О поэте Светлане Кузецовой и её творчестве. Гл. 2

                О ПРИЧИНАХ 10-ЛЕТНЕЙ ОПАЛЫ

 Продолжая разговор о Светлане Кузнецовой и её творчестве, я возвращаюсь к годам жестокой десятилетней опалы, которая перевернула жизнь поэтессы, которая сказалась на стиле её жизни, на характере её творчества, и которая привела её к ранней смерти.
Светлана в эти годы замкнулась, оборвала многие знакомства и дружбы. Когда я засомневалась в её предположении, что за ней постоянно следят («Я свободна, но, однако, вопреки таким словам, кто, как гончая собака, по моим идёт следам?») и даже вторгаются в квартиру в её отсутствие, она упрекнула меня в наивности. А ведь она была права, - такие признаки она, вполне возможно, замечала, - ведь выросла в Сибири, ходила с детства с братом в тайгу на охоту, и отлично знала повадки зверей.
О! Тут следует вспомнить стихотворение, написанное ею в молодости и много говорящее о характере Светланы. Я приведу его полностью:

ЗАКОН — ТАЙГА
 Какие каши не заваривали
 В краю отчаянных отцов!
«Закон — тайга,— тогда говаривали. -
Закон — тайга, и нет концов».

Какая даль, какое лихо —
Теперь и следа не найти!
Оранжевою облепихой
 Позарастали те пути.

А я топчу другие травы,
Другие промыслы торю,
Но нынче с самым полным правом
«Закон — тайга» я повторю.

Закон — тайга! Она крутая,
Она охоча до добра.
Закон — тайга! Она густая,
Гостеприимна и щедра.

Она не зря людей сдружила.
Она награда за труды,
Свет рек и золотая жила,
Куски тяжелые руды.

Она мой мир, а не икона,
Моя надежная судьба.
Ее великие законы
 Беру законом для себя.

Смеюсь и падаю на белые,
На очень белые снега.
Всему, что делаю и сделаю,
Я говорю: «Закон — тайга!»

На это обращает внимание и поэтесса Лидия Григорьева, временами общавшаяся со Светланой и бывавшая в её доме:
«От её стихотворных строк веяло необозримыми заснеженными просторами, в них были первозданная свежесть, необузданная дикая сила и безудержная жажда не просто свободы, а воли, в её опасном для тоталитарного общества понимании.

Смеюсь и падаю на белые    
На очень белые снега.
Всему, что делаю и сделаю,   
Я говорю: «Закон – тайга!».

С таким независимым характером и в жизни-то непросто, а не то что в ограниченной «разрешёнными дозволенностями» тогдашней литературе. После первых книг, принятых литературными «авторитетами» ещё достаточно тепло и благодушно («Проталины» (1962), «Соболи» (1965), «Сретенье» (1969), «Забереги» (1972)), последовал негласный запрет на её творчество, и до следующей её книги «Гадание Светланы» (1982) она десять лет пребывала в забвении. С голоду ей не дали умереть – давали переводить с подстрочников поэтов национальных окраин советской империи. Переводила она столь блестяще, что один из этих поэтов даже стал лауреатом Ленинской премии». (Из Литературной газеты, апрель, 2004).
А друг Светланы, Владимир Николаевич Мощенко замечает:
«Cветлана придерживалась лишь ею самой установленных правил в своей поэзии («Я сегодня почти как держава, величава, спокойна, строга»), да и в обыденной жизни, приученная к «закону тайги», не слишком подчинялась моральному кодексу, который был утверждён тогдашней маразматической властью. Многие и многое не прощалось ей. Она говорила мне, когда я заходил в её дом на Красноармейской: «Я не могу быть иной – и они не могут быть иными». Настрой её лирики меняется, в ней всё больше нот осуждения, даже вызова. «Как метишь ты, Господь, рабов своих! Но ты не избирал, избрал другой. И смолкнул чей-то неугодный стих, как колокольчик звякнув под дугой».
Она ощущала себя неуслышанной, лишённой сердечного отклика. «Оглянись – всё давно заказано, поспеши, отходя во тьму. Не услышано то, что сказано, и не надобно никому». Этот надрыв, это отчаянье со временем будут лишь усугубляться».
И я подтверждаю: так и было. Мне не забыть ночных звонков:
  - Аля, прощай! Я не могу так жить!
  Я прыгала в такси в страхе за её жизнь, и до утра мы сидели рядом, и я что-то лепетала, понимая свою беспомощность, о том, что мы все под стеклянным колпаком, что скоро-скоро колпак разобьётся, и наступит свобода. Вспоминается, как мы все в это поверили, когда началась Горбачёвская перестройка. Все, кроме Светланы. Она видела дальше. Она чувствовала тоньше и глубже.
К сожалению, рядом со Светланой не оказалось в период опалы её близких друзей, одним из которых была мудрая Инна Лиснянская. Так случилось, что в тот же период и Инна Лиснянская находилась «под колпаком».
Разразился большой скандал. Она, поэт Семён Липкин (муж Инны), и Василий Аксёнов вышли из Союза писателей СССР в знак протеста против исключения из него Виктора Ерофеева и Евгения Попова. И Лиснянская и Липкин участвовали в известном альманахе «Метрополь» - сборнике неподцензурных текстов известных литераторов.
Её объявили «отщепенкой» и запретили ей быть российской поэтессой:
«Слыть отщепенкой в любимой стране – видно, железное сердце во мне».
 
На Церемонии вручения Литературной премии Александра Солженицына в 1999 году сам Александр Исаевич произнёс речь, посвящённую Инне Лиснянской, в которой было сказано:
«Шли годы... Потянулась общесоветская жизнь. Пришло время, когда её упорно гнали в эмиграцию. Сказала: не поеду! Она никогда не угождала эпохе, не шла ни на какое соглашение с ложью, с властями:

Я вырвалась из общего котла,
Из-под чугунной крышки воспарила...

И вот оборотная сторона всего этого:

Но чудится погоня
 Все ночи напролёт.

Берёт мой след овчарка
 На длинном поводке...».

И снова вспоминает В.Н. Мощенко:
  «Светлана Кузнецова, автор строк «Со мной ничего не случится, только душа сгорит», говорила мне:
– Настоящих русских поэтов – раз-два – и обчёлся. Инна – из них.
И это подтверждается признанием Лиснянской:

«А со мной ничего не случится,
И никто никогда не поймёт,
Что чужая страна мне не снится,
А родная уснуть не даёт».
 
«И то учли, что мы с тобой в опале,
И то учли, что нет в суде суда,
И даже то, что мы с тобой пропали,
Как пропадают письма в никуда.»

Помню, поддержать Светлану неожиданно приехала из Белоруссии Таиса Бондарь, помню ту радость, с которой её встретила Светлана, и я поспешила их оставить вдвоём, чтобы не помешать их общению.

Так что же стало причиной негласного запрета на публикацию Светланиных произведений?

Вот как излагают её Л. Григорьева, Н. Егорова и В. Мощенко.
В их публикациях речь идёт о пощёчине, якобы данной Светланой то ли Герою труда, то ли Герою Советского Союза - приятелю Риммы Казаковой, за оскорбление (по наущению последней).
 
Однако, я в одном уверена, что главная причина запрета на публикацию произведений Светланы кроется в Узбекистане, в давней поездке группы литераторов на праздник Дружбы народов.
  Эту историю я услышала от самой Светланы. Когда она вернулась в Москву, сразу мне позвонила и просила приехать. Меня ждал подарок – большое керамическое блюдо, красиво расписанное в национальном стиле с автографом художника. И, если бы блюдо могло говорить, то оно бы подтвердило то, что мне рассказала Светлана в тот вечер. Это был страшный сюрприз. Я с ужасом представила, что ожидает мою подругу.
А случилось вот что: 
На банкет московских и узбекских литераторов, группу которых возглавляла Римма Казакова, явился Секретарь КПСС Узбекистана Р. Рашидов, он же – кандидат в Политбюро ЦК КПСС. Все, стоя, приветствовали хозяина Республики, кроме Светланы. А когда возглавлявшая московскую делегацию Римма Казакова подобострастно заявила, что с ней вместе встанут и поднимут свои бокалы в честь желанного гостя этой дружеской встречи все московские писатели, Кузнецова Светлана демонстративно отставила свой бокал и, конечно же, не поднялась.
Это был вызов. Сознательный. Вызов системе, холившей и лелеющей руководителя большой республики, допустившего нашумевшее «Хлопковое дело» и другие преступления, среди которых были чудовищные случаи самосожжения женщин, работающих в невыносимых условиях на хлопковых плантациях.
 
Позже я была свидетелем краткой размолвки Светланы с её постоянным редактором В.С. Фогельсоном при составлении итоговой книги «Светлана Кузнецова. Избранное. Стихи», Москва, Советский писатель,1990. Уважаемый ею редактор отговаривал её включать в книгу произведение «Триптих», убеждая, что оно выпадает из общего лирического строя, что это – публицистика. Однако, Светлана настояла на своём.
Я приведу эти три стиха полностью:
                ТРИПТИХ
 Уроженкам некоторых наших восточных республик, женщинам, прибегших к самосожжению как к последнему способу протеста против социального неравенства.

    ***
Женщины-факелы,
Вдруг осветившие грязь
 На чистоте
 Этих хлопковых белых полей…
Вьётся, как черви,
Восточная чёрная вязь,
Но не достать ей
 Всех тех,
Кто честней и смелей.

    ***
Как стыдно быть
 Восточной поэтессой
 И процветать,
Не написав ни строчки
 О соплеменницах,
Сжигающих себя.
   
    ***
Что можешь поделать, неволя,
Ты с той, кто тебе не раба?
Средь русского снежного поля
 Моя догорает судьба…

Светлану полностью вытеснили из литературного пространства. Она прошла через страшную пытку небытием.
 "Мной создан мир, прообраз смерти некий,
  Где не слышны другие голоса..."

                О ВЗЛЁТЕ ПОЭТИЧЕСКОГО МАСТЕРСТВА

Перемена в жизни произошла с приходом Горбачёвской "перестройки", дозволившей некоторую свободу.
Поэт Александр Межиров, восхищённый циклом стихов Светланы "Русский венок", отнёс эти стихи в журнал "Огонёк".  Девять из двенадцати стихотворений были опубликованы в журнале, тираж которого в то время (1987 год) составлял один миллион. Светлана была удостоена премии "Огонька".
И о талантливом поэте Светлане Кузнецовой снова заговорили!

 "Вспомнили" о ней и недоброжелатели, завистники и лицемеры. Как же! Они тоже "перестраивались". Даже представили к награде по случаю пятидесятилетия Союза писателей СССР– к какой-то медали, не забыв мелочно ущипнуть: её имя в большом списке было напечатано в Литературной газете предпоследним. Последней стояла фамилия уборщицы Центрального Дома Литераторов.

Опомнились и издатели крупных журналов, которые столько лет делали вид, что не существует такой поэт.
Светлане настойчиво предлагали свои услуги, пели дифирамбы, не давали проходу.
Такая сцена, которой я была свидетелем в ЦДЛ, стоит у меня перед глазами до сих пор. Я была рядом со Светланой, когда она, королевой проходя сквозь строй поздравителей и просителей, совсем не по-королевски, а чисто по-русски, отправила одного бородача, куда подальше. Надо сказать, никакого торжества она не испытывала, только горечь. Она всегда оставалась сама собой. Её никогда не покидали такие качества, как Достоинство и Честь.

И двери изысканной кельи Светланы приоткрылись. Она стала принимать тех, кого уважала, кто искренно интересовался её творчеством. В её ожившем доме, по-прежнему погружённом в атмосферу двух цветов – синего и чёрного с вкраплением серебра, я встречала Александра Межирова, Аллу Марченко, Татьяну Глушкову.
Помню, она позвонила мне - просила приехать. Причину не назвала. Значит, что-то случилось важное.
Но прежде следует рассказать о том, что произошло несколько раньше.

Литературная газета 11 ноября 1987 г.  №  46  опубликовала статью поэта Юрия Кузнецова «Под женским знаком», где он с мужским превосходством рассуждает о женской поэзии. В качестве примера он выбирает ни много ни мало, как Нобелевского лауреата Габриеллу Мистраль, Марину Цветаеву, Анну Ахматову и Светлану Кузнецову!
Статья привлекла внимание поэтов и вызвала много споров в литературной среде.
 
Ниже я представляю скопированные мной заключительные строки этой статьи Юрия Кузнецова:

«Итак, если мужчина – единица, то женщина дробь. Смотрите!

И в небесах я вижу Бога…
Это Лермонтов. Вон куда смотрит мужчина.

Он снова тронул мои колени
 Почти недрогнувшей рукой.
Это Ахматова. Вот куда смотрит женщина.

Душа хотела б быть звездой…
Это Тютчев. Вот чего желает мужчина.

Горечь! Горечь! Вечный привкус
 На губах твоих, о страсть!
Горечь! Горечь! Вечный искус —
Окончательнее пасть.
Это Цветаева. Вот чего хочет женщина.

И эту гробовую дрожь
 Как ласку новую приемлю.
Это Есенин. Мужчина ничего не боится. Даже смерти.

Светлана Кузнецова обращается к цветам:
…Я бы сплела себе из вас венок
 Когда б не знала страха увяданья.
Вот чего боится женщина.

И, наконец, о самом главном.
О женских потерях. Только теряя, женщина обретает голос. Пусть даже такой истеричный, как цветаевский вопль. Женщине положено плакать. Она этим облегчает душу. И сколько души заложено в народных плачах и причитаниях! Вспомним плач Ярославны. Вот он, наш зачин! Вся русская литература началась под его женским знаком. А это кое-что да значит.»

(Эта пожелтевшая от времени газета сохранилась в моём архиве. Статья занимает пол полосы).
 
Увы! На «выпад» Юрия Поликарповича, ни Габриелла Мистраль, ни Марина Цветаева, ни Анна Ахматова ответить уже не могли.
 
Ответила Светлана Кузнецова умной, тонкой иронией с лёгким кокетством заметкой «Под мужским знаком?», объяснив, почему не обиделась:
  «Во-первых, прямая похвала звучит в наше время несколько подозрительно; во-вторых, имя мое упоминается в ряду достойнейших; в-третьих, приятно себя чувствовать девочкой, которую дернули за косичку в литературной игре.
А в заключение я хочу от имени всех женщин процитировать вышеназванную Габриеллу Мистраль:
 
 "Я — тот сосуд, что вровень с краем налит,
тебе ж кажусь фонтаном без движенья,
Мое молчанье целый мир печалит,
Оно страшней, чем смерти наступленье".

 (Литературная газета 20 января 1988 г.  № 3) И эта газета сохранилась в моём архиве.

А теперь о том, что случилось такого важного, для чего меня позвала Светлана?
А ей надо было поделиться новостью, которая рождала надежды на возрождение её имени и места в литературном мире после опальных лет.
Накануне Светлане позвонил Юрий Кузнецов и попросил разрешения приехать к ней домой. Встреча состоялась, и беседа затянулась на несколько часов. Разговор был очень серьёзный и откровенный.  И Юрий Поликарпович убеждённо признал стихи Светланы последнего периода на уровне поэзии Анны Ахматовой.
Услышать такое после 10-летнего небытия и не поделиться ни с кем - просто невозможно. Тем более от авторитетного лица в русской поэзии, каким был в конце 20-го века поэт Юрий Кузнецов.
Тогда же Светлана мне рассказала по секрету о приватном разговоре (мне она могла доверить) с влиятельным критиком Вадимом Кожиновым, мнение которого очень много значило в литературном мире.  Он планировал книгу о поэтах второй половины двадцатого века, в которой собирался представить двенадцать поэтов - мужчин и одну женщину – поэтессу - Светлану Кузнецову.
Уже после ухода Светланы о значении её творчества Вадим Кожинов писал:

 "Со всей взвешенностью и ответственностью скажу, что лучшие из зрелых стихотворений Светланы Кузнецовой – самое значительное из того, что было создано в русской женской поэзии после Анны Ахматовой..."  ("День", № 23, 1991 г.).
А вот что пишет в своём эссе «Золотой самородок на соболиной тропе» поэтесса и публицист Наталья Егорова о творчестве Светланы:

«И всё же именно "пытка небытием" позволила Светлане Кузнецовой услышать себя, подняться на новый поэтический уровень. Преодолеваемое страдание заставило работать мысль, разорвало круг молодой лирической замкнутости. Две последние книги поэта – два предсмертных "Гадания Светланы" — стали одними из лучших поэтических книг восьмидесятых. Жестокий романс слился в них с напевами русских заговоров и пением сибирских вьюг, полевые цветы событий и судеб, цветущие на обочинах века, заплелись в прекрасный "Русский венок", а беспощадная честность по отношению к себе позволила С. Кузнецовой подняться до уровня большой поэзии. Прочитав первое "Гадание Светланы", из Смоленска я отправила С.А. Кузнецовой письмо, в котором говорила, что поражена своим открытием и тем, что о ней никто ничего не знает, — в моём понимании она была поэтом уровня Цветаевой и Ахматовой. Почта принесла ответ: "Помнишь того горьковского писателя, который время от времени повторял: "Я цену себе знаю"? Не хотелось бы уподобляться ему, но придется. Так вот. "Цену" я себе тоже знаю, но так же знаю и всю свою неуместность и ненужность, да и что ещё можно было вынести после столь неудачно пройденного литературного пути?" (26.09.1983.)

И снова из эссе Натальи Егоровой:

«Вопрос о том, что думает о Светлане Кузнецовой B.В. Кожинов, действительно стал ясен только после её смерти: "антологию" со стихами С. Кузнецовой в газете "День" в 1991 году Вадим Валерианович отобрал сам и очень быстро и охотно откликнулся на предложение написать предисловие:
 
 "... Признаюсь, что давно и не раз собирался я написать о поэзии Светланы Кузнецовой, да так и не собрался сделать это при ее жизни, – сетовал он. — А потом уже было поздно. И не проходит чувство вины, которое никак не облегчают эти сегодняшние слова... Поэзия Светланы Кузнецовой всё время находится как бы на самой грани жизни и смерти, не страшась, не трепеща перед этим уделом. А в бесстрашии — нет конца. Для поэзии эпохи окончательного упадка и гибели того или иного народа, той или иной культуры вовсе не характерно бесстрашие: такая поэзия склонна, напротив, прикрыть глаза, уйти в мир мечты, утопии, идиллии..." ("День", № 23, 1991 г.).

А вот воспоминание Инны Лиснянской, которое я обнаружила на странице сайта Сергея Юрского, подтверждает особое отношение Вадима Валериановича Кожинова к творчеству Светланы Кузнецовой:

«...Расхвасталась я сейчас не случайно, а чтобы подвести свою заметку про случившееся однажды в “Знамени” к тому смешному случаю, который произошел со мной в конце шестидесятых. Тогда редакция помещалась на Тверском бульваре и большое окно первого этажа отдела поэзии и критики выходило на улицу. В тот опять-таки солнечный июньский день окно было широко распахнуто, несмотря на шумный транспорт. Мои стихи уже печатать перестали и я пришла в редакцию сдать заказанные мне переводы с азербайджанского. В комнате стояло три стола, но кто за ними сидел в тот день, я позабыла, и вы поймете, почему. Запомнила только Вадима Кожинова, — и вы также поймете, почему. Несмотря на то, что атмосфера в “Знамени” была не теперешней, а холодновато-чиновной, я кому-то из сотрудников страстно доказывала, что Светлана Кузнецова — прекрасный поэт. При моем восклицании: “Ну, меня не печатать, естественно, но как же можно ее не печатать?” ко мне вдруг подбежал Кожинов и со словами: “Вы правы, и я вас сейчас вынесу отсюда на чистый воздух”, — поднял меня на руки и вынес прямо в окно. Поставил на тротуар, горестно махнул рукой и ушел. Спустя годы я из критических высказываний Кожинова узнала, что во второй половине XX века он больше всех ценит Светлану Кузнецову».

Я ещё раз процитирую Наталью Егорову об отношении Юрия Кузнецова к творчеству Светланы Кузнецовой:

«… многие поступки Юрия Поликарповича говорят о том, что он хотел вытащить С. Кузнецову из небытия.
На вечере в честь своего пятидесятилетия в огромном зале ЦДЛ заявил, что
 есть сегодня настоящая поэтесса – Светлана Кузнецова, не родственница, однофамилица.
  Для того. чтобы ввести в литературный процесс имя Светланы Кузнецовой, написал статью в "Литературную газету". Статья для женского уха сложная, не хочу делать вид, что разделяю точку зрения Ю. П. Кузнецова на женскую поэзию и женскую ложь, но Светлану Кузнецову в этой статье он поставил в один ряд с Цветаевой и Ахматовой.
Два раза Юрий Поликарпович приходил домой к Кузнецовой - Светлана Александровна рассказала немногое: спрашивал, не было ли каких-то знаков при её рождении, рассказал семейное предание о том, что появление поэта в его роду возвестила цыганка.
Вытащил из кармана длинную бумажную ленту с записями (оказалось, что к встрече готовился специально и серьёзно), долго и подробно расспрашивал, как она написала то или иное стихотворение.
После смерти Светланы Юрий Кузнецов вошёл в комиссию по литературному наследству поэтессы, составил подборку её стихотворений для "Нашего современника", провёл вечер, посвященный памяти поэтессы, в ЦДЛ.»

Да! Всё было именно так.
И Юрий Кузнецов, и Вадим Кожинов могли и были готовы поддержать Светлану, но опоздали.
  Признание Светланы и слава были на пороге, но на пороге была и встреча с Вечностью.