студентам старалась помочь, а не показывать, как это делали некоторые преподаватели, кто здесь главный. Вот так, из доброго отношения к людям, из занятости и увлеченности своей работой и рождалась ее молодость.
Потом…. Вера много раз обращалась к этой папке. Как-то нашла в газете «Труд» объявление о творческом конкурсе в литературный институт имени Горького. Неужели это еще возможно?  Собрала имеющийся у нее материал.… Но в эти месяцы решался вопрос об ее доцентстве. Нужно было срочно подготовить и издать методические пособия для проведения занятий, нужно было готовиться к чтению открытых лекций с последующим доскональным их обсуждением. А дома?! Парализовало отца…. А ее младшая дочь Нина…. Вера содрогнулась, вспоминая то страшное время. Нине поставили диагноз «полиомиелит». Как она только выдержала эти страшные дни?! Ей некому было помочь. Саша был в колхозе.
«Жизнь кончилась», - думала она, наблюдая, как ломается в непроизвольных движениях тело ее Нины.
- Полиомиелит, - поставил диагноз врач «скорой помощи»
- Полиомиелит, - подтвердил дежурный врач поликлиники.
- Полиомиелит, - решил консилиум врачей из поликлиники. И только участковый врач упорно говорила о прививках, отрицая саму возможность этого заболевания у Нины.
Через знакомых вышли на главного врача отделения микропедиатрии мединститута.
- Это не полиомиелит, - сказала заведующая отделением, но Вера уже ничему не верила. – Это – реакция на прививку оспы. Вы сами говорите, что сделали ее на хвосте простудного заболевания. Вот и реакция.
Они сидели в какой-то большой комнате. Заведующая отделением, внимательно осмотрев Нину, теперь наблюдала за ее движениями. Сделав шаг, Ниночка падала, как-то по-паучьи вывернув руки. Захлебываясь в рыданиях, Вера бросалась к ней.
- Мамочка, - качала головой заведующая. – Ну, разве так можно? Девочка Ваша через неделю будет здорова. А себя поберегите. Вам еще воспитывать ее нужно. Вот Вам назначения. Дня три не ставьте ее на ноги. Подержите на диване, на кровати. Потом приезжайте.
Через неделю Нина озорничала пуще прежнего, но у Веры еще долго от каждого ее падения, или неловкого шага заходилось сердце.
Так она больше и не открывала эту папку с готовыми к отправке на конкурс материалами. Развязывая тесемки, Вера подумала, что теперь она, наверное, все видит по-другому.
Вера открыла папку и наткнулась на такой листок. Это она писала о себе:
«Я родилась во время Великой Отечественной Войны в городе Новочеркасске в день, когда наши войска отбили у немцев первый раз город Ростов-на-Дону. Гремели канонады, сверкало небо, горела Земля. Чувствовал ли все это новорожденный ребенок? Но рядом была мама, и, наверное, для меня это было самым большим счастьем. Мама, тепло, молоко, и плевать на бомбежки и грохот канонад!
По рассказам родных я была очень жизнелюбивым ребенком. Когда бомбили Новочеркасск,  и семья спускалась в подвал под домом, я, надев на голову выдолбленную тыкву, танцевала там под музыку, которую наигрывали мне родные. Так мы все, и я, и они, боролись со страхом быть погребенными под обломками дома при прямом попадании бомбы.
Я родилась женщиной, и в осколке зеркала впервые увидела свои ясные ярко синие глаза, которыми я очень гордилась. При случае обращала на них внимание окружающих:
- У меня глаза, как мамин чайник! Я буду артисткой!
Взрослые жили в своем измерении. Это было тяжелое выживание в условиях немецкой оккупации нескольких женщин с детьми, собравшихся в нашем доме. Нужно было из ничего раздобыть воду, еду, одежду, тепло. И они все это добывали. Я не помню в те годы чувства голода, холода. Но одеваться хотелось лучше. Я помню (у меня даже есть фотография), как в начальной школе на каком-то праздничном выступлении меня (красавицу с ярко синими глазами!) «запрятали» куда-то подальше от фотокамеры только потому, что на мне были одеты бурки (самодельная, похожая на валенки обувь, сшитая из старой военной шинели и обрезков кожи на пятках). Бедная я Золушка! У меня не было туфелек. Но это не мешало мне радоваться жизни, и любить себя, и гордиться собой:
- Я умею считать до миллиона, - говорила я, когда мы с отцом встречали его друзей, и начинала считать, не обращая внимания на их недовольные лица. Мне казалось, что все должны были любить меня, и восторгаться мною, моим умом, моей внешностью».

*    *    *
Этот сон-ощущение своими корнями уходил в детство. С годами он менялся, и здесь, в больнице Саша видел его в периоды ухудшения, когда, теряя сознание, он проваливался в забытье. Возвращаясь к жизни, Саша помнил это последнее странное, ни с чем реальным не сравнимое ощущение пространства.
«Теперь я знаю, - с грустью думал он, - что буду чувствовать в последние минуты жизни…».
А тогда, в детстве, этот сон был летящим…. В детстве, в котором перепуталось страшное и смешное, загадочное и обыденное, правда и вымысел…. В детстве с его лужами, родничками, с песчаными дюнами, с садами и пролесками…
Сколько таинственных мест облазили они с пацанами, сколько страшных историй поведали друг другу темными вечерами, сколько отчаянных проделок совершили после того, как навеянные рассказами страхи сменялись жаждой деятельности.
Больше всего в жизни ему хотелось тогда переплыть Дон в дождь, в половодье, когда кругом гремят раскаты грома, а волны крутят большие и малые водовороты. Или пробежать по влажным, уходящим из-под ног зыбучим пескам. Помнилась Саше и та страшная ночь, когда, разбуженные громким стуком и грубыми голосами дезертиров, бежали они с двоюродной сестрой Диной по темным левадам в соседний хутор. Помнилось ему и то, как любил он, закрыв глаза, лежать в разлапистых ветвях гигантской яблони в запущенном теткином саду, или, лежа на спине, чуть-чуть покачиваться на волнах Дона в безветренную погоду.
С весны до осени Саша работал в колхозе. Он любил эти запахи скошенной травы. Сухой, дерущий горло запах пересохшей пшеничной стерни, летние, промывающие все насквозь ливни. Любил он дневную, пахнущую потом жару, пронзительные ночные запахи и звуки и рассветную, холодящую все тело росу. Саша любил даже сшибающую с ног усталость. Особую, только там прочувствованную им усталость, от которой все тело делается легким и совсем воздушным, растворяясь в тонких запахах и чуть слышных звуках донской степи.
Он любил забираться на высокий стог сена и, лежа на спине, смотреть в высокое безоблачное небо. Возникало особое ощущение бесконечного, бездонного пространства. Саша любил это странное ощущение, от которого кружилась голова, а тело, словно растворяясь в нем, становилось невесомым.
Пролетающие птицы делали небо близким и замкнутым. Потом опять оно становилось глубоким, огромным, пустым.
Саша закрывал глаза, и возникало такое ощущение, что его тело летит, исчезая в этом  безграничном синем пространстве. И все-таки днем его не покидало чувство реальности. Стоило только чуть-чуть повернуть голову…
Во сне все было по-иному. Исчезало конкретное, осязаемое. Было лишь безбрежное, пустое, абстрактное, сливающееся с его телом пространство.
Потом этот сон возникал тогда, когда он очень уставал, уставал смертельно, и в ремесленном училище, и на заводе, где он проработал год после неудачной попытки поступить в радиотехнический институт. Он уставал и во время учебы. Когда нужно было наверстать упущенное и еще приработать немного к маленькой стипендии. Он уставал и теперь, уже двадцать лет стабильно работая на одном месте, потому что все время спешил, желая увидеть плоды своих трудов. Он спешил. Еще не осознавая, что цель, которую он видел так близко, еще очень далеко, так далеко, что, может быть, ему не суждено дойти до нее в своей недолгой жизни.
Сон начинается из пустоты, черной зияющей пустоты огромного пространства. Саша не видит, а словно угадывает себя маленькой, незримой точкой в центре этого пространства. И вдруг он чувствует, что все части его тела огромны. Вот они, пальцы его рук и ног, простирающиеся в бесконечность, заполняющие все огромное пространство, он хочет пошевелить ими, но они не шевелятся, огромные, как надутые до отказа резиновые шары.
Он невесом, он летит, подхваченный каким-то течением. Он огромен, и все его тело налито свинцовой тяжестью. Он летит и вращается в пространстве, в совершенно пустом и темном пространстве. Он вращается, медленно вращается в каком-то сыпучем и вязком, теплом и тяжелом  песке. Он теряет тело. Его нет. Есть только вращение. Медленно-медленно расходящиеся волны в свинцовом песке. И, поочередно сменяющие друг друга, а, может быть, даже одновременно существующие в этом необычном сне ощущения невесомости и свинцовой тяжести, малости и бесконечности, пустоты и заполнености, близости и удаленности таинственного пространства, в котором нет ориентиров. Есть лишь безмолвные, медленно разбегающиеся в свинцовом песке спиральные волны.
- Тебе нужно проверить сердце, - говорит Саше тетя Веры Зина, когда он пытается передать им с Верой ощущение этого сна. – Такой сон может быть при аритмии. Это я говорю тебе, как врач.
- Сердце меня пока не беспокоит, но чувствую себя после этого сна очень неуютно.
- Еще бы, - поддевает его Вера. – Как бы ты мог чувствовать себя уютно в пространстве, его нет ориентиров? Ты же физик, Саша, и в любом пространстве должен искать ориентир. Как только тебе снится такая чушь?!
- Я не виноват. Я просто попытался описать свой сон. Но разве можно словами передать ощущение? Ясно лишь ощущение спирали и падения, подобного падению в лифте.
- Вот видишь, уже падение. А ты об этом не говорил. Нет, мне такие твои сны не нравятся.
- Я знаю, тебе, как истинной женщине, снятся московские магазины, - усмехается Саша.
- Да, мне снится старая деревянная Москва. Та Москва, по которой меня водила моя двоюродная сестра Мила. Та Москва, которой уже нет. Она – только во снах.
- Нет, Вера, ты не темни. Ты уж скажи правду, - переходит на шутливый тон Саша. – Тебе обидно, что во сне ты не можешь ничего купить в тех старых московских магазинах.
- Действительно, – смеется Вера. – Как только хочу купить что-нибудь в таком сне, все отодвигается, возникает очередь, не хватает денег. Все время что-то мешает. Я никогда ничего не купила во сне.
- Твой сон символизирует несбыточность наших устремлений, - глубокомысленно шутит Саша.
Теперь, когда при переходе к периоду выраженных клинических проявлений рецидивы следовали один за другим, ломая не только его сознание, но и тело, сон становился все более и более зловещим. И слова Веры об «ориентире» оказались для него спасительными. Днем он часто просматривал фотографии матери, тети Маруси, Веры и своих дочерей.
 И потом в далеком далеке уводящего в небытие сна, среди оглушительной тишины и бесконечности спирали он усилием воли вспоминал прекрасное женское лицо, которое несло в себе черты всех его близких.
«Нужно найти ориентир», - выплывало из глубин сознания подсказанное когда-то Верой решение.
«Нужно найти ориентир», - уже тверже думал Саша.
«Нужно найти ориентир», - восставала в нем каждая клеточка и звала к жизни.
И, напрягая силы, обливаясь холодным потом, он видел, как из глубин спирали проявляется, как символ жизни, дорогое ему женское лицо, несущее черты всех женщин, которые любили его, которых любил он.

*   *   *

Это письмо Саша сумел передать поездом, и Вера получила его еще в роддоме.
«Верочка, дорогая, родная, любимая!
Сегодня – самый счастливый день моей жизни. Как я рад, что у нас родился сын! Сын! Сын!
Я до сих пор не верю в это счастье! Как я рад, что у нас родился сын! Как я обеспокоен тем, что у нас родился сын! С рождением девочек такие мысли не возникали. Об Армии, о войне…
Я был плохим мужем, и ты иногда обижалась на меня. Но я любил тебя, как умел. Ты ослепила меня, когда я увидел тебя впервые. А потом я не мог отвести от тебя глаз. Ты и сама знаешь. Это была любовь с первого взгляда.
Прости дорогая, что пишу о грустном, но состояние мое – неустойчиво. Я и так старался, как мог. Ты и Андрейка сделали невозможное. Он был для меня «ориентиром», и я дождался!
Верочка, милая, следи за собой. Не простудись, не ходи утром за молоком, пусть девочки сходят.
Думаю, скоро увидимся. Целую тебя несметное число раз. Твой Саша».

*    *    *

«Сегодня Андрейке исполнится месяц», - думала Вера, пеленая его ночью сонного.
На рассвете она слышала, как она заворочался.
«Наверное, опять развернулся. Сейчас встану, буду кормить», - подумала она, и уснула сладким предрассветным  сном.
За окном чирикали воробьи, занявшие гнездо ласточек у них над окном. Просыпался транспорт.
Вере приснилось, что она бегает девчонкой по улицам Новочеркасска. Она шлепает босыми ногами по лужам. И вдруг по лицу забарабанил крупный дождь.
Вера в испуге вскочила, не понимая, где она, и что с ней происходит, но тут же со смехом опустилась на диван. Это Андрейка так поздравил ее с днем своего рождения. Вера глянула на часы, было половина седьмого. Минута в минуту – время его рождения.
- Ну и шутник ты будешь! Пойдем-ка умываться, - Вера взяла его на руки, а он лукаво засмеялся и засучил ногами.

*    *    *

Наконец-то Саша был дома.
Вера переодевала Андрейку. Саша подошел и тоже склонился над ним. Андрей радостно засмеялся, засучил ножками, застеснялся и «завоображал», извиваясь всем телом и взвизгивая от восторга. Потом он стал серьезным, тонкая улыбка тронула его губки. Глядя в глаза родителей, на их шевелящиеся губы, он словно силился понять то, что они говорили. И, понимая, что они говорят ему что-то доброе, хорошее, он стал гулить, стараясь повторить их интонации.
- Это – маленькое чудо! – сказал Саша и обнял Веру. – Мне кажется, что Андрюшка по натуре – оптимист. Смотри, как он радостно воспринимает этот мир.
- Мы все приходим в этот мир с надеждой, - сказала Вера.
- Конечно, - согласился Саша, - только мне больше приходилось видеть орущих младенцев. Андрейка же просыпается с улыбкой, засыпает с улыбкой. Даже во сне он не плачет, а смеется. По-моему, у него задатки хорошего человека, настоящего мужчины. Он – спокоен, мудр, ласков, ироничен, немного пуглив, удивлен внешним миром, чувствует, что любим всеми. А это так важно для любого человека, даже для самого маленького. – Саша погладил Андрюшку по головке. – Какие у него будут волосы?
- Если бы мне раньше сказали о таком чуде, я бы не поверила, - засмеялась Вера.- Родился он почти черненьким. Теперь эти черные волосы вытерлись, и стали расти совершенно белые. Только на макушке остался черный круглый завиток, как чуб у запорожского казака.
- Какие у него чистые глаза! – Задумчиво продолжал Саша, - какие потрясения сделают его взрослым? Какими станут его глаза? Как ему удастся раскрыть заложенные природой способности? Как хочется, чтобы он был счастливее нас!

*    *    *

… Через неделю после возвращения Саши домой в первую же субботу его старший брат Анатолий повез его в Морозовку. Они выехали из дома перед рассветом. Так хотел Саша. Проехали по чистым, пустым, молчаливым улицам Ростова и повернули на восток.
Они ехали навстречу солнцу. На их глазах все оживало, поля наполнялись голосами птиц. Все чаще попадались встречные машины.
- Ты скажи, если устанешь, - с тревогой посмотрел на Сашу Толик. – Остановимся, походим по полю.
- Я давно не чувствовал себя так хорошо, – ответил Саша, с грустью глядя на убранные поля, на багровые одежды лесополос.
Они ехали не спеша, часто останавливались для отдыха. В Морозовку попали в полдень.
Как будто острым ножом полоснули по сердцу заколоченные досками окна и двери теткиного дома. Последний раз Саша ехал сюда три года назад на похороны тети Маруси. Тогда он опоздал…
Саша достал из-под порожка ключ. Они сняли с дверей доски, открыли замок и вошли в дом. Сквозь полутьму Саша увидел на столе записку.
«Саша, я знаю, ты сюда приедешь, - писала его двоюродная сестра Дина. – Мы были в августе. Привезли контейнером старую мебель, сделали кое-какой ремонт. Посушили яблоки, поплакали немного. Как все грустно, Саша, как грустно!
Теперь уезжаем, а я опять плачу…
Оставила вам с Толиком продуктов. Ты знаешь, где. Сгущенное молоко, тушенка, сушеные яблоки. Побудь несколько дней, отдохни душой»!
В хате все было чужим. Шкафы и диваны, цветные покрывала и занавески, импортные обои…. Это сочетание ярких, уже отживших свой век вещей с полумраком заколоченных окон и пыльной духотой воздуха несло печать заброшенности, было диким и щемящим. Саша вышел в сад.
В огромном теткином саду царило полное запустение. Земля была сплошь усыпана листвой, полусгнившими яблоками. Они взяли лопату и поехали на кладбище.
- Давай, я, - Толик хотел взять у Саши лопату.
- Нет, брат, это должен сделать я, - мягко, но решительно отстранил его Саша. – Это – моя вторая мать, - Саша поправил могилку, вскопал землю около ивы. Толик отошел к соседним могилкам.
- Ты выиграла наш спор, тетя Маруся, - грустно сказал Саша. – Выиграла. Мне не нужно было уезжать отсюда.
- С кем ты там разговариваешь? – спросил его Анатолий.
- Бывают споры, в которых проигравший выигрывает. Только выигрыш этот никого уже не радует. Ты посмотри, Толик, хутор умирает. Как оказалось, что усадьбы, переходившие из поколения в поколение, земля, из-за которой брат убивал брата, оказались никому не нужным?
- Да вспомни еще, какие трудодни были в послевоенные годы, - задумчиво протянул Толик. – А время нашей молодости…. Романтика новых городов и дорог…. Жаль только, что отчий дом зачастую оказывался брошенным.
Саша не захотел оставаться в теткином доме на ночлег. Они поехали домой вечерними сумерками. Свежий ветер нес с собой особый, смешанный с пылью запах высохших степных трав. Горьковатый запах земли. Из лесополос потянуло сыростью.
- И все-таки с хозяйством у нас справляются, - как бы заканчивая разговор, сказал Анатолий. – Поля везде убраны, озимые засеяны.

*    *    *

…Резкий перелом в самочувствии Саши произошел через месяц после его возвращения из больницы. У него поднялась температура. Снова, как в периоды рецидивов, усилились боли в костях и чувство распирающей тяжести в животе. Несколько раз начинались носовые кровотечения.
Саша давно готовил себя к этому. Но теперь его обуял панический страх. Чтобы скрыть свое состояние от Веры, он делал вид, что спит, или читает.
«Так нельзя, - думал теперь Саша. – Нужно что-то придумать. Я не хочу, чтобы последние дни, часы моей жизни были затоплены страхом. Остается Андрейка. Наверное, его не было бы, если бы не все эти мои неприятности. Значит, он пришел мне на смену. Значит, я передаю эстафету жизни». – И эта мысль придала ему силы.
Вера все-таки заметила лихорадочное состояние Саши и вызвала врача.
- Ну, и зря, - стараясь казаться равнодушным, сказал Саша. – Это – обычная простуда.
Пока Вера была в комнате, их диалог с врачом был странным. Врач говорил об улучшениях в последних анализах крови. Саша – о своем прекрасном самочувствии, в котором единственным темным пятном была лихорадка.
Заплакал Андрейка, и Вера ушла с ним в дальнюю комнату.
Теперь они замолчали.
- Не нужно, Виктор Захарович, - опустив глаза, тихо сказал Саша, - я все знаю. Это – последняя терминальная стадия, не так ли? Можете не отвечать, мне достаточно ясны мои симптомы. Только не нужно говорить жене. Я не хочу в последние дни жизни видеть ее страдания.
- Глупости, Ваши анализы крови… - начал было Виктор Захарович.
- Я хорошо ориентируюсь в анализах крови, – прервал его Саша.
- Мы положим Вас в больницу.
- Нет, я хочу эти дни провести дома.
- Ладно, - после некоторой паузы сказал Виктор Захарович. – Мы соберем консилиум. Будем присылать медсестру. Вызывайте меня.
- Скажите только сроки, - попросил Саша, когда Виктор Захарович был уже у дверей. Тот посмотрел на него растерянно и молча вышел.
Саша лежал и, не отрываясь, смотрел на небо. Сияющее от солнца серо-голубое небо, редкие облака, качающиеся верхушки тополей, пролетающие птицы…
Саша стал медленно закрывать глаза, сводя их в узкую щелку. Все, что было в комнате, потеряло очертания. Но на фоне черной рамы окна небо казалось еще ярче, еще ослепительнее.
Он широко открыл глаза и снова долгим взглядом посмотрел на небо. Потом разом закрыл глаза…
Как будто отпечатанное на сетчатке глаза, изображение окна всплыло перед ним. Зеленое небо на красном фоне. Время лишь медленно размазывало очертания окна. Саша сильнее зажмурил глаза. Небо стало желтым, пространство вокруг – черным. И постепенно сверху небо стало заливать красным заревом.
Саша прикрыл ладонью закрытые глаза, и изображение окна стало негативным и более четким. Ослепительно белая рама, и бездонная чернота неба.
Несколько минут, не открывая глаз, «игрался» он с этим изображением окна, все вызывая и вызывая его расплывающиеся очертания…

*    *    *

…Этот день ничем не отличался от остальных. Сделала укол медсестра, приходил врач. Нина получила пятерку по математике. Наташа ездила со своей студенческой группой в колхоз убирать последние помидоры, и вернулась только к вечеру.
Вечером зашли соседи Слава с Мариной. Саша вместе с ними сидел за столом и пил чай. Андрейка уже спал. Они сидели вчетвером и тихо разговаривали.
Последние два дня Саша чувствовал себя лучше, как будто притупилась, стала обычной боль, появилась необычная легкость.
Но сегодня ему было плохо. Он чувствовал, как быстро поднимается температура, как пухнет голова, растет какое-то звенящее беспокойство.
- Саша устал, - заметила Марина. – Мы пойдем.
Саша лежал и чувствовал, что окружающий мир уплывает.
- Вера, - тихо позвал он. – Принеси Андрейку. – И он увидел, как из глаз Веры брызнули слезы.
- Я сейчас… Скорую…- заметалась она. – Девочки… Нина… Наташа…
- Принеси Андрейку, - тихо повторил Саша.
Так и унес он в гудящую бездонную пустоту спирали последнюю увиденную им картину. Сонное лицо Нины в дверном проеме, растерянную, мечущуюся Наташу и плачущую Веру с Андрейкой на руках. И еще долго-долго стояли в его глазах эти дорогие ему лица, медленно теряя очертания и краски…

*   *   *

Телеграмму о смерти Саши Римма получила утром.
«Все мы – подпольные эгоисты», - вспомнила она сказанные Сашей в шутку слова, ощущая теперь, как чувство жалости к себе затопило все ее существо.
«Все-таки он вошел в мою жизнь, – подумала она. – Наивный и искренний, как ребенок. Наивный и искренний во всем, в работе, в любви, во всем, что составляло его жизнь».
Римма никак не могла вздохнуть полной грудью. Словно лезвием бритвы вырезала Сашина смерть принадлежащий ему кусочек ее сердца. Она никак не могла осознать, что с момента их первой встречи прошло уже четверть века, что теперь Саша никогда не позвонит, никогда не придет. Его уже нет, не существует….
Сегодня у нее был тяжелый день, две экскурсии по Москве, поляки и американцы.  В другое время она нашла бы себе замену, но сегодня многие были в отпуске. Римма села к зеркалу. Она представляла Родину, и потому должна быть в форме, должна быть красивой.
Экскурсию поляков провела легко, а с американцами у нее никак не ладилось. С ними нужно было войти в их тон общения, может быть, слегка пококетничать и поиграть. Обычно ей это удавалось, но не сегодня, и стена отчуждения тяготила ее.
Особенно она устала от пары джентльменов, переговаривающихся на иврите. Ничего плохого они не говорили, и она не могла оборвать их разговор.  И в то же время в их разговоре было что-то утонченно неуважительное.
Автобус остановился на Манежной площади, и группа направилась к памятнику Неизвестному солдату.
«Хватит, - решила про себя Римма. – Больше я им рта не дам раскрыть. Особенно здесь, у святая святых нашего народа».
- Вы правильно поняли, неожиданно обратилась она к надоевшим ей джентльменам, - я – еврейка. И потому во мне, может быть сильнее, чем в других живет память поколений. Память о еврейских женщинах, детях, стариках. Память о людях других национальностей. И рядом с ней живет память о солдате, спасшем от гибели меня, мою семью, всю нашу страну, весь мир от коричневой чумы и от фашистского рабства.
- Неизвестный солдат… Нам неизвестен его возраст. Ясно, что чаще это был молодой человек. Старшие, более умудренные опытом, чаще выживали.
Неизвестный солдат, погибший во второй мировой войне. Русский, еврей, грузин, поляк, француз, американец…. А сколько их погибло потом? Сколько гибнет сейчас? Гибнет ради нашей с Вами спокойной жизни.
- А теперь представьте себе самого дорогого Вам человека. Это – Ваш муж, Ваш брат, Ваш сын. Он так молод. Для Вас он – совсем ребенок. Он только вступил в эту жизнь. Только-только начал познавать этот мир, этот прекрасный мир, любовь едва коснулась его. Все хорошее у него впереди. И вот возникла угроза миру, угроза Вам. И он ушел, ушел в небытие для того, чтобы на Земле светило солнце, чтобы играли и смеялись дети, чтобы Вы могли жить без опаски…. Разве Вы сможете забыть о своем сыне, которого Вы купали, который нежными ручонками совсем недавно обнимал Вас за шею? А теперь… Вы не знаете даже, где он похоронен теперь.
Старая американка вдруг заплакала навзрыд и отошла в сторону. Все растерялись, и более всех Римма.
«Сегодня мне изменило чувство меры, - подумала она, - Я позволила себе впасть в истерику». Она подошла к старой женщине и обняла ее за плечи. Все остальные тактично покинули их, направившись ближе к памятнику.
- Простите, я так расстроила Вас, - сказала Римма. - Я должна быть сдержанней.
- Мой сын погиб во Вьетнаме, - сказала женщина, и как-то растерянно подняла плечи. – Он не хотел воевать. Мой мальчик любил все живое и хотел стать биологом. Он не хотел, не мог убивать. Но эта война.… Это была другая война.… Как это сказать? У русских матерей осталось чувство гордости за то, что их сыновья отстояли свой дом, свой очаг. А у нас – только чувство скорби, неизлечимое, как ожог напалма. Потому что мой мальчик не хотел воевать, не хотел убивать.
Римма стала переводить на английский «Песнь о матери» Иосифа Уткина:
                И больно сказала седая мать:
                - «Мой милый, устала я плакать и ждать.
                Я знаю, как много страданий в бою,
                Но больше боялась за совесть твою.
               
                Скажи, человеком на фронте ты был?»
                И глухо сказал он:  - «Семнадцать убил…»       
                И годы – как дым, и радость – как дым….
                Как горестно жизнь потерять молодым!

                Ах, бедная мать! Ах, добрая мать!
                Кого нам любить? Кого проклинать?
Римма и не заметила, как снова оказалась в центре группы. Но это были уже другие люди.
«Такие же, как и мы, - думала Римма после экскурсии. - Живут теми же заботами, любят своих детей. Скорбят по погибшим».
Мысли снова вернули ее к воспоминаниям о Саше. «Он хотел участвовать в создании более мощного оружия. Не для того, чтобы нападать. Для того чтобы защищаться. Нет! Просто для того, чтобы нас уважали и немного боялись. Чтобы никто не напал. Бедный Саша! – Думала Римма, словно желая в последний раз поспорить с ним. – И все-таки, это – не выход. Как говорят, если ружье висит на сцене, оно обязательно выстрелит. Оружия не должно быть в мире.
«Ради чего нам ненавидеть друг друга? – вспомнила она слова любимой книги Антуана де Сент-Экзюпери. Мы все заодно, уносимые одной и той же планетой, мы команда одного корабля.… Надо только помочь нам увидеть цель, к которой мы пойдем бок о бок, соединенные узами братства, - но только почему бы нам не искать такую цель, которая объединит всех?

*     *     *

Брат Саши Толик и его жена Марина заставили Веру выспаться, и теперь, когда дети спали, она сидела за столом и думала. Что-то сместилось за эти страшные дни в ее сознании. Она как будто потеряла ориентацию в пространстве и во времени. Даже Сашина смерть… Ей приснилось, что он в Москве, и она ждет его возвращения…. Мысли бессистемно сменяли одна другую. Вера вспомнила, сколько добрых слов сказали о Саше их друзья, приехавшие проститься с Сашей.
«Теперь я понимаю, что сцементировало Сашин поток. Это мужская дружба, - подумала она без всякой внутренней обиды за женщин. – В этом есть своя правда».
Вера с улыбкой вспомнила, каким смерчем врывался в их квартиру Алик Геворкян, заполняя все вокруг себя веселым оживлением и суматохой.
Слушай, привет! – обзванивал он по телефону однокурсников. – Как жизнь? Я у Орловых. Приходи, поговорим.
И постепенно квартира заполнялась смехом и шумом голосов. Как мальчишки, мерялись силой, обнимались, боролись.
- Давай, Вера, неси свою картошку, - кричал ей Алик. Иногда, действительно. Кроме картошки, почти ничего и не оказывалось.
Им не нужно было никакого допинга. И без этого блестели их глаза. Перебивая друг друга, они говорили о своих проблемах. Шел разговор единомышленников. В такие минуты вера испытывала чувство гордости за Сашу. Он вырастал в ее глазах за эти вечера.
Вера достала большую тетрадь, которую Саша привез из больницы. Несколько сложенных листов выпали из нее. Вера развернула их, и ее глаза наполнились слезами.
«Вера, дорогая! – прочитала она. – Начал записывать свои мысли, воспоминания, размышления, ощущения. Причин для этого много. Прошло время, когда мне было совсем плохо. Иногда казалось, что вот-вот все кончится…
Судьба дала мне отсрочку. Мне нужно дело, Вера. Просто вспомнил, что врачи себя иногда специально заражали. А мне не нужно заражаться. Нужно просто фиксировать. Может быть, и пригодятся мои записи.
Ты ведь, Вера, у меня – писатель. Дерзай, милая, может быть, тебе пригодятся и мои записи. Дай прочитать брату, Алексею. Он психолог. А мой случай интересен моим страстным желанием выжить. Мне есть для чего и для кого жить.
Если я не доживу до рождения сына, дай ему прочитать, когда он вырастет. Все-таки хоть какой-то мостик между нами будет.
Жаль только, что жизнь моя кончается для меня неожиданно быстро. И я понимаю, что в жизни проиграл. Нет, я не игрок. Просто я не понял чего-то в самом начале жизни. Наверное, тетя Маруся с ее чисто крестьянской мудростью была права. Бросились мы в физики, в лирики, а земля наша оказалась никому не нужной. Мне каждый день снятся то Дон, то поля, то пролески Морозовки. Каждый такой сон для меня – лучший подарок. Не туда я забрел, Верочка. Не туда!»

*     *     *

                Три  желания.

Андрей рос на глазах, каждый день радуя Веру чем-то новым. По утрам Вера брала сына на руки и задыхалась от нежности.
Маленький голодный комочек, он не сразу брал грудь. Переводя взгляд с глаз Веры на ее улыбающиеся, шепчущие ласковые слова губы, и шумно дыша, словно пытался сказать что-то на своем «грудничковом» языке. Потом тыкался в грудь и сосал, иногда отрываясь, чтобы гукнуть что-нибудь глубокомысленное. И радость перехлестывала дыхание Веры, комком становилась в горле.
Постепенно синие глаза сына соловели, закатывались, он засыпал, грудь выпадала изо рта. Но улыбка еще долго блуждала на его лице.
При внезапном шуме он вскидывал ручонки. Не открывая глаз, пытался схватиться за маму, и, прислонившись к ней, большой и теплой, он расслаблялся, чувствуя себя уверенно и спокойно.
«Весна 1985 года. Я пишу письмо своей подруге, с которой познакомилась более двадцати лет назад во время производственной практики в городе Красноярске.
«Галчонок, дорогая моя, здравствуй!
Рада, что у тебя все хорошо. Прости, что так давно не писала. Были причины. Ты сядь на стул, сейчас упадешь. Села? Два события перевернули всю мою жизнь. Все разворачивалось так быстро. Некогда было тебе написать. Да и о чем писать, когда целый год мы все были в подвешенном состоянии. Первое – Саша умер от белокровия. Облучился на установке. Надеялись, что обойдется, но ничего из его лечения не вышло. Не знаю, как бы я пережила его смерть,  но я родила сына в мои-то сорок два года. Это, естественно, Сашин сын, и он его видел. Порадовался перед смертью. Мужчины ведь всегда о сыне мечтают. Андрею уже второй годик. Это - такое чудо! Но давай обо всем по порядку.
Помнишь, как в детских сказках? Три желанья, три желанья, три желанья! Я ведь говорила тебе об этом. Защитить докторскую, родить сына и написать книгу!
Докторская диссертация... Ее не будет. Ты ведь знаешь, что нашу тематику жидких кристаллов в Союзе не финансировали. Она держалась только на энтузиастах. А какие применения: элементы памяти в компьютерах, экраны плоских телевизоров, исследование строения мозга, ранняя диагностика рака... Биомембраны, соединяющие нейроны, они ведь все жидкокристаллические. Эксперимент был очень трудоемким и кропотливым. Мы обнаружили такое! Например, если молекула наркотика, пусть морфина, проникает в такую биомембрану, она образует неразрушаемые в условиях организма комплексы. Мы нагревали выше ста градусов Цельсия, и комплексы не распадались! А потом биомембрана кристаллизуется. И все! Нервный импульс через такую мембрану больше никогда не пройдет. Лихо? А ведь этого никто не знает, почему и что происходит в организме наркомана. А… Никому это не нужно… Скорее всего, мой путь так и останется нехоженым. Вряд ли еще кто-то будет сутками исследовать эти температурные зависимости. Но все хорошее имеет свой конец. Лаборатории уже нет... То неопубликованное, что осталось у меня по этой тематике, хватило бы на несколько диссертаций. Да дело даже не в диссертациях. Мы нашли совершенно революционные объяснения многим устоявшимся вещам. И теперь, когда все это уже есть, уже состоялось, я бросаю все. Пеленки и ползунки у меня замочены, можешь посмеяться. Говорят, японцы с удовольствием покупают на корню идеи русских ученых. А у меня ведь не только идеи. У меня – огромный и трудоемкий эксперимент. Но где эти японцы? Ау! А мне бы так пригодились сейчас эти деньги…. Но я уже перестала переживать, и воспринимаю это, как избавление. А иногда с гордостью думаю, что я знаю нечто, неведомое никому в мире. Никому другому во всем мире это неведомо! Жалко, если это уйдет вместе со мной. Может быть, и опубликую все это когда-нибудь. Но сейчас мне нужно выживать. А наука у нас никогда не давала денег. Наоборот, всегда сами доплачивали. Материалы, конференции…. Слушай, а может быть, мне использовать эти знания для написания мистического романа?
Желание второе… Книга написана, нечто вроде "Унесенных ветром» (по-русски). Ты помнишь, я начала собирать материал еще в университете. "Мир для нас" - так я назвала книгу, вложив в название два смысла: мир, который нас окружает, и мир, как отрицание войны. Отсылала ее в журнал "Новый Мир". Представляешь степень моей наглости? Знала, что не примут, но хотела получить их рецензию. Получила. Ее основная мысль - пусть рукопись полежит. А через несколько лет станет ясно, чего она стоит. Что ж, пусть лежит, кушать она не просит. Я думаю, пусть даже эта книга просто останется в семье. Мои дети поймут меня так же, как теперь я понимаю свою мать. Наташа плакала, когда помогала мне печатать эту книгу...
Теперь о сыне. Такой смешной и очень спокойный. По натуре - оптимист. Просыпается и засыпает с улыбкой. Даже во сне не плачет, а смеется. Уже научился играться. Прячется, а потом выглядывает и говорит:
- Ку-ку! - Оратор. Станет, и говорит, говорит, говорит с таким подъемом. Тарабарщина, конечно. Но он думает, что говорит, как все. Маленький такой чудачек!
Глаза у него голубые, как у меня. Родился с темными волосами. Кудряшки, как у моей бабушки Фео. Ты ведь помнишь, я рассказывала тебе, что моя прабабушка, мать Фео была еврейкой. И было очень смешно, когда темные волосы почти вытерлись, и только на макушке на фоне белых волос остался черный круглый завиток, как чуб у запорожского казака.
Приезжай, увидишь. Так хочется поговорить с тобой, как там, в Красноярске.
Жизнь такая сложная, и поворачивается иногда самыми неожиданными гранями.
Вот и все, моя дорогая. Насмешила я тебя?
Крепко целую. Вера».
...Было поздно. Погасли уже окна в соседних домах. Лишь интернациональные общежития университета еще жили своей особой, только молодости свойственной жизнью. Кто-то читал, тихо звучала музыка, где-то пели, целовались на кухне, опоздавшие стучались в дверь. Я знала, что только в два-три часа ночи общежития уснут, а утром будут медленно просыпаться, выпуская редких студентов.
...Шел четвертый час ночи. Я посмотрела в окно и удивилась. Небо, еще недавно бездонно черное, чуть-чуть засветилось над высокими крышами. Черными были еще коробки домов, деревья, дороги, низкие облака, но свет нового дня уже проникал, многократно отразившись в верхних слоях атмосферы. Я всматривалась в темноту, а сознание дорисовывало знакомую до мелочей картину.
"Каждый человек, - думала я, - в России или в Америке, в Австралии или в Африке, просыпаясь, видит привычный для себя окружающий мир. Этот мир часто снится ему. Спят в общежитии ребята из Германии и из Вьетнама, из Анголы и из Кубы. И снится многим самое дорогое, что есть у человека - кусочек его Родины..."
Я не могла оторвать взгляда от неба, которое светлело на глазах, намечая своим рассеянным светом контуры окон и подъездов домов, дорог и тротуаров. Ветер тронул верхушки деревьев. Просыпаясь, защебетали птицы.
В те годы так много говорили о "звездных" войнах, о нейтронных бомбах. Никто тогда не думал, что мир может взорваться и изнутри. И я представила, что оттуда, сквозь несущее новый день светлеющее небо прорвутся орудия "звездных" войн, и все это, родное и близкое, исчезнет в одной последней вспышке. Исчезнет навсегда, может быть, ненадолго оставшись в зыбкой памяти чудом уцелевших людей.
А, может быть, все это останется, как обещают создатели нейтронных бомб... И первые рассветные лучи будут заглядывать в слепые окна пустых домов, скользить по безлюдным дорогам, освещая мертвую землю. Не слышно будет шелеста деревьев, щебетания птиц, неповторимых звуков просыпающегося города...
Рассвет наступал быстро, и окружающее пространство раздвигалось, приобретая объем и цвет. На фоне красных кирпичных домов резко выделялся весенний наряд тополей. Утренний ветер гнал по серому небу белые облака, и уже целый хор птиц извещал мир о наступлении нового дня!
..."И не надо шуметь! Мама возьмет малыша, оденет, накормит, - переодевая сына, я вертела его из стороны в сторону, а он, изумленно подняв брови, гулил с загадочной улыбкой на устах.
- А кого ты больше любила? - спрашивает Наташа. - Андрюшку, или меня маленькую?
- Глупенькая ты глупышка, а ведь большая такая, - целую я ее. - Что-то забылось. Но помню, что любила тебя безумно. Страшно было за тебя, болела ты сильно. Думала, случись с тобой что-нибудь, не переживу.
Андрей вертелся, как вьюн, лез к швейной машинке, показывая нам каждый ее винтик, и громко ликовал: - Это... Э-э-то... Это и это... Это да!
Ему жить в двадцать первом веке. Вот она - мечта любого отца и деда! Дорого дали бы деды всех поколений, чтобы увидеть, кто продолжает их род через сто, двести лет. Безногий дед моей матери точно думал о внуке двухтысячного года. Уж очень он любил рассуждать и философствовать. Он вобрал в себя черты всех поколений, всех широт Великой Руси. Вот оно - наследство мужа по материнской линии! Веками выжигало палящее солнце волосы среднерусских крестьян, среди предков которых были и поляки, и евреи, и прибалтийские народы. Золотисто-рыжие, пушистые, так похожие на колосья спелой пшеницы.
И спокойный характер, и терпение, и врожденный юмор, и простодушное лукавство... Все хорошее впитал в себя хитренький правнучек моей любимой бабушки Фео. А широкие скулы - это наследство матери моего деда - преподавателя кавалерийского училища Михаил Иванович Гордеев, моей прабабушки Катерины - калмычки. Маленькие, словно игрушечные ручонки, несущие в себе память о раздавленных тяжелой работой руках кожевников Украины. Огромный будет кулак, мужской.
Андрей внимательно заглянул в мои глаза и, лукаво смеясь, уткнулся мне в грудь.
"Как хотела, чтобы у девочек были мои голубые глаза. Так этому пострельцу достались, - думала я, с трудом удерживая сына, увлеченного новой авантюрой.
Бросая игрушку, он жмурил глаза и часто-часто моргал ресницами. Вздрогнув от грохота, он бросал на пол другую игрушку, страшась и ожидая нового удара. - Вот она - неуемность и бесстрашие донских казаков. Ведь он продолжает фамилию деда моего мужа Саши - Гордея Михеевича Орлова, бывшего до революции казачьим атаманом станицы Шумилинской. Жаль только, что не сохранились его семейные фотографии. Дед умер еще до революции, а потом все фотографии закопали где-то вместе с семейным серебром, а десятеро детей разбрелись по всему белому свету. И другие казачьи ниточки вели к моему сыну.
В двухтысячном году сыну будет шестнадцать. Кем он будет? Это он решит сам".
По телевизору зазвучала музыка, и Андрей стал приседать и приплясывать.
Так же танцевала я в яме под домом под аккомпанемент рвущихся бомб и ревущих самолетов.
- Свист, грохот, разрывы кругом... А ты наденешь на голову выдолбленную тыкву и танцуешь. Мы играем тебе, в ладоши хлопаем. И смеемся, и плачем... Сейчас, думаем, и нас накроет, - любила рассказывать моя мать. Значит, это было в сорок втором году. Так же, как сейчас Андрею, мне пошел тогда второй годик. Этого я не могла помнить. Но три военных воспоминания у меня все-таки сохранились...
...Помню, как во время бомбежки хватала меня младшая мамина сестра Клава, с которой мы спали, и несла меня в яму под домом. Семнадцатилетней девушкой она попала на фронт. Выжила в Сталинградской битве. С осколком в ноге, где пешком, где на попутной машине пришла из Сталинграда в Новочеркасск.
...Я не вижу лица, рук... Помню только ноги, широко расставленные ноги и злой каркающий крик. Я цепляюсь за пальто матери, плачу, прячась за нее... А мать суетливо гремит пустыми ведрами, бормоча что-то пересохшими от жажды губами.
...Мы подходим к колодцу, и собака, натягивая цепь, исходит злобой, брызжет слюной, рвет когтями одежду матери. Мать опускает ведро в колодец, а я, повизгивая от страха, тяну ее от этого страшного места. Долго-долго пьем мы потом эту слегка горько-соленую воду...
- Ты не можешь этого помнить, - задумчиво говорит мать и начинает плакать. - Это было в сорок третьем году... Тебе не было еще и двух лет. Немцы боялись, что отравят воду. Одну меня могли расстрелять на месте, а с тобой все-таки жалели...
- Было очень страшно, вот и запомнила, - отвечаю я. - И сильно хотелось пить.
Андрей вдруг расслабился и затих у меня на руках. И лишь глаза, быстрые и живые, перебегали с окна на штору, со шторы на люстру.
- Только бы не было войны, - думала я, прижимая к себе сына. - Это главное, что должны решить для себя люди... А со всем остальным мы разберемся...

                СЕЗАМ, ОТКРОЙСЯ!

Все-таки со временем наш мир перестал быть совсем закрытым.
В 1976 году нашей Наташе дали адрес девочки из ГДР. Потом нам написала ее учительница русского языка Криста Зехафер. Оказывается, она приезжала на учебу в наш университет и жила в общежитии напротив нашего дома.
- Я хочу переписываться с учительницей или просто с хорошим человеком, - писала она. Я написала ей сама, и летом она пригласила нас в гости.
...Мы собираемся в гости, а родные вспоминают военные годы, высказывают предположения о жизненном укладе немцев.
В Берлине - ночь. Поезд медленно подходит к перрону. Нас принимают на дальний, плохо освещенный путь. Несколько свободных путей отделяют нас от чернеющего в темноте грузового поезда, где в просвете окна я вижу человека с ружьем. Кровь бросается мне в лицо. Куда мы приехали? Зачем?
Женщина в красной кофте бросается к нам на перроне. Она обнимает нас всех по очереди, целует Наташу, Нину. И первое страшное впечатление исчезает.
- Вы меня узнали, да? - Мы знакомы с Кристой только по фотографии. - Клаус остался дома. Мы бы не поместились в машине. - У них - маленький "Трабант".
Мы едем по Берлину, мчимся по пустынной ночной трассе.
- Криста, у Вас совсем другая манера езды! - удивляется мой муж Саша. - Вы почти не сбавляете скорости на поворотах.
- Наши дороги так рассчитаны, - отвечает Криста с милым акцентом. А нам еще предстоит удивляться и удивляться!
Через два часа мы на месте. Тухейм - маленькое, рассчитанное всего на пять тысяч жителей, старинное местечко между Потсдамом и Магдебургом. Клаус и его тетя Фрида встречают нас у дверей коттеджа. Кругом - розы. Стол полон яств. Рушатся все наши представления о немецком распорядке. Нам все интересно. Криста у нас  - переводчица.
Сколько новых впечатлений получили мы за эту поездку! Это теперь нас не удивишь никакими товарами. Тогда мы были потрясены магазинами. Еще мы ездили в большие и маленькие города, смотрели достопримечательности, вместе с ними встречали из лагеря их сына Герда. Собирали в лесу грибы и ягоды. Но интереснее всего было знакомиться с людьми, с их бытом и привычками. Везде нас встречали с доброй улыбкой. Что же отличает наши страны?
- Наша страна - маленькая, нам легче навести порядок, - как будто оправдываясь, говорит Криста.
Может быть, в этом есть доля истины?
Нам пора расставаться. Мы ходим по подземным переходам берлинского вокзала. Очень, очень грустно. Криста порывается сказать мне что-то. И вдруг, обняв меня, заливается слезами:
- Вера, ты пойми, у меня никого никогда не было, ни сестры, ни брата. - Криста и Клаус родились перед самой войной, и почти сразу стали сиротами. - Мы стали родными за это время. Ты мне - сестра, Вера. Пожалуйста, пиши. Я не хочу терять тебя! - В горле - ком, в глазах - слезы, я ничего не могу ответить.
"Вот оно - настоящее покаяние войны, - думаю я. - Дети любой войны становятся сестрами и братьями по несчастью!"
Потом они втроем приезжают к нам в гости, мы везем их на Азовское, на Черное моря. Посещаем Азов, Таганрог, Новочеркасск, Сочи, Пицунду, Москву. Тогда это было просто. Всюду нас встречают наши друзья.
- Что вам понравилось у нас? - спрашиваю я Кристу и Клауса на прощание.
- Дружба, - говорит Криста, и Клаус кивает головой. - У вас такие друзья! У нас так не дружат.
Теперь нас связывают двадцать лет родственных отношений. Мы гостим вместе с ними на Пицунде у нашего сокурсника Алика Геворкяна, когда начинается абхазско-грузинский конфликт. Нашу машину останавливают люди с автоматами, и нам очень страшно. Потом мы с замиранием следим за событиями в Германии. Мы переживаем друг за друга.
В 1987 году наша Наташа заканчивает с красным дипломом юридический факультет Ростовского университета. Потом - работа, аспирантура в Москве.
Тема ее работы - местное самоуправление. В один из своих приездов домой она расспрашивает бабушку - мою маму Нину о самоуправлении в казачьих общинах. Мама рассказывает о том, как подушно делились поля и луга, как строили вместе новые дома погорельцам, какую помощь оказывали вдовам и сиротам. И многое, многое другое рассказывает она, объясняет на конкретных примерах.
- Высочайший уровень самоуправления! - делает вывод Наташа. - Если бы это все сумели восстановить!
В библиотеке Наташа встречает списки благотворительных фондов и университетов Англии и США, которые принимают на учебу иностранных студентов. Посылает 50 писем в разные университеты. И ее приглашают сначала в Англию, потом на юг США, и, наконец, в Гарвардский университет. Сначала предлагают оплатить только учебу, а потом оплачивают все: обучение, стипендию, перелет. 35 тысяч долларов стоил Гарвардскому университету год учебы там Наташи. У нее – темнокожая куратор. Это она добивается полной оплаты обучения. Кому, как не им, понять нашу бедность! Родственники смеются:
- Пусть дадут деньги наличными. С такими деньгами и здесь будет хорошо!
Это в 1992 году. Год назад умерла мама. Слава богу, она не узнала, что собранные ею с таким трудом деньги, которые она, не жалея, давала нам на крупные нужды, обесценились. Раньше за эти деньги можно было купить дом. Теперь мы покупаем 50 долларов для Наташа. Моя зарплата доцента составляет в то время 12 долларов. И все-таки мы собираем 176 долларов. Приводим в порядок вещи, купленные еще в Германии. Покупаем сувениры для подарков, даже литровую бутылку армянского коньяка.
Я провожаю Наташу в аэропорту Шереметьево. Грустно, словно прощаюсь с ней навеки. Впереди тщательно осматривают багаж уезжающих навсегда. А сзади два молодых бизнесмена презрительно обсуждают Наташин багаж:
- Зачем все это вести? Главное - иметь деньги! - в их руках только дипломаты.
Действительно, из пятисот долларов, которые можно было провести, мы не набрали и половины. Наташин багаж не проверяют, на таможне - опытные люди. На просвет бутылка коньяка в чемодане выглядит, как бомба. Но тогда это еще никого не волновало. Наташа еще долго ходит по большому залу аэропорта, выполняя какие-то формальности, и, наконец, скрывается за поворотом.
После Гарварда Наташа поступает в Вашингтонский университет по докторской программе, но без стипендии. Университет дает ей кредит, но его нужно будет отдавать. Поэтому Наташа старается подработать.
Эксперимент в центре диетического питания, где в питании - все, кроме зеленых овощей. Тысяча долларов, да еще бесплатное проживание в прекрасной комнате на двенадцатом этаже. А на крыше центра - бассейн со спасательницей. В течение месяца нужно иногда сдавать анализы крови, а мочу - всю до капли. Двоюродный брат Юрий, сын сестры моего отца Марии в Москве смеется:
- Пусть договаривается. Что, что, но это мы можем гнать им отсюда цистернами. - Он как раз занимается производственными договорами.
Еще Наташа работает в школе, делает переводы, сдает кровь, смотрит детей. Так подрабатывает в США вся молодежь. В поисках работы ездит по стране, поездки оплачивают работодатели. У нее огромный круг общения: японцы, немцы, китаянки, монголка, евреи, русские баптисты, перуанцы, аргентинцы. Француженка учит ее французскому языку. В Европе пригодится.
Где-то везет. Выиграла поездку на двоих в Голливуд. Взяла с собой секретаря факультета. На один год получила стипендию женского фонда США. Потом были оплачиваемые поездки за пределы США: Австрия, Венгрия, Голландия, Англия... Не имея работы там, пытается помочь нам, работающим здесь.
В январе 1996 года Наташа получает стажировку в Швейцарии. Мы с Андреем решаем поехать к друзьям в Германию и там с ней встретиться.
Мы представляем радостные лица наших друзей Кристы и Клауса, которые встретят нас на вокзале. Но... нас никто не встречает. Проходит время. Расходятся пассажиры. Убирают пустой состав. Идет снег. Нам становится не по себе. Мы не знаем, как самостоятельно добраться в Ерихов, куда переехали наши друзья. Начинается метель. Мы входим в вокзал. Потом еще раз выходим на перрон. И здесь мы попадаем в объятия друзей. Они перепутали вокзалы.
"Вы привезли с собой русскую зиму!"- шутят они.
Вечером приезжает Наташа. Мы не виделись четыре года. Нам столько нужно рассказать друг другу! Мы болтаем даже ночами. А еще мы радуемся за наших друзей - учителей школы. После объединения Германии они сумели купить большой двухэтажный дом, две прекрасные машины. Их дом - полная чаша. Мы дивимся тому, как разумно немецкий народ распоряжается своей землей. Прозрачные чистые леса, маленькие милые дома, ощущение простора!
Все родственники Кристы дают нам деньги.
- Вы сами купите себе подарки, - говорит Криста, когда я пытаюсь отказаться. - Мы ведь сестры, Вера, мы все понимаем! - Если бы и мы могли что-то понять.
Где же вы, русские братья и сестры? Почему спокойно смотрите на то, как гибнут старики, как школьники и студенты падают в голодные обмороки?
Но настает время расставаться. Наташа уезжает в Швейцарию из Магдебурга. Клаус на компьютере рассчитывает, что путь от Ерихова до Магдебурга займет около часа. Но накануне идет снег. Он сыпет и сыпет. Выезжаем на главную магистраль Германии. И видим впереди мигающие желтые огни аварийных машин. Машины сразу перестраиваются, оставляя центральную полосу свободной. По ней проезжают аварийки, полиция и машины скорой помощи. Мы стоим четыре часа. Наташа опаздывает на поезд и едет другим поездом с двумя пересадками. Пробиваемся сквозь снег обратно. Нас в слезах встречает Криста. Она слышала по радио об аварии и боялась, что это случилось с нами.
Мы хватаем вещи, садимся в машину и едем в Берлин. Снег идет такой густой, что "дворники" не справляются, и Клаусу приходится останавливаться и чистить переднее стекло. Никто уже не шутит о русской зиме. В Берлине мы все время попадаем в автомобильные пробки. Я тихо молюсь Николаю Чудотворцу - любимому святому моей бабушки Фео, чтобы мы не опоздали на поезд. Ведь прямой вагон "Берлин - Ростов" ходит только раз в неделю. Около вокзала Клаус никак не может припарковаться, так как перед нами забирают на платформу неправильно припаркованную машину.
Мы бежим по вокзалу, лопается пакет, рассыпаются вещи. В последнюю минуту мы вскакиваем в вагон, и поезд трогается. Успеваем еще послать несколько воздушных поцелуев своим друзьям. Они измотаны, но счастливы. И мы счастливые сидим на откидных стульчиках в вагоне "Берлин - Ростов".
Потом я ставлю в соборе свечку Николаю Чудотворцу.
Теперь к нашим друзьям, с которыми мы учились, добавились наши немецкие друзья.
А наш поток выпускников всегда славился среди других потоков самой крепкой дружбой. Наши отношения между собой были, может быть, даже крепче родственных отношений. Мы ездили друг к другу в гости, и принимали друзей у себя. Например, Алик Геворкян (кандидат физмат наук) был тогда заместителем директора большого закрытого института. Помню, как несколько семей наших выпускников собрались в огромном доме у Алика Геворкяна в Алахадзе вблизи Пицунды. Он решил его реконструировать перед свадьбой сына. Мы все дружно помогали ему. Наши мужья строили лестницу на второй этаж. Мы, женщины, клеили обои.
Последний раз мы с мужем и с сыном гостили у Алика в августе 1991 года. Там мы пережили все августовские события. Как мы радовались! Как мы надеялись на демократию!
С огромным трудом, в бесконечной колонне машин в течение нескольких часов мы добирались в последних числах августа до Адлера. В это время по радио шла трансляция митинга в Москве, на котором выступали Ельцин, Попов. Я впервые увидела, как растроганный этими пламенными речами, Алик смахнул слезу. В тридцать седьмом году всю его семью вместе с отцом выслали в Среднюю Азию, и Алик пару раз показывал нам  в Адлере дом отца, из которого их когда-то выселили. Теперь он думал, что подобное никогда не повторится. Как он ошибался!
Не прошло и нескольких месяцев после октябрьских событий, как в их селении стали появляться бандиты. Они вырезали одну семью за другой и занимали их дома. В основном это были грузинские семьи. У меня в глазах до сих пор стоят лица грузинской семьи - соседей Алика: доброе лицо бабушки, необыкновенно красивые лица ее внука и внучки. Всех их вырезали в одну из ночей, включая молодых родителей, которых я почти не видела, так как они все время работали.
В один из таких «черных» дней несколько машин подъехали к дому Алика. К счастью, в этот день Ева – жена Алика была в гостях у брата. Его трехлетний внук Вовчик бегал во дворе. К его виску приставили автомат. Из дома вынесли все, что можно было вынести, из гаража выгнали черную «Волгу» Алика. Он не сопротивлялся, так как больше всего боялся потерять внука. Внука оставили живым, а Алику сломали обе руки.
Они собрались, и уехали из дома в этот же день. Несколько дней пожили у сестры Алика в Сочи, потом сняли там квартиру.  В свой дом они уже больше не вернулись. Правда, Алик пустил по их селу слух, что тот, кто вселится в его дом, не доживет там и до утра. В селении знали крутой характер Алика. Никто не пытается вселиться в его дом. Дом, прекрасный двухэтажный дом, согретый любовью этой семьи, видевший нашу крепкую дружбу, стоит и ветшает без человеческого тепла уже второй десяток лет. За домом присматривают соседская семья, в которой муж – армянин, а жена – русская. Эти соседи боятся бросить свой дом, и каждый день рискуют своей жизнью.
С началом событий в Абхазии вдове нашего сокурсника Дмитрия Альбине тоже пришлось бежать из Сухуми. Она бежала под взрывами и не успела даже забрать документы. Так она – русская женщина, родившаяся и выросшая в России, стала беженкой, и человеком «второго сорта». С огромным трудом ей удалось восстановить свои права на то, чтобы жить и работать в Ростове-на-Дону. Но она не смогла сделать этого для их сына, рожденного в Сухуми. Выпускник МГУ, он уехал в США, где его приняли с распростертыми объятьями. Он занимается новыми разработками в области связи, волоконной оптики. Как мы, русские, расточительны! Как невнимательны к судьбам соотечественников!
Мы искренне любим друг друга, мы сопереживаем друг другу. Мы радуемся успехам наших детей, а горе одного из нас становится нашим общим горем. Почему у нас возникли такие теплые, почти родственные отношения? Может быть, потому, что наша юность, которая является определяющей в жизни человека, пришлась на время хрущевской оттепели. Нашей дружбе не помешали. Нас не заставили предавать друг друга.
Летом Наташа приезжает в Ростов как переводчица и сопровождающая делегации американских учителей-экологов "Река к реке". Из десяти дней ей всего три раза удается переночевать дома, встретиться со всей семьей, с одноклассниками, с коллегами, с учителями. Наташа занята с утра до ночи. Местные переводчики не понимают южан из США. Ростов-папа дает о себе знать. У одной американки украли сумку. Но, в целом, они уезжают довольные!
Но своих не обмануть внешним благополучием! Голодают родственники по отцу на Украине. То и дело приходят тревожные вести с Кавказа. Трехлетний внук Алика Геворкяна уже стоял под дулом автомата. Боюсь, что он этого никогда не забудет. Меня встречают бывшие выпускники РИИЖТа, который был, и остается единственным транспортным вузом Северного Кавказа. И у каждого - своя грустная история... У многих погибли родные...
Баку... Помню, как помогали там друг другу на экзаменах азербайджанцы, евреи, грузины, армяне, абхазы. Что ж это творится с людьми? Все сражаются за свои территории. И куда же деваться моему внуку Тимуру, сыну Нины, если он почти наполовину русский, на четверть грузин, на восьмую часть украинец? А еще он немного калмык, поляк, еврей, турок... Может быть, мы научимся жить, как в США, где уже преодолевают вековую вражду белых и черных, где постепенно стирается грань между эмигрантами разных стран? Смотрю кадры хроники из Грозного. Двадцать лет я ездила туда несколько раз в год читать лекции, бывала у наших выпускников в чеченских и ингушских семьях. С ужасом вижу знакомые разрушенные дома...
Не могу спокойно ходить по улицам. Всюду протянутые руки, голодные глаза. Не могу смотреть телевизор. Я плачу вместе с ними, с русскими, украинскими, армянскими, азербайджанскими, грузинскими, чеченскими, ингушскими и другими матерями. Наша Земля такая маленькая! Наш мир - у каждого свой!
Я вспоминаю молитвы - скороговорки своей любимой бабушки Фео. Я молюсь:
- Господи! Не лишай нас тех, кто нам дорог!
Но, как бы не было тяжело, мне хотелось бы сказать своей матери:
- Спи спокойно, мама! Ты учила нас иметь, прежде всего, то, что можно отобрать только вместе с жизнью - первоклассное образование. Этот урок мы усвоили! Не только твои дети, но и внуки имеют хорошее образование. Твой сын, мой брат Карпенко Алексей Сергеевич - теперь профессор, заведующий кафедрой психологии. Ты так хотела этого! Знай, что вся наша большая семья держится вместе и в горе, и в радости! Все, о чем ты нам рассказывала шепотом, о чем записала в своей тетрадке, я могу рассказать теперь всему миру.
Публикуя эти заметки семейной хроники, я надеюсь, что это мое родовое "отпустит" меня потом. И я, подобно философу Н. А. Бердяеву, смогу "возлюбить "смысл" больше жизни, дух больше мира". И сумею написать, и, может быть, опубликовать что-то, не связанное с жизнью моей семьи. Сюжеты уже роятся в моей голове. А несколько рукописей отлеживаются в моей папке!..
Так заканчивалась моя рукопись, опубликованная в 1997 году в литературно-художественном альманахе «Южная звезда».
 
*     *     *

Мама! Мама! Наученная горьким опытом тридцатых годов, как ты все-таки ошибалась. Тогда у людей можно было отобрать все, и образование оставалось основным капиталом. Поэтому ты так стремилась к тому, чтобы мы получили хорошее образование.  Но, оказывается, если отобрать жизнь, и никому не нужно будет твое образование…. Никто о нем и не вспомнит…

                Свобода
                (Рондо)
                Свобода... Чувство сладкое свободы.      
                Ты выбрал сам. Прекрасны храма своды.
                Сюда влечет. Здесь лики всех святых
                Глядят на нас из рамок золотых,      
                И Море Вечности свои колышет воды.

                Бердяев вскрыл трагедию свободы.
                Ведь на весах свободы непростых
                Добро и зло на равных. И для них
                Так шатко равновесие. Свобода...
      
                Ну, что ж, «паситесь, мирные народы»!
                Пусть бремя непомерное свободы         
                Не тяготит вас. То - удел других.          
                То - Достоевский, Пушкин. Это - их               
                Судьба и крест. Как быстро мчатся годы!      
                Так что ж ты нам теперь несешь, свобода?

*     *     *
Со смертью Саши пошел какой-то вал событий. Вера только-только немного отошла после смерти Саши и вышла на работу, как ее подкосила смерть фактически подруги, с которой они занимались научной работой в одной лаборатории. Настя использовала тот же спектральный метод, те же спектральные приборы, но в целях дефектоскопии. В институте было целое научное направление, посвященное этой актуальной тематике.

ГДЕ ОНО, ТО МГНОВЕНИЕ…? (РЕКВИЕМ)
               
Вечером Настя куда-то исчезла. Нина танцевала в холле, Вера сидела на веранде. О Насте они ничего не знали. Олег несколько раз за вечер стучал в дверь их номера, но никто ему не отвечал.
В одиннадцать вечера он постучал опять. Дверь открыла Настя. Из комнаты пахнуло лесом. На столе он увидел сосновые ветки.
- Я беспокоился, думал и гадал, куда ты пропала.
- Я гуляла по лесу. Вот, Олег, что лечит душу – природа. Почему мы не умеем жить так просто и мудро, как эти деревья, птицы в лесу? Зачем мы на каждом шагу отступаем от простых и прекрасных законов природы?
- Ты гуляла одна? Разве ты не видела тех пьяных типов, что крутились около пансионата во время регистрации участников конференции?
- Здесь такой чистый лес…. Как будто нет рядом города…. Даже воздух говорит о любви, о смерти, о вечности….
- Завтра я пойду с тобой. Я буду нем, как та сосна, у которой ты обломала ветки. Я тоже хочу подумать о вечности.
- О вечности нужно думать в одиночку, - выросла на пороге Вера.
Из-за ее плеча выглядывала Нина: 
- А тебя, Натка, нужно было пороть в детстве как сидорову козу, чтобы ты не ходила одна по незнакомому лесу.
- Нет, Нинок, Господь миловал мне другую судьбу. Я – не сидорова коза, я – буриданова ослица. Да! Да! Та самая буриданова ослица, которая не хочет нарушить симметрию мира, и этим еще более запутать человечество.
- Ясно, - засмеялся Олег. – Ты прочитала трактат о фундаментальных структурах материи. Мне тоже понравилась статья о симметрии. Если ты имеешь в виду то далекое время, когда ты из нас троих выбрала Витальку, то сейчас ты нашла себе точную характеристику. Именно, ослица, - Настя шутливо стукнула Олега по затылку. Он увернулся и продолжил:
- Даже не буриданова, потому что перед буридановой ослицей был выбор из двух симметрично расположенных пучков моркови. У тебя из трех позиций симметрия была явно нарушена в мою сторону. Но ты ухитрилась этого не заметить.
- И этот человек хочет сопровождать меня в прогулке по лесу! Ты испортишь мне все удовольствие от общения с природой. Да и выбирать мне было некого. Виталий один предложил мне стать его женой.
- И ты поспешила. Боялась остаться одна.
- Да, боялась, - лицо Насти стало серьезным. Вера посмотрела на Олега осуждающе. – Моя мать всю жизнь прожила одна. – Настя вдруг вскинула голову и засмеялась – Если ты сумеешь внушить мне мысль о том, что я совершила ошибку в том выборе, число перенесенных мною душевных травм перевалит допустимый предел, и последствия могут быть ужасными, - Настя сделала страшное лицо и приблизила руки к лицу Олега.
- Таковы женщины и в науке. Никакой аргументации, сразу действия, - Олег взял её руки и повернул ладонями вверх.
- Боже мой! И это руки жены проректора по научной работе, руки жены ведущего ученого. Между прочим, Виталию Петровичу впору работать гинекологом, такие у него мягкие, холеные руки. А у тебя – такие мозоли.
Лицо Насти дрогнуло, она вырвала руки и отошла к столу.
- Хватит, - сказала она, - уходи. Мы спать будем.
- Натка, не обижайся, ради Бога, - Олег хотел подойти к Насте, но путь преградила Вера.
- Тоже мне, джентльмен–рыцарь. Столько комплиментов наговорил, до гробовой доски хватит. Вали отсюда, мы спать хотим.
- Девочки, в шутку же все…. Не обижайся, Натка. Это я – осел. Потому что влюбился в тебя еще на первом курсе. Даже раньше, когда мы сдавали вступительные экзамены. Нет, еще раньше, Я хорошо помню, как ты приходила в приемную комиссию….
- Ладно, ладно, Натка тебя простила. А объясняться будете в лесу. Это делают без свидетелей, - Нина теснила Олега к двери. – Чужие жены всем нужны. Это – известная формула. Может быть, мы все – ослы. Но только табуны у нас с тобой разные, - говорила Нина, выставляя Олега за дверь.
 - Никаких табунов. Каждый осел индивидуален в своей глупости, - Олег увидел, что Настя улыбается. – Спокойной ночи, Настя. Спокойной ночи, девочки.
Олег шел по коридору и мысленно ругал себя последними словами. Почему он мог говорить с Настей только так, в шутливой дурацкой форме? Он надел эту маску еще тогда, когда она сдавала документы на физфак. Он помнил, как потом они танцевали в темном зале, как её волосы касались его лица, как послушно было в танце её тело. И, умирая от желания, он говорил, говорил и говорил глупости. Он говорил глупости и тогда, когда перед отъездом на практику почувствовал ее пристальный растерянно-вопросительный взгляд, и тогда, когда узнал после практики, что они с Виталием поженились. Тогда он превратился в фейерверк глупости…. И потом…. И сейчас…. И сейчас, когда он твердо решил сделать все для того, чтобы они были вместе.
Если бы хоть раз ему удалось поговорить с ней серьезно! Если бы хоть раз он смог сказать ей о своей любви! Она была такой понятливой, его Натка!
Утром он постучал в их номер.
- Мы почти готовы, - открыла ему дверь Вера. Нина сидела за столом и красилась – Только Натка не хочет спускаться. Перестань трескать апельсины, диатез заработаешь.
В их номере были двухъярусные кровати. Настя сидела на верхнем ярусе и чистила ножом апельсин.
- Мы – стадо диких обезьян, - прорычала Настя голосом артиста Калягина и швырнула в Олега недочищенным апельсином. Он поймал его и стал есть.
- Побойся Бога, - сказала Насте Нина, - одевайся. Это – неприлично, находиться в ночной рубашке в обществе постороннего мужчины.
- Пусть посмотрит, чем пренебрег в студенческие годы.
- Настя, мы опоздаем на пленарное заседание, - сказал Олег, присаживаясь к столу.
- Все, что вы сможете там увидеть, я покажу вам в лицах. – Настя нацепила на нос апельсиновую корку, посмотрела сквозь эти «очки» отрешенным взглядом и стала говорить скрипучим голосом, подражая академику Ильичеву. Потом перебросила волосы с одной стороны на другую, закрывая ими невидимую лысину, и, заложив руки за спину, стала ходить взад-вперед по кровати, неразборчиво бормоча себе под нос.
- Ты свалишься, - предостерег ее Олег, подходя к кровати.
- Я уже давно «свалилась», - Настя спрыгнула с кровати. Олег едва успел поддержать её. – Ты думаешь услышать там что-нибудь новое? Мне надоели эти спектакли. Доклады, повторяющиеся из года в год. Ни одной новой мысли, ни одной свежей идеи.
- Ты не права, Натка, - ответил ей Олег.  – Интересные идеи могут родиться из живого общения, из анализа экспериментальных данных.
- Этим данным еще доверять нужно, - хмуро ответила Настя.
- И опять ты не права, в школе Львова много думающих ребят, у Максимова – прекрасные экспериментаторы.
- У каждого – своя бредовая идея. Ты это хотел сказать?
- Натка, ты невыносима. Это – твоя последняя конференция перед защитой диссертации. Тебе нужно договориться об отзывах, встретиться с оппонентами, создать общественное мнение. Как ты легкомысленна!
- Это не легкомыслие. Может быть, я передумала защищать диссертацию. А может быть, мне уже и защищать нечего. Бывает ведь, заглянешь в кошелек, а там – пусто. Ладно, не пугайся, подожди нас внизу. Минут через десять мы спустимся.
Для Олега эта конференция значила много. Ему надоело быть сговорчивым и покладистым, надоело носиться с идеями шефа. Он перерос сложившиеся отношения, стиль работы. Из лаборатории нужно было уходить или уезжать. Это было бы еще лучше. И теперь все зависело от Насти. Он видел, с ней творится что-то неладное….
После перерыва они потерялись в море участников. Сегодня был его день! Многие из «маститых» уезжали сразу после пленарного заседания. Ему нужно было кое с кем встретиться. Много вопросов должен был он решить сегодня.
Временами он ловил на себе пристальный взгляд Насти. Она никак не могла отнести его к разряду людей, искренне недопонимающих многое, или к разряду понимающих все, но ханжески принимающих деловой вид. Она хорошо знала цену каждому участнику конференции и теперь с иронической улыбкой следила за его вдохновенными беседами.
Настя мешала ему. Он всегда терялся под её открытым взглядом. «Да, - говорил он себе теперь, - именно поэтому он не решился тогда сделать ей предложение». Он хотел достичь в своей жизни определенных вершин и знал, что путь к ним не всегда будет праведным. Настя хотела во всем чистоты. И теперь иногда на полуслове он обрывал под ее взглядом разговор, упуская нить беседы. Настя мешала ему. Но все-таки каждый раз, теряя её на некоторое время из виду, он чувствовал, как все становится неинтересным и ненужным.
Потом он опять видел, как она улыбается ему из другого конца огромного холла. Это тоже сложилось годами. Настя знала, что Олег любит её, и немного играла с ним. И это давало надежду….
- Почему не видно Андрея? В программе конференции есть несколько его докладов, - спросила Настя вечером.
- Я вчера позвонил ему. Светка сказала, что его на конференции не будет. Он в Англии.
- А я так надеялась поговорить с ним, - огорчилась Настя.
- Ты думаешь, он сможет сказать тебе что-нибудь новое? Позвони ему из дома. Или ты боишься «железную леди»?
- Перестань дразниться. Светка сумела стать элегантнейшей женщиной нашего выпуска, все «железное» в ней отпало, как ржавчина.
- Зачем тебе нужен Андрей? Я лучше знаю, что и как нужно представлять в нашем Ученом Совете. Если в ответственные минуты жизни тебе нужен Андрей, зачем же ты вышла замуж за Виталия?
- Это – глупо и смешно, ревновать чужую жену к чужому мужу. Да, мне нужен именно Андрей, потому что ты никогда не воспринимал меня всерьез. Да и я не воспринимаю тебя всерьез. Для меня ты – мальчик на побегушках. Да, да, кандидат физмат наук, доцент на побегушках у Кравцова, - Настя посмотрела на растерянное лицо Олега, горько усмехнулась и спросила: - Обиделся? Конечно, обидно. Но по мне, чаще бы нас обижали, чаще бы беспокоили. Спокойно живем, до тошноты спокойно….
- Вот я и говорю тебе. Давай уедем. Плюнем на все и уедем. Мне уже все осточертело. Хочешь в Москву, хочешь в Питер. Лучше - в Питер. Дел у меня там невпроворот.
- Да, обидно, -  как будто не замечая его предложения, сказала Настя. – Кем мы стали? Я, ты, мой Виталий. Один Андрей работает по-настоящему. Почитай его статьи, поговори с учениками. Он уже оставил свой след. А ему, так же как и нам, еще и сорока нет.
- Натка, давай уедем. Увидишь, там все будет по-другому
Настя посмотрела на Олега рассеянным и усталым взглядом:
- Я снимаю свою защиту. Не получается повторяемости.
- И об этом ты хотела говорить с Андреем? – засмеялся Олег. – Первая заповедь соискателя – не пытайся повторить эксперимент, никогда не получишь абсолютной повторяемости. То же самое сказал бы тебе Андрей.
- Главное – не получить абсолютной неповторяемости.
- Нет, Натка, ты в нашей лаборатории – совершенно уникальный экземпляр исследователя! Напечатана диссертация, назначен день защиты. Зачем тебе нужно было повторять эксперимент!? Если ты сейчас откажешься от защиты, под ударом окажется вся лаборатория. Это ты понимаешь?
- Все верно, Олег. Для тебя самое главное – престиж лаборатории. А лопнувшая по нашему недосмотру рельса, крушение поезда, авиационная катастрофа, взрыв котла электростанции – все ерунда?
- Твою диссертацию положат на полку, и она будет пылиться. И никакого отношения она не будет иметь ни к лопнувшей рельсе, ни к авиационной катастрофе.
- Разве это не наша святая обязанность, обязанность тех, кто более грамотен, тех, для кого дефектоскопия – наука, помочь тем, кто непосредственно занимается производством, тем, кто нас кормит.
- Настя, не заводись. Пойдем, посидим, разберемся.
- Некогда. Нужно готовиться к докладу. Я поеду на завод, разберусь на месте.
Утром Олег помог Насте расположить материал на стенде.
- Все, - сказала она, - спасибо, теперь не мешай.
Она стояла у окна недалеко от своего стенда и рассеянно смотрела по сторонам. У стендов толпился народ. Это был созерцательный этап, дискуссия еще не разгорелась.
Потом кто-то обратился к Насте с вопросом, и она, заговорщически улыбаясь ему издалека, стала что-то объяснять и показывать.
«Все бравада, - думал он. – Когда работа сделана, ничего другого не остается, как отстаивать свои результаты. Хороши они или плохи, их нужно отстаивать, потому что они твои».
Вечером Олег уговорил Настю пойти на танцы. Они прыгали и извивались в огромной толпе, а он проклинал и эту музыку, и эти танцы. Ему так хотелось обнять ее в медленном танце. Наконец заиграли что-то медленное, и он бережно обнял ее, слегка касаясь щекой ее волос.
- Помнишь, мы танцевали так на твоем восемнадцатилетии?
- А мне и сейчас – восемнадцать, - сверкнула глазами Настя. – Расскажи мне о своем детстве.
- Я был противным, сопливым мальчишкой, - Олег испугался, что опять наговорит глупостей. – Что рассказывать? Отец был военным, мы без конца разъезжали. Новые друзья, новые синяки и шишки. Ничего интересного. Натка, давай выйдем на веранду, здесь так душно.
Иссиня-черное небо. Звезды. Темный лес. Свежий, насыщенный запахом хвои ветерок.
«Так бы и жить всю жизнь», - подумал он, не выпуская локоть Насти.
- Как хорошо! – сказала Настя. – Боже мой, как хорошо!
Они остановились в дальнем конце веранды.
- Ты помнишь гипотезу Большого Взрыва? – неожиданно спросила Настя. Олег не успел ответить, и Настя продолжила. – Многие считают, чтобы найти наиболее общие законы природы, нужно вернуться к этому первому мгновению Великого взрыва, когда все было симметрично, просто и ясно.
- Ты хочешь прочитать мне лекцию? – засмеялся Олег.
- Это не лекция, - Настя повернула к нему серьезное лицо. – Если в поисках законов природы мы обращаемся к первому мгновению Великого взрыва, то где оно, то мгновение нашей жизни, к которому мы должны вернуться для того, чтобы понять ее законы, законы моей, твоей жизни? Почему в моей жизни все катастрофически не так, как хотелось бы? Почему я не могу ничего изменить? Я имею в виду все, мои отношения с мужем, с матерью, с дочерью, мою злополучную диссертацию. Где, когда, почему все стало так безобразно уродливо? Ведь в детстве все было так красиво, чисто, так симметрично и прозрачно. Все было полно любви.
- Я понял теперь, почему ты спросила о детстве, - Олег почувствовал, как по телу прошла дрожь. – Я помню два таких мгновения. «Толька нашел бомбу!» - заорали мальчишки на нашем дворе, и я выскочил из окна нашего дома. Я бежал навстречу своей смерти так, что отрывались подошвы. Но не успел…. Не добежал…Я помню этот страшный взрыв в карьере. Огонь, горячая взрывная волна. И тишина…. А перед глазами – яркая-яркая зелень травы и желтый, как маленькое солнце, цветок одуванчика… Я лежал и постигал смерть, его Толькину смерть, потому что он был моим лучшим другом…
Олег вздохнул и продолжал:
- И другое мгновение… Отец был очень занят. Уходил до рассвета и возвращался поздно вечером. Пока он мылся, я трогал его планшетку, фуражку, погоны. Я безумно любил отца. Вечером отец давал мне завести будильник, а утром просыпался сам, выключал его до звонка. В то утро звон будильника ворвался в мой сон, как орудийный залп. Отец спал в кабинете один, а мать – у колыбели младшей сестры. В дверях мы столкнулись с матерью. Это мгновение я запомнил на всю жизнь. Мертвые глаза отца, и оглушительный треск будильника…. Не успел он поговорить со мной о жизни. Мал я  был еще для серьезного разговора.
- Жаль, что ты не рассказывал мне этого раньше, - Настя поднялась на цыпочки и поцеловала Олега в уголок губ. Он почувствовал мокрую от слез щеку, хотел обнять ее, но она отстранилась. – И мы предаем потом эти мгновения, предаем память друзей, которых уже нет. Предаем дело, ради которого умерли наши отцы. Уничтожаем в себе что-то самое важное. Вот я и задаю себе снова и снова один и тот же вопрос. Где оно, то мгновение, начиная с которого нужно искать закон, по которому мы живем?
- Я вижу, тебе плохо. Давай уедем. Бросим все и уедем. Выбирай, Москва или Питер. Защищай свою диссертацию, и поедем.
- И тебе нужна моя диссертация, - горько усмехнулась Настя.
- Господи, если хочешь, можешь совсем не работать.
- От кого я уеду? От матери, которая посвятила мне всю жизнь? От дочери, которой я и так уделяю преступно мало времени? От Виталия, чтобы на него все показывали пальцем?
- А на тебя никто никогда не показывал пальцем? – зло спросил Олег и сразу же пожалел об этом.
- Это – нечестный прием, - чуть слышно сказала Настя.
-- Прости, прости, прости, - бормотал Олег.
- Ладно, оставим меня и Виталия в покое, - устало сказала Настя. - А с сыном ты успел поговорить по-отцовски? Нет, Олег, это не решение вопроса.
- Я уже договорился, сразу после конференции еду в Питер. Сразу два специалиста по дефектоскопии. Ты не представляешь, как мы им там нужны, как там заинтересованы во внедрении новых методов. Вот где будет настоящее дело. У тебя еще появится возможность уважать меня.
- Все не так просто, Олег. Все не так просто, - задумчиво ответила ему Настя и, пожелав спокойной ночи, ушла к себе.
На следующее утро он узнал, что Настя уехала домой. Чувство обиды затопило его. Не дождавшись окончания конференции, он тоже вернулся домой. Но в институте Олег узнал, что Настя ухала на завод. И все-таки он знал, что нужно делать. Оформив командировку, он уехал в Питер.

*     *     *
 
На заводе Настя не узнала о своих образцах ничего нового. Дома поругалась с мужем. Все ее попытки поговорить серьезно и решить какие-то проблемы заканчивались одинаково. Виталий устраивал ей ревнивые сцены.
- Мне не нравится то, что ты разъезжаешь с Олегом, что без моего ведома  встречаешься с Андреем. Конечно, Андрей занимает более высокую, чем я, должность, только ты забыла про «железную» леди.
- Я знала, что разговор закончится этим. Когда тебе нечего сказать мне как человеку, ты оскорбляешь меня, как женщину. Нужно что-то менять.
- Менять нужно мужа, - зло ответил Виталий и ушел из дома, хлопнув дверью.
Ночью Настя не могла заснуть. Сильно болела голова. Настя вышла на кухню. Взяла таблетки, которые Виталий «достал» для ее матери. «Сверхсильные, с содержанием наркотиков, но наркоманкой наша бабуля не станет, не успеет», - пошутил он тогда. Настя выпила одну. Посидела у стола. Решила все-таки еще раз поговорить с Виталием.
Но уже в коридоре услышала мощный храп, который заполнял теперь всю квартиру. Раздражение, перерастающее в ненависть, заполнило все ее существо. Она открыла дверь в кабинет и неслышно подошла к мужу. Она всматривалась в его лицо, пытаясь найти хоть какие-нибудь отголоски любви к нему.
«Он спокоен, доволен жизнью, любим на работе. Что ему до моих забот и горестей? Чужой человек, я ему мешаю». - Настя просидела на кухне до рассвета. Таблетка стала действовать, и Настя легла спать.
Весь следующий день она проводила новые измерения.
Вечером она столкнулась в дверях с дочерью.
- Анюта, господи! – ужаснулась Настя. – Зачем же так краситься? Ты же не клоун! Косметика должна быть незаметной. Давай я научу тебя как-нибудь.
- Как же! От тебя дождешься! – сердито ответила Аня. – Я иду на дискотеку в институт. Только не нужно выступать сразу. Мне папа достал билеты. – Аня выскользнула и скрылась за дверью.
«Виталий перестал соображать, - раздраженно подумала Настя. – Зачем девочке в тринадцать лет дискотека в институте?»
- Я устала, Нина, - говорила на другой день Настя Нине, своей подруге по лаборатории. – Устала от Виталия, от Анюты, от матери, которая боготворит моего мужа. Я устала от нашей кафедры, от своей диссертации. Все фальшиво, все ложь. В моих отношениях с мужем не осталось ничего, ни любви, ни уважения. Хотя иногда мне до боли хочется все вернуть. Иногда в минуты близости кажется, что все вернулось.… Но начинаем говорить, и я вижу - чужой человек.
- Ты склонна преувеличивать. Поставь себя на место одинокой женщины, хотя бы на мое место. За такими мужьями, как Виталий, гоняются с сачком. Их ловят на разные приманки. А потом прощают им все. Лишь бы кто-то был рядом, лишь бы не чувствовать себя одинокой и неполноценной. Или посмотри на Веру. Саша умер, и как ей тяжело растить детей, особенно сына.
- Анастасия Дмитриевна, Вас просит к себе Кравцов, - заглянул к ним лаборант Миша.
«Ему уже ничего не нужно, - думала Настя в разгар разговора с Кравцовым. – Я ему мешаю, отвлекаю от игры в шахматы, от праздных разговоров».
- Анастасия Дмитриевна, у Вас все хорошо. А частности обсудите с Олегом Васильевичем. Завтра он приезжает из Питера.  Будем защищаться.
«Неужели и я буду так доживать? – думала Настя. – Жить ради чего? Ради удовольствий мелких и никчемных? Я так жить не смогу»…
Впереди по парадной лестнице спускался Виталий. Рядом с ним шла Лидия Сергеевна из лаборатории анализа. Она жестикулировала, заглядывала ему в глаза, и, казалось бы, обвивала его своим телом.
«Можно ли так кривляться? – зло подумала Настя и свернула на боковую лестницу. – Нина права, Виталия «подберут». Или уже «подобрали». Ко мне он ночью не приходит».
Сильно болела голова. Настя шла по улице. Яркий солнечный свет казался тусклым. Деревья стояли неподвижно в этом блеклом солнечном тумане. Все было ненастоящим. Плоские коробки домов, бесцветное небо, сухой пыльный воздух и ничего не выражающие лица прохожих…
«Лечь поспать немного…. А завтра поговорю с Олегом….»
Она открыла дверь ключом и услышала голос матери.
«Только этого мне сейчас не хватало», - горько подумала Настя.
Она молча слушала мать, и ей казалось, что сам воздух наполнен болью.
«Успел, - подумала она о Виталии, - нажаловался уже».
Настю всегда поражал этот союз тещи и зятя. Это она, Настя, по мнению матери, была виновата во всех их невзгодах и неудачах.
- Я хочу полежать немного, - Настя зашла в спальню и закрыла дверь перед носом матери.
Голос матери бубнил и бубнил. Это были старые, десятки раз пересказываемые истории с примитивной моралью, с благообразием мыслей и поступков.
«Боже мой, - сжимая зубы от нестерпимой головной боли, думала Настя, стараясь не вникать в этот непрекращающийся поток слов матери. – Откуда в их поколении такая непоколебимая уверенность в правильности всего, что они думают или делают? Почему мне не передалось хотя бы немного этой уверенности? Мне бы жилось легко и просто». – Настя достала пузырек с таблетками матери и выпила одну. Вчера она помогла ей уснуть.
«Бу, бу, бу, бу, бу», - Настя старалась не различать слов матери. Воздух вокруг был наполнен болью. Настя вдыхала его, и ей было больно. Легкий ветерок проскальзывал мимо, и ей было больно. Свет проникал сквозь веки, ей было больно. Тошнотворный запах духов матери проникал в спальню…. Настя достала пузырек и выпила таблетку. Она помнила, что вчера она ей помогла уснуть.
«Бу, бу, бу, бу, бу», - бил ее обухом по голове голос матери, а ей так хотелось тишины.
«Как мы живем? – думала Настя, снова глотая таблетки. – Самые близкие и родные, мы не слышим и не понимаем друг друга. Что я дала дочери? Что?! Неужели и меня она будет воспринимать вот так? Все мы одиноки, как на необитаемом острове…»
Сквозь оцепенение она еще увидела, как дверь в комнату открыла мать и спросила:
- Если будут звонить, тебя не поднимать? Хорошо, хорошо, спи, - закрыла она дверь. – А ты угомонись, - прикрикнула она на Анюту, - мать отдыхает.

*     *     *

Олегу удалось вырваться на день раньше. Дома никого не было. Он искупался, разобрал бумаги и решил все-таки пойти в лабораторию. В двери повернулся ключ, и на него глянули испуганные глаза Ирины.
- Что-то я не вижу радости, - пошутил Олег.
- Настя отравилась, - сказала Ирина, все еще стоя в дверях. – Звонила ее мать. Только что ее увезли в реанимацию. – Глаза Ирины были пустыми. – Я же видела ее сегодня.
- Ты с ума сошла… - Олег схватил Ирину за руки так, что у него хрустнули суставы пальцев. – Ты с ума сошла… - отшвырнул он ее в сторону и выбежал на улицу.
Только через несколько минут он понял, что бежит в сторону Настиного дома. Он остановил такси и поехал в больницу скорой помощи.
Нина стояла в вестибюле больницы и плакала.
- Это бесполезно, Олег. Они в реанимацию никого не пускают. Виталий Петрович ушел к главврачу. Его они не пускают тоже, - она повернулась к Олегу и сказала с жаром. – Я видела, в каком она была состоянии. Почему я не удержала ее? Нужно было пойти с ней в кино, погулять по парку…. Лишь бы выжила…. Лишь бы выжила…
Ночью Олег метался по квартире, выходил на улицу, бродил около больницы. Утром позвонил школьному товарищу Косте, доценту из мединститута.
- Я видел ее, - неожиданно ответил тот. - Меня приглашали. Ее муж весь город на ноги поднял. Приходи, поговорим.
- Что ты знаешь об этом? Почему она это сделала? Какое ты имеешь отношение к этому? – Завалил его вопросами Костя.
- Как она сейчас? - не слушая вопросов, спросил Олег. – Можешь ты с уверенностью сказать, что она выживет?
- Для тех, кто попадает в реанимацию, прогнозы делать сложно. У нее не было никаких заболеваний мозга. Это мы устанавливаем в первую очередь. Эти лекарства… Муж уже объяснил, что привез их из-за границы для тещи. Они с наркотиками. Наши врачи не сразу нашли к ним противоядие. А еще - истощение физическое и нервное. Она голодала последние дни. Если у нее до этого был стресс или депрессия, то теперь к нему прибавился этот токсикологический стресс. Трудно делать прогноз… Ты должен рассказать мне о ней подробнее.
- Мы учились в одной группе. Я любил ее всю жизнь, я хотел уехать с ней. Я видел, ей плохо. Но чтобы так… Я не верю, она не могла. Она любила жизнь, она не могла, не могла. Почему тогда это случилось?
- Кризис самосознания. Я много думал об этом, когда сам «тонул» в собственных проблемах. Все мы несколько раз в жизни ходим по этому краю. Твоя Настя не выдержала, никого не оказалось рядом в этот момент.
- Нет! Я говорю тебе – нет! Она не могла сделать этого. Проведи меня к ней!
- Нельзя. Я сам зайду к ней сегодня и позвоню тебе вечером.

*     *     *

Все эти дни Олег жил, как в бреду. Ирина ушла к матери, а он даже не заметил этого. Димка смотрел на него хмуро, но иногда приносил ему в комнату еду. В лаборатории, дома Олег жил известиями из больницы.
«Её состояние стабилизировалось», - передавали в лаборатории один другому.
«Никаких изменений», - отвечали на звонки в палате реанимации.
«Отек легкого», - Олег ходил омертвевший.
«Удалось остановить», - и он снова жил надеждой.
Этот звонок телефона ворвался в его сон, как орудийный залп. Боковым зрением успел рассмотреть время. Два часа ночи. И еще не поднимая трубки, Олег понял все.
- Ты меня слышишь? – голос Кости был усталым и сиплым. – Мужайся, друг. Она умерла.
- Я знаю, - почему-то ответил Олег.
- У тебя дома есть кто-нибудь? Выпей успокоительного и ложись.
- Этого не может быть! Это – не правда! – словно очнулся Олег и увидел в дверях Димку.
- Папа, тебе плохо? Дай мне трубку.
- Как это случилось? – спросил Олег.
- Все-таки отек легких. Не смогли справиться.

*     *     *
 
Олег засыпал ненадолго, и мгновенно просыпался. Он уже не мог уяснить границ сна и действительности. Всюду была она, Настя. Живая, любимая, почти осязаемая…

*     *     *

Он звонит ей домой. Ее голос, как будто немного сонный. Он узнал бы его среди миллиона других голосов…

*     *     *

Натка за прибором, сосредоточенная, серьезная, просто занятая работой. Он очень любил зайти незаметно и увидеть ее такой. Потому что потом она надевала маску. Даже для него у нее была маска. И все-таки он был уверен, что они могли быть счастливы вместе.
*     *     *
Настя открывает ему дверь в халатике.
- Ты хотя бы позвонил, - ворчит она. – Это неприлично – встречать в халате постороннего мужчину.
- Положим, я не совсем посторонний.
- Посиди в гостиной, я переоденусь. Там на столе мои чертежи. Господи, я ими всю квартиру завалила.
Олег до боли в груди представлял, что сейчас она сняла халатик, поправляет волосы, красит губы. «Подняться и войти. Сказать ей все, пусть потом выгонит», - думал он, но не мог оторваться от кресла.
Настя выходит и смотрит на него насмешливо.
«Может быть, она ждала этого?»
*     *     *
Утром он зашел в институт.
Боже мой! Он забыл об этом! Он себя к этому не подготовил….
Ее портрет… Огромный, в пол ватмана портрет…Лицо в натуральную величину. Словно мгновение назад она вскинула голову, отбросив назад волосы.… Поднятая бровь, чуть заметная улыбка….
Олег задохнулся и побежал по лестнице вниз. Там, в пустом подвале его тело билось в рыданиях. И закрыв лицо руками, он кричал задушено и истошно…
Потом, пустой и омертвевший, поднялся к себе в лабораторию. Нужно было собраться перед лекцией.

*     *     *
 
Как ярко светит солнце!
За этим поворотом будет ее дом. Он был не готов к этому. Машины, люди, цветы.
- Пойдем, - взяла его за руку Вера. – Нужно проститься. Этого не избежать.
Его взгляд метался, цепляясь за все по дороге в дом. Опухшие, постаревшие лица, черные круги под глазами, море цветов….
Олег замирает на месте, он прирастает к дверям. Кто-то берет у него цветы, опущенные до пола…
Натки здесь нет. Портрет, такой же, как в институте, стоит на столе, утопая в цветах. А рядом в кружевном чепчике лежит старушка…. И он чувствует, как в груди снова рождается крик….
Он рвется из квартиры, бежит вверх по лестнице, где, закрыв лицо руками, кричит, кричит и кричит…. Беззвучно кричит его сведенное судорогой тело.

*     *     *
 
… - И ты умудрился напиться в такой день, как свинья, - Олег не ожидал встретить Ирину дома. – Она была дурой, элементарной дурой! Её диссертация! Золотые руки! Да лучше бы она стирала белье, шила платья для дочери, готовила обеды для мужа! Она была дурой, элементарной дурой!
Наталкиваясь на шкафы и стенки, Олег пробрался все-таки на кухню и схватил Ирину за руку.
- Ты, ты! – кричал он, задыхаясь. – Она мертва, ты это можешь понять?
Ирина заплакала, тяжело опустившись на стул.
- Ты любил ее всю жизнь. А она ничем не лучше меня. Теперь она умерла... Молодая, красивая, умная, мученица. Ты будешь помнить ее всю жизнь. Она будет казаться тебе все лучше и лучше.

*     *     *

Эту командировку он выпросил себе сам. В ремонтных вагонах, на заводах, в железнодорожных депо он старался измотать себя до предела. За месяц он почернел, подтянулся. Ночные кошмары перестали мучить его. Он делал свое дело зло и непреклонно. Браковал, ругался, требовал, добивался. Никакой поблажки себе и другим.
«Тихая заводь» - подумал он, заходя после месячного отсутствия в свою лабораторию. Работать здесь он уже не мог.
- Все уже забыли о Насте, - тихо говорит Вера. В ее глазах стоят слезы. – Тишь и благодать. Семинар за семинаром. Защиты и предзащиты. Никто не вспоминает о Настиных сомнениях.
… Особенно тяжело Олегу было дома. Нужно было уезжать.
- Опять? - Глаза Ирины смотрели с обидой.
- Я уволился. Улетаю совсем. Ира. Я столько увидел за последнее время, столько понял. Мне иногда кажется, что я живу в стране слепо-глухо-немых. Можешь думать обо мне все, что хочешь, но мне иногда кажется, что я – единственный в России человек – специалист по дефектоскопии, разбирающийся в том, почему сейчас так много аварий самолетов, крушений поездов. И я один знаю, что нужно делать. А сейчас, сама знаешь, этих знаний мало. Нужно еще все правильно «продавить»!  – Ирина молчала.  Это было так на нее не похоже.
–  Господи! О чем я говорю?! Теперь вы с Димкой должны решить все сами. – Олег подошел к Ирине и взял ее за руку. – Ира, мы ведь по-своему любим друг друга. Я хочу, чтобы ты была со мной.
Ирина закрыла лицо руками и убежала в спальню.
Олег сел рядом с ней, взял ее за руку и стал тихонько гладить. Он говорил и говорил. Вспоминал, как впервые объяснился ей в любви, как в армии ждал известия о рождении ребенка, как безумно радовался рождению сына, как они ездили на море….
Ирина всхлипывала все чаще и чаще, и, наконец, заплакала навзрыд. Олег поднял ее и прижал к себе. И она сжалась, маленькая и тихая.
- Мы все одолеем, Ира. Все одолеем – говорил он, а сам думал: «Если бы я сумел вот так защитить Настю!»
Теперь это будет между ними всегда…. И Ира это знает. Ей нужно это преодолеть…. С этим справиться…


              «СТРАНИЦА ДНЕВНИКА.

02.08.1989 г., город Ростов-на-Дону

Сегодня я, Орлова (Гордеева – Карпенко) Вера Сергеевна, 28 ноября 1941 года рождения, русская по паспорту, украинка по отцу Карпенко Сергею Кузьмичу, донская казачка по матери Гордеевой Нине Михайловне, Орлова по мужу Орлову Александру Алексеевичу, еврейка по одной прабабушке, калмычка по другой, короче говоря, - настоящая южанка, в который раз начинаю свой дневник.
Основная его цель – помочь самой себе! Сохранить максимум человеческого достоинства!
Наше маразматическое общество сумело сделать самое страшное за всю историю человечества с момента его становления и по настоящее время. Оно сумело убить в каждом человеке природой (Богом) данные инстинкты, нормальное стремление человека к обзаведению домом, семьей, хозяйством. Оно убило любовь к природе, к ближнему, желание овладеть ремеслом, специальностью, а вместо этого вложило в наши головы несколько бесконечно повторяемых догм. Никакой собственной инициативы! Никакого творчества!
ТВОЯ КОЛЕЯ ИЗВЕСТНА С РОЖДЕНИЯ И ДО ГРОБА!
Наше общество вырвало нас из отцовского дома, лишило нас потомственной специальности отца, которая кормила не одно поколение украинских ремесленников - кожевников Карпенко. Оно отобрало у нас и вторую потомственную специальность крестьянина земледельца, которая кормила не одно поколения донских казаков Гордеевых и Орловых. Кстати, обе эти фамилии присутствуют в списке членов отряда Подтелкова, приговоренных 27 апреля 1918 года военно-полевым судом к смертной казни. А список этот Михаил Александрович Шолохов привел в своем лучшем романе «Тихий Дон». Я не думаю, что это мои далекие родственники. Просто, эти фамилии – очень распространены среди казачества. И, почему-то, это вызывает мою гордость, наверное, потому что я воспитана в потомственной семье казаков, знаю от бабушки и от матери о быте и укладе жизни казаков. Ведь человеку, как и растению, трудно жить без корней.
Лишив нас Земли и потомственных родительских домов, наше общество расселило нас в домах-сотах, сделав из нас нечто вроде обманщиков, которые всю жизнь шили платье королю. И ведь мы верили, что платье – великолепно. «А король-то - голый!» - закричали первые смельчаки из толпы. И все мы ясно увидели, что король – голый!
Игра в перестройку разочаровала, и я не знаю, как мы выпутаемся из этого безнадежного состояния, в котором пребывает наша страна. Человек из Будущего будет знать, какие повороты истории поднимут нас до среднего уровня цивилизации.
МОЕ ЖЕЛАНИЕ – ВЫЙТИ ИЗ ПРИВЫЧНОЙ КОЛЕИ ЖИЗНИ!
Я хочу записать историю своей семьи, так характерную для нашего общества. Важнейшим здесь являются рассказы моей матери, которая под колесом истории сохранила человеческую индивидуальность, историческую народную мудрость и честность.
«Есть святые в искусстве, которые промолчали всю жизнь, но не осквернили чистоты бумажного листа выражением того, что не было верхом красоты и соразмерности, иначе говоря, не было бы правдой» (Айрис Мердок «Черный принц»).
Я – не святая. Теперь я понимаю, что мой роман «Мир для нас» нужно переделывать, хотя все написанное «пахнет» тем временем. Повесть «Где оно, то мгновение?! (Реквием.) написана под влияние самоубийства подруги. Тогда я ужасалась смелости, с которой касалась причин этого. Теперь вижу, это – детский лепет! Повесть «Круг» написана о человеке, которого обстоятельства жизни выбили из колеи жизни, чье болезненное состояние дает ему все-таки правильное решение – вырваться из этой колеи окончательно.
Раньше мне хотелось, чтобы мои книги были опубликованы. Теперь для меня важно, чтобы все было написано честно. Пусть книги просто останутся в семье. Мои дети поймут меня так же, как я понимала свою мать. И еще я помню, как плакала над моей рукописью моя дочь Наталья, когда помогала мне печатать ее в 1983 году».

*    *    *
               
2-го сентября 2000 года внезапно умер мой брат, заведующий кафедрой психологии РГУ Карпенко Алексей Сергеевич. 1-го сентября он читал лекции, шутил со студентами, и ничто не предвещало несчастья…
А за месяц до этого 30 июля 2000 года мы отмечали годовщину рождения нашего отца Семена Карпенко:
Говорят, что через несколько лет после смерти поминать человека лучше на его день рождения, а не в день его смерти. На годовщину рождения нашего отца Семена Карпенко брат Алексей пригласил к себе обеих сестер Зину и Веру. Этот день они помнили с детства. Много раков. Взрослым – пиво, которое купить тогда было непросто. А детям – сладости. Это был такой праздник.
- Лиза уехала с Ксенией на море. Мы сможем спокойно помянуть отца.
Шел 2000 год. Пришло уже более двадцати лет после его смерти, и мы всегда поминали отца на день его рождения. В квартире было прохладно и чисто.
- Не простудитесь! Хотите, я отключу кондиционер? – спросил Алексей.
- Да, что ты! На улице такая жара, хоть у тебя немного прохладимся, - взмолилась Вера.
На столе стояло холодное пиво. Алексей наварил раков. Сестры дополнили все это принесенной закуской.
- Все, как любил отец, - с грустью сказала Зина. – Сколько лет его уже нет, а кажется, что все это происходило вчера.
- И все-таки, жизнь стала совсем другой. Отец не в то время родился. Ему бы сейчас жить с его предпринимательской жилкой, - вторила ей Вера.
- Не знаю, - с сомнением продолжал беседу Алексей. – Я уже и в наше время попробовал организовать фирму. Ничего хорошего из этого не вышло. Слава Богу, удалось закрыть ее без видимого ущерба. Даже говорить об этом сейчас не хочу, - горячо заключил он, заметив вопрос в глазах сестер. – Эту тему закрыли. Лучше поговорим о родителях. Помянем отца. Пусть земля ему будет пухом! Этот коньяк хорош.
- Да нельзя мне, - пыталась отказаться Зина.
- Возьми несколько капель в рот и подержи, - учила ее Вера. – А потом сделай глоток. Валерьянку же ты пьешь, или пустырник.
- Девочки, не издевайтесь, это - настоящий выдержанный армянский. А вы о валерьянке говорите, -  засмеялся Алексей. – Так вот, при подготовке своих книг по теоретической психологии, я много думал о том, как все мои теоретические изыскания согласуются с жизнью простых людей. И часто думал о жизни родителей, о той ситуации, в которую они попали. Все гораздо сложнее, чем рассматривает Фрейд. Мне уже противны эти американские фильмы, содержащие однотипные психологические клише «по Фрейду».
- А мне нравятся их психологические детективы. В них все дороги ведут в детство. И это определяет поведение людей во взрослой жизни, - возразила ему Зина.
- А ты сравни то, что у них происходит в этих фильмах, и что происходит в настоящей жизни. Разница есть? – Спросил Алексей.
- В жизни не так часть убивают исподтишка, - вставила Вера.
- Часто, мы просто не знаем об этом. Но об этом потом. Я много анализировал. И пришел к выводу, что существуют массовые нарушения психики людей, живущих в определенные эпохи, при определенных государственных режимах.
- Ну, это элементарно, взять фашизм. Все это делает идеология, - согласилась с ним Вера.
- Нет, все не так элементарно. Все как раз очень сложно. На первые нарушения психики, связанные с появлением авторитарного режима, типа эйфории от бесконечного повторения внушаемых догм, налагаются с течением длительного времени другие нарушения, связанные с тем, что человека лишили свободы действий. Его существо ежеминутно встречается с невозможностью делать свои обычные дела, или с необходимостью врать, и изворачиваться, а еще хуже, с необходимостью предавать и убивать, пусть не впрямую, а, например, с помощью доносов. Все это капля за каплей накапливается в виде груды отрицательных эмоций, порождая депрессивные психозы.
- Но отрицательные эмоции можно разбить весельем, положительными эмоциями. Именно поэтому так любили веселиться наши родители даже в сталинские времена, - пыталась возразить Зина.
- Это был пир во время чумы. Глыбу отрицательных эмоций нельзя разбить напускным весельем. Все они жили в состоянии глубочайшей депрессии. С течением времени некоторым даже нравилось участвовать в подлостях, доносах. И тогда к депрессивному состоянию прибавлялась радость от этого. Радость, рожденная подлостью, веселье, не имеющее под собой почвы счастья, - это маниакальный психоз. Но такая радость не может продолжаться долго. Ответная подлость, и все летит в тартарары. Опять депрессия. Когда это часто меняется, это уже маниакально-депрессивный психоз. Может быть, некоторые психиатры не согласились бы со мной, но у меня эта картина вырисовалась давно. Да и по теории, массовые психозы – не такая уж и редкость.
- Бог с ними, - перебила его Вера. – Помянем маму.
- И опять же, в нынешней жизни у нашей мамы Нины с ее необыкновенными способностями и фотографической памятью были бы широчайшие перспективы, - добавила Зина. Они выпили.
- Кстати, - продолжил Алексей, - у всех женщин того поколения есть ярчайшие проявления депрессивного, или даже маниакально-депрессивного психоза. И именно потому, что им перекрыли все пути. Мать Лизы, например, это такой сгусток депрессии, что от нее прямо могильный холод идет. А мать твоего Саши, Екатерина Григорьевна.… Никогда не улыбнется, рта не откроет, если все поют песни. Да и наша мама тоже. У нее обязательно должен был быть по жизни злейший враг, с которым нужно было бороться.
- Почему все женщины? – спросила его Зина. - А мужчины, что, не подвержены этим психическим отклонениям?
- С мужчинами по-другому. Они добровольно уходят от этих проблем, впадая в алкоголизм, где психических нарушений еще больше. Возьми хотя бы отца, или его друзей по праздничным встречам, - ответил ей Алексей.
- Я как-то нечаянно услышала разговор мама с Юлией Дмитриевной, женой этого прокурора Юрия Ивановича Старикова, - сказала Вера, - Она рассказывала маме, почему он так беспробудно пьет. Ему приходилось раз, два в неделю участвовать в расстрелах. Приговоренный шел по коридору подвала, и ему стреляли в затылок. Не Юрий Дмитриевич, конечно. Но, как прокурор, он должен был зафиксировать смерть. А все мы знаем, сколько невинных людей попадало в эти подвалы.
- Господи! А мне он всегда казался мягким, добрым человеком, - ужаснулась Зина. – Так вот почему он всегда так по-свински напивался.
- Наверное, это трудно выдержать, потому он умер даже раньше отца, хотя и был моложе его. Давайте помянем их всех, то поколение. Тех, кого мы знали, - предложила Вера. – Вы раков, раков ешьте. Помните, как отец всегда покупал их на свой день рождения?
- Слава Богу, эти психозы не заразны, - сказала Зина. – Мне кажется, что в нашем поколении, взрослевшем после смерти Сталина, уже не было никаких психозов. Конечно, мы были еще ограничены в своей свободе. Но мы могли выбирать и место учебы, и профессию, и нас не заставляли заниматься доносительством. Мы не знали другой жизни, и нам казалось, что мы свободны.
- Все это благодаря маме, от нас ничего не скрывали. В нашей семье всегда говорили правду даже о Сталине, - сказал Алексей.
- Не нашлось у нас Павлика Морозова, - пошутила Вера.
- Но, девочки мои дорогие, не во всех семьях так. Есть такие термины – «индуцированное сумасшествие», «индуцированная шизофрения», «индуцированный бред», то есть наведенный бред. В семьях, где есть психически больные люди, их близкие тоже начинают приобретать те же страхи, те же причуды и, наконец, полностью психическое заболевание. И далеко ходить не нужно, эта беда пришла в мою семью, - грустно заключил Алексей.
- Да ты что, Алеша, - вскинулись разом Зина и Вера. – О чем ты говоришь?
- Да, дорогие мои. Эти психозы частично перекинулись и на наше поколение.
- Если ты о Лизе, то, конечно, характер у нее взбалмошный, но…- начала Нина, но Алексей перебил ее.
- Лизу я показывал психиатру. У нее – ярчайшая форма маниакально-депрессивного психоза. Понимаете, на первой стадии человек может контролировать небольшие отклонения своей психики. Для этого нужен частый контакт с психиатром, медикаментозное лечение. Нужно желание самого человека, и помощь окружающих. С Лизой все зашло слишком далеко. Я не говорил вам раньше, мы разошлись. Сейчас они приедут с моря, и мы будем разменивать квартиру. Ну, что-то вы потеряли дар речи? – горько усмехнулся он.
- Как же так, - воскликнула Вера. – Мне Саша всегда в пример ставил вашу семью.
- С тех пор, как я понял, что это болезнь, и, что она прогрессирует, я все проанализировал, как специалист. Конечно, вся первоначальная причина в ее матери. Жена кадрового военного никогда нигде не работала, но ее приняли в партию. За что? Можно лишь догадываться, тогда так просто в партию не принимали, да еще домохозяйку. Вся ее жизнь – это жизнь униженного ничтожества, полная зависти, желания уничтожить тех, кому повезло больше. Когда мы познакомились, мне даже нравился бешеный темперамент Лизы, ее стремление быть лучше всех. Но потом оказалось, что я совсем не так, как нужно, представлял себе ее поступки. Она рассказала мне, как она ненавидела всех девчонок своего класса, как могла «уничтожить» любую насмешками и даже физической расправой, договорившись с парнями из соседнего класса. В классе все мальчики любить должны были только ее. А она кружилась в этом хороводе «любви»,  самая красивая, самая любимая. «Всеобщая любовь всех мужчин» - один из показателей маниакального психоза для женщин. Потом она замечала, что обратили внимание на другую девочку, или одна из соперниц получила пятерку. Она впадала в депрессию, ею овладевало бешенство. И все это продолжалось и в нашей совместной жизни. У меня уже не было шансов спасти ее.
- Все-таки я не пойму, как это связано с ее матерью? – спросила Вера.
- Очень просто, - задумчиво проговорил Алексей. – Ее мать была и остается ее направляющей силой. Она приходит к нам практически каждый день. Иногда я подолгу сижу  в своем кабинете, работаю на компьютере. Когда я открываю закрытую дверь кухни, в которой сидят Лиза, ее мать, и Ксения, то они прерывают беседу, словно только что говорили обо мне. Матрена Павловна сидит мрачнее тучи. Я чувствую себя, как враг, проникший на чужую территорию. Чувствуется, что мать Лизы всю жизнь «переливала» в нее всю свою ненависть, желание убрать со своей дороги тех, кто успешнее ее. Ксению они тоже воспитали в таком же духе. И я уже ничего не могу с этим сделать. Словно костлявая рука этой бабули из сталинских времен хватает меня за горло. Раньше у них были враги на стороне, теперь они сплотились против меня. Иногда мне кажется, что у меня украли мою жизнь.… Все, чем я дорожил, мое оптимистическое видение мира, мою семью, мою дочь. Осталась только работа. Потому я и развелся. Ну, хватит об этом.
- Ну, а что, по мнению психолога, творится в обществе сейчас? Что с нынешней молодежью? – спросила Зина, понимая, что Алексей уже не хочет говорить о своей семье. – Сейчас есть в России массовые психозы?
- Сейчас общество расслоилось. И каждый по-своему с ума сходит, - пошутил Алексей. – Есть старое поколение, в котором еще живы старые страхи и установки. Есть поколение наших ровесников, выросших в условиях «хрущевской оттепели». Есть люди, просто задавленные нищетой, которая диктует им свою жизнь. И, наконец, поколение наших детей, которое тоже расслоено. Но есть в нем здоровая часть с крепким чувством свободы. В них много оптимизма, раскованности. Иногда они идут к цели через роковые ошибки. То влипают в наркоманию, то в бандитские разборки. Кто-то там и остается. Но, как и наши деды в начале нашего високосного века, это опять свободные люди. Они не помнят ни сталинских лет, ни последующих лет. Им не надо мешать, они выкарабкаются сами. Они видят мир прекрасным, они его любят, они баснословно способны – гениальное общество!

*   *   *

- Мы развелись, хотя Лиза все время говорит, что не отпустит меня.
Я иногда думаю. Как изменилось наше общество за эти годы? Взять хотя бы нашу семью. Я бы охарактеризовал так: От казачьей вольницы через годы сталинских репрессий, через сломленную психику целого поколения, через остаточные явления всего этого опять к свободе, к вольнице наших детей. Ты посмотрите, они ведь сами все выбирают в этой жизни, сами ее строят, и будем надеяться, что они идут в верном направлении. Наш век можно назвать високосным веком, и по определению, и по его вредоносности.
- Алеша, ты не прав. Нет понятия високосного века. Високосный год, это, пожалуйста.
- Ну, дай определение високосного века.
- Ну, уж точно я не помню. Но, по-моему, так. Если порядковый номер года делится на четыре, то в феврале добавляют лишний триста шестьдесят шестой день – 29 февраля. Правильно?
- Правильно, да не совсем, - засмеялся Алексей. - Знаете ли вы, что, например 1700, 1800, 1900 годы не являются високосными?
- Но ведь эти цифры делятся на четыре. Почему же эти годы – не являются високосными?
- Девочки, девочки, вы плохо учились в школе! Для того, чтобы Новый год приходился на определенное взаимоположение Земли и Солнца, последние год каждого столетия, если его порядковый номер не делится на четыре, не является високосным. Иначе Новый год с течением времени переместился бы на лето. Это – григорианский календарь.
- Боже, как все сложно.
- Но самое главное. Теперь каждый век, порядковый номер которого делится на четыре, имеет лишний день, 29 февраля последнего года этого века, и, значит, может называться високосным веком. Значит наш двадцатый век – високосный век.
- Чему ты радуешься, Алеша? Каждый високосный год проживаю с опаской. А тут, оказывается, мы родились и живем в високосном веке.
- А что, разве вы не почувствовали в своей жизни чего-то эдакого? – совсем развеселился Алексей.
- Да уж через край хлебнули и наши родители, и деды наши, и нам досталось на орехи, - задумчиво промолвила Вера.
- Вернемся к поколениям. Сейчас я скажу вам нечто оптимистичное. На рубеже девятнадцатого и двадцатого века здесь, на юге России – казачья вольница. Началась революция, и пошла мясорубка. Сталинские годы, раскулачивание, война. За одно неверное слово стреляли в затылок. Но что удивительно, сколько ни били, ни разбрасывали народ по всей стране, русский народ все умнее и краше становится. И не удивительно, это ведь идет обновление генофонда. Если долго народ не «перелопачивать», идет вырождение нации. И теперь наши парни – лучшие программисты, а девушки выигрывают первые места на конкурсах красоты. А на смену казачьей вольницы идет демократия, свобода.
- Ну, ты нарисовал картину! – засмеялась Зина.
- Алеша, боюсь я за тебя, - вернула их Вера на землю. – Может быть, ты у меня поживешь, или у Зины, пока вы квартиру не разменяете?

*   *   *   

Каждый вечер сестры разговаривали с Алексеем по телефону. Сначала они звонила ему сами, но иногда он говорил иносказательно. Тогда Вера спрашивала:
- Что, Лиза дома?
- Да, - отвечал он.
- Ну что, не можешь говорить? Ты потом сам позвонишь мне? – спрашивала Вера.
- Да, - отвечал Алексей и клал трубку.
У Веры создалось впечатление, что Алексей боится свою бывшую жену.
- Да что же это такое! – возмущалась она при разговоре с сестрой. – Что у них творится? Что. Я и позвонить брату не могу?
Потом Алексей звонил сам:
- Лиза ушла.
- Алексей, я не понимаю, раньше мы просто так болтали по телефону. А сейчас что? Я уже и позвонить тебе не могу.
- Вера, она нагло берет второй аппарат и все слушает.
- Да ты что! – возмутилась Вера. – Да что, она тебя за человека не считает?
- Последнее время что-то происходит. Раньше она как-то паниковала. У нее то истерика была. То бегает, трясет какими-то тряпками, вся из себя такая счастливая, звонит кому-то, хохочет в трубку. То неделю сидит, как сыч, в кресле, и таким тяжелым взглядом меня провожает.
- Ну, это же симптомы маниакально-депрессивного психоза, того диагноза, который ей врач поставил.
-  Так вот последнее время что-то изменилось в ее поведении. Нет ни маниакальных. Ни депрессивных составляющих. Просто сидит в кресле, и за мной наблюдает. Иногда мне кажется, что она смех сдерживает.
- Может быть, она надумала что-то с тобой сделать?
- Вера, но она знает, что ей это с рук не сойдет, - засмеялся Алексей. – Вы не позволите, верно.
- Алеша, она больна, тебе это врач сказал. Господи, да почему ты с ней тогда не разошелся, когда она мне рассказала о том, как она лекарства растирала и подсыпала тебе в еду. Тебе в то время, как ты готовил вашу дочь к поступлению в университет.
- Знаешь, я все это проанализировал. Здесь два варианта объяснения. Либо она – дура, либо – злодейка. Если бы она была злодейкой, она не стала бы говорить тебе то, что сказала, А раз она сама тебе призналась в том, что подсыпает мне лекарства в еду, она просто дура. А то, что она – дура, я знал, когда женился.
- Алеша, есть еще один вариант. Лиза больна. Маниакально-депрессивный психоз – это очень серьезный диагноз, и его поставил врач психиатр. С этим нельзя не считаться. Ее поведение может быть непредсказуемо.
- Верочка, дорогая, я не хочу об этом говорить. Это, в конце концов, - моя жизнь.
- Ладно, все, прости, прости.
- Не обижайся! Давай поговорим об Андрее. Знай, Вера, с точки зрения психологии, у него сейчас очень сложный период. Это – и физиология, гормональная перестройка, и обретение качества мужчины, и новый коллектив, в который ты его «кинула» слишком рано. Ты ведь помнишь. Студенческие общежития, пьянство.
- Это ты, Алешенька, свою юность вспоминаешь. У них теперь – ночные клубы, дискотеки. И наркотики…
- Неужели-таки наркотики?
- А ты себя вспомни двадцать пять лет назад, когда я приехала с производственной практики. Что ты мне сказал?
- Что? Я не помню.
- Даже в то время были какие-то наркотики. И в вашем классе умер один из близнецов, я уже забыла их фамилию. А ты сказал, что попробовал все, что смог найти, и что ты не дурак. Только попробовал, но употреблять не будешь. Вот, боюсь, что твой племянник – такой же любознательный. Только сейчас все это гораздо серьезнее. И от первой пробы люди умирают. Каждый раз, когда они с друзьями где-то выпивают, я дергаюсь, и не знаю, что делать.
- Хочешь, я с ним поговорю.
- Даже не знаю, если будет повод, поговори, конечно, но очень осторожно, не переходя на личности. Так, небольшой экскурс в психологию. Заходи к нам как-нибудь, ты ведь ведешь занятия у математиков. А это в пяти минутах от нашего дома. Послезавтра – первое сентября. Как будут занятия по соседству, заходи.
- Договорились.
Это был последний разговор Веры с Алексеем. Первого сентября она закрутилась, забегалась. Заходила на факультет к Андрею. Узнала расписание пересдач экзаменов. Ведь из-за сотрясения мозга Андрей не сдал два экзамена в летнюю сессию. Когда хватилась позвонить Алексею, то было уже одиннадцать. Подумала, что он уже может спать.
Утром ее разбудил звонок телефона. Было несколько минут восьмого. Голос Лизы был равнодушно-бесцветным.
- Вера, - сказала она. – У нас несчастье, – у Веры почему-то промелькнула мысль о чьей-то сломанной руке.- Алеша умер.
- Как? – только и смогла вымолвить Вера.
- Ты не переживай. Он легко умер, - в голосе Лизу были какие-то странные нотки. Как будто она была пьяной.
- Как это, легко умер?! - задохнулась Вера. - Я сейчас приеду.
Вера сразу же набрала номер телефона сестры, и в ответ на страшное сообщение услышала душераздирающий крик. Зина всего лишь два года назад похоронила мужа, умершего мгновенно от разрыва аорты.
В такси Веру кидало из стороны в сторону.
- Побыстрее, пожалуйста, - шептала она, как будто от этого еще что-то зависело.

*   *   *

Алеша лежал на полу в комнате Лизы. Его руки были еще теплые. Что было дальше, Вере трудно вспоминать. Просто Алеша был для нее и младшим братом, и другом, который делился с ней одной тем, что не мог рассказать никому другому.
Вера вспомнила, что недавно принесла Алеше реферат по танатологии. Этот реферат принесла ее дочь Нина. Научное понимание смерти. Вере понравилось. Сейчас она вспомнила, что в ответ Алексей пошутил, прочитав четверостишье Омара Хайяма:
                Из всех ушедших в бесконечный путь
                Сюда вернулся разве кто-нибудь?
                Так в этом старом караван-сарае,
                Смотри, чего-нибудь не позабудь.
Сейчас все ее существо кричало:
- Зачем?! О. Господи! Зачем?! – и ей вспомнилось другое четверостишье Омара Хайяма:
                Эй, видящий вращенье небосвода,
                Не помнящий, что смерть стоит у входа,
                Очнись, взгляни хоть мельком, как с людьми
                Жестокосердно поступают годы!
- Как он умер? – спросила Вера у Лизы.
- Мы занимались любовью, - со смешком ответила Лиза. – Он умер на мне.
- В шесть часов утра? Любовью? Да вы уже сколько времени не занимались любовью?! – Вера знала, что Алексей был совой. Еще Вера знала, что Алексей всю жизнь любил другую женщину. Сейчас, когда они разошлись с Лизой, он опять встретил Татьяну, и у них как в юности стала зарождаться любовь. Он не мог заниматься любовью с Лизой, да еще в шесть часов утра.
- А ты что, подозреваешь меня в чем-то? – Лиза была возбуждена и агрессивна. – Можешь спросить у соседки, у Вали. Я ее позвала, когда Алеша стал задыхаться. Мы вместе дожидались скорую.
Пришла Зина. На ней лица не было.
- А я разговаривала с Алешей очень поздно. Уже был двенадцатый час ночи. И он удивлялся, что Лизы нет дома. Потом сказал, что она частенько не ночует дома. Наверно, остается у дочери.
Потом пришли с факультета. Их посадили в зале. Все были подавлены и даже не разговаривали.
Вера наблюдала за Лизой. Когда Лиза входила в зал, где сидели Алешины сотрудники, у нее был вид убитой горем вдовы. Когда приходила в спальню, где на полу лежало еще теплое тело Алеши, и на диване сидели мы с Зиной, она становилась, как фурия.
- Отвоевал, отмучился, воитель, - бормотала она себе под нос.
- А что, Ксюша придет? – спросила Зина.
- У нее маленький ребенок, - зло ответила Лиза.
- Лиза, как же так? У нее же есть няня. У Ксюши отец умер!
- Подумаешь, отец! У них последнее время были плохие отношения. – Но все-таки Лиза пошла и позвонила дочери.
Через полчаса Ксения пришла и села на диван, повернув под себя ноги.
- Вот теперь твоя Зоинька и забудет дедушку! Какой он был добрый, хороший!
- А что она хорошего смогла бы вспомнить? Я его на день рождения пригласила. Так он пришел, развернулся и ушел. – Алеша рассказывал сестрам, как его, ученого с мировым именем собственная дочь, жена нового русского, все на кухне норовит покормить, когда стол для друзей собран в комнате. В нашей семье такого никогда не было, и Алеша недаром обижался на дочь.
- Он вообще перешел грань, и я его наказала, - вырвалось вдруг у Лизы.
- Ты о чем говоришь?! Это и есть наказание?! – вскричала Вера, показывая на мертвого Алешу. Лиза выскочила из комнаты, и пошла разговаривать с сотрудниками Алексея.
У Веры голова шла кругом от всего этого. Она вспомнила слова Алеши, когда они с Зиной предостерегали его.
- Она не посмеет, - сказал он тогда. – Она знает, что будет наказана. – Он имел в виду то, что они – его сестры не дадут Лизе остаться безнаказанной.
- Надо действовать,  - подумала Вера. Она договорилась о встрече с адвокатом, который помогал ей тогда, когда на Андрея напали, раздели, избили до сотрясения мозга, а потом милиция попыталась все перевернуть, и выставит Андрея виноватым.
Вера все делала автоматически. Мысли тоже появлялись и исчезали. Вера зашла в спальню Алеши, и взяла там книги, которые она давала Алеши. Но книги были чужыми, и их нужно было отдать. Все на кровати Алеши было перевернуто, словно там шла борьба.
Следователь стал вызывать их одного за другим.
Лиза все ходила из комнаты в комнату и бубнила что-то недоброе, оскорбительное и для Алеши, и для них, его сестер.
Потом все было, как во сне.
Следователь, которому Вера сказала о своих подозрениях, ничего не хотел об этом слышать.
- Вы знаете, если даже нож торчит из груди, или топор из спины, то все это нужно еще доказать, кто и почему убил. А здесь человек просто умер. Вот экспертиза и разберется. А я ничего подобного записывать не буду. Это – разборки родственников. Если бы мы на все подобные подозрения обращали внимание, нам по настоящим преступлениям работать было бы некогда.
Адвокат тоже спросил Веру:
- У Вас есть какие-то имущественные претензии к Вашей невестке?
- Да, нет же! – в сердцах вскричала Вера. – Но она говорит, что он перешел какую-то грань, и она его наказала. Ведь фактически она признается в убийстве. Кроме этого, она больна. У нее диагноз – маниакально- депрессивный психоз.
- У вас есть какая-нибудь справка об этом? Она состоит на учете у районного психиатра?
- Нет. Брат консультировал ее частным образом. Я не знаю имени врача.
- Ни один врач не имеет права давать нам подобную информацию. Да и что, нам опросить всех психиатров города?
- Неужели ничего нельзя сделать? Он был уверен, что если что-то случится, она будет наказана.
- Лучше бы он подумал о том, как с ней расстаться и никогда больше не встречаться.
- Он хотел потом уехать в Канаду.
- Верочка, Вы мне глубоко симпатичны, тем более нас познакомила подруга Вашей старшей дочери Мариночка. А она – подруга моей жены. Но если бы даже мы сумели найти яд в теле, на суде все эти факты развалятся. Он мог этот яд принять сам. Нет свидетелей. И яд они не найдут. Недаром этот новый русский – муж его дочери сам поехал в морг. Они уже наверняка заплатили за то, чтобы анализы были чистыми. Нельзя жить с человеком в одной квартире, если знаешь, что он может тебя отравить.
- Мы ему тоже говорили об этом.
- Вот и оставьте теперь все это. Его уже не вернешь. А у Вас – дети. Берегите себя, думайте о детях.
А Вера не могла ни о чем больше думать. Даже смерть Саша Вера перенесла легче. Все-таки она после долгой болезни Саши была подготовлена к такому развитию событий. А теперь…. Вера дышала, и ей было больно. Сам воздух был напитан болью.
Она попыталась обратиться в прокуратуру, но все было бесполезно. Никто ничего не хотел проверять. Ночью родились ужасные стихи.
               
Нас было четверо, и ты
Уже был мертв.… Не мог ты слышать.
Жестокие слова пусты
И бесполезны… Мертв уж ты…

О! Как же ненависть сильна!
Вы не могли остановиться.
Все осознать и спохватиться,
Увидеть просто: мертв же ты!

Вот дочке нечего сказать
Хорошего на путь твой вечный,
И приговор свой бессердечный
Цедит сквозь зубы. Мертв же ты!

«Что грань ты где-то перешел,
И смертью ты теперь наказан!» -
Как тост женою бывшей сказан,
Довольною, что мертв уж ты.

«Гордыня мучила тебя
всю жизнь. Она и погубила!» -
Над теплым телом говорила,
Забыв как будто, мертв уж ты. –

«Теперь свое отвоевал!
Отмучался уже, воитель!
Могила – вот твоя обитель!
РАЗМЕН ЗАКОНЧЕН! Мертв уж ты».

А после похорон сестре
Она звонила и звонила:
«Ну, как поминки? Все так мило!»
Нам свет немил, ведь мертв уж ты…

Теперь ты нужен, как герой.
Любили, любят… Боже мой!
Венков не жалко, и цветы…
Но ты не видишь… Мертв уж ты…

Мой Бог! Разверзни небеса!
Кощунственность их слишком дерзка!
А безнаказанность так мерзка!
Все Боже видишь… мертв уж ты.
                5 сентября 2000 г.
               
«До меня поздно, но дошло, что у меня украли мою жизнь!» - сказал мой брат в последнем в его жизни телефонном разговоре c сестрой.

                Поздно, милый мой…

                Жизнь моя украдена.
                Поздно, но дошло.
                И судьба не спрятала
                Под свое крыло.

                Я ль нарушил заповедь?
                Иль кого убил?
                Мне казалось, искренне
                Я весь мир любил.

                Но в семье не сладилось.
                Вкривь и вкось пошло.
                К Богу достучаться бы:      
                «Господи! Алло!

                Помоги, Всевышний, мне
                Справиться с судьбой».
                «Жизнь твоя украдена!
                Поздно, милый мой»!
                8 сентября 2000 г.

ЖРЕЦЫ МАДАГАСКАРА СЧИТАЮТ, ЧТО 1-2 СЕНТЯБРЯ В МИРЕ   
                БЕЗРАЗДЕЛЬНО ГОСПОДСТВУЮТ СИЛЫ ЗЛА.

В день смерти моего младшего, единственного и такого любимого брата Карпенко Алексея Сергеевича перестал звонить наш домашний телефон. Он принял сообщение о смерти брата и умолк. Неодушевленный аппарат не выдержал такого страшного известия. Он не сгорел, его не роняли, но мастер сказал, что ремонту он не подлежит. Новый аппарат с определителем номера сын установил в другом месте.
После поминок брата на 9-ый день, которые его кровные родственники провели у его племянницы в доме, соседнем с тем, где мой брат жил и умер, уже дома я присела в том тихом уголке своей квартиры, где раньше стоял телефон. И ежедневно вечером звонил брат. Я очень устала за эти дни. Днем я была как во сне, а ночами сна не было.
Был первый час ночи. Я закрыла глаза, и в ушах зазвенел его голос:
«Вера, привет!»
«Привет!» - растерянно ответила я.
«От Наташи ничего нет», - брат переписывался по электронной почте с моей старшей дочерью, которая уже 8 лет жила в США. С этих фраз начинался наш каждый вечерний разговор. Если письмо было, брат звонил утром.
«Я знаю, Наташа звонит мне почти каждый вечер с тех пор...», - замешкалась я.
«… Как я умер», - с иронией закончил брат. Я скорее чувствовала, чем слышала все эти слова.
«Боже, мой! Какой ужас, Алеша!» - пролепетала я.
«Ай! - почти весело сказал он. - Зато теперь не нужно думать о старости», - брат всегда любил пошутить над собой. Он не был даже расстроенным.
« Господи, да как же это случилось?» - спросила я.
«Ты почти все поняла правильно...», - ответил он.
И я увидела начинающийся рассвет в окне его комнаты. Стол, на котором стоял компьютер, стопку его рукописей. И тени…

                Белая колдунья

                Белая колдунья,
                Красные глаза:
                "Милая, ту карту
                Открывать нельзя".

                Кожа, словно пепел.
                Пот катит ручьем.
                Вот и отключилась!
                Все ей нипочем.

                Белые ресницы,
                Кожа мертвеца.
                "Разреши, царица,
                Именем отца!"

                Что ж, теперь Исида
                Все желает знать!
                И колдунья может
                Карту открывать:

                "Жертвоприношенья
                Совершен обряд!"
                Жертвоприношенье!
                Карты стали в ряд.

                Белая колдунья,
                Красные глаза.
                А из глаз безумных
                Катится слеза…
                11 октября 2000 г.

И, наконец, через некоторое время в день рождения брата родились стихи совершенно другие, мягкие, в которых была не боль, отчаяние, и жажда мщения, а тихая грусть и нежность.

                Памяти брата Карпенко Алексея Сергеевича

                Последняя колыбельная
                (Спи, единственный, Мастер мой!)

                Ты лежишь на полу босой…
                Вечный сон овладел тобой…
                Руки теплые, спят глаза…
                Что последнее ты сказал?

                Что ты вспомнить успел? О ком
                Ты подумал в тот миг? О том,
                Как предсмертный провел свой час,
                Не узнать никогда. Сейчас

                Нам не нужно тебя будить.
                Будем молча твой сон хранить.
                Ужас смерти ушел давно.
                Паутинки летят в окно.

                Осень ранняя, тихий день,
                Лица грустные. Свет и тень…      
                Ты лежишь на полу босой.
                Вечным будет теперь покой!

                Колокольчик звенит в окне.
                Это – ангел в волшебном сне.
                Он погладил тебя, любя:
                «Ты свободен! Он ждет тебя!»
 
                Спи, мой мальчик, мой младший брат!
                Будет Он этой встрече рад!
                Заискрится твой интеллект!
                Хватит тем вам на много лет. 

                Спи, единственный, Мастер мой!
                Там найдешь ты не свет, покой.
                С той, с которою столько лет
                Разлучал тебя белый свет.

                На рассвете в блеске лучей
                Через мшистый мостик с ней
                Вы пройдете вместе пешком
                По песчаной дороге в дом.

                Дом твой вечный! Как детства дом!
                Виноград вьется, свечи в нем.
                Заструится ручей весной.
                Насладишься ты тишиной!

                При свечах гусиным пером
                Над старинным склонясь столом
                Как приятно будет писать!
                Станешь мудро ты рассуждать!    

                Под босою ногой песок
                Зашуршит, словно жизни срок.
                И с улыбкою засыпать
                Словно в детстве будешь опять…         

                4 февраля 2001 г.
  Моему брату Карпенко Алексею Сергеевичу исполнилось бы в этот день 52 года.

*    *    *

Я стараюсь занять сама себя. А для меня нет лучшего занятия, чем думать и писать. Это отвлекает от тяжелых дум о брате.
Школе, в которой отучились все мои дети, исполнилось тридцать лет. От группы родителей меня попросили написать очерк.

                КОГДА ДЕРЕВЬЯ БЫЛИ МАЛЕНЬКИМИ               
                (Документальный очерк был подготовлен к юбилею школы)

                ШКОЛЕ № 95 - ВТОРОМУ ДОМУ МОИХ ДЕТЕЙ ИСПОЛНИЛОСЬ 30 ЛЕТ!
                (Дети семьи Орловых уже 25 лет учатся в этой школе!)

В январе 1967 года мы отпраздновали новоселье. С балкона пятого этажа, выходящего на север, нам открывалось чистое поле, которое весной стало желтым от цветущих одуванчиков. Мы радовались, что рядом с нами строится прекрасный детский сад. В пяти минутах ходьбы от нашего дома стояло новенькое здание школы среди маленьких, недавно посаженных деревьев. Мы были рады, что нашей дочери Наташе по дороге в школу не придется переходить улицу.
Время бежало быстро. Сначала Наташа сидела дома с няней Марией Андреевной, прекрасной образованной женщиной из старой купеческой семьи. Они много читали, гуляли. Мария Андреевна чем-то походила на Арину Родионовну, няню А. С. Пушкина. Она много рассказывала, общалась с Наташей на равных, несмотря на разницу в возрасте почти восемьдесят лет. Думаю, это общение повлияло на память и способности Наташи. Любые тексты она запоминала с первого раза. Позже она говорила, что ей  стыдно за свои пятерки, но стоило ей просмотреть текст, она его «фотографировала». У других моих детей этого феномена не было. Потом няня заболела, и Наташу отдали в соседний детский сад, где детей готовили к школе. Наташа свободно читала, решала сложные задачи-головоломки, которые любила загадывать моя мама. Мы отдали ее в школу в шесть лет. Это было в 1972 году.
Это был такой праздник - первый раз в первый класс! Но потом оказалось, что выписывать палочки Наташе скучно и неинтересно, что хочется гулять. И тогда я стала учить свою дочь делать уроки быстро и хорошо. Мы ставили перед собой часы. Просматривали задание и назначали время, за которое его нужно будет выполнить. Например, двадцать минут - на выполнение математики, потом перерыв. Двадцать минут - на выполнение русского языка и так далее.
Думаю, что эта привычка быстро выполнять не всегда интересную работу очень помогла ей в жизни. В целом учеба в школе Наташе нравилась. Она была очень эмоциональной девочкой и училась с интересом. В первых классах у нее была прекрасная учительница Мария Григорьевна Герасимова, которая в тетрадке рядом с каждой пятеркой ставила красную звездочку. Когда число звездочек достигало пяти, появлялась красная звездочка на обложке тетради. Это очень стимулировало детей. Было очень много разных творческих заданий. К этому времени у нас родилась вторая дочь Нина. Это были годы, когда мы с мужем защищали кандидатские диссертации, стали болеть наши родители. Со второго класса мы практически не помогали Наташе в учебе, она училась самостоятельно. Я не проверяла домашние задания, редко заглядывала в школу. Ее занятия были четко организованны. Дома была хорошая библиотека.
Теперь я могу по достоинству оценить вклад прекрасных учителей школы №95 в образование, воспитание и судьбу моих детей. В 1975 году классным руководителем в классе Наташи стала Тамара Ильинична Синьковская. Молодая, красивая, добрая и требовательная, она стала второй матерью для всех детей этого класса. Иногда оказывалось, что она знала наших детей лучше, чем мы - родители. Например, после восьмого класса мы хотели перевести Наташу в математическую школу, чтобы потом она пошла по нашим стопам. Наташа слабо сопротивлялась. Возможно, что мы сломили бы ее, и она прожила бы жизнь в нелюбимой специальности. Но Тамара Ильинична сказала:
- Зачем?! Зачем ей математика? Наташа - очень эмоциональная девочка, типичный гуманитарий! Дайте ей возможность самой сделать свой выбор!
Наташа очень увлекалась литературой, много читала. Ей повезло с учителями по литературе и русскому языку. В четвертом и пятом классе ее учительницей была Мария Макаровна Мигель. Они писали творческие сочинения на свободные темы. В старших классах литературу и русский язык преподавала Лилия Васильевна Тихомирова. На  уроках они много спорили, отстаивая свое мнение. Каждому ученику Лилия Васильевна нашла в русской поэзии поэтический портрет, они были очень довольны. Наташин портрет был из Блока, которого она перечитала с большим удовольствием. Так преподаватель лишний раз обратил внимание учеников на русскую поэзию.
Математика моим детям давалась легко, и, конечно, это - заслуга Анны Александровны Кодзоевой. Я - доцент кафедры высшей математики РГУпс могу оценить качества этих занятий профессионально. Когда у нас в институте организовали школу, я приходила за советом к Анне Александровне. Ведь преподавание школьной математики имеет свою специфику. Я получила много методических советов Анны Александровны. Мне это очень помогло в работе в нашей школе. У меня создалось впечатление, что Анна Александровна - одна из лучших школьных учителей математики в Ростове, а, может быть, и в России. Хотя мои дочери получили гуманитарное образование в университете, в тех случаях, когда им приходилось сдавать экзамены по математике, они легко получали свои пятерки.
В классе, в котором училась Наташа, пять учеников, в том числе и Наташа, получили золотые медали. Эти дети были такие разные, с различной профессиональной ориентацией. Их объединяло одно - увлеченность своей будущей специальностью. Это Тамара Ильинична Синьковская по-матерински следила за их успехами, давала добрые советы.
Наташа сделала свой выбор профессии. В 1982 году она поступила на юридический факультет РГУ. В первую неделю занятий провели тест по английскому языку, и Наташа попала в десятку сильнейших, хотя большая часть поступивших была из специальных языковых школ. Так стало ясно, какую прекрасную подготовку по английскому языку дала в классе Людмила Ивановна Бондарева. Для двенадцати лучших студентов по английскому языку была организована особая группа, в которой преподавали лишних шесть часов английского языка в неделю. Поэтому Наташа получила дополнительный диплом юриста-референта, что помогло ей претендовать на обучение в Гарвардском университете США.
 В 1989 году Наташа поступила в аспирантуру Института советского законодательства в Москве. На вступительном экзамене в аспирантуру по истории один из вопросов она излагала так, как они его разбирали в школе с учительницей истории Лидией Васильевной Вобленко. Московских профессоров вполне удовлетворила концепция ростовской учительницы. Лидия Васильевна была очень принципиальным человеком. Единственные тройки в аттестате зрелости моей второй дочери Нины - по историям. Нина историю не любила и получила то, что заслужила.
Нина росла очень высокой девочкой, и Наташа уговорила нас отдать ее в школу тоже шести лет. У нее не было такой прекрасной няни, как у Наташи. С ней меньше занимались перед школой. В начальных классах ее учительницей была Личко Валентина Тихоновна. В первом классе Нина дважды лежала в больнице, мы ездили в середине учебного года в санаторий. Но Валентина Тихоновна помогла нам все подогнать, и Нина не отстала от класса. Дети любили свою учительницу, и для них было трагедией, когда она неожиданно  умерла.
Менялось время. Менялись дети. Более демократичными становились порядки в школе. Но детям хотелось большего. Девочки хотели краситься, носить в школу нарядную одежду. Это отвлекало от занятий, и в классе Нины шла незримая битва учителей за внимание учеников. Их класс был трудным для многих учителей. И самые большие трудности пришлись на классного руководителя Голубовскую Антонину Ивановну. В колхозе после девятого класса девочки матерились, и Нину не хотели брать в девятый класс. У меня состоялся очень неприятный разговор с директором школы.
Сложный девятый класс достался новому классному руководителю преподавателю химии Хомутовой Лилии Васильевне, которая сразу стала авторитетом среди учеников. Особенно ее полюбили девочки. Они заходили к ней в лаборантскую. Ей они доверяли какие-то свои секреты. В то же время она очень требовательно относилась к выполнению заданий. В нашей Нине Лилия Васильевна рассмотрела организаторские таланты и назначила ее старостой класса. Нина аккуратно заполняла журнал класса, очень жестко собирала класс на субботники.
Сейчас, когда я стала разбирать с младшим сыном Андреем старые школьные тетради Нины, я увидела прекрасные сочинения (в тот год литературу преподавала Лариса Евгеньевна Русина), разрисованные картами тетради по географии (преподаватель Фомина Евгения Тимофеевна). Нравились в классе занятия по этике и психологии Глушинской Валентины Ивановны, хотя иногда ученики воспринимали этот материал слишком горячо.
Требовали серьезного отношения к себе уроки физики и астрономии у кандидата технических наук, доцента Олега Борисовича Синьковского. Потом они выпускали нерастраченную физическую энергию на уроках НВП Кравченко Валерия Александровича и на уроках физкультуры Стадник Любовь Ивановны. К сожалению, я не помню имени учительницы по домоводству в классе Нины, которая в то трудное время помогала девочкам создавать из простых тканей целые ансамбли одежды.
Теперь Нина закончила отделение психологии РГУ и сама преподает педагогику и психологию в Ростовском филиале Московской технологической академии. Со студентами у нее хороший контакт. Я думаю, что очень многое в своей манере преподавания Нина позаимствовала у своих школьных учителей, и более всего у Лилии Васильевны Хомутовой - достоинство, требовательность и в то же время доброе отношение и участие.
Мой сын Андрей тоже пошел в школу шести лет. В декабре 1990 года у него была тяжелая пневмония легких, и мы целый месяц пролежали в больнице, а потом три месяца занимались дома. А Андрей очень скучал по классу, по своей учительнице Ганновой Ларисе Васильевне. В больнице он стал сочинять стихи. Он ходил по больничной палате, как настоящий поэт, заложив левую руку за спину, а правой размахивал или прикладывал к голове. Он сочинил целую поэму о своих приключениях во время болезни. Еще он сочинил стихи о школе и подарил их Ларисе Васильевне.
Иногда мне приходилось оставлять детей в группах продленного дня, где они научились многим полезным вещам: вышивать, вязать, делать аппликации, выжигать по дереву и многое другое. Там они гуляли, выполняли уроки. Все мои дети любили оставаться в «продленке».
Встал вопрос о том, где получать образование нашему сыну Андрею. Наташа, которая попала по благотворительному фонду на учебу в США, написала нам большое письмо о том, что наше школьное образование намного лучше школьного образования в США за исключением очень дорогих частных школ. Школы США лучше компьютеризированы, но компьютер можно изучить и у нас. Она не советовала переводить Андрея в какой-нибудь лицей. Простая муниципальная школа № 95 дала им с Ниной прекрасное стартовое образование, возможность поступления в любой университет. С ее точки зрения получать высшее образование тоже лучше в России.
Многие учителя, давшие такое прекрасное образование моим старшим дочерям, преподавали потом у Андрея. Это - Кодзоева Анна Александровна, Тихомирова Лилия Васильевна, Синьковская Тамара Ильинична. Выросло новое поколение прекрасных учителей. Школа № 95 сильна своими традициями. Я думаю, что такая школа достойна называться лицеем, или гимназией.
Юность - прекрасная пора! Человеку в эти годы даются большие возможности собственного выбора различных решений. Выбор друзей, профессии, спутника жизни определяет весь дальнейший жизненный путь. Выбирая друзей, мы хотим сохранить их на всю жизнь.
Летом 1996 года Наташа приехала из США как сопровождающая делегации американских учителей - экологов. Она была очень занята работой, но сумела встретиться с родными, со своими одноклассниками, сокурсниками, со школьными учителями Тамарой Ильиничной и Олегом Борисовичем Синьковскими.
У всех моих детей останутся на долгие годы самые теплые воспоминания о родной школе, об учителях, которые помогли им найти себя в этой сложной жизни.

17 октября 1997 года.    

Со времени написания этого очерка прошло пять лет. Наша любимая школа обветшала. Учителя выбиваются из сил, выживают с большим трудом. У всех – сады, почти натуральное хозяйство. Двое их них погибли. Людмила Ивановна Бондарева - на пути из сада. Олег Борисович Синьковский – в своем саду. Но самое страшное, что в семи семьях моих ближайших знакомых трагически погибли взрослые дети. Двое из них, казалось бы, такие благополучные по сравнению с остальными, покончили с собой Я – не слишком коммуникабельный человек, для меня эта цифра – огромна. Если такова статистика, это – страшно. Жизнь стала очень жесткой и интенсивной. По науке отрицательные эмоции накапливаются. Возникает состояние депрессии. Не каждый понимает, что это – уже болезнь, которую нужно лечить. В какой-то момент жизнь кажется невыносимой, и человек забывает о близких, которые так его любят…. Как-то сами собой возникли стихи.

        27 января 2003 года         Вера Сергеевна Карпенко-Орлова.

                Рождественская сказка

                Шумит базар предпраздничный,
                Большой, красивый, сказочный.
                И маленькая женщина
                бормочет в стороне:
                А мне б немного хлебушка..." –
                Стыдливо шепчет бабушка
                Едва-едва лишь слышное:
                "На хлеб подайте мне!"

                Ей нужен только хлебушек.
                Во сне приснился хлебушек.
                Всю жизнь была учителем,
                а может быть, врачом.
                От голода недужится,
                И голова так кружится.
                Что — стыд и унижения?..
                Ей все уж нипочем.

                Спешит народ, торопится.
                А в голове проносится:
                "Ну, смерть хотя бы сжалилась!
                Что делать мне с собой?"
                Стоит на рынке бабушка,
                Недавно чья-то ладушка,
                Глядят глаза усталые
                последнею мольбой…


                Как больно смотреть…
                (сонет)

                На асфальте дорожками кровь
                Вмерзла в лед, словно гроздьями красными.
                Тонкий носик, и вскинута бровь
                Над глазами, закрытыми, ясными.

                Не укрыть, не одеть, не согреть…
                В платье легком лежишь на морозе
                Вся в цветах... Но как больно смотреть
                На живые гвоздики, на розы!

                Гроб и молодость трудно связать.
                Может быть, в той войне от ранений
                Умер тот, кто тебя защищать
                Должен был от невзгод и лишений.

                Вы не встретились здесь. Пусть хоть там
                Бог воздаст, что положено вам!

*    *    *

ВЫДЕРЖКИ ИЗ ПИСЕМ ПОДРУГЕ
Вера неоднократно начинала свой дневник, но времени для систематических записей не было. Поэтому она складывала в эту тетрадь-дневник неотправленные письма, и вообще все, что могла бы потом послужить материалом для семейной хроники, которую она решила когда-нибудь написать. Иногда она начинала писать письма, что-то отвлекало ее, через некоторое время она начинала писать снова, а недописанное складывала в тетрадь. Там было уже несколько писем подруге Галине из Красноярска, с которой Вера прожила целых полгода в одной комнате общежития, когда ее направили на производственную практику в Красноярский институт цветных металлов.
Весна 1985 года. «Прости, Галчонок, что я так давно не писала. Эх, Галя, Галя, я за эти пару лет словно несколько жизней прожила. Извини, я никому ничего не писала, нужно было пережить, понять, как жить дальше. Я потеряла самого дорогого мне человека. Саша так-таки и умер от белокровия. Никакие лечения не спасли. Все оказалось впустую. Извини, не сразу тебе написала. Зато Бог дал мне другого самого дорогого человека. Я родила сына в мои-то сорок два года. Андрею уже второй годик. Это - такое чудо! Такой смешной и очень спокойный. По натуре - оптимист. Просыпается и засыпает с улыбкой. Даже во сне не плачет, а смеется. Оратор. Станет и говорит, говорит с таким подъемом. Тарабарщина, но он думает, что говорит, как взрослый. Маленький такой чудачек!
Сейчас бросает на пол игрушки. Вздрогнув от грохота, бросает на пол другую игрушку, страшась и ожидая нового удара. По телевизору зазвучала музыка, и он пошел приседать и приплясывать. Вот так же танцевала я в 43 - м году под аккомпанемент рвущихся бомб и ревущих самолетов... Но хватит о грустном! Трудно описать словами то состояние счастья, в котором я пребываю! Жалко, Саша не видит, как растет его сын. Но я рассказываю ему все. Не считай меня сумасшедшей, я иногда чувствую его присутствие, его помощь».
Декабрь 1990 года. «Пишу тебе из больницы. Попали с Андреем. У него - очень сильное воспаление легких. Увязался со старшей дочерью, с Наташей в Москву. И вот... Чуть-чуть его не потеряли. Невозможно описать все, что я пережила за этот месяц. Сейчас, можно сказать, что мы из кризиса вышли. Поэтому и пишу. Сегодня нам в первый раз разрешили выйти из палаты, и сразу - шок. По дороге на процедуру мы проходили мимо палаты, где лежат грудные дети с ужасными уродствами. Это дети, от которых отказались родители. В палате прозрачная дверь, как раз медсестра делала им уколы, и Андрей все увидел. Молча пришел в палату, а потом стал спрашивать: - «Почему они лежат одни, без мамы, они ведь такие маленькие?» Пришлось объяснить ему, что родители отказались от них. Он долго думал, а потом спросил: - «А если бы я родился таким, вы бы тоже отказались?» Я стала обнимать его, сказала, что мы бы его никогда не бросили. Я говорила, что здесь их кормят, лечат, что у них есть все необходимое. «У них нет мамы!» - отрезал он и замолчал надолго. Потом он сказал: - «Я знаю, ты работаешь, и папа мой умер, тебе и со мной тяжело. Поэтому мы не можем никого из них забрать к себе. Но что мы можем для них сделать?» «Ты должен расти, хорошо учиться, начать зарабатывать деньги. И тогда ты сможешь помогать таким, как они», - попыталась я выйти из этой трудной ситуации.
«Хорошо, - ответил Андрей, - я буду стараться, и буду помнить об этих детях. Только ты никогда больше не вспоминай об этом. Мне так тяжело думать о них», - и он заплакал».
Август 1999 года. «Все-таки мы это сделали! Андрей (в свои-то 15 лет) - студент университета! Зачем нам это? Я боюсь… Мало того, что ращу его сама, да к тому же возраст…. Хочется, чтобы Андрей быстрее получил необходимое для жизни образование. Да и его знания математики, например, ничуть не хуже, чем у выпускников в их 17 лет. И компьютер у него уже почти 5 лет. И вообще он - очень развитый, интересный человек. Читает Булгакова, много знает из истории американского кино, хотя больше любит наши советские фильмы. Привил мне вкус молодежной музыки, и вообще многому меня научил. Общаясь с ним, сама молодею".
Январь 2000 года. «Как-то боюсь я этого високосного в квадрате года (дважды делится на 4). А еще можно сказать, что этот год – конец високосного двадцатого века. Потому что число 20 делится на 4, и в двадцатом веке на один день больше, чем в 17-м, 18-м и 19-м веках. Ты, наверное, помнишь, что по нашему григорианскому календарю три предыдущих века заканчивались не високосными годами, то есть, 1700, 1800 и 1900 годы не являются високосными, хоть и делятся на 4. Ладно, Бог с ним с этим объяснением. Просто начался этот год для меня ужасным образом. Понимаешь, я никогда бы не подумала раньше, что переходный возраст Андрея пойдет с такими сложностями. Да и учится он как-то тяжело, без желания. А ведь сам выбирал специальность. Сам поступал, никто его насильно туда не засовывал. Вот в его лекционной тетради встретилось такое четверостишье:
Встану утром рано,
Выпью чарку ртути,
И пойду, подохну
В этом институте.
А иногда встречаются матерные стихи. Поражаюсь, откуда? Дома никогда никто, да и у него раньше никакого интереса к мату не было. Прилип как-то «блин». Я - «блин». Ты – «блин». Я с ним тогда поговорила, объяснила, что такие вещи потом очень трудно будет убрать из речи. Что такая речь может быть препятствием для получения, например, хорошей работы. Понял, перестал. А теперь я молчу, вроде ничего и не видела. В разговоре у него этого нет. Но видно какие-то тяжелые эмоции его одолевают. Вот он выход и находит. А, вообще, был спокойный домашний мальчишка, и вдруг - взрыв... Как говорят, «гормон ударил - мозги прочь». Может быть, здесь действительно играет роль то, что он вдруг попал во «взрослую» среду, и еще ему сейчас так не хватает отца?
А телевидение... Сплошной секс даже средь бела дня. Вот мы в США прожили 2 месяца в гостях у дочери, так там очень пуританское телевидение. Секс - только по коммерческим каналам.
Так вот Андрей то пропускает занятия, то напивается до одури (как он говорит, не рассчитал силы) на дне рождения друга. А за два дня до Нового 2000-го года он сдал два зачета в один день. Не заходя домой (на голодный желудок), они с друзьями отправились отмечать это. Он мне позвонил и сказал, что будет дома около 10 часов вечера. Он всегда звонит, когда едет из центра города в наш микрорайон. А здесь и 11 вечера, и 12, и половина первого, час ночи... И никакого звонка... Я уже - почти мертвая. Сижу у телефона, колени прыгают, молюсь, как одержимая. И только в третьем часу ночи позвонила дочь из нашей второй квартиры в центре, сказала, что Андрея раздели, немного побили, но он, слава Богу, - жив. Я схватила такси, приехала туда, вызвала скорую помощь. Отвезли его в больницу скорой помощи, сделали анализы, сказали, что даже процент алкоголя у него - небольшой. Андрей же рассказал, что часов в 10 вечера он сел в автобус и, наверное, уснул. Его разбудил водитель автобуса и сказал, что больше он никуда не едет. Это была какая-то конечная остановка. Подошли трое, и раздели его. В одной майке в декабре месяце он пытался попросить кого-нибудь из шоферов отвести его в долг, но все ему отказывали. Потом из маленького магазина, которые теперь работают по ночам, вышел хозяин, и обратился к шоферу: - «Смотри, мальчишка-то замерзает! Отвези его домой, заплатят тебе, еще и спасибо скажут!» Знаешь, я верующей уже стала, думаю, что это Бог послал своего Ангела и спас Андрея! Новый 2000 год Андрей встречал дома и никуда не рвался. Но через пару недель его опять сильно побили, причем основной удар пришелся близко от виска. Как это произошло, он не помнил».
Май 2000 года. «Мне позвонили и сказали, что видели, как в клубе Андрей попробовал наркотик, как он кружился и балагурил потом. Мне показалось, что я лечу в пропасть... Андрей сначала отрицал, но потом сознался: - « Да, было. Один раз. Больше - никогда!». Я повела его к психологу наркологического диспансера. Какой-то тест показал, что систематического приема нет, но есть тяга к ярким впечатлениям и удовольствиям, что формируется психическая зависимость. Изолировали его от компании, но он опять попал в драку. Было разбито лицо, и он неделю ходил на занятия в темных очках. Началась сессия. 21-го июня его опять раздели, и с сотрясением мозга он попал в больницу. Я просто отупела от всех своих переживаний. Я даже думаю, что меня от инфаркта, например, спасает то, что все эти случаи следуют один за другим, как в калейдоскопе. И я не успеваю слишком вникнуть в одно, как случается что-то другое. Боже мой, когда же он немного успокоится!».
Вера вспомнила, как бросилась тогда звонить дочери в США, написала ей подробно по электронной почте. Наташа откликнулась сразу же.
- У нас часто бывают конкурсы по этой тематике, попроси Андрея написать о своих приключениях. Считают, что это очень важно, чтобы человек мог сам проанализировать все, что с ним происходит. Это – один их способов вырвать человека из омута. Андрей же писал в детстве и стихи и рассказы. Я переведу. Скажи ему, если победит, то тысячу долларов обещают победителям за честный рассказ.
Я попросила Андрея написать на конкурс о том, что с ним произошло за это время. Удивительно, но он согласился.
- Ты можешь написать о себе, или о своих друзьях. Напиши честно, объясни, что произошло с тобой, и почему. В общество «Анонимных алкоголиках» люди делают это в устной форме. А письменные признания делать легче. Легче довериться пустому листу бумаги, чем совершенно незнакомым людям. Ты можешь быть полностью откровенным. Потом мне покажешь.
- Я наберу на компьютере, – ответил Андрей. - Но учти, если выиграю, то все деньги потрачу на усовершенствование компьютера. И не надейся, писать я буду не о себе.
Прошел целый месяц. Я его не торопила. Как-то, уходя из дома, он сказал:
- Я сегодня не приду, останусь у Лены. Я поставил файл в твою папку. Почитай это без меня. И обсуждать это мы не будем. Это – мое условие! Просто скажешь мне, можно это отправить Наташе, или нет. Там еще есть рассказ, но это – совсем не обо мне, просто так, сам написался.
Как только захлопнулась дверь, я присела к столу и стала читать:
 
«От первого лица (почти документальный очерк)

Я - студент университета, будущий специалист по компьютерам. Этот текст начал писать, желая поучаствовать в проводимом в США конкурсе на тему «Молодежь против наркотиков». Интересно было бы открыть в сети Интернет сайт с информацией о вреде наркотиков, с маленькими рассказами желающих рассказать об этом, с информацией поддержки близких наркоманов. Борьба против употребления наркотиков должна пойти из глубин молодежной среды. Только тогда она станет эффективной. Выберем интересную жизнь, а не мучительную смерть!
Сразу договоримся, я пишу от первого лица. Так мне удобнее. Но то, что я напишу от первого лица, необязательно происходило именно со мной. Так или иначе, все, о чем я напишу, я знаю от своих друзей и знакомых, или прочитал в литературе. Может быть, я придал своему герою некоторые элементы своей биографии и отдельные черты своего характера. Но это - не моя история. Хотя история, произошедшая с моим героем, очень типична. Мне понятно и близко все, что с ним происходило. Все, кроме одного - Алексей (назовем его так) не должен был принимать наркотики. Все его проблемы можно и нужно было решать по-другому.
«...И я увидел самое страшное из того, что когда-либо видел... Я увидел самого себя таким, каким я стал... В ужасе я побежал прочь..." (из моего сна)».
«Я рос в обычной «благополучной» семье, где родители терпеть не могли друг друга. Ссоры прекратились только тогда, когда отец фактически стал жить отдельно. Сначала болела его мать - моя бабушка, и он жил у нее и ухаживал за ней. А после ее смерти он привык жить там, та квартира была недалеко от его работы. Разводиться я им не разрешил, и, как не странно, они меня послушались. Теперь, когда отец приходил к нам, мы его кормили, и они общались, как интеллигентные люди.
Я был в семье третьим, и очень поздним ребенком (мне - 16 лет, а родителям — по 60). Мои сестры давно жили отдельно, и я был «главой» этой странной семьи. Я рос довольно полным домашним ребенком, воспитанным в основном женщиной, моей матерью. В детстве писал стихи. Мама даже опубликовала их. Может быть, я в глубине души - писатель? Мой мозг и сейчас все время что-то сочиняет. Наверное, нужно все записывать. Я не был вундеркиндом, но по настоянию матери (и с ее помощью) дважды «перепрыгнул» через классы, и в 15 лет стал студентом университета по компьютерной специальности. Это - мой выбор. Компьютер я имею уже несколько лет. Я очень люблю с ним возиться.
Поступить было очень сложно, а учиться оказалось еще сложнее, и, честно говоря, — не так уж увлекательно, как я представлял. Я смертельно устал за последний год перед поступлением. Это была учеба в двух школах, на нулевом курсе университета, беспрерывные экзамены и тестирования. Я сказал матери: «Дай мне немного свободы! У других ребят была возможность «перебеситься», а у меня - не было». Мама все пыталась возражать, что мне - всего лишь 15 лет, на что я отвечал, что раз я - студент, то и свободу должен иметь, как студент.
Воздух свободы опьянил меня, и я стал пропускать занятия, сначала робко, по одному, потом - целыми неделями. Да и занятия мне не нравились. То, что мне преподавали, было очень далеко от выбранной специальности. После пропусков стало еще хуже. Трудность была еще в том, что нужно было врать матери, которая очень волновалась, чтобы я не опоздал на занятия, нужно было вовремя приходить с занятий, на которых я не был. За это время я познакомился с очень интересными ребятами, которые называли себя «золотой» молодежью, красили волосы в разные цвета, оригинально одевались, «не лезли за словом в карман». С ними было легко и просто. Здесь я впервые познал секс. Я похудел за год на 35 кг, стал высоким, стройным. Здесь царили юмор, веселье. Здесь - меня любили! Мы складывали деньги в общий «котел», покупали еду и выпивку. Многие из них принимали какие-то таблетки. Денег на наркотики у них не было, и они принимали дешевые таблетки с кодеином от кашля, многие курили анашу. Со своей бронхиальной астмой я не мог курить, но таблетки попробовал. Кайфа я не помню. Наверное, он пришелся на состояние сильного опьянения. Помню, как плохо мне стало дома, как меня выворачивало до зелени, как мама вызывала скорую помощь. Потом я оправдывался и говорил, что не рассчитал свои силы, чересчур много выпил на дне рождения у друга.
В конце концов, мать узнала о моих пропусках занятий, стала со мной заниматься, чтобы подогнать пропущенное, но все эти занятия стали мне совсем неинтересны. Вся моя жизнь протекала от одной прогулки до другой. Здесь было то, что несло с собой удовольствия: приятное общение, секс, музыка, а главное - расслабленность и легкость, а не напряжение и чувство собственной неполноценности, когда не знаешь ответа на вопрос преподавателя. В студенческой группе я чувствовал себя неуверенно, а в группе друзей каждый из нас чувствовал себя самым красивым, самым любимым. От меня здесь никто ничего не требовал. Мне было здесь так хорошо и легко, как никогда и нигде не было раньше.
С маминой помощью я осилил сессию. Перед Новым годом после сдачи сразу двух зачетов я на голодный желудок выпил с друзьями, потом заснул в автобусе, на конечной остановке меня раздели и слегка побили. В одной майке, в долг, меня на машине привезли домой. Опять была скорая помощь, анализы на наркотики. Но мне везло, ни один анализ не показал наличия посторонних веществ. Возможно, при положительном анализе на алкоголь просто не делали анализы на другие вещества. Мама что-то подозревала, «дергалась». Она даже как-то заставила меня сдать анализ мочи в лабораторию наркологического диспансера. И анализ показал наличие эфедрина, но я доказал матери, что эфедрин был в таблетках для похудания, которые прислала из США сестра.
Мне уже вообще не хотелось учиться, на крайний случай я требовал академический отпуск, но потом выторговал для себя больше свободы, и хотя бы один раз в неделю - ночной клуб. Там я впервые попробовал настоящий наркотик. Меня «несло» над Землей, я кружился и радовался. Но кто-то позвонил ко мне домой. Мама сказала, что сотрудник милиции видел, как я принимал наркотик. Пришлось признаться в однократном употреблении. Психолог наркологического диспансера провел тесты и успокоил моих родителей, что физического привыкания еще нет, но есть тяга к ярким впечатлениям, формируется психическая зависимость. Он посоветовал сменить круг общения.
Постепенно я уверил родителей, что этот случай - единичный, что мои друзья - хорошие ребята, и, что я имею право на личную жизнь. Опять были срывы, когда меня сильно избили, а я даже не помнил, где это было. На свое 16-летие я три ночи не ночевал дома. Я звонил матери и уговаривал ее, что у меня много друзей, и я со всеми должен отметить это. Теперь я понимаю, как тогда обидел свою маму. В эти дни я попал в квартиры, которые снимали ребята моего возраста. Я не знал, как они живут, чем зарабатывают деньги, но мне такая свободная жизнь понравилась. Я сказал родителям о своем желании жить отдельно, но они мне этого не разрешили.
Начиналась летняя сессия, а я был так далек от всей этой учебы. Мама сидела над моими конспектами, писала шпаргалки, пыталась мне что-то втолковать. С горем пополам сдал зачеты, но экзамены валил один за другим. В один из вечеров после неудачной попытки сдать экзамен я опять крепко выпил с друзьями, меня опять раздели и избили. Скорая помощь, больница, диагноз - сотрясение мозга. Девочки нашей компании приходили меня посещать. Обидчика моего нашли и сдали в милицию, которая тут же захотела все переставить с ног на голову и поставить меня на учет. Пришлось маме потратиться и взять адвоката. Наконец адвокатам удалось замять дело, и мой обидчик, которому поставили в вину разбой и воровство, не был наказан, т.к. ему было тоже всего 16 лет. Моя сердобольная мама пожалела его, мы отказались от претензий. После этого родители увезли меня в Санкт-Петербург, где я гулял со своей любимой девочкой. Мне очень понравился этот город. Я с удовольствием переехал бы туда жить.
Осенью я сдал экзамены летней сессии, перешел на второй курс и все-таки уговорил родителей взять мне академический отпуск, так как у меня часто болела голова. Чувствовал я себя довольно мерзко. Они  взяли с меня слово, что за этот год я освою кое-что из программирования, и сдам экзамены по немецкому и по английскому (ТОЭФЛ) языкам, которые дают право претендовать на учебу за рубежом.
Моим родителям нравилась моя девочка, и мне удавалось выпросить у отца и у матери на кафе. Но девочка должна была рано возвращаться домой, и потом я встречался с друзьями. Мне опять захотелось ходить в клубы. Там свободно «ходили» наркотики. Мне казалось, что от одного раза ничего не будет. Но в следующий раз казалось так же... «Я - ведь не наркоман!» - с уверенностью думал я.
- « Мама, я останусь на ночь у друга. Это - хороший парень из университета. Мама, посмотри телевизор, в США родители позволяют даже 13-летним детям иногда ночевать у друзей», - мама была довольна, что от меня не пахнет спиртным, но утром я не мог открыть глаз.
- «Мы всю ночь болтали, я просто устал», - но и на следующий день мне было плохо, и мама никак не могла достать меня из постели.
Потом опять было сильнейшее отравление, скорая помощь, больница, процедуры по очищению крови. Говорят, что в полубессознательном состоянии я рассказывал сотруднику милиции, где в центре нашего города можно купить наркотик. Я этого не помню. Анализ показал только наличие алкоголя. Родители говорят, что я чуть-чуть не умер в этот раз. Но я опять уговорил мать: «Я просто чем-то отравился. Ведь целые полгода после сотрясения мозга со мной ничего не случалось!»
Я видел, как растут подозрения матери, я стал груб с ней. Но еще я стал хитрым и осторожным. Как-то мы ехали с сестрой домой, и порошок «жег» мне карман. Я решил, что если я приду домой нормальным, то дома мама не заметит, как я «понюхаю», и лягу спать. Но мама схватила меня за руку. Я высыпал порошок на пол, но она собрала его. Анализ мочи показал наличие морфина.
Родители сразу же «ударили во все колокола». Меня повезли в клинику. Психолог обнаружил, что мною перейден критический рубеж психической зависимости, что в моих словах много лжи. Потом - к психиатру, гипноз и иглоукалывание. Потом — рекомендовали уехать на два месяца. Первые два дня мне было очень плохо, потом я обиделся: «Как они посмели посягнуть на мою свободу?!» Я устроил дома страшный скандал, разбил стекло в балконной двери, порезал руку. Впервые в жизни увидел свою мать в полном бешенстве. Она тоже разбила какой-то баллон и сказала, что сын - наркоман ей не нужен, что я буду беспрекословно выполнять рекомендации врачей.
Но тут еще меня вызвали в управление по борьбе с наркотиками. Им поступили данные из больницы, куда я попал месяц назад. В анализе все-таки были найдены наркотические вещества. Два очень представительных сотрудника с пристрастием опросили меня, и обещали «зарыть», если еще раз покажусь где-нибудь в клубе.
Шло время, я ходил с матерью на лечение, меня даже не звали к телефону. Я понял, в этот раз родители не отступятся. Они сказали, что я достаточно «перебесился», что соприкоснулся и с криминальным миром, и с миром наркотиков. Пора возвращаться в мир собственной жизни, тех интересов, которые будут кормить всю оставшуюся жизнь. Родители сказали, что они - стары, и им нужна моя помощь.
Прошел почти месяц. 10 сеансов гипноза и иглоукалывания кончились. Уехать мы не можем, у нас нет денег на поездку. Похоже, я буду два месяца под домашним арестом.
Месяц назад, когда родители еще ничего не знали, мне приснился сон, самый страшный сон из тех, которые помнишь после пробуждения. В ужасе я проснулся, и потому запомнил его. Я постараюсь описать его суть словами, хотя описывать словами сны - дело неблагодарное. Во сне работает подсознание. Сон полон ощущений, пространство имеет много измерений, сознание может раздваиваться. Вот если бы удалось создать подобную программу на компьютере! Вот вам и замена «кайфа» наркомана! Не нужно травиться химией. Хотя заглядывать в подсознание - тоже небезопасное дело! Но вернемся к моему сну:
«Я бегу по лестнице вверх. Хотя, может быть, лестницы и нет. Мне хорошо! Светло и радостно! Я — парю! Поднимаюсь все выше и выше! Я останавливаюсь перед дверью. Мне почему-то нужно зайти туда. Медленно, медленно я тяну на себя ручку двери, и в душу постепенно закрадывается холодок. Осторожно ступаю в комнату. Там серый туман. Я ничего не вижу. И вдруг... Лицом к лицу, глаза в глаза я встречаюсь сам с собой, с тем, каким я стал…. В ужасе я бегу вниз...»
...И просыпаюсь в холодном поту. Мне никогда в жизни не было так страшно. Я понимаю - сон вещий! Даже в мое подсознание уже закрался страх того, что со мной может случиться, если я не остановлюсь. Но вечером я - опять у друзей. Остановиться сам я уже не могу...».
Вот и закончен мой рассказ. Даже не знаю, почему я составил свой рассказ от имени этого парня, так и не понимающего еще, как глубоко он погряз в своих «невинных» пробах наркотиков. Может быть, потому, что он - большой и добрый, умный и веселый, красивый и «заводной». У него нет еще физического привыкания. У него никогда еще не было ломки, которая может сильно напугать и заставить лечиться. У него еще есть шанс прожить нормальную жизнь.
Что одержит победу? Любовь близких, желание прожить нормальную, интересную жизнь (его интеллект - высок), или примитивное желание удовольствий, легких и простых. Он еще не перешел тот рубеж, когда удовольствия перерастают в боль, поэтому сделать выбор ему особенно сложно. Сладкое тянет к себе! Ему нужна помощь близких, помощь настоящих друзей.
Я мог бы рассказать историю другого парня, которому, исчерпав все другие возможности лечения, сделали операцию по удалению центра удовольствий. Теперь он инертен и вял, даже девушки не интересуют его. Страшно подумать, жизнь без удовольствий! Или о том парне, у которого недавно от горя умерла совсем молодая бабушка, а родители неделями ищут его по разным притонам. А еще одному провели лечение по «стиранию памяти на наркотики» (человека вводят в кому, и потом реаниматологи «достают» его оттуда). При этом он может забыть и мать родную, и таблицу умножения. Мог бы написать о том парне, которого родители в качестве лечения от наркомании на полгода отправили в монастырь, и теперь он уже год только молится, молится и молится. Его брат как-то пришел с работы и обнаружил, что тот целый день продержал мать на коленях, заставляя молиться. Или о девушке, которая любила доводить себя до «края», и бродить по тому коридору, который ведет к Богу. Последний раз она тоже с восторгом крикнула: - «Я пошла!» Но вернуться обратно ей не удалось. А еще я мог бы рассказать о парне, который «всего лишь» иногда покуривал анашу. У него начались приступы эпилепсии. Сначала единичные, потом – чаще и чаще. Сейчас он парализован уже второй год.
Я очень хочу создать в сети Интернет сайт с информацией о наркотиках и поддержки для близких наркоманов, вроде так называемой «героиновой стены», коротких воспоминаний тех, у кого близкие погибли от героина. Его основная задача будет заключаться в том, чтобы обратить внимание сверстников на те удовольствия, которые может дать жизнь без наркотиков. А еще хочу написать несколько сценариев клипов. Например, клип «Sten» Eminem - это настоящее драматическое произведение!
Думаю, что нечто подобное можно создать по моим сценариям, посвященным борьбе с наркотиками. В моей голове их огромное множество. Один из них — это сон моего героя, только расширенный и дополненный персонажами. Другой сценарий назовем: «Я пошла!» «Пошла!» - радуются родители, когда ребенок делает первые шаги. «Пошла!» - с гордостью говорят они, когда она первый раз идет в школу и т.д. и т.п. «Я пошла!» - говорит она, приняв запредельную дозу наркотика. И обратно уже возврата нет. Или клип об операциях по удалению центра удовольствий. Так это же - сценарий целого фильма! Мне почему-то вспомнился фильм «Полет над гнездом кукушки». Мороз по коже!
А теперь я хочу дать несколько предостережений и советов. Здесь четко нужно понимать, что остановить себя от употребления наркотиков человек может только на первой стадии, лучше всего тогда, когда он их и не пробовал! Потом даже такому парню, от имени которого я написал рассказ, нужна помощь близких. И никто никогда точно не может сказать, как далеко он зашел в своих пробах, удастся ли ему преодолеть тягу к полной удовольствий, легкой жизни и вернуться к нормальной жизни, требующей ежедневного труда. Некоторые подростки считают, что в жизни «все надо попробовать». Но даже однократное употребление очень опасно.
Поэтому, ПРЕЖДЕ ЧЕМ ПОПРОБОВАТЬ, ПОДУМАЙ!»
Вера читала рукопись сына, и слезы застилали глаза. Она видела, он писал о себе, но старался уйти от своей ситуации. Например, он придумал отца, который жил отдельно.
Рукопись сына содержала и рассказ. Вера читала медленно, узнавая, или не узнавая ту, или иную ситуацию. Ей было интересно. Конечно, сын писал не только о себе, но и о друзьях.
 
                «ДЬЯВОЛ
                (маленький рассказ)

Проснувшись, я почувствовал себя отвратительно. Все-таки Боб обманул меня. Никакой эйфории, которую он обещал, не было. Ее не всегда помнишь, но в этот раз я помнил, как мною овладела лень, апатия, и я заснул. А потом меня будили, говорили, что пришли хозяева, и нужно убираться. Сволочи, они выставили нас из этой грязной дыры среди ночи.
Я тут же уснул на лавочке, а Боб все пытался растолкать меня. Потом - крик, драка, в которой я не участвовал. Я был в полусне. Боб валялся с окровавленным лицом, а ко мне они подошли и сняли легкую куртку: "Ты - хороший парень, тебя мы бить не будем".
Я не мог даже руки поднять. Все тело как будто свинцом налилось.
Потом Боб тащил меня домой. Он все плакался, что у него отняли деньги.
"Поделом, - думал я, - не будешь всякую гадость за хороший товар выдавать".
Светало. Мать молча открыла дверь.
- Слава Богу, жив, - прошептала она. Она знала, что меня сейчас лучше не трогать.
"Сволочь, это он мне за мои деньги рублевый димедрол подсунул", - подумал я о Бобе, и опять "отрубился".
Сколько проспал, не знаю. Опять было темно. Болел низ живота. Во рту все ссохлось. Выпил почти весь чайник. Мать всегда ставила его передо мной.
Сходил в туалет, стал в ванную, чтобы обмыться. Но воды в кране не было. Вылил на себя ту, что была в ведре. Полотенце досуха не вытирало. Тело так и осталось влажным.
В спальне было жарко. Я лег на диван в столовой. Мышцы болели, словно по телу проехал трактор. Липкий пот катился со лба, полз по спине, покрывал плечи, а над ухом мерзко зудел комар.
Прохладный ветерок из открытой двери пробегал по мокрому телу, не давая успокоения. В груди рождался кашель, а пот походил на холодную испарину.
"Точно, димедрол, - опять подумал я. - От него сначала сутки не можешь проснуться, потом неделю - не можешь заснуть. Они и стиральный порошок подмешивают вместо  наркотика. Сволочи! Какой я идиот! Димедрол за рубль я и сам мог бы купить!" - я так не любил, когда меня обманывали. Было жалко новую куртку. 
"Если прибавить стоимость куртки, то я заплатил за этот сон тысячу рублей. Почему все так мерзко? Почему я никому не нужен? Где мои друзья? Где любовь? Где Аня? Одна грязь кругом..."
"Да я и не наркоман, - думал я. - Я  все время меняю наркотики, чтобы не началось привыкание. Но врач говорит, что это - полинаркомания, и что она еще сильнее подрывает здоровье".
Сон шел медленно, тяжело, перемешиваясь с реальными звуками музыки из соседнего общежития, с отраженным от стен комнаты светом уличных фонарей. Перед закрытыми глазами возникло лицо... Смутное, неясное, оно стало деформироваться...
"Как жарко! - думал я. - Как плохо! Как все надоело! Продать бы душу Дьяволу! За одну хорошую последнюю дозу! Все равно, одна дорога - в ад".
Отмахнувшись от комара, я закрыл глаза и снова увидел лицо Дьявола.
"Спокойно, - говорил я себе, - спокойно. Если ты - Дьявол, - думал я и почти верил в происходящее, - я говорю тебе, что я согласен. Тебе нужна моя кровь, так бери ее!"
Лицо расплывалось и дрожало... Оно плыло ко мне на огненной чаше. И тут я испугался. Это не было галлюцинацией. Да и с чего бы? Боб точно надул меня, да и времени прошло слишком много. Я испугался взаправду. Почему-то я испугался за мать и за Аню.
«Что будет с ними? Он доберется и до них. Они – единственные, кто еще любит меня и верит в то, что все может измениться. Вдруг он потребует и их жизни тоже?»
А еще я испугался за то, что мне будет больно. Я всегда боялся боли. Я уже не мог определить границ собственной шутки. Я не мог даже сказать себе, верю ли я в Дьявола.
...Теперь я тупо смотрел на темную стену комнаты, в конце которой косо падал свет из окна. Мне было страшно, но и смешно. Я хотел встречи с Дьяволом, боялся этого, моментами я верил в возможность этой встречи и сам над собой смеялся. И вдруг мне снова стало жутко.
...Это уже был не сон. В середине черной стены на уровне человеческого роста светлело пятно. Это было лицо... Верхняя часть была освещена, а нижняя меняла очертания. Этот некто говорил со мной... Светлый лоб, черные впадины глаз, темный нос, светлые щеки. Это было лицо...
"Как там, у Булгакова? - вспомнил я и возгордился тем, что помню, хотя перечитал-то всего пару дней назад, - левый глаз был совершенно безумен, а правый - пуст, черен и мертв. И рот какой-то кривой. Это - он, точно".
Не смея  шевельнуться, я искал глазами предмет, от которого могло бы отражаться это  пятно. Часы должны были бы отражать свет в другом месте, плафоны люстры были круглыми.  Предмета, способного отражать свет в том месте, не было. Остальная часть стены была темная.
"Ну что ж, - подумал я, как бы смеясь над собой, - значит, это - судьба. Это - знак! В конце концов, я - мужчина и должен отвечать за свои слова. Сейчас все будет кончено. Сейчас я пойду, стану на место этого лица, и, может быть, взгляну в глаза Дьявола".
Голое тело было сухим и теплым. Я встал и пошел... Пятно не исчезало... Я подошел вплотную, остановился, закрыв его своей головой, и повернулся...
В мои глаза бил свет от боковой стенки телевизора, стоящего у окна. Деревья за окном качались от ветра, поэтому освещение уличным фонарем нижней части телевизора менялось. Я был разочарован, все было объяснено.
- Тебе плохо, сынок? - мать стояла в темном проеме двери. Я не видел ее глаз. Только две слезинки на ее щеках отражали какой-то рассеянный свет, как два бриллианта.
- Иди спать, мама. Завтра пойдем к врачу. Я тебе обещаю. Оставь меня сейчас, иди спать, -  я так старался не быть грубым.
"Дьявола нужно искать в самом себе, - думал я, довольный, что наконец-то найдено решение, дано слово, от которого я постараюсь не отступать. Сон наконец-то сладко опускался на мою голову. - И Бога тоже... Только в самом себе"...

Я закончила читать, слезы душили меня. В моем сыне, безусловно, были мои литературные способности. Кто знает, может быть, хоть он найдет себя именно на этом поприще. Сейчас было важно, что он все понял, что он вернулся к нормальной жизни. И, может быть, то, что я заложила в нем эту любовь к творчеству, интерес к литературе, и спасало его сейчас. Я подошла к столу и достала свои письма подруге, с которой переписывалась еще со времени производственной практики в Красноярске. Последнее время я писала ей, но письма не отправляла. Мне нужен был собеседник, и этим собеседником через эти письма к ней была я сама. Эти неотправленные письма были фактически моим дневником.
«Я напишу на этот конкурс вторую часть этого признания, напишу от имени матери, восстановлю всю картину по этим неотправленным письмам, - подумала я. – Или даже так, я напишу сначала от имени того парня, который писал и первую часть, потом перейду к письмам матери».

                От первого лица (продолжение).

«Я уже писал о том, что хотел бы создать в сети Интернет сайт помощи тем, кто хочет расстаться с наркотиками. Я особенно хочу остановиться на помощи близким. Так же «от первого лица» я напишу выдержки из писем матери того парня, от имени которого я написал рассказ.
Подумайте сами, кто получает наибольшую психическую травму в тот момент, когда факт употребления наркотиков становится известным близким наркомана? Наркоман зачастую даже не сразу осознает это. Но для его близких это - подобно взрыву бомбы, часто это - крушение собственных жизненных планов. В короткое время им предстоит узнать много информации о наркомании и обо всем, что с ней связано. Часто они вынуждены идти на огромные материальные потери. Иногда они бывают вынуждены оставить работу и даже изменить место жительства. Ведь наркомания - не простая болезнь, где достаточно операции или амбулаторного лечения. Она связана с образом жизни и кругом общения, которые нужно срочно изменять. Поэтому так нужна консультативная помощь близким наркозависимых.

Февраль 2001 года. «Даже своей сестре не могу рассказать этого. Полгода мне казалось, что все нормально. Я радовалась, что вот уже год, как Андрей влюблен в одну девочку. Это - настоящая первая любовь со страданиями и слезами. Да и пьяным он уже не приходил. Но что-то было не так. Иногда он отпрашивался к другу на ночь, приходил весь обкуренный, два дня глаз не мог открыть. Заниматься перестал совершенно. Да и голова у него болела систематически. А потом позвонила девочка и опять посоветовала обратить внимание на его узкие зрачки. «У нормального человека такие зрачки не бывают». Я не поверила сначала, но стала присматриваться.
Пыталась с ним заговорить, но он стал совсем другим. Он говорил мне чудовищные вещи, что я надоела ему, что все мои разговоры (задушевные беседы о смысле жизни, которые он часто начинал сам, или обсуждения фильмов, которые тоже велись по его инициативе) - как заигранная пластинка. И что я, наверное, надоедала своим студентам, так как не могу сказать им ничего нового и интересного. В него как будто бес вселился, и он хотел, как можно больнее обидеть меня. После одного такого разговора я просидела в оцепенении всю ночь, мне хотелось умереть. Я вдруг поняла, что никому не нужна, и вся моя жизнь прошла зря, раз мой сын говорит мне такое. 
В тот день все было не так уж плохо. Было уже совсем поздно, и я думала, что на сегодня опасность миновала. Но Андрей вдруг стал куда-то собираться. Я пыталась удержать его. Он оттолкнул меня, опять наговорил грубостей, и, обидевшись, я ушла в комнату. Входная  дверь захлопнулась, ноги мои подкосились, и я упала на пол. Нет, я не упала. Я растеклась по полу, словно большая бесформенная лужа. Я лежала долго, и ни о чем не думала. Оцепененье, апатия овладели мной. Я не спала и не бодрствовала. Я была не живой и не мертвой. Возможно, постепенно я уснула бы, лежа на полу. Но в это время началась гроза. Сначала гремело вдалеке, и эти звуки как бы насильно вытаскивали меня из оцепененья, потом начался сильный ветер. Разбилась балконная дверь, посыпались стекла, но мне было все равно.
Я почувствовала, что по щеке течет слеза. «По щеке течет слеза, очень сильная гроза…» - это было первой моей мыслью за долгое время. Это были первые строки нового стихотворения. «Резкий ветер бьет в окно, а в душе лишь боль. Темно». Проклятый мозг! Он рифмовал даже без малейших моих усилий! Это было всегда, мне снились сны в стихах. Я даже записывала иногда, когда, проснувшись, еще что-то помнила. «Ладно, - подумала я, - сделаю свой последний сонет. Что там получилось из первых букв каждой строчки? Вышло слово «пора». Я захотела оставить сыну такой сонет, чтобы он понял тогда, когда меня уже не будет, что я любила его. Что заботами о нем заполнена вся моя жизнь. Значит так, из первых букв каждой строки составим фразу «Пора уж... Прощайте…». Четырнадцать букв, значит, будет, как в обычном сонете четырнадцать строк.  Я поднялась с пола, села к столу и стала записывать сонет. Так в эту ночь родились стихи «Пора уж... Прощайте...».

                Пора уж, прощайте…
                ( сонет)

                По щеке течет слеза.
                Очень сильная гроза.
                Резкий ветер рвет окно.
                А в душе лишь боль… Темно…

                Умирать, так умирать…
                Жаль, нельзя с собой забрать
               
                Праздник жизни. Коридор…
                Разве плохо? Свет, простор…
                О! Всевышний! Боже мой!
                Щедрою своей рукой
                Ад отвел. Я – налегке.
                И сиянье вдалеке…
                Только свет, любовь ведет.
                Ею полон мой полет.

На следующий день я взяла себя в руки. Я видела и эту покачивающуюся походку, и эти узкие зрачки. Но для того чтобы «ударить во все колокола» и начать лечение, нужны были анализы. И однажды я схватила его за руку, в которой он прятал наркотик, собираясь его нюхать. А утром я сдала его анализ мочи, который показал наличие морфина.
Что было потом, страшно сказать. Я потеряла ориентиры, как будто застряла где-то между пространствами. Я не могла поверить, что это произошло со мной и с моим любимым сыном. Я вдруг вспомнила о тех детях со страшными уродствами, которых мы видели когда-то в больнице. Я любила бы его и таким, но он родился здоровым  и красивым.
Может быть, Бог посылает нам теперь испытание за все это счастье, которое длилось 16 лет, за то, что мы забыли о страданиях других людей? И, поняв это, легче найти путь к действию. Я пообещала Богу, если мне удастся «вытащить» Андрея, я постараюсь помогать другим. Я металась, звонила.
Я взывала к Саше, я молила его. В ту же ночь он приснился мне. Мы сидели на диване, и он держал меня за руку.
«Что мне делать, Саша? Что мне делать? Помоги! Подскажи, что делать!» - шептала я.
«Люби его так же, как всегда любила. Это тебе и поможет, это и подскажет, что делать», - я прислонилась к нему, и мне стало так спокойно. Ночью я обнаружила, что уснула одетая, прислонившись к диванным подушкам.
На следующий день я позвонила Алику Геворкяну.
- Алик! У нас такое несчастье! Памятью Саши помоги, посоветуй, как быть, - я задыхалась. У меня началась истерика, и я бросила трубку.
Через несколько минут Алик перезвонил сам.
- Я не звонил сразу, дал тебе время успокоиться. Все, успокоилась, - медленно и властно сказал он, и я поняла, как мне не хватала именно такого властного голоса. – Я буду «вести» тебя. Я тебе не говорил. У меня племянник погибает. Да ты его помнишь, Руслан, сын Ады. Она уже прошла с ним семь кругов ада, и теперь надеется только на операцию по удалению центра удовольствия. Я во всем этом разобрался досконально, где, какое лечение, как вести себя родителям. Я тебе все расскажу при встрече. У Руслана все запущено. А если Андрей только начал пробовать, все еще можно исправить.
Через неделю Алик приехал в Ростов и вечером пришел ко мне. Мы сидели с ним вдвоем. Он был серьезен. Это было так на него непохоже. Мы говорили, говорили, говорили.
- Самое главное – разобраться самой. Ты ведь ученый, Верочка. А ученому свойственно все разложить по полочкам. Во-первых, не пугайся, возьми себя в руки. Они сейчас практически все пробуют. Я уже понял, что в этом деле все индивидуально. Все зависит от степени его проникновения в этот процесс, от того, кем он был до этого, что у него было за душой. Важно, если он – человек творческий, и я уверен, что это так. Он ведь писал стихи, увлекался музыкой, у всех вас были с ним близкие отношения, и у тебя и у сестричек. Все это поможет. А пока слушай.
От него самую ценную информацию получила от нашего друга, Он мне сказал, что спасти своего сына я смогу только сама, что я теперь - СОЗАВИСИМА, что каждая моя минута, только для него. Полная изоляция на первые 2 - 3 месяца, отказ от прежнего общения, формирование новых удовольствий из нормальных человеческих обязанностей, занятие спортом. «С ним можно не общаться месяца два. Это - бесполезно. Только тогда, когда он сумеет выдержать месяца два, три, ты снова увидишь своего мальчика, своего сына». Кстати, изменение отношения к близким - хороший индикатор выздоровления. Удастся ли переломить ситуацию в один раз, или со мной произойдет то же, что и с моим другом, я не знаю. Но появилась хотя бы какая-то определенность и какая-то надежда, хотя наш друг все время предостерегает меня: - «Не расслабляйся! Не верь ни одному его слову!»
Апрель 2001 года. «Вот и на исходе эти два месяца. Я успокоилась, Андрей стал прежним. С увлечением занимается программированием в сети Интернет, занимаемся английским, немецким языками. Все идет по плану. Но ему надоело дома. Стали отпускать самого, но как-то очень тревожно. Приходит веселенький. Не пойму, то ли выпил пива, хотя ему и этого нельзя, то ли опять... Не выдержала, и в ночь под пасху мы повели его на анализ. Ничего не обнаружили, а он - обиделся. Но что-то все равно не так, я чувствую это сердцем. Опять угасает интерес к делам. Уходит из дома на пару часов, а приходит домой часов через восемь. Опять стали звонить друзья.
В один из таких выходов он позвонил домой в восемь вечера, сказал, что встретил каких-то ребят из Краснодара. Им негде ночевать, и он хочет, чтобы к нам с ночевкой пришли две девочки и парень. Я стала возражать, но потом подумала и согласилась. Стала готовить им еду. Но они не шли и не звонили. Мы с мужем не знали уже, что и думать. Думали о том, что они могли попасть в аварию... В 13 часов следующего дня Андрей позвонил, сказал, что он - у девочки, что хочет еще остаться. Я потребовала, чтобы он приехал. С этого дня все быстро стало меняться в худшую сторону. Он сказал мне, что эти ребята ходят туда, куда захотят. И в Ростов приехали, не очень-то спрашивались родителей. А мы его опекаем. Пришел выпивши, и я обнаружила, что у него нет часов, с которыми он уходил из дому. Нет и тех, которые накануне прислала ему наша старшая дочь. Он признался, что продал их, чтобы покушать в кафе. Это была очень неприятная история".
Май 2001 г. «Шестидесятилетие Саши мы отметили 3-го мая в квартире. Были родственники и друзья. А на следующий день Андрей опять гулял весь день. Я не возражала, были праздники. Он пришел в 22 часа, разделся, покушал. Был прекрасный весенний день, приподнятое настроение. А потом я зашла в его комнату, и увидела, что он опять одет, а на кровати лежит туго набитый рюкзак, в котором были собраны все его белье и некоторые вещи. Я испугалась. Я решила, что под влиянием этих ребят из Краснодара он хочет куда-нибудь уехать. Хотела позвонить мужу, но Андрей не давал мне сделать это. Он сказал, что выйдет через окно, через балкон (это у нас-то на 5-том этаже!). Наконец-то пришел муж, и я свалилась почти замертво. Они разговаривали, но муж не смог уговорить его, и в 2 часа ночи проводил в какую-то квартиру, где ему открыли дверь и впустили. Муж сказал, что теперь он будет жить у него. По-моему, он даже обрадовался этому, хотя в его квартире идет капитальный ремонт, она вся завалена строительным и другим хламом, нет отопления. Я была выжата, как лимон, и раздавлена всем, что сказал мне мой любимый сын. Мне уже было все равно. Муж уехал на 8 дней в командировку, оставив сына одного в квартире.
Но через день я спохватилась, что не могу так просто подарить сына каким-нибудь подонкам, продавцам наркотиков. Я знала, что сейчас он не пойдет домой. Я пришла и сказала ему, что ничего особенного не произошло, что наша ситуация стара, как мир, когда сын взрослеет, а мать пытается удержать его рядом. Я сказала, что по-прежнему люблю его, поцеловала его, в шутку сделала мизинчиками «Мирись - мирись, а больше не дерись», хотя мы и не ссорились вовсе. Посмотрев внимательно, я увидела, что выпито все спиртное, которое муж собрал для празднования своего юбилея на работе. Последнюю бутылку коньяка я унесла с собой.
А через день стали звонить соседи мужа. Они говорили, что в той квартире собираются по 15 подростков. Все курят. Соседи боялись, что сожгут дом (дом - очень старый, деревянный). Пришлось мне идти и разбираться. Мне долго не открывали, а потом я увидела, что его «друзья», как тараканы, убегают черным ходом. С Андреем осталась только одна девушка, как потом выяснилось, медалистка, и выпускница университета. Я поняла, что это — его новая девушка, и обрадовалась этому.
Она сказала, что они с Андреем не хотят такой большой компании. Я пригласила ее к нам. Но они поехали к ней. В один из дней они ездили с ней на ночной пикник. Я как-то успокоилась, ведь человек не может жить все время в состоянии напряжения. Теперь Андрей приезжал домой, работал за компьютером. 21-го мая он решил сменить все программное обеспечение компьютера на новое. Он сделал половину работы, как позвонила его девушка. Он оделся в пять минут и ушел к ней на встречу.
Говорят, что люди чувствуют боль близких. Я ничего не почувствовала.
В половине девятого позвонила девушка Андрея. Она все говорила мне, чтобы я не волновалась. «Андрей во второй больнице скорой медицинской помощи, он без сознания, - говорила она, - но Вы не волнуйтесь! С ним все будет в порядке!» У меня останавливалось сердце. Я была уверена, что мне врут, и Андрей уже умер.
Но к телефону подошел врач и сказал, что все самое страшное позади, что моего сына привезли к ним вовремя, и его состояние - стабильно. А дальше я не помню, как собиралась, как заняла у соседей деньги, поймала частную машину. У входа меня встретил какой-то парень. Мы бежали в отделение, а он рассказывал мне, как у Андрея еще днем сильно заболела голова, затылок. Они купили и дали Андрею какие-то лекарства (а их нельзя было давать из-за бронхиальной астмы). Как потом Андрей потерял сознание, почернел, у него запал язык, и начались судороги. Девушка делала ему искусственное дыхание, и вызвала скорую помощь. Врач сказал, что Андрей в коме. В больнице их не хотели принимать: - «Наркоман! Везите его в реанимацию сами!»
«Вот они, странности ощущения счастья, - думала я потом, когда уже стало ясно, что Андрей остался жив, - Мой сын без сознания лежит в палате реанимации, а я безумно счастлива потому, что он - жив!» Анализ показал передозировку анаши. Девушка сказала, что она опоздала на встречу, и он где-то покурил с парнями. Мне показалось, что это не правда. Да и моя дочь сказала, что днем Андрей был с друзьями в той квартире. Там было накурено. Пахло марихуаной.
Я сидела в коридоре, закрыв глаза.
- Саша! Что мне делать? Саша! –  Он не отвечал, и мне казалось, что он держит меня за руку, и мы сидим с ним, как малые дети, несчастные и счастливые одновременно, растерянные, и непонимающие, за что и почему все это случилось с нами.
Кто-то тронул меня за плечо. Это был Алексей.
- Алешенька! Милый! Если он выживет, я сделаю все, чтобы помогать другим. Всем, кто попал в эту мясорубку. Я даю зарок Богу. Я уже практически написала книгу.
Через два дня Андрея выписали. Но дома ему опять стало плохо. Головные боли до рвоты, повысилось давление. Врач скорой помощи поставил диагноз - гипертонический криз. Невропатолог обнаружила у него спазматическое сужение сосудов. «У тебя сосуды сорокалетнего мужчины», - сказала окулист.
«Бог дал тебе еще один шанс, - сказала я сыну, и мне показалось, что он испуган. Я прочитала ему статью из Большой медицинской энциклопедии о том, что даже после однократного употребления наркотиков остается в мозгу человека след на всю жизнь. Вроде он понял. Стал заниматься английским. Нам многократно звонили из милиции, хотели с ним побеседовать. Ждали его выздоровления. Там уже по нескольку раз переговорили с его друзьями. Алеша научил меня делать ему уколы.
Но даже в такой ситуации 8-го июня он снова сначала позвонил мне после занятий английским, что будет очень поздно, потом в первом часу ночи зашел к отцу, сказал, что внизу его ждет девушка, и убежал, несмотря на протесты отца. В половине восьмого следующего дня позвонил отцу, что их ночью выгнали на улицу, где его друзей сильно избили, а его раздели. Отобрали довольно дорогую куртку, предложили придти выкупить ее к стадиону «Динамо». Сказали, если еще раз встретят, то убьют. Муж ходил, но никого там не застал. Анализ мочи показал наличие морфина.
Я уже не знаю, может ли быть в этой истории счастливый конец. У меня уже нет того оптимизма, который был месяц назад. Я - в полном отчаянии... Я просто не знаю, что делать...»

Конец июля 2001 г. «Спасибо, Алик, что ты меня поддерживаешь. Мне все кажется, что мы выберемся из этого омута, и я не хочу говорить даже сестре.
У меня за 33 года работы с ребятами, которые приходят на первый курс из разных школ, выработался стиль работы с привлечением положительных эмоций. Это - целая методика индивидуальных заданий. Мои объяснения они должны слушать внимательно, так как знают, что последует задание, разное для всех. Я записываю на доске одно задание, в которое хитро включены три различных цифры, сделанные из номера, под которым стоит фамилия каждого в журнале. Они начинают работать. Я хожу по аудитории, объясняю, спрашиваю. Те, кто закончил свое задание, получают свою "пятерку" и начинают мне помогать. Они тоже ходят по аудитории, объясняют, иногда просят меня помочь. Я никого не ругаю, я только хвалю. Даже тем, кто не успел сделать все до конца занятий, я говорю: "Ну что ж, молодец, ты многое понял. А вот с этим надо еще разобраться. Позанимайся с ребятами, потом приди ко мне на консультацию". Я знаю преподавателей, которые все обучение проводят с привлечением отрицательных эмоций. Это - сплошной крик, угрозы, двойки, ответное хамство. Они тоже достигают каких-то результатов, но я так работать не могу.
Может быть, я была слишком демократична с Андреем? Но это время я еще раз четко поняла, что нельзя становиться на тот уровень общения, который присущ наркоманам в состоянии наркотического опьянения. Каждый их поступок «проверяется» новым гомеостазом, который требует постоянного приема наркотика. Прием наркотика для них, это как для нас – голод, или жажда. «Вытащить» из этого состояния любого из них можно только любовью.
За это время я прочитала практически 30 томов медицинской энциклопедии, массу книг, журналов. Я привлекла весь свой научный потенциал, я водила Андрея к лучшим психиатрам-наркологам нашего города, и просила самых глубоких объяснений. Я записывала, записывала и записывала. Потом - засела за компьютер, «перекопала» весь Интернет. Я написала целую книгу, по которой любая другая мать сможет разобраться в том, на какой стадии болезни находится ее ребенок, и какое лечение лучше избрать. А если ребенок мал, и еще не пробовал наркотики, родители будут знать, как следить за ним, чтобы не пропустить первый же прием наркотика. Я поняла, пока я не разберусь сама, лечение будет неэффективно. Да и сыну я не смогу все объяснить. Теперь - другое дело. Да это и не сложно. А главное - от этого никуда не денешься. Хочешь, чтобы твой ребенок остался жив, свернешь горы.
Я не хвастаюсь, но теперь я знаю некоторые вещи о наркомании, которых не знает никто в мире, ибо я нашла им объяснение на основе результатов моей научной работы. Раньше мне приходили письма из Индии, из Германии, из США и из других стран мира с просьбами прислать свои материалы по межмолекулярным взаимодействиям и с предложениями сотрудничества. А я все забросила, не стала защищать докторскую диссертацию, а вместо этого родила Андрея. Но вот оно все и пригодилось.
В чем же я разобралась? Во-первых, слава Богу, Андрей не перешел на вторую стадию болезни. Он пробовал разные наркотики, нанес ужасный вред своему организму, но не приобрел физической зависимости. У него не было ни одной ломки. Я имею в виду эти страшные болевые эффекты. Его самая большая беда - это психологическое привыкание, стиль жизни, окружение. За последние полгода дважды его анализы показывали наличие наркотика, хотя всего мы сдали анализы около десяти раз. Один прием наркотика едва не стоил ему жизни именно потому, что этому предшествовал трехмесячный "чистый" период. Конечно, ничего хорошего нет в том, что мой сын ни с того ни с сего вдруг может попробовать наркотик. Но все-таки это не система. И это вселяет надежду.
Андрей стал прежним. Сам заговаривает со мной на разные темы. Как прежде все любит обсуждать. Перед уходом три раза целует меня в щеку. Причем, это не так, что я стою у дверей и жду его поцелуев. Нет, сам находит меня у компьютера, говорит: "Извини, чуть-чуть не забыл".
Я проанализировала, с чем были связаны два его последних приема наркотика. Каждый раз он сначала выпивал. И я думаю, что это - очень важная уловка распространителей наркотиков. Дать человеку выпить, расслабиться. И психолог-психиатр, у которого Андрей в июле прошел 10 сеансов интенсивной психотерапии с применением методов глубокого расслабления и внушения, тоже говорит, что нельзя в течение года употреблять спиртные напитки. И вообще, любому человеку, употреблявшему ранее наркотики, нельзя пить во время лечения, реабилитации. То есть, фактически, несколько лет нельзя пить даже пива. Ибо наркотики, алкоголь имеют одну природу действия. Андрей тоже все-таки иногда (очень редко), но выпивает пиво. Эта проклятая реклама на телевидении. Она все-таки делает свое дело. Но разговариваем, договариваемся, что пока нельзя.
Но каждый раз, когда я не могу разобраться в его состоянии, я несу в лабораторию на анализ его мочу. "Дорого, - говорю я Андрею, - мне обходится каждая банка твоего пива. Ты платишь за банку пива десять рублей, а я за анализ твоей мочи - 155". Я предпочитаю анализ мочи всем этим тестам. Каждая тестовая полоска делает анализ на какой-нибудь один наркотик, а стоит она около двухсот рублей. Чтобы самому сделать в домашних условиях, этих полосок нужно набрать на тысячу рублей. Меня предупредили, что несведущий человек может их легко испортить. А в лаборатории проверяют на наличие всевозможных наркотических веществ. Я думаю, что тестирование на определенные наркотики хорошо проводить, как это планируют в Москве, в школах, в институтах и т.д.
Я рада, что у Андрея сейчас - очень хорошая девочка Соня, чем-то похожа на мою старшую дочь. Умненькая, интенсивная, симпатичная. Я сказала Андрею, что пора от беспорядочности встреч перейти к серьезным длительным отношениям. И все равно страх остался. "Ты думаешь, мне не предлагают наркотики на каждом шагу? Но я же отказываюсь", - сказал как-то Андрей. Он решил, что так он меня успокоил. Да что ж это за жизнь? Что ж это за страна, где на каждом шагу твоему ребенку предлагают наркотики?
Потом Андрей привел домой Соню. Девочка была очень бойкая, она рассказала мне о своей семье, о том, что с тринадцати лет работает с детьми в еврейских программах. Рассказала о том, что эти программы хорошо финансируются Израилем. Сказала, что Андрей рассказал ей о его еврейских корнях.
- Вы знаете, тетя Верочка, что еврейская родословная считается по женской линии. А, если так считать, то Андрей – чистокровный еврей, - засмеялась Соня.
- Да, действительно, эта еврейская веточка тянется к Андрею по женской линии, Но, Сонечка, у нас нет никаких документов о том, что моя прабабушка по материнской линии была еврейка. Так, осталась одна легенда. Возможно, эти документы уничтожил еще мой прадед. У казаков ведь не принято было жениться на еврейках. Так что наш Андрей по женской линии – чистокровный еврей, а по мужской – чистокровный казак, - посмеялась Вера.
- Документы нужны будут только тогда, когда он в Израиль соберется ехать. А здесь он может ходить на все наши мероприятия, и никому не нужны никакие документы. Отпустите его в наш еврейский лагерь! – попросила Соня, и стала рассказывать, что в течение целого месяца на Зеленом острове, который располагается на середине реки Дон, под надежной охраной будет функционировать молодежный еврейский лагерь, в задачу которого входит воссоздание жизни еврейского местечка конца девятнадцатого века.
- Боже мой! – воскликнула Вера. – Как интересно! Почему же наше казачество не сделает что-нибудь подобное?
- Мама, ты обалдела, где ж они возьмут такое финансирование?
- Андрей, Андрей, раньше были такие пионерские лагеря. И финансирование находили.
- Вы отпустите Андрея? Отпустите? Там все бесплатно! Целый месяц бесплатный отдых. Это же здорово! – тараторила Соня. – Я у них завхоз. Сейчас за нами заедет машина, и мы будем закупать продукты. А там я буду работать хозяйкой бара, безалкогольного, конечно. Алкоголя вообще там не будет. А Андрей может работать в моем баре. У нас будут игрушечные деньги. Но, чтобы заработать их, нужно работать по-настоящему, и покупки можно сделать на эти деньги настоящие.
- Что-то я давно не работал, - потянулся Андрей.
- А ничего там плохого не может случиться? – с сомнением спросила Вера.
- Да что Вы, тетечка Верочка, я знаю, о чем Вы подумали. Да кто ж нам такое позволит?!
- Ладно, посмотрим. – Вера решила, что Андрею сейчас лучше будет в этом еврейском лагере, чем скитаться по улицам, где на каждом шагу могут встретиться старые друзья.
Еще несколько дней они колготились. Закупали продукты. Для выполнения каких-то проектов им нужны были канцелярские товары. Это была целая эпопея, в которую Андрей и Соня ушли с головой.
Потом они уехали, и Вера, привыкшая за это время контролировать время сына по часам, потерялась. Она говорила себе, что все должно быть хорошо, но даже по ночам она просыпалась и лежала без сна.
Через неделю позвонила Соня.
- Все хорошо, я приехала в Ростов за продуктами. Андрей не смог, занят, - тараторила она, - Он работает на пяти работах. Стал самым богатым человеком лагеря. Ему очень нравится. Я звоню по сотовому, долго не могу.
«Господи! – думала Вера. – Мне все равно, кто ему поможет. Бабушка Сонечка! Спасибо тебе за то, что ты у нас была! Все говорили, что ты была так добра к чужим детям! – как будто молилась Вера. -  Это ты спасаешь сейчас своего праправнука, моего Андрюшку!»
Они приехали загоревшие, счастливые.
- А у нас с Андреем в лагере была еврейская свадьба, - сообщила Соня. – Нас с Андреем сочетал по старому еврейскому обряду почти настоящий раввин. Он еще учится, для него это – тоже практика. Завтра смотрите по телевизору, все будут показывать, и нашу свадьбу тоже.
Вера посмеялась, и пошла на кухню. Она даже не знала, как ей отнестись к этому событию. На кухню пришел и Андрей. Он поцеловал Веру и сказал:
- Мама, я тебя очень, очень прошу. Можно Соня будет жить у нас? Тебе будет спокойнее. Мы теперь всюду будем с ней вместе. Никаких глупостей. Я для себя решил. Хватит экспериментов. Мы любим друг друга.
- Андрюшенька, да я рада всему этому. Только уж больно рано. Да и как Сонины родители к этому отнесутся?
- Нормально, мамочка. Сейчас все так живут. Вспомни. Наша Нина тоже ушла жить к Сергею в 17 лет.
- Это правда, - Вера вспомнила, как шокировала ее тогда Нина этим поступком.
Соня жила у нас, и Вера была рада этому. Они жили в комнате Андрея. Вера познакомилась с родителями Сони и была с ними в хороших отношениях. Им было по 17 лет, но она была бы даже согласна на их ранний брак. Лишь бы не то, самое страшное…. Прошло несколько месяцев их безоблачной жизни. Веру огорчало только, что они частенько ходили в ночные клубы и Андрей иногда сильно выпивал. Вера уже разобралась в том, что людям, отвыкающим от проб наркотиков, нельзя переключаться на алкоголь, но дети этого не понимали. Но Соня каждый раз клялась, что ничего плохого не произошло.

*    *    *

Какие боги и святые опекают нас и наших детей? Еврейские, татарские, калмыцкие, наши милые православные, или строгие католические? Каким богам мы должны поклоняться, у кого просить помощи и прощения за грехи наши?

*    *   *

Потом они ездили вместе на какие-то еврейские мероприятия.
« Знаешь, мама, это удивительно, но я так быстро запомнил эти еврейские молитвы. В Краснодаре нас всех разослали по разным селам, и в этом селе мне самому пришлось читать все молитвы. Немного подсматривал, конечно. Собрали очень многих стариков, по-моему, половину русских. После молитвы там собирают хороший стол, и еще дают продукты в подарок. Ну, кто из стариков откажется от этого? Знали бы они, что я вообще и не еврей.
- Самое смешное, но по законам Израиля ты – чистокровный еврей, потому что по женской линии маленькая еврейская ниточка тянется в твоем роду от прапрабабушки Софьи, - засмеялась Вера. - А по законам казачества, ты – чистокровный казак, потому что по мужской линии у тебя все были казаками. Но, кроме того, в тебе столько всего намешано, что ты должен быть красивым, и очень умным.
- А мне особенно запомнился один старичок – продолжил Андрей. - Он сидел в ближнем ряду и смотрел на меня безотрывно. На меня никто никогда так не смотрел. Он смотрел на меня, как на Иисуса Христа, и только чуть-чуть шевелил губами. Наверное, читал молитвы вместе со мной. Потом они обступили меня, и стали благодарить. Они щупали и гладили меня. Одна русская бабуля, которая привела туда свою совсем уж престарелую мать, говорила, то давно никто не вспоминал об их существовании. А сюда их пригласили, накормили, дали гостинцев. И она в полном восторге и от молитв, и от пения. Ее только беспокоило то, что она православная, а пришла на еврейский праздник. Я успокоил ее, сказал,  что Бог – един, и каждый молится ему по-своему. Главное – молиться. Молитвы, да будут услышаны! Где-то я слышал подобную фразу. Бедные старички! Мама, я ведь совсем не верующий! Может быть, это святотатство с моей стороны, участвовать во всем этом без веры в Бога?
- А ты верь, - сказала ему Вера. – Нужно постепенно приходить к вере. А старички.… Для них это большой праздник, потому что им уделили внимание. Может быть, этот старичок, что не сводил с тебя глаз, вспоминал себя молодым. А потом, дорогой мой, у тебя такое лицо, что с него иконы можно было бы писать, если бы, конечно, ты систематически брился и немного убирал твои лохмы.
- Видишь, старички меня небритого, и с лохмами полюбили, - посмеялся Андрей. – Почему наше российское православие не идет в народ, не помогает им?
- Православию с этим не справиться, нужно огромное государственное финансирование.
- А ведь посмотри, как это делают из чужой страны, из Израиля. Начиная от малых детей, которых более взрослая молодежь учит и религии, и участию в возрастных деловых играх. Все заинтересованы. Молодежь получает малую оплату за свой труд, и одновременно учится управлять пусть детскими коллективами, родители знают, что дети пристроены, что проходят самое нужное в жизни обучение, и довольны. Потом эти вырастающие подростки идут к старикам, и поддерживают их. Среди подростков нет наркомании, нет алкоголизма.  Их любят, они с детства планируют свое будущее.
 - Тебе нравится политика Израиля? Ты бы поехал туда жить, если бы у нас сохранились документы твоей прапрабабушки?
- Нет, мама. Я – русский человек. Я родился в России, и воспитан здесь. И я бы хотел работать на нашу российскую детвору, на наших старичков. Я думаю, для того, чтобы в стране все было нормально, людей нужно любить.
- Может быть, будем переводиться на психологию, по стопам дяди Алексея?
- Может быть.

*    *    *

Потом что-то разладилось в их отношениях. Соня забрала вещи и ушла. Андрей сказал, что она стала видеться со своей старой любовью, а ему это не нужно. Сказал, что тот парень уже девять лет имеет наркотическую зависимость, и Соня еще до встречи с Андреем зарабатывала деньги ему на наркотики.
Вера оглянулась на прошедшие месяцы, и ей стало страшно.
- Неужели Соня и тебе покупала наркотики?!
- Да что ты, мама, она и Костю этого хотела «вытащить», но с ним у нее ничего не вышло. Я недавно нашел у нее стихи, посвященные ему. Я знаю, что они встречались. Просто, если ее к нему тянет, то, причем здесь я.
- А как же ты? – испугалась Вера. – Ты не вернешься к старому?
- Да я уже влюбился в другую девочку. Не хотел тебе говорить. Сказал только потому, чтобы ты не беспокоилась. Все, мама, к старому не вернусь. И я нашел себе работу.
- Как работу? Какую работу? А учеба?
- Мама, сейчас совсем другое время. Сейчас большая часть студентов даже дневного факультета работает. Мы хотим иметь свои деньги.
- А как же занятия?
- Там я два дня работаю, два дня дома. А кроме того, все мои друзья говорят, что больше учатся в коридорах университета, чем на занятиях.
- Это что-то новое, - удивилась Вера.
- А что ты удивляешься. Время сейчас такое, что если правильно не сориентируешься, если не обзаведешься хорошими друзьями, которые тебе многое подскажут, то и с дипломом не найдешь работу. Мне, кстати, очень помогает то, что я знаю практически всю активную еврейскую молодежь. Они – очень умные и хваткие. Учусь у них.
- Что за работа? – Вера была рада, что Андрей так коммуникабелен.
- Самый шикарный новый супермаркет города. Меня взяли продавцом в отдел компьютерных, музыкальных и видеодисков. Ребята подсказали, и я пошел. Но там был такой большой отбор. Там двадцати страничную анкету нужно было заполнить, на тысячу вопросов ответить.
- И ты ответил?
- А помнишь, надо мной еще Джон, муж нашей Наташи смеялся, говорил, что мне можно стать критиком кино. Они много зарабатывают у них в США. Я уже тогда знал все их фильмы, режиссеров, актеров, все музыкальные направления. Вот ты знаешь рок-н-ролл?
- Знаю.
- А сколько там разных направлений, знаешь?
- Нет, конечно.
- А из больше тридцати, и я все их знаю.
- Это вот я всегда ругалась, что ты ночами сидел за компьютером. А ты, оказывается, сидя за компьютером, самостоятельно получил специальность, и теперь тебя благодаря этому взяли на работу? Это – здорово! Что ж, попробуй, поработай. Как только с пропущенными занятиями будешь разделываться?
- Мама, сейчас все ксерокопируют. И преподаватели знают, что половина студентов – работает.
Потом Андрею стала звонить другая девочка.
Андрей участвует в работе молодежного «Яблока».
- У них сейчас будут поездки на море. Наблюдателями в избирательной компании, - Объясняет он Вере. – Поедем с Ирой, искупаемся, отдохнем.
Приезжает смертельно усталый.
- Меня оставили в каком-то черкесском ауле. Там такие хорошие люди, мама. У них была свадьба. Весь аул гулял. Они меня чуть на руках не носили. И с утра проголосовали все. А эти придурки из нашего «Яблока» говорят мне, пиши на них «телегу», раз они еще днем закрыли  избирательный участок. Я отказался писать. Они ведь еще утром проголосовали все до единого. Как я мог обидеть таких людей!

Перекладывая тетради Андрея двух или даже трехлетней давности, я наткнулась там на его стихи. Некоторые невозможно читать, написаны на матерном языке. А ведь я никогда, даже в самые тяжелые времена не слышала от него мата. Но два – три последних исчерканных стихотворения – крик души. Чувства были заключены даже в каракулях, какими эти стихи были написаны. А посвящены они были сразу двум девочкам.

Зажги мой огонь!

Ты – забытая книга,
Ты давно поняла,
Не хочу быть с тобой.
Ты во мне умерла.

Но вчерашние строки
Опять на устах.
Снова боль и отчаянье
В этих словах.

И как добрый хирург,
Ты с улыбкою беса
Оставляешь на сердце
След живого надреза.

Отчего не оставишь,
Не бросишь опять
На пороге бессмертия
Смерть наблюдать?

И я знаю, исчезнешь
Сейчас, как всегда.
Но сначала осушишь
Мое тело до дна.

Кто тебя выдумал?
Правду скажи.
Ведь любовь – это мука
В мегаполисе лжи.

Любви нет в кратере,
Куда мы попали.
Здесь только статуи.
Мы их создали

И эти статуи
Непонимания
Убили в нас
Души сияние.

Мой огонь зажечь
Еще сможешь ты?
Я мерзну среди
Вселенской пустоты.

В последних строчках он обращался, видно, к своей новой девочке.
Вчера взяла конспекты Андрея по математическому анализу. Я всегда просматриваю, а потом стараюсь ему немного помочь, если удается «поймать» его. И увидела там его стихи. Поросенок! Бросил писать лекцию и записал стихи. Как мне все это близко. Наверное, сидел, думал, и стихи стали складываться сами собой. Он просто не мог не записать их. Надо сохранить эту рукопись, с исправлениями. По-моему, совсем неплохие стихи, обращенные к его девушке Ирине.

Родная, ты можешь мне еще раз поверить?

По мне течет ток.
И я стою мокрый.
До чего я дошел.
А я ведь - гордый.

На глазах возникает
Красная пыль.
В утробе – агония,
И сам я – уже быль…

Друзья любят ныть,
Что жизнь – дерьмо.
Конечно, это так,
Если живешь, как чмо.

Балуешься белым,
Не веришь, что подсядешь,
Когда уже ломает,
Не сразу понимаешь.

Я не вижу ничего,
Потому что жесток.
Но где-то в дебрях меня
Пробьется счастья росток.

И ты увидишь мир,
Который есть во мне.
Я подарю тебе его.
Насладись им вполне.

Вообще-то этот стих
Не имеет смысла.
Просто кто-то решил
Прочесть мои мысли.

Он следит за мной
Днем и ночью тоже
И в душу бьет ногами.
За что это? О, боже!

И он носит имя,
Его страшно назвать,
От зловещего вида
Хочется рыдать.

И когда ты увидишь
Его жуткое лицо,
Ты сразу поймешь,
Твое время пришло.

Родная, ты можешь,
Мне еще раз поверить?
Кто-то должен помочь,
Открыть мне двери.

Помоги мне
Открыть двери!
Прошу тебя, родная, помоги!

Господи, неужели у него уже была ломка? Или это художественный вымысел?
Но будем надеяться на лучшее. Мне выжить и не сломаться помогла моя книга. Я выполнила свой зарок, который дала Богу, когда Андрей был в коме. Бог мне поверил, и Андрей остался жив. А я написала книгу, которая, может быть поможет другим матерям, поможет выжить их детям. Я очень хочу донести свой опыт до других матерей. И это не только желание поделиться опытом. Это - желание помочь. И тем, кого еще не коснулась эта беда, и тем, кто сейчас в полном отчаянии. Она может быть полезна и родителям. Но, вообще, она построена, как универсальная, постоянно действующая программа профилактики наркомании. Она построена так, что преподаватели любого предмета могут взять там какие-то основные идеи, нарастить их своими знаниями и своим пониманием всего этого, и, начиная с младших классов, проводить разъяснительную работу. Знаешь, в написании книги помогло все. И то, что я закончила химическое отделение университета, получив специализацию спектроскописта. И то, что увлеклась новым тогда направлением исследования жидких кристаллов, где для моей диссертационной работы мне пришлось освоить биохимию органических веществ, разобраться в специфике межмолекулярных взаимодействий в биологических структурах и их изменениях при нагревании. Пригодилось и то, что я всю жизнь пишу стихи и прозу. Пригодилась "легкая" рука.
Ладно, постучим по дереву. Радоваться пока нечему. Поживем, увидим. Я уже привыкла понижать свой эмоциональный уровень, потому что очень больно, когда падаешь с большой высоты...
Итак, книга написана. Я отпечатала тебе заключение моей книги. Прочитай его. Если будут замечания, пришли мне, пожалуйста.
                .
«Нас могут спросить, зачем в этой почти специальной книге такая большая литературная часть? Как она связана с основной темой книги? Мы ответим, что наркомания - болезнь необычная. И лечить или предотвращать ее нужно, привлекая все возможные и невозможные методы и подходы. Одни специалисты психиатры-наркологи с ней не справятся. Во-первых, они не являются специалистами в тех научных направлениях и биофизических методах, которые могут дать информацию о самом главном – о первопричине начала болезни и появления наркотической зависимости. А как можно лечить болезнь, если не знать причин ее возникновения, и не понимать глубинных процессов ее патологии? Во-вторых, человеку, впервые протягивающему руку за наркотиком, не нужна еще помощь психиатра-нарколога. Для профилактики наркомании нужны усилия специалистов многих гуманитарных специальностей, и, вообще, людей творческих, способных задеть воображение молодежи. Это могут быть музыканты, писатели и поэты, художники, режиссеры, актеры и так далее.
Восстановить в сознании наших детей общечеловеческие ценности! Суть нашего подхода заключается в том, чтобы напомнить и детям и родителям, что мы живем не в безвоздушном пространстве. У нашей страны есть прекрасная история, лучшая в мире литература, искусство, архитектура. Всем этим можно и должно гордиться. А, кроме того, своя история есть в каждой семье. Мы написали об истории своей семьи. Это хорошо, если дети знают и помнят историю своей семьи, историю своего края, гордятся ею, посвящают ей свои стихи и рассказы. Хорошо, если они заботятся о родителях, если они беспокоятся о судьбе Родины. Патриотизм – прекрасное чувство! Кто же еще позаботится о нашей России, если не мы, ее граждане? Мы уже писали о том, что в Шотландии, например, где молодежь с раннего возраста учится играть на национальных инструментах, танцевать свои танцы, петь свои песни, т.е. учится любить свой край, практически не возникает проблем с наркоманией.
А еще очень важно, чтобы у человека были настоящие друзья. Таких друзей находишь в юности, настоящих, с которыми столько вместе пережито, которые останутся с тобой до конца. "Старых друзей наскоро не создашь. Нет сокровища дороже, - пишет знаменитый французский летчик-писатель гуманист Антуан де Сент-Экзюпери в своей книге "Планета людей", - чем столько общих воспоминаний, столько тяжких часов, пережитых вместе, столько ссор, примирений, душевных порывов. Такая дружба - плод долгих лет. Сажая дуб, смешно думать, что скоро найдешь приют в его тени. Вот почему Земля разом и пустынна и богата. Богата потаенными оазисами дружбы". Все мы любим своих друзей.
А семья, дети дают столько радостных минут. Всем нам так очень дорого все, чего достигают в этой жизни наши дети. Каждый из них выбирает свой жизненный путь сам. Мы только помогаем им, когда они нуждаются в нашей помощи. А потом мы хотим гордиться ими!
Хочется привести здесь еще один отрывок из книги "Планета людей". Он касается именно отношения к близким. В нем автор рассказывает о своем друге-летчике Гийоме, которого друзья и родные уже считали погибшим, но оказалось, что он выжил после падения его самолета далеко в горах. Сначала два дня он пересиживал пургу под самолетом, а потом пять дней и четыре ночи без сна и без пищи шел к людям. "Довольно было бы закрыть глаза - и в мире наступил бы покой. Исчезли бы скалы, льды и снега. Нехитрое волшебство: сомкнешь веки, и все пропадет - ни ударов, ни падений, ни острой боли в каждом мускуле, ни жгучего холода, ни тяжкого груза жизни. Ты уже ощутил, как холод отравой разливается по всему телу и, словно морфий, наполняет тебя блаженством. Даже совесть твоя утихла. И наши призывные голоса (имеются в виде голоса друзей) уже не доносились до тебя, вернее, они звучали, как во сне. И во сне ты откликался, ты шел по воздуху, невесомыми счастливыми шагами, и перед тобой уже распахивались отрадные просторы равнин. Как легко ты парил в этом мире, как он стал приветлив и ласков! Жизнь отхлынула к сердцу, больше ей негде было укрыться. Там, глубоко внутри, сжалось в комочек что-то нежное, драгоценное.
- Я подумал о жене. Мой страховой полис убережет ее от нищеты. Да, но если застрахованный пропадет без вести, по закону его признают умершим только через четыре года. Я подумал - если встану, может быть, и доберусь до утеса. Прижмусь покрепче к камню, тогда летом тело найдут".
Забота о жене, фактически забота полумертвого человека о том, чтобы его жена могла продолжать достойную жизнь, - вот что спасло жизнь и ему. Как перекликаются здесь слова великих гуманистов. "Этажи заботы", - говорит наш российский гуманист Д.С. Лихачев.
"И поднявшись на ноги, ты шел еще две ночи и три дня.
- Ей-богу, я такое сумел, что никакой скотине не под силу.
Эти слова определяют высокое место человека в мире, в них - его честь и слава, его подлинное величие. Его величие - в сознании ответственности. Быть человеком - это и значит чувствовать, что ты за все в ответе. Сгорать от стыда за нищету, хотя она как будто существует и не по твоей вине. Гордиться победой, которую одержали товарищи. И знать, что, укладывая камень, помогаешь строить мир.
Спасение в том, чтобы сделать первый шаг. Еще один шаг. С него-то все и начинается заново…"
Последние слова как будто сказаны автором «Планеты людей» о наркомании. Сделать первый шаг, вспомнить о том, как тебя любят близкие, и как им плохо сейчас. Посмотреть вокруг и выбрать. Нужно выбирать или эту жизнь, или ту страшную смерть без семьи, без друзей, в беспамятстве и в страшных муках. И ради чего? Ради коротких фальшивых эмоций, вызванных химическими веществами? Ради фальшивых друзей, которые без всякой жалости губят твою жизнь, а потом обычно бросают в тот момент, когда тебе нужна помощь? Стоит ли оно того? В той жизни, которую избрал наркоман, все ненастоящее, все фальшивое.
"И я вдруг увидел лик судьбы. За всем этим вставали стены унылой тюрьмы, куда заточили себя эти люди, - пишет Антуан де Сент-Экзюпери в той же книге. Он пишет здесь об убожестве тихой мещанской жизни, но как его слова подходят к проблеме наркомании. - Никто никогда не помог тебе спастись бегством, и не твоя в том вина. Ты построил свой мирок, замуровал наглухо все выходы к свету, как делают термиты. Ты воздвиг свой убогий оплот и спрятался от ветра, от морского прибоя и звезд. Ты не желаешь утруждать себя великими задачами, тебе и так немалого труда стоило забыть, что ты - человек. Нет, ты не житель планеты, несущейся в пространстве, ты не задаешься вопросами, на которые нет ответа. Никто вовремя не схватил тебя и не удержал, а теперь уже слишком поздно. Глина, из которой ты слеплен, высохла и затвердела, и уже ничто на свете не сумеет пробудить в тебе уснувшего музыканта, или поэта, или астронома, который, может быть, жил в тебе когда-то".
Поэтому, пока не поздно, выбери настоящую, интересную, полную любви и истинных чувств жизнь»!

*   *   *

Декабрь 2003 г. «С Новым годом, дорогая! С новым счастьем! Не писала тебе больше двух лет. Столько воды утекло с тех пор, как будто несколько жизней прожито. Кручусь, ввязываюсь в какие-то «авантюры». Не буду писать много. Просто скажу, стабилизировалось все. Хотя мне горы пришлось свернуть.
Помнишь, я писала, что он уже тогда начал встречаться со своей новой девочкой, с Ирочкой. Все-таки мы сообща своей любовью вырвали его из этого ада! И с девочкой этой они уже больше года живут вместе, и договорились, что он даже пиво не пьет. И работает он уже второй год. Оценили его работу. Теперь он уже – директор небольшого магазина этой серии магазинов. Сам ведет бухгалтерию на компьютере. Его отправляли на месяц организовывать новый магазин в другой город. Справился. Все боюсь последствий его «экспериментов». Бывают головные боли, раздражительность. Но в основном, Бог милует. Какой он сейчас, и каким был два- три года назад… Страшно вспомнить! А сейчас – занят делом, зарабатывает неплохие деньги, любим, любит. И в окружении – такие же ребята и девушки. И отдыхают интересно. Оказывается, можно веселиться и совсем без допингов. Говорит, что после полугода работы директором, ребята становятся менеджерами, и зарплата вырастает в два раза. А потом, может быть, и сами организовывают бизнес.
А, вообще, Галчонок, пытаюсь проанализировать свою жизнь, и не могу понять. Планировала я в ней хоть что-нибудь, или все получалось случайно? И специальность выбрала не ту, что хотела. И встреча с Сашей – совершеннейшая случайность. И рождение детей мы никогда не планировали. А научная тематика? Если бы меня в 1968 году послали не в Минск, а в другой город, я бы, может быть, до сих пор имела смутное представление о жидких кристаллах. И последняя книга о наркомании.… Не случись всего этого с Андреем, мне бы и в голову не пришло написать нечто подобное. Вот так… Цепочка случайностей составила мою жизнь. Даже обидно как-то. У всех так, или это только я такая?
Горько только, что столкнулась в последнее время с такой черствостью, с таким непониманием, нежеланием помочь другим. Знаешь, когда я писала книгу, у меня рядом было фактически «наглядное пособие», «подопытный кролик» - мой собственный сын. Извини, теперь я уже могу себе позволить такой «черный» юмор. И я должна была найти объяснение каждому его поступку, тому, почему он чувствует себя так, а не иначе. Откуда берется зависимость? Можно ли ее преодолеть? Потом я объясняла ему. Да и сама, вооруженная этими знаниями, могла что-то предпринимать. Я разобралась во всем. Каждый раз, когда приходило понимание даже малости, я была безумно рада. А потом, когда я написала книгу, несущую в себе целую программу, я думала, что меня примут с распростертыми объятиями. Мне не нужен был даже гонорар, я написала книгу для того, чтобы сохранить жизнь многим подросткам. Просто купите ее в издательстве за треть стоимости, той стоимости, по которой она продается в магазине! Ничего подобного не произошло. Все это никому не нужно. Никого не интересует то, что наши дети гибнут! Погибшему сразу вешают ярлык. Наркоман, передозировка. А он, может быть, попробовал первый раз. И то, потому, что не имел никакой информации.
И, наконец-то, я поняла. Даже на этом страшном горе все хотят зарабатывать деньги. Сейчас за наш российский рынок сбыта наркотиков и за рынок услуг по лечению наркомании борются международные кланы. И те, кто привозит наркотики, распространяет их, получают не самые большие деньги. Самые большие деньги – это лечение. Практически бесполезное лечение, потому что след в памяти все равно остается на всю жизнь. И я не знаю, как дальше пойдут дела у Андрея. Единственно, что, может быть, спасет его от возобновления тяги, так это то, что у него все было на уровне первых проб.
А наши чиновники способны за малые деньги и легализовать наркотики, и закупить бесполезные программы по профилактике. В нашем Министерстве образования мне сказали, что моя книга им не нужна. На деньги, отпущенные для программы профилактики наркомании, они закупили обычные книжки-раскраски для третьего класса. Пусть дети привыкают к красивому! Да кто же с этим спорит? Но эти книжки-раскраски не предостерегут их. Да и предостерегать нужно постоянно. Скорее всего, с этих книжек-раскрасок чиновники что-то имеют.
Вечерами сажусь и пишу электронные письма политическим деятелям:

«Уважаемый………………….!
Когда проходила вчерашняя передача с Вашим участием, когда я писала Вам письмо, мы не знали о готовящемся чудовищном террористическом акте в московском метро. И даже когда я днем звонила Вам по телефону, я (так получилось) еще не смотрела новостей, и не знала о случившемся. Теперь я уверена, что Вы подключены к вопросам, касающимся этого террористического акта. И участники нашего движения выражают соболезнование всем пострадавшим. А психологически пострадали мы все - все жители России. Мы все чувствуем на себе гнет возможности новых террористических актов.
Я пишу Вам сейчас потому, что прошу Вас не расслаблять своих усилий в борьбе против пропаганды наркотиков. Мы, группа российских ученых впервые рассматриваем теорию социальных эпидемий, и мы связываем уже набравшую силу эпидемию наркомании с зарождающейся в России эпидемией терроризма. Нами впервые дано математическое описание эпидемии наркомании в России (популярно это изложено в нашей книге, электронный вариант которой я послала Вам.
Мне хотелось бы вкратце написать Вам о связи вопросов пропаганды наркотиков с нарождающейся эпидемией терроризма, когда взрывать будут не чеченские террористы, а наши погрязшие в наркомании подростки.
Схема такова: Сейчас идет массированное движение за легализацию "легких" наркотиков, организованная массой зарубежных организаций, и лоббируемая нашими соотечественниками. Стоят тысячи и тысячи сайтов в сети Интернета, в которых приводятся сотни аргументов за легализацию наркотиков и наркомании. Обычно там используются аргументы из области прав человека, на которые мы не научились еще грамотно и безапелляционно отвечать. Мы специально послали своего участника на Высший Хельсинский курс по правам человека в Польшу, и теперь мы знаем, как нужно отвечать тем, кто, пропагандируя наркотики, ханжески говорит при этом о демократии и о правах человека. Это они нарушают все глобальные права человека - подростка, начиная с его права на жизнь, на образование, на здоровье, на правдивую объективную информацию и т.д.
Употребление "легких" наркотиков приводят к ряду синдромов, хорошо описанных в литературе (есть в нашей книге), в том числе к повышению внушаемости, неуправляемости поведения. Потом этими подростками можно легко руководить (скинхеды, расстрелы в Армии, участие в террористических акциях). И чем больше подростков будет вовлечено в наркоманию, тем больше вероятности развития эпидемии терроризма. Этому способствует и такие установки, которыми полны многих песен, подсказывающих выход из естественной и неоднократно возникающей у каждого подростка ситуации неразделенной любви или ссоры с подругой - "бери наркотик и кончай с собой!" И вообще, когда можно так легко покончить с собой, то жизнь других тоже не представляет никакой ценности. ЭТО  - ТА ПСИХОЛОГИЯ, КОТОРАЯ ВЕДЕТ К ЭПИДЕМИИ ТЕРРОРИЗМА! 
Когда мы вели занятия в группах колледжа, где учатся дети малообеспеченных родителей, мы обнаружили, что там 100% учащихся курят анашу. Все они заражены такой точкой зрения, "что нам все равно, умирать ли от наркотика, или идти и убивать и грабить, как у нас в Ростове и происходит в некоторых районах, или участвовать в террористических актах. У нас нет пути в жизни!" - Вот так страшно они настроены! Поэтому Вы поступили очень правильно, подняв этот вопрос в таком, с точки зрения несведущих людей, казалось бы, незначительном эпизоде. Когда начнут работать законы социальной эпидемии (описанные в нашей книге), бороться будет очень трудно, а, может быть, и уже поздно.
Я знаю, что Вы - очень смелый человек! Мы очень просим Вас не снижать уровень Вашего напора в вопросах особенно первичной профилактики наркомании. И присоедините наше движение к числу тех общественных организаций, которые с Вами сотрудничают.
Можно организовать делегацию наших подростков в молодежные центры Евросовета. Все бесплатно. Все страны Кавказа активно используют эти возможности, и постепенно становятся своими в Евросовете. А Россия как всегда…Можно получить грант на мероприятия. Молодежью нужно только заниматься.
Пора создавать экспертные советы для того, чтобы хоть как-то контролировать хорошо проплачиваемые передачи, которые  идет днем, их смотрят подростки. Сколько их погибнет после такой передачи. Прошлый раз я писала и в Госдуму, и в администрацию Президента. Все бесполезно. Те, кому хорошо платят за такую пропаганду, прикрываются словами о правах человека. А на самом деле они нарушают все основные права и свободы молодежи, начиная с права на жизнь, на образование (наркоман не может учиться), на достоверную информацию и т.д.»
Я упорно пишу. Но испытываю одно разочарование за другим. Я в этот раз не пошла голосовать на выборы в Госдуму России. Еще недавно я так радовалась, когда во время приезда в Ростов руководителя той партии, за представителей которой я голосовала несколько лет подряд, мне удалось вручить ему нашу книгу и письмо. Но потом мне позвонили из его штаба.
- У нас нет средств на закупку Вашей книги.
А разве я просила этого? Значит, все эти красивые слова, эти позы…. Противно до тошноты. И страшно, потому что где-то там, в реанимационных отделениях тысяч российских городов умирают наши дети. А рядом, в коридорах сидят, взявшись за руки, их родители, и недоумевают: «За что!?»
Кто-то из нашего потока в сердцах сказал: Страна слепо глухонемых….
Недаром их партия проиграла на выборах. У меня даже ничего шевельнулось в груди. Люди поняли, что все там было ложью.

*    *    *

И когда у меня совсем опустились руки, мне позвонили. По моим меркам совсем молодые сотрудники нового ведомства Госнаркоконтроля. Оказалось, просматривают все общественные организации, которые как-то касаются проблем наркомании. Одно из направлений их деятельности – первичная профилактика наркомании. То есть как раз то, чем и я занимаюсь. «Уберечь здоровых!» Пошла к ним на прием, подарила им свою книгу. Вполне интеллигентные молодые аспиранты университета, интересующиеся, пытающиеся докопаться до научных решений. Смотришь на таких, и думаешь: Жива еще Россия! Все у нее еще будет!

*    *    *

Вера писала письмо своей старшей дочери Наташе:
«Наташенька, дорогая моя!
Недавно писала тебе. Но сейчас хочу поделиться. Хочу поучаствовать в конкурсе «Русский Сюжет». Ты знаешь, гены предков «играют», покоя не дают.
Но ведь грант Евросовета я получила, и специальную книгу издала.
А эту семейную сагу я, можно сказать, всю жизнь пишу. Помнишь, еще ты мне помогала печатать на нашей старенькой «Оптиме».
Придумала название «Високосный век». Подходит по смыслу. Хорошее название, правда? Всю литературу перекопала.
Знаешь, средняя продолжительность солнечного года равна 365 дней, 5 часов, 48 минут 46 секунд, т.е. немного меньше (365 +1/4) дней. Чтобы не высчитывать часы, минуты и секунды наступление нового года папа римский Григорий Х111 произвел реформу юлианского календаря, и с этих пор календарь получил название григорианского. Еще в юлианском календаре все годы, порядковое число которых делится на 4, являются високосными, и имеют по сравнению с предыдущими тремя годами один лишний день – 29 февраля. По григорианскому календарю в каждые 400 лет было решено выбрасывать по 3 дня (так как продолжительность солнечного года меньше (365 +1/4) года). Из числа високосных были исключены те високосные вековые годы (годы с двумя нулями в конце, т.е. последние годы каждого века), у которых число сотен не делится на 4. Например, годы завершающие 17, 18, и 19 века, т.е. 1700, 1800, и 1900 годы не являются високосными по григорианскому календарю (в них нет 29-го февраля). В них на один день меньше, чем в 20 веке, у которого 2000 год является високосным.
Возникает интересная закономерность: Понятие «високосный» можно применить не только к году, но и к веку. Все века, порядковый номер которых делится на 4 (например, 20 делится на 4), имеют на один день больше, чем те века, порядковый номер не делится на 4 (предыдущие три века). Поэтому двадцатый век можно назвать високосным веком, потому что двадцатый век (цифра 20 делится на 4) имеет на один день больше, чем каждый их трех предыдущих веков. То есть, для него имеется та же особенность, что и для високосного года, для которого его порядковый номер делится на 4, и он имеет на один день больше, чем предыдущие годы. Вот я и назвала этот двадцатый век високосным.
Но потом я полезла в Интернет, и стало мне так обидно. Оказывается, я «велосипед изобрела». Там полно произведений, названных «Високосный век». Придется отказаться от этого названия. А ведь так подходит.
Пошевелила, пошевелила мозгами. Придумала – «Шаг спирали». Художественных произведений с таким названием нет. А по понятию – подходит. Кое-какие определения нашла в Интернете, кое-что додумала сама.
Время, необходимое для одного полного витка истории при переходе из одного похожего состояния в другое, например, от казачьей вольницы к свободе, можно назвать шагом спирали истории. Этот шаг спирали равен примерно одному веку. Шагом спирали нашей недавней истории был двадцатый век, который можно назвать «високосным», так как он содержит по сравнению с предыдущими тремя веками один дополнительный день, и его порядковый номер 20 делится на 4, так же как для високосного года. Каждый последующий вековой виток никогда не бывает точной копией витка предыдущего, так же как шаг спирали истории никогда не бывает постоянным. Так и назову свою семейную сагу – «Шаг спирали».
Далее я хочу рассмотреть 4 поколения (наши деды, отцы, мы и наши дети), и хочу объединить их рассмотрением одной семьи, и друзья по учебе.
Поговорим теперь о поколениях людей этого високосного двадцатого века.
1.Первое поколение, рожденное еще в девятнадцатом веке, - свободные люди, особенно казаки. Нужно написать о том, как они жили до наступления тоталитаризма, и как погибали в условиях начинающегося тоталитаризма.
2. Второе поколение - это их дети, рожденные на грани общественных формаций, собранные в семьи из обломков разрушенного и развеянного по всей России общества. Но тоталитаризм коверкал их психику. Депрессивные синдромы. Все бабушки. Почему женщины? Для пояснения этого нужен врач психиатр - прототип  моего брата Алеши. Один из рассказов (серий) – это рассказ о его гибели. Его все-таки достали из предыдущего поколения. «Мне иногда кажется, что меня достают из 37-го года». Ряд совпадений. Его дед Михаил Иванович Гордеев, который родился за 13 лет до начала 20 века. В конце1917 года (почти 18 год) – Октябрьская революция. 20 с небольшим лет прожил в тоталитарном режиме. Умер в 38-м году 20-го века в возрасте 51 год. Алеша, родившийся (1949 год) в 20 веке за 51 год до конца века, с момента взросления в 18 лет понял, что попал в тоталитарное государство 20-го века, 20 лет прожил в условиях этого государства, которое практически стало интенсивно разрушаться в 1986-1987 годах. Но оно успела «прихватить» его, и за 13 лет до конца этого века в возрасте 38 лет едва не умер от инсульта, умер все-таки в возрасте 51 год в 2000 году, который был високосным в квадрате годом, т.е. эта цифра делилась на 16=4.4.  Какие цифры были магическими в жизни внука и деда? Это - 13, 20, 38, 51. 13+38=51 (для деда, или 13+18+20), и 38+13=51 (для внука тоже 20 лет зрелой жизни в тоталитарном режиме, или 18+20+13). Кажется, что эти цифры 18, 20, 13 соединены кругом и кружатся (13, 18, 20), или (20, 13, 18) в некой магической карусели. А еще цифра 20 – особая.  20-й век – високосный век. Дед и внук не встретились. Смерть одного и рождение другого разделяли 11 лет. И тот, и другой умерли от отравляющего укола, их «достал високосный век России».
Другая пара дед и внук. Мой отец Сергей и мой сын Андрей. Андрей родился в 1984 году (високосный в квадрате год). С дедом по матери не встретился, так как дед умер в 1978 году, смерть одного и рождение другого разделили 6 лет. Дед родился в 1907 году (через 7 лет после начала двадцатого века), через 10 лет в 1917 году началась революция, а через 16 лет  в 1933 году из-за Великого Украинского Голода он был вынужден покинуть Белгород, приехать в Новочеркасск, где и встретил бабушку. Дальний результат этой встречи Андрей.  Родился в 1984 году. Через 4 года после 1933 года и через 20 лет после революции дед попал в тюрьму. Когда Андрею было 7 лет, произошел переворот, и исчезло государство, в котором он родился. Почти через 10 лет, в 2001 году заканчивался високосный век России, и Андрею исполнилось 16 лет. Через 4 года ему будет 20 лет. Итак, для этой пары выделяем магические цифры 7, 10, 16, 4, 20.… Ну, скажи мне, что это – полная чушь!
3. Третье поколение, рожденное в условиях хрущевской оттепели, или позже.  Для третьего (нашего) поколения генетика должна была торжествовать. Разом «обновилось» все общество. Ранее небывалое смешение крови было почти в каждой семье. Должно было появиться поколение гениев, поколение очень красивых людей. Не этим ли объясняются небывалые порой успехи советского общества? Не этим ли объясняется то, что наши русские девушки занимают сейчас первые места на конкурсах красоты. А наши юноши – самые умные программисты? Интересная закономерность для русского народа. Нас бьют, уничтожают, сгоняют с привычных мест, а мы становимся все умнее и краше!
Рождение одного из главных героев Саши. Война, переезд вместе с матерью к сестре мужа в казачий край. Первое запомнившееся на всю жизнь осознание окружающего: Огромный сад с разными сортами яблок, песчаные барханы, зыбучий песок. Неброская, но такая родная в деталях природа. Люди, предоставившие кров, хоть на время, хоть и навсегда.   Но сильно влияние предыдущего поколения. Маниакально-депрессивные синдромы. Индуцированный бред. Общество больно.
4. Четвертое поколение – это опять свободные люди. Они не помнят ни сталинских лет, ни последующих лет тоталитаризма. Им не надо мешать, они выкарабкаются сами. Они видят мир прекрасным, они его любят, они баснословно способны – гениальное общество! Мы думали, что, увидев, как мы с трудом выкарабкались из тоталитарного государства, нам весь мир откроет объятья. Нам действительно открыли объятья те, кто хочет завоевать наш рынок. Завладеть нашей землей, сделать из нас послушное стадо, ибо самое страшное для страны последствие массового вовлечения в наркотизацию – это повышение внушаемости. Нас хотят уничтожить по-другому, хотят те государства, которые нас окружают.  Этому поколению – очень сложно, очень тяжело разобраться во всей этой «демократии». Сначала в период взросления («Ударил гормон – мозги прочь!») они делают массу ошибок. Но, взрослея, отбрасывают «шелуху» и включаются в построение своей жизни. Ошибки тоталитарного общества уже не довлеют на большую часть молодежи. Она идет свободно, каждый находит свой путь в жизни.
Само построение это: или наблюдение за жизнью семьи (как, например, в сериале «Черный ворон»), или наблюдение за судьбами друзей – одноклассников (что уже, к сожалению, тоже использовано в сериале «Бригада»), или друзей – сокурсников. А можно наблюдение за семьей и друзьями – сокурсниками одновременно. У меня подход к жизни не будет мистический, как в «Черном вороне», и не криминальный, как в «Бригаде», а будет жизненным, драматическим, но и оптимистическим, как в «Унесенных ветром».
При съемке жизни первого поколения нужно включить съемки казачьих степей и казачьи песни; второго поколения – съемки заводов тех времен, песни сталинских лет, и типа «Джонни, ты меня не любишь!»; третьего поколения – песни Пахмутовой, рок, и Битл-с; четвертого поколения –  лучшую музыку последних десятилетий (“Mutter” Romschtain и др.).
Пока все. Целую. 22.10.03. (суббота, 17-20).
Потом Вера сидела и писала свою автобиографию. Её нужно было представить на конкурс.
«Моя автобиография: Я, Орлова Вера Сергеевна, родилась в г. Новочеркасске Ростовской области 28 ноября 1941 года, в день, когда наши войска отбивали у немцев город Ростов-на-Дону. Если бы не это обстоятельство, возможно, я родилась бы позже.
Люди рождаются для жизни на Земле.… Какая непреложная истина! Понимаем ли мы, что стоит за этой фразой?
Люди рождаются для счастья, так как сам факт рождения уже предполагает счастливый случай для родившегося.
Родившись, человек не знает, что является нормой жизни для этого мира. Он может родиться в очень богатой, или очень бедной семье. Может родиться в странах экватора, или на крайнем севере, в лесах, или на побережье океана. Может родиться в мирное время, или во время боевых действий. Для него все, что окружает его после рождения – естественно.
Взрослея, он постепенно начинает осваивать мир. Тот мир, который окружает его, становится для него нормой жизни. Он радуется этому миру, и планирует свою жизнь, потому что другой жизни у него не будет.
Большая часть людей осваивает потомственные специальности. Некоторые наиболее смелые, способные, как бы начиненные протестом против всего устоявшегося, затевают нечто новое. Это движет прогресс. Является ли прогресс добром, или злом для будущего человечества? Нужно ли сохранять приверженность к потомственным специальностям, или лучше «расставлять» людей так, как это нужно государству? И кто знает с точки зрения долгосрочных перспектив, что нужно государству? Может быть, предоставить человеку право самому решать эти вопросы? Может быть, то, что нужно человеку, нужно и государству? Может быть, в этом суть соблюдения прав человека, и суть самой демократии?
Что происходит с человеком, если его лишить возможности самому решать проблемы своей жизни, возможности делать ее лучше, возможности заботы о близких и обеспечения из достатка? У человека опускаются руки, он спивается,  становится наркоманом, преступает закон, становится люмпеном.
Я родилась во время Великой Отечественной Войны в городе Новочеркасске в день, когда наши войска отбили у немцев первый раз город Ростов-на-Дону. Гремели канонады, сверкало небо, горела Земля. Чувствовал ли все это новорожденный ребенок? Но рядом была мама, и, наверное, для меня это было самым большим счастьем. Мама, тепло, молоко, и плевать на бомбежки и грохот канонад!
По рассказам родных я была очень жизнелюбивым ребенком. Когда бомбили Новочеркасск,  и семья спускалась в подвал под домом, я, надев на голову выдолбленную тыкву, танцевала там под музыку, которую наигрывали мне родные. Так мы все, и я, и они, боролись со страхом быть погребенными под разорвавшейся бомбой.
Я родилась женщиной, и в осколке зеркала впервые увидела свои ясные ярко синие глаза, которыми я очень гордилась. При случае обращала на них внимание окружающих:
- У меня глаза, как мамин чайник! Я буду артисткой!
Взрослые жили в своем измерении. Это было тяжелое выживание в условиях немецкой оккупации  нескольких женщин с детьми, собравшихся в нашем доме. Нужно было из ничего раздобыть воду, еду, одежду, тепло. И они все это добывали. Я не помню в те годы чувства голода, холода. Но одеваться хотелось лучше. Я помню (у меня даже есть фотография), как в начальной школе на каком-то праздничном выступлении меня (красавицу с ярко синими глазами!) «запрятали» куда-то подальше от фотокамеры только потому, что на мне были одеты бурки (самодельная, похожая на валенки обувь, сшитая из старой военной шинели и обрезков кожи на пятках). Бедная я Золушка! У меня не было туфелек. Но это не мешало мне радоваться жизни, и любить себя, и гордиться собой:
- Я умею считать до миллиона, - говорила я, когда мы с отцом встречали его друзей, и начинала считать, не обращая внимания на их недовольные лица. Мне казалось, что все должны были любить меня и восторгаться мною, моим умом, моей внешностью.
Шести лет я пошла в школу, и закончила первый класс на все пятерки, но все забыли, что в войну мое рождение не было зафиксировано. Пока мне с ошибками и исправлениями выписывали свидетельство о рождении с восстановлением возраста, все грамоты об отличной учебе разобрали. Я обиделась, и больше никогда не училась на «отлично».
В 1951 году наша семья в срочном порядке перебралась в город Ростов-на-Дону. После того, как мой отец в 37-38 годах отсидел в тюрьме, наш дом в Новочеркасске могли в любой момент конфисковать. Его продали, и купили дом в Ростове. Меня не успели принять в пионеры в школе Новочеркасска. А в ростовской школе в нашем классе все уже были пионерами. Я не хотела быть «белой вороной», и прорыдала целый день. Утром следующего дня моя мама надела на меня галстук. Так я совершила первый в своей жизни ужасный поступок. Я обманула Ленина. Эту страшную тайну я хранила всю жизнь. А еще мне приходилось хранить тайны отца, он был кожевником и работал дома, что раньше было запрещено. Хранила я и тайны матери, которая шила чувяки, и продавала их на рынке, чтобы прокормить нас в годы войны и позже. Тайн в моей жизни было очень много.
Сколько себя помню, мне всегда снились рифмованные сны. Кое-что записывала еще в школе, после окончания которой хотела поступать на литературное отделение почему-то в Ленинградский университет. Но подвели слишком хорошие способности по математике. Были победы на городских олимпиадах. Сочинения же наоборот, не получались. То есть, они получались, но не такие, которые нужно было писать в то время. Родители потребовали беспрекословного подчинения и поступления на математическое отделение. Я увильнула, и поступила на физическое отделение Ростовского государственного университета. Учиться было неинтересно, и я увлеклась туризмом – альпинизмом. Даже сама была пару раз руководителем туристический групп по Кавказу. Мы ходили по тем ущельям и перевалам, где сейчас гоняют чеченских боевиков
Начавшаяся со второго курса научная работа в лаборатории рентгеноспектроскопии увлекла меня. Научный руководитель не хотел брать девочек на эту специальность. Пугал: «Волосы и зубы выпадут. Детей не будет». Но в этот год открылась новая специализация по ядерной физике, и туда пошли все наши мальчики. Так впервые на специализацию рентгеноспектроскопии взяли двух девочек. Нам троим (был еще и парень) старый профессор читал лекцию. Он заходил в аудиторию, поправлял очки, смотрел на нас, и, видно, ему становилось дурно. Он очень не любил женщин. Он отворачивался, и скорей, скорей читал свои лекции. На практику я была направлена в город Красноярск.
После окончания университета у меня было две публикации во всесоюзных журналах. Потом мой руководитель по диплому сказал мне, сто по материалам моего диплома у него защитили диссертацию. Но мне это направление было неинтересно. Со студенческой скамьи я попала на преподавательскую работу в Ростовский институт инженеров железнодорожного транспорта. Вышла замуж за сокурсника и родила дочь.
О совершенно новой тогда научной тематике я услышала в Минске, когда была направлена на ФПК. Жидкие кристаллы! Какие применения! А биомембраны! Они все жидкокристаллические! Я придумала себе научное направление, диссертацию! Этой тематикой не занимались нигде в мире! Я нашла научного руководителя, и защитила в срок свою диссертацию, успев одновременно в три года аспирантуры родить вторую дочку.
Я прошла весь путь становления в нашей стране этого нового научного направления. Первые всесоюзные и международные конференции. Признание моих работ у нас и за рубежом. Потом, я набрала людей в аспирантуру. Вторым соруководителем этих аспирантов был глава всесоюзного направления по жидким кристаллам. До сих пор у меня хранится материал на несколько кандидатских и докторских диссертаций. А главное, это были очень кропотливые и длительные температурные исследования, на повторение которых вряд ли у кого хватит терпения. Но пришел новый заведующий кафедрой, имевший брата – секретаря обкома. Пришел с единственным желанием – разогнать наших сотрудников и набрать новых. Он применял такие методы, что некоторые не выживали физически. Я была в то время профоргом. Мне приходилось защищать людей.
«Я, или она», -  объявил он ультиматум. Исход был ясен.
И меня пригласил на свою кафедру заведующий кафедры математики:
- Я знаю, Вы очень порядочный человек! – сделал он мне комплемент. Математика все же  «достала» меня, последние двенадцать лет я читала лекции по высшей математике.
Потеря моего научного направления обернулась для меня находкой. В свои сорок два года я родила сына. Это было большое счастье!
«Математики! Какая у Вас вредная работа! Стол и ручка, доска и мел!» - любили поиздеваться над нами сотрудники других кафедр. Но доска и мел оказались не так уж безопасны. Сотрудники других кафедр много времени проводят на лабораторных работах, а у математиков все занятия – это доска и мел. И когда ты читаешь лекцию и пишешь на доске, то на вдохе мел забивает твои легкие. Я еле-еле доработала до пенсии.
«Хроническая бронхопневмония» - поставили мне такой диагноз. А мне еще хотелось больше помочь сыну в учебе и попробовать осуществить свою давнюю мечту.
Ведь всю свою жизнь я писала в стол. Я следила за литературной деятельностью в стране, выписывала «Литературную газету». Когда в 83-84 годах я была в декретном отпуске, а потом в отпуске по уходу за ребенком, я собрала все написанное в роман «Мир для нас», и отослала его в «Новый мир». Я понимала, что никто не станет меня печатать. Но пусть хотя бы прочитают. И я была поражена, когда получила более чем на двадцати листах подробнейшую рецензию. Она хранится у меня и сейчас. Рецензент отнесся к своей работе очень добросовестно. Он дал мне много советов. Не начинать сразу с романа. Дать рукописи вылежаться несколько лет, потом перечитать, и тогда станет ясно, выдержала ли она проверку временем. Были там и обидные вещи, но я не обиделась.
Сейчас я рада, что та рукопись не была опубликована. В нынешней рукописи я использовала чуть меньше половины той рукописи, именно те удачные ее части, которые понравились и рецензенту. Кое-что в той рукописи мне кажется теперь фальшивым. А я не хочу фальши. Тем немногим, что я опубликовала, я довольна. Из нескольких сот стихотворений выбрана пара десятков самых лучших. Рассказы и повести отточены за двадцать лет, и нравятся моим друзьям. Во время работы над новой рукописью, я читала и перечитывала ту старую рецензию. Она мне уже не раз помогает.
Годы пошли щелкать дальше. Старшая дочь закончила по благотворительному фонду Гарвардский университет США, защитила докторскую диссертацию, вышла там замуж. Мы ездили к ней на свадьбу. Средняя дочь – психолог, преподаватель. Сын дважды перепрыгнул через классы, и в 15 лет стал студентом двух университетов. И здесь случилось самое страшное. Он стал принимать наркотики. Мягкий, домашний мальчик, компьютер с десяти лет, увлеченный, любимый всеми нами, он стал совсем другим.
Я металась, но ничего не помогало. Стала читать литературу. Это было в 1999 году. У нас дома тридцать томов Большой медицинской энциклопедии. Я прочитала их практически все. Научные книги по биологии, биохимии старения, все, что было издано по наркомании. Просеяла весь Интернет. Потихоньку стала понимать. Что, почему, какие могут быть последствия, как с этим бороться. Потрясающе вписалась в эту тематику моя научная работа по жидким кристаллам! Я поняла то, что не смог понять никто другой. Никто, во всем мире! Ведь все биомембраны – жидкокристаллические. А молекула наркотика, как плод репейника. Ее уже ничем не уберешь из организма. Мембраны кристаллизуются, как у старого склеротики, нервный импульс уже не может пройти. Вот почему наркоманы такие! Стареют быстро, умирают молодыми. У них все процессы идут, как в глубокой старости. Я читала, записывала, объясняла сыну, давала ему прочитать. Но в какой-то момент мне позвонили, сказали, что сын в коме, в палате реанимации. Анализ показал, что это всего лишь марихуана, которую некоторые так хотят легализовать у нас.
Нас не пускали к нему. Мы сидели с мужем, взявшись за руки, как малые дети.
Я молилась Богу, я дала Богу зарок.
- Спаси! Сохрани ему жизнь! Я буду делать все, чтобы помочь другим! Все свои знания я отдам для спасения других!
И Бог услышал мои молитвы! Мы забрали сына домой. Он стал встречаться с девочкой. Более двух лет он не только не пробует наркотики, но не пьет даже пива. Весной получит диплом. Больше года совмещает учебу с работой. В июле будет свадьба.
А я сделала то, что пообещала тогда Богу. Я создала общественное Движение. Именно движение для того, чтобы не иметь дела с взносами. Я – его президент. Мы проводим бесплатные занятия в ряде колледжей города Ростова. Я написала книгу «Родителям и педагогам. Все о наркомании», в которой рассмотрела все аспекты наркомании. Эта книга несет в себе универсальную постоянно действующую программу первичной профилактики наркомании. То есть книга написана не для наркоманов, а для того, чтобы предотвратить вовлечение в наркоманию здоровой части молодежи. Там все объяснено. И там – добротная литературная часть. На издание книги во всероссийском издательстве мы получили грант Молодежного фонда Евросовета. Идут переговоры о том, чтобы несколько новых книг по этой тематике издать миллионным тиражом и раздать бесплатно учителям и психологам. Сын смеется:
- Мама, ты – звезда Интернета. Твоя книга рекламируется на сотне сайтов.
Когда произошли события на Дубровке, я подумала:
«Если бы сотрудники ФСБ знали о действии наркотиков то, что знаю я, не было бы столько жертв. Ведь это можно рассматривать, как первый прием наркотика. Так же от первого приема гибнут дети по всей стране. А там, на Дубровке, на длительный психологический стресс наложился стресс токсикологический (именно так называют прием наркотика ученые нейрокибернетики). Что с ними будет потом, я тоже знаю. Всем им нужно лечиться у психоневрологов. И все равно не исключены жуткие депрессии с возможностью самоубийств. Потому что у каждого выжившего после этого кошмара, так же как у любого, хоть раз принимавшего наркотик, остается структурный след памяти. И любой, даже небольшой стресс, алкоголь могут их ввергнуть в депрессию. Происходит актуализация всего, что пережил. Это все равно, как решил положить новые фотографии в фотоальбом, открыл его, и увлекся просмотром старых фотографий».
Сейчас я помогаю сотрудникам новой структуры Госнаркоконтроля. Помогаю бесплатно. Они меня нашли сами. Они объяснили мне, что они – элита силовых органов. Их перебросили сюда, расформировав налоговую полицию. Им вменили в обязанность заниматься и профилактикой. Это очень хорошо! Это впервые в российской практике. Конечно, занятые в основном оперативной работой, они не имеют времени разобраться в проблеме так, как в ней разобралась я. Я подарила им свою книгу в напечатанном и в электронном варианте. Сняла им на дискету все свои файлы. Пусть осваивают. Каждая спасенная жизнь, каждая слезинка ребенка… Я все отдам за своего спасенного сына.
Сейчас оформляю заявку на новый грант. Он касается связи эпидемии наркомании, а также начинающихся с запозданием в 2-3 года эпидемий СПИДа, гепатита С, эпидемии связанной с наркоманией преступности, с зарождающейся эпидемией терроризма и экстремизма. Есть программы контрэпидемии, разработаны в Санкт-Петербурге.
И очень хочется рассказать о нашей семье. С конца девятнадцатого века до начала двадцать первого. Мне кажется, эта история могла бы понравиться всем. Поэтому на Ваш суд я представляю свой роман «Шаг спирали».

С уважением                Вера Сергеевна Орлова».

*    *    *

Дети собираются пожениться. На готовые кольца нет денег.
Вечером Вера позвонила Андрею:
- К сожалению, я нашла одно старинное кольцо. Камни из него выпали. Но там есть новая булавка для галстука. Но все вместе это будет всего около пяти граммов золота. Ваши кольца будут тоненькие. Может быть, у ювелира можно докупить немного золота?
Потом Вера занималась другими делами, и ей потребовалось новое острое лезвие. Она вспомнила, что в мелочах Саши, которые так и остались у нее нетронутыми, были пачки лезвий. Она полезла в антресоль, достала этот пакет со станками и лезвиями, и из него выпал малюсенький целлофановый пакетик с обручальным кольцом. Вера в растерянности села на пол. Как живо все вспомнилось. На день свадьбы у них с Сашей не было никаких колец. Тогда их невозможно было достать даже по случаю свадьбы. Правда, когда после небольшого свадебного путешествия они с рублем в кармане уезжали из Сочи, то увидели в витрине ювелирного магазина обручальные кольца.
А это кольцо она купила незадолго до всего того, что произошло с Сашей, и хотела обменяться с ним кольцами хотя бы на двадцатилетие их свадьбы. И она отдала ему кольцо на их двадцатый юбилей. Только носить его Саше не пришлось. Это он, видно, положил свое кольцо в этот пакет.
«Мистика какая-то, - подумала Вера. – Словно Саша услышал сейчас ее разговор с сыном, и отдал ему свое кольцо».

«Жаль, - думала Вера.- Неужели весь этот високосный век, все, что она помнит пусть даже из рассказов мамуни, матери, отца,  все, начиная с безногого прадеда Николая до еще не родившихся ее внуков и правнуков, уйдет вместе с ней? Целый век! А как по-человечески близки и любимы ею эти люди – те, кого ей даже не пришлось увидеть, те, кто окружал ее в жизни, и те, кого ей, может быть, и не придется увидеть…. Целый век…. Високосный век… Вековой шаг спирали»….