Стены

Первое, что я чувствую — тошноту, что подкатывает к горлу и противно сжимает его огромными клешням. Хочется просто лечь на ледяной пол, вытянуть ноги и долго-долго смотреть в потолок невидящим взором, наплевать на всех знакомых, друзей, родителей и просто чуть-чуть отдохнуть. Потолок у него в комнате белый, а белый всегда успокаивает.

Всегда, но не в моём случае.

Белый — цвет чистоты. И тошнотворного порядка, которого больше нет.

Слёзы давят на переносицу, но глаза сухи. Я должна плакать, должна рыдать, разбивать кулаки в кровь об стену в безмолвном проклинании мира и несправедливости судьбы, но ничего нет. Совсем.

Ни внутри, ни снаружи.

Лишь бесконечная пустота.

А в голове всё повторяются его последние слова: «Живи ради меня…» — и хрип.

Последний хрип в его жизни, что вырезался в памяти, словно клеймо закалённым железом.

Мои губы искусаны до крови, челюсть ноет от постоянного напряжения, а на ладонях слишком часто открываются раны от моих же ногтей, но мне на это глубоко плевать.

Хочется просто уснуть спокойным долгим сном. Просто взять и уснуть.

Я бесцельно прохожусь глазами по пустой комнате, осматриваю некогда увешанные фотографиями стены и снова прикусываю губу, пытаясь успокоиться с помощью боли. Только вот всё тщетно.

Три недели. Уже три чёртовых недели прошли с того момента, который останется в моей памяти навсегда. Уже три недели мне удаётся сдерживать боль, сдерживать пустоту, казаться остальным нормальной, прежней собой, не омрачённой утратой. Казаться, но не быть. Потому что меня уже нет.

А будет ли? Не знаю. Я уже ничего не знаю.

Часы размеренно тикают на стене. Они — единственное, что я не позволила вынести из этой комнаты, пропитанной его запахом и воспоминаниями. Часы — его любимая вещь в этом большой доме. Теперь уже не только большом, но и полностью пустом.

Ошибаюсь. Часы были его любимой вещью.

Он никогда больше не улыбнётся мне, задиристо, как в детстве, приподнимая уголки губ; никогда не посмотрит ласково и не переберёт сотый, да хоть тысячный! раз мои волосы своими длинными пальцами; никогда не засмеётся так, как умел только он — громко, безудержно, сотрясаясь всем телом.

Он никогда больше ничего не сделает.

Даже глаз больше не откроет.

Я закрываю глаза, глубоко вдыхаю и, шатаясь, иду к выходу. Дом пуст, поэтому можно идти вслепую, ощупывая заново каждый уголок, что был некогда таким родным и привычным. Теперь всё пустынно и безжизненно, словно дом убили, вытащили все внутренности и оставили.

Этот дом — больше не мой.

И уже им не станет. Слишком много воспоминаний.

Слишком. Много. Боли.

Под руками сменяются одинаковые стены, сквозь прикрытые веки проникает приглушённый свет, а я делаю ещё один вдох-выдох, пытаясь унять дрожь во всём теле. В голове цветным калейдоскопом проносятся воспоминания, картины, предметы, и я судорожно отмахиваюсь от них, словно от надоедливой мухи. Но они — не надоедливый жужжащие мухи. Они— часть моей жизни.

От жизни просто так не отмахнёшься.

Босые стопы мягко, может быть, даже осторожно, ступают по холодному полу. От них по всему телу распространяются предательские мурашки, заставляя кожу становится гусиной, покрытой пупырышками, а зубы впиваться в нижнюю губу от непонятного чувства в груди. Я вспоминаю, как когда-то так же ходила босиком по полу, только ноги тогда были влажные, горячие, и оставляли после себя недолговечные следы. Глядя на эти следы мне всегда хотелось пуститься в пляс, истоптать хоть весь дом, чтобы создать известный лишь мне одной рисунок. Но всегда приходилось отказываться от этой затеи, ведь в нескольких метрах от меня, всего-то за тоненькой стеночкой, всегда спит он.

Спал.

Теперь придётся говорить о таких родных и привычных вещах в прошедшем времени. Без каких-либо признаков на настоящее. Ведь… человек может прожить лишь одну жизнь. И иногда эта жизнь слишком резко обрывается, рвётся, словно непрочный канат. Даже та связь, что соединяла нас двоих, держала возле друг друга крепче всяких канатов и приковывала лучше всяких кандалов, не смогла спасти его. Все мои слова остались без ответа, а просьбы — без обещаний.

Да, впрочем, что греха таить, я тогда уже и не верила в какие-либо обещания.

До сих пор не верю. И даже не собираюсь.

Комнаты пролетают мимо, ухают вместе с моим сердцем куда-то в пропасть, и остаётся лишь тьма. Я судорожно пытаюсь нащупать стену как опору, остервенело шаркаю ногам в бесполезных попытках уткнуться хоть во что-то твёрдое, во что-то, что дало бы мне хоть какую-то надежду на реальность происходящего. Я пытаюсь…

… и в этот момент понимаю, что не могу открыть глаза. Это неправильно и так по-детски — притвориться, что не можешь открыть глаза, но я не претворяюсь и не играю. И даже не сплю.

Вся тьма вокруг — реальность.

А реальность — тьма.

Паника заполняет меня с низу до верху, дыхание становится прерывистым и частым, но я всё ещё пытаюсь держать себя в руках и найти хоть какой-то рациональное объяснение происходящему. Пытаюсь, но не могу.

Всё пропадает так же резко, как и появляется. Просто в один момент я понимаю, что веки больше ничего не держит, они могут спокойно открыться, что руки держатся за вполне себе реальные надёжные стены, а пальцы на ногах болят — видимо, я била ими в стену эти несколько секунд. Всё вокруг снова реально, я открываю глаза и облегчённо оглядываюсь по сторонам, пытаясь выискать хотя бы какой-то отголосок тьмы, но всё снова залито тошнотворно-белым светом. Но это отнюдь не приносит облегчения.

Потому что такой приступ — точно не что-то обыденное у нормальных людей.

Я впервые задумываюсь над тем, что его утрата могла отразиться на мне даже сильнее, чем казалось на первый взгляд, чем я сама думала. Может, нервы мои слишком истощены от постоянных ночных рыданий в подушку, после которых лицо похоже на спелый помидор; может, я слишком заигралась в «со-мной-всё-хорошо-я-в-порядке-и-я-счастлива» и забыла, что это тоже не очень-то хорошо сказывается на человеке. Может быть.

Слишком много этих «может быть», сомнений, что грызут разум и эмоций.

Ком из горла пропадает, тошнота испаряется как утренний туман, а переносица перестаёт болеть. Даже слёз больше нет — они просто перестают идти. На сердце впервые за эти дни, недели, месяцы становится спокойно и хорошо, хотя мимолётная боль всё ещё грызёт внутренности где-то в районе печёнки. Но эта боль уже не такая сильная.

За пару секунд тьма изменила меня.

За пару секунд она сделала то, что не мог сделать никто.

Я возвращаюсь в комнату, ещё раз её осматриваю и понимаю, что пора уходить. Пора бросать винить себя в его смерти; пора прекращать вести себя лицемерно, примеряя каждый день новую маску; пора жить будущем.

Пора менять свою жить кардинально.

Да, именно так.

Надо всё менять. Даже губы пора перестать закусывать!

Покидая комнату, я ещё раз убеждаюсь в правильности своего решения, когда на пол падают его любимые часы. Они разбиваются с треском, разлетаются на осколки по всей квартире и так и остаются сиротливо лежать на полу, потому что я даже не собираюсь к ним подойти и подобрать. Хватит с меня воспоминаний. Хватит с меня мучений.

Уголки губ поднимаются в полуулыбке.

Мне всего двадцать шесть, и надо жить дальше. Даже часы об этом говорят своим падением.

Я не оглядываюсь, когда иду вниз, но поворачиваюсь, когда выхожу из дома, после обувки. За эти месяцы он обветшал, осунулся, погас. Теперь из окон не льётся приветливый жёлтый свет — пустота в них зияет пустыми глазницами. Вокруг всё заросло, ведь я никогда не занималась садом — это была его любимая работа, не моя.

Ну и пусть всё останется так, как есть. Когда-нибудь кто-нибудь обязательно купит этот дом, обживёт его, оживит и заново научит благоухать и радовать глаз. Кто-нибудь, но не я, потому что это уже не мой дом. Не мой.

«Прощай, дорогой, — улыбаюсь я и машу рукой дому, словно старому знакомому, чувствуя, как в уголках глаз собираются слёзы. — Я выполню твоя просьбу, обязательно».

Я думаю, что начать новую жизнь можно с покупки новой квартиры, мебели или же вообще — с переезда.

Думаю и смеюсь собственным мыслям.

Да, пожалуй, так и сделаю.