Наследие А. Вельского 26

     Я перевернул и этот лист. Текст привычно начинался со второй трети листа:
    
     «Нет, эта встреча не была случайной. Природа использовала все свои возможности и создала тысячу причин, чтобы они были вместе. Тысячу причин «за». Люди пытались вмешаться, но что может человек против природы, против судьбы…
     Даже присутствие тайн – одна из ее прошлого, другая из его настоящего – для этого было недостаточно.
    
     Тайне ее прошлого сейчас шестнадцать, и выглядит она так, словно она сошла с обложки журнала мод. Немного шумливая, немного сентиментальная, впрочем, она, мало, чем отличается от своих одноклассниц, да и сверстниц вообще. Такова ее тайна, такова ее дочь. Никто из ее друзей, знакомых и родственников не знал как, где и зачем был зачат этот ребенок. Дитя ли оно любви, или случайной страсти на одну ночь, а может, и вовсе результат гнусного насилия. Она об этом молчала так долго, что все окружающие воспринимали эту девушку, как само собой разумеющуюся часть этой женщины. Никто не задавал ей вопросов, а значит, не будем…
    
     Его тайне всего год, но, не смотря на свой младенческий возраст, она уже на слуху. У нее уже есть поклонники и противники. О ней уже говорят, более того, о ней уже пишут и спорят. Все год, а она уже…, но об этом еще рано. Вдруг, эта тайна еще не успела стать его вторым «Я». Вдруг, он позволит себе отказаться от нее и сделает годовалую тайну сиротой. Подождем. Ибо, все имеет значение, даже время.
    
     И так их встреча.
     Она не была случайной, впрочем, это я уже говорил. Они знали друг друга. Несколько лет, они жили в одном городе, на соседних улицах. Они ходили в одни и те же магазины, они ездили в одном и том же транспорте, потому что и места их работы располагались по соседству. Но как знающий садовник и гурман, никогда не сорвет плод, который хоть и выглядит спелый, но на самом деле еще не успел набрать того максимума качеств, которыми он отличает от других, похожих на него, так и эти двое не торопились. Они просто ходили мимо и приглядывались, чувствуя при этом, как наполняются их тела и души тем максимумом, который среди людей называется Любовью – одной, а точнее, единственной на всю жизнь…
    
     Конечно, она не была ангелом. У нее были те, кому она позволяла удовлетворять свое тело. Мужчины, но никому из них она не позволила сделать себя иной, нежели чем она была. Ее тело требовало удовлетворения.  И она позволяла телу таять в чьих-то объятьях, позволяла ему извиваться от чьих-то ласк, позволяла ему кричать и стонать. Телу, но не душе. Душа тщательно следила за своей чистотой, а заодно, приглядывала и за телом, чтобы оно, не переходило границы обыкновенного физического удовлетворения. И конечно, в нее влюблялись, и конечно она отказывала. Да и вообще, слово «да», слетало с ее уст намного реже, чем «нет». В иное время, она добывала хлеб насущный и воспитывала свою тайну, отдавая ей те частички, которые уже поспели, и которые грешно было просто так погубить. Она ждала – так шло ее время.
    
     Иным было его время. Сначала он отдавал долги, потом искал себя. Искал и строил себя так, чтобы стать достойным овладения той, которая его ждет. Это было не легко. Его носило по земле, по воде, а периодически и поднимало в небо. Его руки умели множество вещей и были сильными. Мужчины-друзья, ценили его рукопожатия, мужчины-враги, а естественно, были и такие, боялись его руки сжатой в кулак.
 
     Женщины, которых он знал, помнили его и дорожили этими воспоминаниями. И многие из тех, которые в свое время сказали ему «да» повторили бы его снова, появись он перед ним, и задай им вопрос: «Согласна ли, ты сейчас…?»
    
     Но вот, однажды наступил момент, когда они оба поняли, что наконец-то, достигли того максимума, когда вместе они будут больше, нежели чем просто сумма двух. Их изменения затронули их души, но раньше, чем случилось это, в их стране настали смутные времена…
    
     Не знаю, кто Вы и приходилось ли Вам жить в такие времена?
     Не приходилось? – Так дай Вам Бог никогда не испытать на себе подобного. Не становитесь героем – останьтесь человеком. Осчастливьте себе подобного, создайте семью, родите детей и воспитайте их. Уверяю Вас, что это стоит намного больше, нежели чем Вы станете героем и потратите жизнь на исправление чьих-то ошибок, просчетов и чьей-то халатности. Неизмеримо больше, чем наказание чьей-то подлости. Понимаете ли Вы меня? И если так идет, не печальтесь и не скучайте – Вы счастливый человек. Но это если у Вас есть выбор, а вот если выбора нет. Или выбор невелик. Когда выбирать приходиться из того, что бы стать героем или вообще стать никем. Тогда…, тогда выбирайте правильно… А Он выбрал стать героем.
    
     Смутные времена, которые всегда заканчиваются войной. Не начинаются ей, как думают некоторые, а именно ей заканчиваются. Ему досталось испытать на себе их начало. Когда от него сначала отвернулись друзья. Это опечалило его, но он был самодостаточен и вполне мог жить один. Просто тоскливых прибавилось вечеров, но их вполне могли скрасить и женщины, которые в смутные времена тянутся к силе. А он был силен.

     Но потом настал момент, когда любовь стала падать в цене. Если для его отца никогда не стоял вопрос: «Стоит ли Любовь жизни?», то теперь общество обсуждало вопрос, сколько следует за любовь платить, чтобы не остаться внакладе. Другой бы, сошел с ума. И надо признать, что он был близок к этому. Потому что усомнился на мгновение даже в НЕЙ. Но к жизни его вернули ее глаза, точнее, ее взгляд, взгляд с прищуром. И он обрадовался как дитя, потому, что оказалось, что не весь мир рухнул. Оказалось, что есть еще та, Любовь которой надо добиваться. Любовь, дорога к которой лежит через преодоление. Любовь, которой место в Храме. Да!!! И он пошел к этому Храму. Пошел к Храму, но уже не счастливым человеком, а героем…»
    
     Все тот же знакомый, легко узнаваемый стиль и манера изложения. И все та же холодная тоска на сердце. Я решительно захлопнул папку, мне вдруг до нестерпимого захотелось спать. Глаза буквально приходилось раздирать. Бороться с таким состоянием я не мог, поэтому и отправился домой, решив про себя, что обязательно высплюсь. И не важно, во сколько я проснусь, пусть хоть через сутки. Главное – я отосплюсь за последний год, а может, и на год вперед. Ну и что, что это наивное, и, скорее всего, неисполнимое желание, оно успокоило меня на какое-то время, а я был очень даже рад даже такой короткой передышке. Но для этого, сначала надо было вернуться домой. И надо признаться, что я по большей части боролся не с дорогой, а со сном. Мне пришлось даже отказаться от поездки в общественном транспорте – я испугался, что не удержусь и засну. Пришлось идти пешком…
    
     Я и, правда, проспал больше двадцати часов – практически сутки, но проснулся вовсе не отдохнувшим, более того, после пробуждения я чувствовал себя все таким же разбитым и уставшим. Голова болела, в области сердца неприятно ныло, а иногда и покалывало ледяной иголочкой. Не помогли ни крепкий кофе, ни жалкое подобие зарядки, даже холодный душ, под который я полез, окончательно отчаявшись привести себя в порядок, не оказал желаемого действия. Но это было еще полбеды, беда-то заключалась в том, что я абсолютно не помнил, что было перед тем, как я пришел домой и улегся спать. То есть, прежде всего, я не мог вспомнить, что же я такое делал, что так устал… Мелькнула у меня мысль, что я опять пытался восстановить справедливость… От этой мысли стало не по себе и я поторопился осмотреть сначала самого себя, а потом одежду – слава Богу – никаких следов не обнаружил. Слабое конечно, но все-таки утешение.
    
     Постанывая и кряхтя, я принялся за приготовление завтрака, все еще пытаясь с помощью знакомых предметов и ассоциаций вернуть себе потерянный кусок жизни. Картошка подгорела, а кроме всего прочего, я еще и посолить ее забыл…Что и говорить, день не задался. Переместив тарелки со стола в умывальник, преисполненный недовольства собой, отправился я на квартиру Афанасьева.
    
     То ли напряженная работа головы, то ли свежий воздух, а может быть, место, но перед самым домом Павла Васильевича, память начала возвращаться. Я заторопился, и оказавшись в пределах квартиры, наконец, вспомнил что приходил сюда утром, а точнее, практически ночью. Приходил, потому что – новый фрагмент вернулся на свое место – мне приснилось…

     Разуваясь, я увидел следы обуви. Моей обуви. Добавился еще один фрагмент, торопливо, не снимая верхней одежды, я бросился в спальню, где стоял платяной шкаф. Он был закрыт, но я не мог припомнить, возвращал ли я его в нормальное состояние. Нижняя полка тоже была на месте. Я сдвинул ее и обнаружил уже знакомое отверстие, но перед тем, как вытащить фальшивое дно, я остановился и пробормотал:
- А может, ночью-то ничего и не было, может быть, это все просто сон, - пробормотал я.
     И ей Богу, был согласен, точнее, рад был бы согласиться, но память уже возвращалась…
    
     Все было почти как ночью, и шкаф, и неснятое пальто. Почти все так же, за исключением того, что под фальшивой доской не было папок. Там, в глубине я рассмотрел еще какие-то вещи, на которые не обратил внимания ночью, а вот именно папок, которые я видел и держал в руках, их на месте не было…
- Черт возьми, - выругался я и принялся вытаскивать имевшиеся в тайнике предметы один за другим.
 
     Несколько тетрадей, потом что-то очень тщательно упакованное, из-за упаковки определить предмет я не смог. Старинный фотографический альбом, темно-синяя плюшевая обложка которого была основательно истерта, но все еще давала представление о первоначальном цвете. Потом еще... Устроившись на полу, я извлекал их один за другим. Извлекал, рассматривал, а потом поймал себя на мысли, что пытаюсь соотнести каждую из находок с образом Павла Васильевича. С некоторыми это получалось легко, например, вот эта деревянная, с изящной резьбой и рукоятью в виде головы змеи, раскладная трость. Так вот, эта трость, например, подходила идеально. А вот, узкая, высокая ваза. Правда, какая-то уж слишком узкая и слишком высокая, с вычурным, непонятным рисунком, которая одновременно могла быть и древней и совершенно новой – я не мог себе представить условия, при которых эта ваза и Афанасьев, хоть каким-нибудь образом могли сочетаться друг с другом. Я переложил еще несколько пакетов, стараясь добраться до самого дна…
    
     В конце концов, все вещи были выложены на пол. Я поднялся, сходил на кухню, принес пепельницу в комнату и закурил. Надо было решить, что следует делать с этими вещами. По какой-то причине Афанасьев хранил их отдельно, в тайнике. Теперь, конечно, уже не узнать, что это была за причина, и какую именно ценность представляли эти предметы для их хозяина, но с другой стороны, возвращать их на место тоже было неправильно. Я ведь их уже нашел…
- Ладно, вот Верочка приедет, мы и решим вместе, что с ними делать, - принял я решение.

     А до ее приезда, я решил, что не будет ошибкой, перенести все обнаруженные в тайнике вещи в комнату, где уже лежал архив. Большинство вещей были перенесены и уложены. Остались вещи, судьбу которых я решил сам. Это были несколько тетрадей, заполненных почерком Афанасьева. Что именно это было, я не смог определить, то ли это те самые личные дневники, то ли обыкновенные рабочие тетради. Я отложил их, чтобы вернуться к ним еще раз, уже с большим вниманием. Чтобы удостовериться, что тайник пуст, я пошарил там рукой, а потом, для верности, посветил спичками – только пустое пространство. Можно было бы считать день удавшимся, если бы не пропавшие рукописи.
 
     Не веря ни в собственное счастье, как в прочем, и в собственную рассеянность, я обошел квартиру, заглянул под какие-то газеты, сходил на кухню, даже побывал в ванной. Рукописей не было, и выходило, что в их пропаже виноват именно я…
- Может быть, я отнес их домой, - озвучил я неожиданно пришедшую мне в голову мысль, - это очень даже возможно. Прихватил с собой, чтобы дома прочитать.

     Эта мысль показалась мне и разумной, и более чем возможной. Тем более, что в какой-то момент мне начало казаться, что когда я возвращался той ночью домой, у меня было что-то в руках. Другое дело, что существовал во всем этом, какой-то логический скачок, но подтвердить или опровергнуть мои мысли можно было только одним способом – вернувшись домой. Поколебавшись, я решил, что возьму с собой найденные тетради и займусь ими дома. Со всей возможной тщательностью я сложил находки в сумку, дважды проверил ее содержимое и отправился домой, для подтверждения тяжести в правой руке, поглядывая на сумку. По мере приближения к дому я чувствовал, как улучшается мое настроение. Теперь я уже был уверен в том, что забрал рукописи Вельского домой, и даже мог с определенной долей уверенности, назвать те места, где сейчас лежат эти папки. Все два места…
    
     Однако… Вот если на заданный вопрос вы получаете ответ «нет» – это вас огорчает. Если ответ положительный, то это, естественно, вас радует, а вот если ответ таков, что вы даже и не знаете, положительный он, или отрицательный. Вот если так получается, что делать тогда?! Не понимаете, о чем я говорю? – все очень просто. Прямо в прихожей, рядом с полочкой для обуви я обнаружил обыкновенную хозяйственную авоську, в которой лежала только одна рукопись – «Твой взгляд с прищуром». Больше в авоське ничего не было… Это был ответ, который озадачил меня намного больше, чем вопрос. Да, одна рукопись нашлась, вот она, лежит передо мной, но где еще две?! Я даже и не знал, что следует думать…
    
     Медленно, словно пребывая в затмении, я переоделся, потом отнес в зал принесенные тетради и вновь найденную рукопись «Взгляда…». Потом, зачем-то, положил на них тяжеленный том «Энциклопедического словаря», после чего отправился на кухню. Ни о какой работе речи уже не было, я словно вернулся к тому месту, с которого начал. А может быть, даже, и скорее всего, не на тоже самое место, а значительно раньше.
    
     На кухне, я первым делом закурил. Есть не было никакого настроения, поэтому я решил ограничится чаем, и пока он готовился, я совершенно машинально, взял недочитанные страницы «Войны…»…

     «…оказался прав. Не абсолютно во всем, но отклонения не имели существенного значения – главное, в чем он оказался действительно прав, было общее направление действий внешнего мира.

     Стоило только солнцу опять вернуться на свое место, а воде опуститься до положенного уровня, в пределах видимости, как раз прямо над водопадом, завис вертолет. Детишки, общим числом двенадцать человек – то есть, старшая группа – собрались за моей спиной и с любопытством наблюдали, как с борта десантируются люди в камуфляже. Десантируются и рассыпаются редкой цепью, предполагая, по-видимому, что девственный лес карантинной зоны полон солдат противника. Я оставил ребят под присмотром старосты группы и приблизился к военным. Двое здоровых парней преградили мне дорогу, но выбравшийся последним из вертолета чин, остановил их и дал команду допустить меня до своей персоны. Я подошел еще ближе и приветствовал военного:
- Добрый день, надеюсь, полет не был утомительным, - честное слово, я не мог не язвить, глядя на все эти военные игрища.
- Кто Вы?- это прозвучало вместо приветствия.
- Я, как Вы можете видеть, Учитель.
- Отлично, Вас-то мне и надо, - военный, насколько я понял, не был склонен церемониться, - я хочу поговорить с Вами.
- Вообще-то, тем, кто желает говорить со мной, нет нужды прилетать с целым воинским подразделением. А кроме того, в карантинной зоне не принято находиться с оружием, это является нарушением Ваших же правил…
- Мне можно, - коротко отреагировал военный, - тем более, что я сам писал эти правила.

     Я не счел нужным реагировать, лишь просто стоял и смотрел на него. А тот, видя, что его звание и допуск к законотворчеству не произвели на меня никакого впечатления, продолжил говорить:
- Я уполномоченный Мирового Совета, который поручил мне доставить в Генеральное представительство мальчика.
- Какого мальчика?- поинтересовался я.
- Не надо играть с нами, тем более, что мне рекомендовали Вас, как человека разумного и понимающего.
- Понимающего что?

     Военный чин вздохнул, и начал, вроде как с самого начала. По-видимому, ему рассказали, что помимо разумности, я еще и обладатель одного из самых дурных характеров, по обе стороны границы.
- Послушайте, Мировой Совет крайне обеспокоен тем, что этот ребенок прибывает здесь, без всякого присмотра, в том числе и медицинского, возможно, подвергается опасности, являясь при этом ценностью для всего человечества…

     Он сделал паузу и посмотрел на меня, вроде как, проверяя, производит ли на меня впечатление его речь. Но я стоял, опершись на посох, и помалкивал.
- … Мировой Совет желает забрать ребенка, чтобы предоставить ему необходимые условия для воспитания, получения образования и тому подобное.
- Если можно, - отреагировал я, - подробнее со слов «тому подобное».
- Тому подобное – это в первую очередь, безопасность.
- Безопасность от чего, а точнее, от кого. Я, например, подозреваю, что Мировой Совет, как раз и представляет для него наибольшую опасность…
- Я наделен самыми широкими полномочиями, - офицер начал закипать, и надо признаться меня это больше веселило, чем тревожило.
- Полномочиями для чего?
- Я имею право забрать его, даже и не спрашивая Вашего разрешения.
- Даже так, - удивленно произнес я.
- Только так.
- Офицер, Вас, по-видимому, забыли проинформировать, я не знаю, кто из мальчиков нужен Мировому Совету.
- То есть, - он действительно был озадачен.
- Я не знаю, и никто не знает, какой именно мальчик Вам нужен. А на территории их больше ста тридцати человек. Вы что, собираетесь забрать их всех?

     Уполномоченный Мирового Совета не ответил, видимо, просчитывая в голове какие-то варианты. Наконец он произнес:
- Но я вижу здесь только семь.
- Это только часть старшей группы, остальные располагаются для отдыха. А кроме старшей группы, есть еще средняя, и, наконец, младшая группа. И все они учатся, то есть, сейчас они передвигаются где-то по территории карантинной зоны, я даже и представить не могу где.
- Послушайте, а как я могу увидеть их, - вдруг спросил офицер.
- Их всех, имеете в виду? - уточнил я.
- Да. Так, чтобы всех сразу?
- Даже и не знаю, - пожал я плечами, - мы отделили их от родителей, доверили их воспитателям, которые сами выбирают и маршрут, и местность. Мы не сочли нужным собирать их всех вместе…

     Военный снова задумался.
- Учитель, Вы не торопитесь? - неожиданно поинтересовался он.
- Нет, а что?
- Понимаете ли, такая ситуация у нас не рассматривалась и мне надо посоветоваться, - пояснил он.
- Да ради Бога, тем более, что сейчас время обеда и мы с ребятами собираемся устроить небольшой перерыв.
- Вот и замечательно, - обрадовался уполномоченный, - я недолго посоветуюсь, а потом опять подойду к вам.
- Как будет угодно, мы расположимся вон в той роще, - я указал посохом на группу деревьев.

     Я вернулся к ребятам, которые вполголоса обсуждали увиденную картину и весело смеялись. Я сказал им отправляться на поляну, пропустил их вперед, а сам пошел следом, размышляя о том, что очень неплохо было бы увидеть сейчас старшего, который, наверняка смог бы разобраться с этой публикой лучше, чем я. На поляне были расстелены пледы, на которых стояла еда и напитки. Ребята, которые за время таких прогулок нагуливали отличный аппетит, поспешили к импровизированным столам.
- Перед тем, как приступить к приему пищи, возблагодарим…, - договорить я не успел.

     Что-то больно ударило меня в спину, потом еще раз, и еще. Я удивленно оглянулся и увидел военных, которые держали перед собой оружие…

     Что это они…, - начал у меня зарождаться вопрос, но потом я вдруг понял, что они стреляют не только в меня, но и в детей. Увидеть-то я увидел, а сделать уже ничего не мог. Даже мутанты, славящиеся и реакцией, и скоростью, опоздали в этот раз…

     Я рухнул на спину, заметив, как вскрикнула и упала на расстеленный плед Марика, потом я увидел Андрэ, уже лежащего поверх какого-то блюда, и уже не шевелящегося…

     А я не мог ничего сделать!!!
     А потом я увидел ЕГО не моего ученика Макса, а именно ЕГО. Было в нем в тот момент что-то такое, что безошибочно позволяло понять, что это его так ждали, так боялись, и что именно ради него было затеяно все это. А я ведь действительно до этого жуткого момента не знал, кто именно этот мальчик. Не знал и не догадывался, что он все это время находился рядом со мной – таковы были установленные старшим правила. Он стоял на коленях, пытаясь привести в чувство Марику, тряс ее, звал ее, еще не понимая, что ее уже нет в живых. Я как-то не сразу вспомнил, что она ему нравиться…

     Сознание мое медленно отступало, глаза застил туман. Я чувствовал, что не просто теряю сознание, я – умираю.
     …и последнее, что было мне дано увидеть – поднимающегося Макса, которого почему-то щадили пули, его вытянутые вперед руки, с которых стекал нестерпимый яркий свет. Потом был страшный удар, где-то за моей спиной, и крики взрослых мужчин, которым было невыносимо больно…
- Вот Он и научился…, - выдохнул я, это было самое последнее, что я смог…»

     «Война…» окончилась – больше на листе ничего не было, даже даты…
     Вдруг под боком у меня что-то зашипело, и я вспомнил о своем намеренье попить чая. Срочно пришлось выключать газ, снимать подпрыгивающий чайник и отправлять его в умывальник, а потом вытирать залитую водой газовую плитку. Я обжегся о решетку, а потом еще и о конфорку, но все это, включая боль от ожога, словно касалось не меня. Я подставил место ожога под холодную воду и оглянулся на лежащую на столе рукопись…