Отче наш

  Паска – это тоже праздник, только старушачий, потому что он «божественный». Его отмечают только старушки и некоторые старики, а молодые – нет. Они отмечают Первомай. Но всё равно, все не работают, ходят, как в другие праздники, в гости и дают друг другу вареные, крашеные луковой шелухой или марганцовкой яйца. Взрослые угощают ребятишек конфетами и пряниками, а мужики пьют бражку, потому что вино в этот день в магазин не привозят. 
   Бабушка, в Паску, всегда с утра достаёт из своего сундука красивую юбку с кофтой, загодя приготовленное, сладкое вино и шоколадку. Нарядившись, наливает в ложку вина, выпив его, капает в неё Вовке. Вино Вовке не нравится, но зато потом ему полагается шоколадка, только обязательно нужно сказать – «Христос воскрес». 
   После семейного завтрака, за которым родители, вместе с бабушкой, выпивают по рюмочке такого же сладкого вина, бабушка укладывает в сумку яйца, испеченный накануне круглый, сладкий хлеб, пироги, конфеты и уходит почти на весь день в гости к таким же бабушкам.
Если гости приходят к ней, то тогда отец с мамой, уважив их и посидев с ними некоторое время за столом, собираются и уходят из дому, тоже почти на весь день. 
   Вовка в этот день вольноопределяющийся и может шляться с пацанами, если конечно повезёт с погодой. В прошлом году, например, когда они хотели сходить на речку, посмотреть крепкий ли лёд, и когда он может тронуться, пошёл снег. Пришлось весь день просидеть по домам, перелетая, как стайка воробьёв из одного в другой, пытаясь найти себе хоть какое-нибудь интересное занятие. Но всё интересное, как известно, происходит и находится на улице. Правда, у Хурася, они тогда здорово попрыгали с курятника, который на время самых сильных морозов, дядя Петя внёс в дом, да так и не вытащил до самой весны обратно в стайку. Куры ажно с ума сходили, хлопая крыльями, и то кидались на деревянную решётку, то забивались в самый угол небольшой, но крепко сколоченной клетки, когда она ходуном ходила под очередным «парашютистом». Витьке попало, когда в самый разгар веселья вошли родители, ещё со двора услышавшие шум и подумавшие, что в дом забралась какая-то зверина. После короткого разбора полётов, их заставили подмести, разлетевшиеся из курятника по всей прихожей опилки, и вытурили на улицу.
    Сегодня погода была здоровская. Получив от бабушки в честь Паски  горсть конфет и половинку большой шоколадки, за завтраком Вовка только чуток поклевал пирог с брусникой, взял со стола три самых крепких, на его взгляд, яйца и шмыгнул на улицу. С вечера он ни с кем из пацанов, ни о чём не договаривался, а потому стал размышлять, к кому для начала сходить. Решил, что лучше всего сходить к Мишке, потому что вчера он хвастался, что научился открывать «Толикину тунбочку со всякими штуками», которую тот постоянно закрывает на маленький замочек. Толик наверняка не будет сидеть дома и уйдёт куда-нибудь, и если Мишка не врёт, то можно будет смело покопаться в сложенных в эту тумбочку сокровищах. Наверняка и свой пугач, Толик тоже прячет в этой тумбочке. Конечно, потом, за то, что шарились, можно огрестись, но соблазн был слишком велик и  Вовка, придерживая неглубокие карманы курточки, оттопыренные конфетами и крашенными яйцами, побежал в сторону Мишкиного дома.
   Толик был дома, и, судя по тому, как он, сидя за столом, нетерпеливо поглядывал на родителей, которые в это время одевались у двери, уходить в ближайшее время никуда не собирался. Вовка заучено произнёс «Христос воскрес», получил, вместе с ответным – «Воистину воскрес» крашеное яичко, скинул куртку, тут же расколотил яичко, стукнувшись с Мишкой и незаметно положил его обратно в тарелку на столе, где вокруг кулича уже половина яиц лежала битой с обеих сторон.   
   – А Толик чево не собирается, не пойдёт штоли никуда? – зашептал он Мишке, как только они отошли чуть в сторонку.
   – Неа, он потом пойдёт. Щас к нему должны парни придти, и они вместе куда-то хочут. А тебе-то чё? – уставился на него Мишка.
   – Чё, чё – ты же сам сказал, что научился евоную тунбочку открывать. Как уйдёт, давай залезем, посмотрим.
   – Не-е, я в иё больше лазить не буду – Мишка почесал затылок.
   – Чё попало, а он как узнал? – Вовка спросил это из сочувствия, а не из любопытства, потому что старшие откуда-то, всегда, всё про них с Мишкой узнавали.
    – Да, я вчерась, пугач оттудова взял, зарядил, а стрельнуть не успел, он домой пришёл. Я ево и бросил обратно в тунбочку. А он вечером, када батя с мамкой дома были, достал, хотел тихонько пощёлкать, а пугач как даст, а батя Толику, как даст. Пугач забрал и выкинул – Мишка вздохнул – а Толик мне потом тоже, как даст. Сказал, что еслив, хоть раз ещё тунбочку открою, ещё хуже будет. А ещё, чтобы я за то, что лазил туда, спёр для него из дома спичек две коробки. Он же вчера, сразу, пока баню топил, новый пугач в печке залил.
   Ещё раз вздохнув, Мишка вдруг оживился:
– А я видел, куда батя в огороде пугач закинул. Вчера темно было, а сёдня сёравно найду, пошли вместе искать.
   Вовка немного поразмышлял и отказался. Во-первых, в огороде сейчас сплошная  грязь, весь уделаешься, и дома будут ругаться. А во-вторых, если они и найдут пугач, то Мишка даст раз несколько стрельнуть и всё, а потом, сам один с ним ходить будет. Вот пусть сам один и ищет его в огороде. Пугач то всё равно его будет, хоть даже и найдут вместе.
   Месить грязь в огороде одному, Мишке тоже расхотелось. Размышляя, чем бы ещё таким заняться, они съели, запивая холодным молоком, по свежеиспечённому, ещё тёплому пирожку с черёмухой. Расколотили без всякого интереса пару яиц из тарелки, потом Вовка достал из куртки те, что принёс с собой, и после того, как их тоже расколотили, засобирался домой.
   Бабушка как раз открывала калитку, когда Вовка подошёл к дому.
   – А, ты, куда? – поинтересовался Вовка на всякий случай.
   – Да к Анке Мустафеевой собралась сходить. А тебе пошто, со мной штоль хочешь? – остановилась уже направившаяся к дороге бабушка.
   – Хочу – не задумываясь, ответил Вовка, хотя, на самом деле, сам не знал, хочет он с бабушкой к Анке Мустафеевой или нет.
   – Домой зайди, скажи, со мной подёшь, а то потеряют. Я потихоньку пошагаю, а ты догонишь, – бабушка половчее взяла сумку и аккуратно, ступая по самому краешку дороги, где посуше, направилась в сторону дальнего конца деревни.
   Забежав в дом и выпалив, – Я с бабушкой – Вовка опрометью вылетел обратно, и не прошло и минуты, как он уже суетился возле бабушки, всё так же мерно вышагивающей по краешку дороги.
   Вовка знал, что Анка Мустафеева – это очень близкая бабушкина, а значит и всехная в ихнем доме родственница. Она жила возле пилорамы, почти у самого леса. Это для бабушки она – Анка, а для него баба Аня. У неё дочки умерли, а два сына не вернулись с войны, и никто не знает, где они. А ещё один, самый маленький из них, жил где-то далеко в Красноярске. Внуков баба Аня видела только один раз, и ей очень нравилось, когда Вовка обращался к ней, так же как к своей бабушке.
   Не торопясь, незаметно, и оттого показалось, что скоро, они дошли до Мустафеевского дома. Бабушка сказала Вовке, чтоб тот палочкой очистил свои ботинки от налипшей грязи. У неё самой они были почему-то совсем чистые, но она всё же тщательно протёрла подошвы о брошенный у калитки голый берёзовый веник, а потом о тряпку у порога в дом. Вовка, заведённый порядок знал, а потому точь в точь повторил всё за бабушкой и в дом входил уже в чистой, хоть и слегка сырой обуви.
   После традиционного христосования и обмена крашеными яйцами, баба Аня сыпанула Вовке в подставленные ладошки горсть конфет и стала приглашать гостей пройти за стол, а не садиться на стулья у двери. Бабушка, как положено, немного поотнекивалась, а потом прошла и стала вынимать из сумки и выставлять на стол всё, что принесла с собой. Теперь уже баба Аня стала говорить, что это ни к чему и что у неё всё, слава Богу есть. Пока они так дружка дружку уговаривали, Вовка чинно присел к краешку стола и, глядя в окошко, стал размышлять, можно уже улизнуть отсюда на пилораму и поискать там чего, или ещё рано и надо дождаться, когда бабушки сядут за стол и займутся своими разговорами.
   Пока он так размышлял, баба Аня юркнула за штору натянутую между стеной и печкой и вышла оттуда радостная, держа в руках большую фотографию, поверху красиво окрашенную в розовый, синий и желтоватый цвет и украшенную рамкой, как из золота.
   – Вот, Аганя, икону Христа-спасителя нашего купила, када зимой вязаны рукавички продавать, в город ездила – сообщила она торжественно.
Но бабушка никакой радости по этому поводу не высказала, а наоборот, сурово поджав губы, спросила:
   – Пошто тогда её в чулане держишь, а не на божничке? Пошто, вместо её, пусты занавески в углу висят?
   – Дак не знаю, Ганя. Боюся, мало ли што… Сама знашь – баба Аня даже голос понизила отвечая.
   – А што боисся-то? Партейных у тебя никого нету, чтобы имя дома икону держать нельзя было. Живёте одне на двоих с кошкой. Ставь икону, да молися сколь душа жалает. Не знает она. Тебя кто шибко кулачил, што така пугана? Я не припомню. Может, нонче, Игорь, полномочный, когда самогонку по домам ищет, смотрит, есть у тебя иконы или нет, да грозит чтоб не было!
   – Тебя тожеть, не шибко-то кулачили. Подумашь, Тихон со двора коровёнку да коня свёл. Незарестовали даже и из дому не выгнали  – баба Аня заговорила обижено, от того, что приобретение её осталось неоценённым. И в тоже время покорно, потому что, действительно, молиться у них в деревне никто никому не запрещает. Все, как и она, сами как-то, без молитв обходятся. Кто забыл, а в основном, никто и не знал их,  никогда.
   – А ты моё кулачено добро не считай. Али забыла, сколь я вам всего перетаскала, када твово кормильца не стало, и у вас поести и то не было? Када вы всемером на оден куль картошки осталися.
   Вовка, разинув рот, смотрел на бабушку. Он никогда не видел, чтобы она так сердито с кем-нибудь разговаривала. А самое главное, было бы за что. У неё самой икона в сундуке лежит. Только не такая красивая, как эта, а деревянная, без всякой рамки и такая тёмная, что на ней почти ничего не видно. Он сколь раз видел, как она её доставала и разговаривала с ней, иногда даже плакала, а потом поцелует и обратно в сундук закроет. Вовка однажды не вытерпел и спросил, что она делает и почему плачет. Бабушка объяснила, что просит у Боженькиной матери, которая на небе, чтобы и у Вовки, и у папы с мамой, и у брата с сестрой, и у всех, всех, всех было всё хорошо, а плачет потому, что ей всех жалко. Он засомневался – зачем всех жалеть, когда никто никого не обижает. К тому же, небо вон где, а бабушка вот где, как же её там Боженькина мать услышит. Бабушка погладила его по голове – услышит, мол, там всех слышат, а её так особенно, потому что у этой иконы, ещё её бабушка за неё просила. От того она сейчас и жива, и живёт, ни в чём нужды не зная, и все дети её с войны пришли. А жалеть всегда всех надо.
Вовка из объяснения тогда ничего не понял, и через пять минут забыл про разговор, а сейчас вот, неожиданно, вспомнил  и спросил у бабушки, тронув её за рукав:
   – А она на небо для бабы Ани лучше всё будет передавать, чем твоя? Через неё всё слышнее будет? Она же красивей.
Баба Аня аж засияла от Вовкиных слов:
   – Будет, Вовочка, будет. Токо попроси, всё передаст, всё Боженька сделат.
 Бабушка, как всегда, когда не знала, как Вовке что-то объяснить, погладила его по голове, помолчала и не то ему, не то просто так сказала:
   – Конешно лучше. Если бабу Аню не услышат, тада ково ж ещё там слушать. Она ж, за деток своих просит. Только одному Боженьке на небе и ведомо, где они и, что с имя сделалось.
   У бабы Ани вдруг затряслись губы, и из спрятанных, глубоко в морщинки, почти бесцветных глаз потекли слёзы.  Она быстро промокнула их кончиком повязанного на голову платка, протёрла этим же кончиком икону и протянула её Вовке:
   – Нак, залезь на стул, да поставь её в уголочек, стаканчик с вербочкой смотри не срони.
Вовка быстренько поставил икону на белую крашенную полочку, прибитую под невысоким потолком, поправил, как сказала баба Аня, стаканчик с веточками вербы, и спрыгнул обратно со стула, решив, что самое время попроситься у бабушки сбегать на пилораму. Однако, посмотрев на бабушек, торжественно вставших перед иконой, точь в точь, как его брат в клубе, когда в праздник выносил на сцену знамя, опять молчком присел в сторонке.
   Недолго что-то пошептав, при этом, непрерывно крестясь, бабушки наконец-то вздохнули и пошли к столу. Баба Аня, глянув на Вовку, спросила:
   – Хочешь, я тебя тоже молитве «Отче наш» научу. Она самая главная, её все знать должны.
Бабушка, хотевшая было что-то сказать, ещё рта раскрыть не успела, как Вовка, уверенно заявил:
   – А я и так знаю, тока не до конца.
Бабушка от таких слов вовсе онемела, а баба Аня живенько затормошила его:
   – Ну, давай, давай чево можашь, а я тебе ещё конфеток дам.
Другой раз Вовка может, и заартачился бы, но тут, уж больно захотелось показать, что и он эту молитву знает, да к тому же конфеты пообещали. И он, встав перед иконой, как только что стояли бабушки, стараясь чтобы было похоже на то, что слышал по радио, затянул:
    «Славься, Отечество наше свободное, дружбы народов великий оплот! Партия Ленина – сила народная, нас к торжеству коммунизма ведёт».
   Домой Вовка с бабушкой возвращались далеко после обеда. Очень уж баба Аня не хотела его после той молитвы домой отпускать, и всё просила бабушку посидеть ещё немного и приводить к ней Вовку не только по праздникам, а всегда, как он захочет. Навстречу им шли односельчане: кто, как они, возвращался домой, кто наоборот, закончив дела, направлялся в гости. Вовка со всеми, как положено, здоровался, и всем, так же как бабушка, говорил – «Христос воскрес». Услышав в ответ – «здравствуйте» и «воистину воскрес», вприпрыжку бежал дальше, с трудом подмеряясь под бабушку, которая совсем не умела бегать или прыгать.