Военная тайна сельской семьи

               
В нашей семье праздники принято устраивать по любому поводу, даже грустному. Поднимаешься утром с постели, а на столе –  блины. 

– Бабушку твою, покойницу, во сне видела, – отвечает на мой вопросительный взгляд мать. – Раз так вышло, то надо старуху помянуть. Не зря ж привиделась. Скучает, наверно. Вот блинчиков напекла.

После блинчиков обязательно по рюмочке винца примем, как принято испокон веков у русских, хоть православная церковь подобные традиции и не одобряет. Повеселеет на сердце. Из жизни бабушки исключительно веселое и хорошее припоминается. Смотришь, получился небольшой семейный праздник.

В моих родных Тузаклах, деревне, в которой я родился и вырос, и из которой, окончив школу, уехал, многие так поступают. Еще ни свет ни заря, глаза после сна продрать не успеешь, а соседка тетя Шура уже шанежки несет: «Первый муж, царствие ему небесное, во сне приходил. Помяните Сашу вместе со мной добрым словом».

Как-то вечером отец просит мать:

– Маша, заведи тесто. Завтра с утра пирожков с творогом напечешь. Папка из головы целый день не идет. Помянем. Пирожки-то с творогом он, покойничек, любил.

– Конечно, напеку. Отчего ж не напечь. И пусть при жизни, Вася, я твоего отца, а значит, и свекра своего, не знала, – с шуткой отвечает мать, в нашей семье серьезным тоном редко разговаривают, –  так хоть на том свете ему потрафлю.

Назавтра, за утренним столом, выпив рюмку домашней настойки и закусив ее пирожками, отец ударился в воспоминания.

– Лет пятнадцать, наверное, уж прошло, – задумчиво, словно считая что-то в уме, сказал он, – а тот случай как сейчас помню. Мария-то в курсе, а тебе, сын, я, кажется, ни разу о нем не рассказывал. Не то, чтобы скрывал, не пришлось как-то.

Были майские праздники. Прикинули мы с Машей: последние свободные денечки уходят, потом – огород, сенокос, то да сё. До первого снега от работы не продохнешь. Чего, думаем, дома сидеть. Управились пораньше по хозяйству и поехали вечерним автобусом к дяде Лёне Опупову в Кондрашино. Почти в тридцати километрах мужик живет, поэтому видимся мы с дядей Лёней редко, да и родственники к тому же не такие близкие - он троюродный брат отца по бабушке, но в гости изредка ездим. Нельзя ж родство терять.

У Опуповых нас не ждали, но не растерялись: в деревне гости всегда нежданными приезжают. Не город, не созвонишься. А о мобильниках тогда еще и слыхом не слыхивали. Тетя Шура, жена дяди Лёни, бросилась праздничный ужин готовить, Машу привлекла. Дядька тоже засуетился: выпивку по соседям побежал искать. Говорю ж, мы нежданными приехали.

Один я остался не у дел. Заскучал. Присел в горнице у стола. На нем книжки лежат. За тем столом внучка дяди Лёни уроки готовила. Я взял "Арифметику", название учебника точно помню, в голову навсегда врезалось, полистал – ничего интересного. Закрыл, смотрю на корочку – школьники свои книги тогда газетами оборачивали, статья вроде бы интересная написана. Читаю. А там вот о чем рассказ.

В войну один солдат полюбил медсестру, а самого на войну женатым уже забрали, и дети у него были. Любовь же на фронте у мужика открылась такая, что хоть стреляйся, никуда от нее не деться. Отправить честное письмо домой: простите, Христа ради, женюсь на другой, – не посмел, перед ребятишками стыдно. Выходит, бросил их. Уговорил он штабного писаря, тот накатал похоронку, дескать, пал ваш муж и отец смертью храбрых в борьбе с немецко-фашистскими захватчиками, вечная память герою.

Сколько-то лет пробежало, война закончилась, солдат и медсестра – редкостно повезло им – оба вернулись домой целыми и невредимыми. Зажили семьей, даже ребенка, кажется, родили. А мужика все же точила тоска по первым детям. Как-то раз, плюнув на все, решился повидать бывшую семью. Приехал, а тоже, как и у нас, деревня. Там поначалу обрадовались ему, а когда узнали про все, как есть, сразу же на дверь указали. Вот, мол, Бог, а вот – порог.

На такую, значит, статью наткнулся я, пока женщины ужин готовили.

За стол уселись, разговорились о том, о сем, стопки по три водки приняли – тут у меня язык окончательно развязался.

– В газете сейчас прочитал, –  рассказываю, –  как бывшего фронтовика – он в войну на медсестре женился – дети от первой жены, он их  проведывать приехал, за порог выставили. Может, вот думаю, и моего папку тоже не убило. А подженился он на какой-нибудь красивой бабенке, боевой подруге своей, поди, немало таких случаев на войне происходило, и живет где-то сейчас со второй семьей. На него ж похоронки не приходило. Пусть бы приехал повидаться, я б ему слова худого не сказал. Шибко тоскую. А быть может, еще и приедет? Как ты, дядя Леня, думаешь?

Дядя Лёня взял бутылку, налил по рюмке каждому и молчит, выпить почему-то не предлагает. Потом вздохнул тяжело.

– Не жди, – говорит, – Вася, и не мучься понапрасну, дядя Петя домой не вернется. Ты всего не знаешь, а я скрытничал, не хотел тебя тревожить. А сейчас всю правду сообщу. Мы с дядей Петей в одной роте служили. Но он-то подольше провоевал. Старше меня чуть ли не в два раза был. Потому, хоть и братом троюродным приходился, а звать-то его мне сподручнее дядей Петей было. Редкое везение, что мы, два сродственника, в одну роту попали. Там ведь, на войне, только на себя и Бога надеяться приходилось. Если подстрелят тебя где-нибудь между нашими и немецкими окопами, хрен кто вытащит. Настоящая война – не картина в клубе про героев. Умирать-то никому не хотелось. Ну, а когда свой человек рядом, надежды, конечно, побольше.

Как-то после атаки, высотку мы тогда шибко поганую брали, смотрю, а дяди Пети нигде нету. Меня забота берет. Сильно в тот день немцы минами забрасывали, когда мы в атаку поднялись. Ну и стал я поле прочесывать, по которому шли, убитых переворачивать – и среди них дяди Пети не нашел. Бегу к землянке медсанбата, правда, у командира сперва отпросился, чтоб в дезертиры случаем не записали. Там дядя Петя и лежал. С краю, у входа. Рядом с теми, кто не дождался операции, то есть умер уже. Вся спина у него была разворочена. Видимо, мина сзади рванула. Поэтому ты, Вася, хоть заждись, а отца не дождешься.

Дядя Лёня рюмку взял, поднял и говорит дальше.

– Хотя, знаешь, Вася, мне-то казалось, что тебе про отца все известно. Я ж тетке Поле, матери твоей, когда с фронта по ранению вернулся, все как есть обсказывал. Вишь, как оно получается, – тут дядя Лёня примолк на чуток, – утаила, не хотела, знать, вас, детей, последней надежды лишать. Ладно, хватит разговоры разводить, давайте лучше выпьем. Помянем  дядю Петю. Хороший мужик был, беззлобный. Как и все в нашей родне, хоть со стороны Гоношиловской, хоть со стороны Опуповской породы.

Дядя Лёня свою стопку выпил, и мы - следом. Только рюмки опростали, как из меня слеза ручьем пошла. Давай я реветь. Да так сильно, прямо в голос. Плачу, а сам думаю: "Чего слезы-то лью, столько лет прошло! Я отца по возрасту уже лет на двадцать пережил".  И вот скажи ты на милость, умом все понимаю, а остановиться не могу – реву. Чуть-чуть меня тогда успокоили. Валерьянку до этого никогда не пил, а тут пришлось. Раз в жизни и попробовал.

Отец рассказ окончил, мы деда еще раз, в соответствии с нашей тузаклинской традицией, помянули.

И все.

Вернее, почти все. Совесть меня немного гложет.

Мне бы тогда признаться, но я, как и дядя Лёня в свое время, и как бабушка потом, тоже промолчал. Но не из-за высоких материй, а, скорее, наоборот. Дело в том, что деревенские не любят излишней сентиментальности. Даже в родной семье иногда лучше язык прикусить, чем слащаво просюсюкать о чем-то. Промолчал же я о том, что хоть мне скоро пятьдесят стукнет, а я до сих пор частенько представляю, как дед, которого никогда в глаза не видел, вечером звонит в дверь моей городской квартиры, и я бегу открывать ему.