По нехоженым местам

                АНАТОЛИЙ МУЗИС

                ПО НЕХОЖЕНЫМ МЕСТАМ
                (из рассказов геолога)
               
                Часть I. ИДУЩИЕ ВПЕРЕДИ ВЕКА.               
   Поезд мчался на восток, грохоча и раскачиваясь.  За окном уходили в темноту поля и в вагоне тоже было полутемно, но спать не хотелось. Часы Векшина, поставленные по
московскому времени, показывали только десятый час и так получалось, что сон приходил когда уже за окнами начинало светать. Но и не только разница в поясном времени мешала заснуть. Чем дальше уносил его поезд, тем сильнее росло в нем непонятное волнение. Легли позади Волга,  Урал, Обь. Впереди Енисей, Лена, Амур. Позади разрушенная войной Европа, впереди взбудораженный Китай. С юга, в Бирме, Малайе, Индонезии, Вьетнаме, окружают страну партизанские костры. Через Северный полюс заглядывает завистливая Америка. В мире нет мира, а он едет в самую серединку между западом и востоком, между югом и севером, в самое тихое место, которое только можно найти на земном шаре.
   Не спят и соседи Векшина. Один из них, Георгий Ашотович, тоже геолог, сидит наклоня-
ясь к лампочке с газетой в руках. С высоты второй полки Векшину видны его черные жес-
ткие волосы, круглые плечи, обтянутые выцветшей, когда-то защитного цвета гимнастеркой
и брюки в темную полоску, заправленные в простые кирзовые сапоги. Утром в Новосибир-
ске купили свежую газету и он перечитывает напечатанную в ней речь Уоллеса.
   Второй спутник - старший бурмастер, "дед", как шутя называют его. Свет из прохода падает ему на голову и она блестит, как биллиардный шар. В зубах у него дымится кривая трубка.
   Третьего Векшин не видит, но и так знает, что и он не спит. Это Петр, здоровяк парень и весельчак, проходчик. Он возвращается с курорта и от него так и веет морем и солнцем. Он только что спорил с Георгием Ашотовичем о международном положении.
   Вагон покачивается, отбивая на стыках пройденное расстояние. Пятые сутки, вот так, пока-
чиваясь, несет он их на восток. Пятые сутки за окном однообразный железнодорожный пейзаж: чередуются поля, мелькают телеграфные столбы, появляются и исчезают разъезды. Их параллельные пути некоторое время тянутся рядом, а потом с такой стремительностью уходят под колеса, что кажется вагон вот-вот соскочит с рельс. Пятые сутки пути. Тесная полка. Пыль на столике. И мысли уже там, в тайге, в работе... В боковом кармане Векшина хранится газетная вырезка с заметкой о переброске Сибирских рек Оби и Енисея в Араль-
ское и Каспийское моря.
   И это ему предстоит первому  пройти по местам будущих каналов. Это он призван указать им направление, прочертить их новые русла. Это ему поручено выявить богатства, лежащие по их берегам.  Много земель обошел он по стране. Бывал и в Карелии и на Алайском хребте, за Саянами и на Волге, но такая экспедиция и такое задание у него впервые...
   - Нет, вы послушайте, что сами американцы пишут! - снова врывается в его сознание голос соседа.
   Георгий Ашотович щелкает пальцем по газетному листу.
   - "Атлантический пакт  уничтожает шансы  на восстановление Европы...  Он является не инструментом мира, а военным союзом рассчитанным на агрессию... Он создает военные
базы  на границах Советского Союза, что является вызывающим действием..."
   - Пустили бы меня поговорить с ними, - слышится голос Петра и Векшин живо
представляет его: мускулистого, загорелого, с распахнутым воротом, словно с душой нараспашку. - Я бы на них четырнадцать тонн мошки выпустил.   
   - Это почему же только четырнадцать? - спрашивает "дед" и трубка прыгает у него в руке от смеха.
   - Тринадцать - чертова дюжина, так я сверх нее еще тонну, - невозмутимо отвечает Петр. - Может быть это резковато с моей стороны, ну да с дипломатами пускай Вышинский разговаривает, а я запросто, по таежному...
   Векшин поворачивается к стене. Тайга... Каналы... Америка... Мошка...  Завтра
сходить и неплохо было бы заснуть. Стучат колеса. Даже просто необходимо заснуть, а тут мошка, четырнадцать тонн. Их хватит сожрать всю Америку и еще останется. И ведь что такое мошка? Ничтожество. Сожмешь пальцами, следа не останется, а укусит - опухоль с грецкий орех. А тут четырнадцать тонн! Че-тыр-над-цать. Че-тыр-над-цать... И колеса тоже выговаривают:
   - Че-тыр-над-цать...
   ...Разбудил его проводник.
   - Скоро ваша станция. Разрешите постель...               
   В окна врывается яркий солнечный свет. Внизу сидит Георгий Ашотович и аккуратно режет ножом булку. Он уже успел побриться и подбородок его отливает
вороненой синью.   
   - Доброе утро, - говорит он. - Что Вам снилось хорошего?
   - Четырнадцать тонн, - отвечает Векшин и смеется. Смеется и Георгий Ашотович.
   - Хороший сон.
   Векшин спрыгивает с полки, идет умываться и, возвратившись, садится к окну, напротив Георгия Ашотовича.
   - Вот мы и подъезжаем, - говорит он.
   - Это Вы подъезжаете, - поправляет его Георгий Ашотович. - А мне дальше.
   - Все равно, подъезжаем, - повторяет Векшин. - Скорей бы уж...
   Машинист на паровозе включает свисток и протяжный и долгий свист несется
впереди поезда, словно и он торопится скорее развести всех по своим местам.

                2.
   В конторе перевалочной базы весь день толпился народ. Переговаривались, читали газеты, просто сидели на столах, подоконниках, курили. Не успел еще Векшин оглядеться, как его окликнули:
   - Илья!
   С подоконника соскочил высокий парень.
   - Лёня! Вот здорово!
   Они обнимаются, жмут друг другу руки.
   - Что это вас сколько собралось? - спрашивает Векшин.
   - Еще больше будет, - отвечает Леонтьев. Он уводит Векшина к подоконнику и вкратце излагает ему обстановку ожидания, в которую они попали со дня приезда и которую Векшину придется теперь разделять вместе с ними. Он уже заканчивал свой рассказ, как во дворе послышался шум подъезжающей машины и голоса.
   - Берегов-Сережин, - определил Леонтьев. - Ба-альшой начальник.
   Через секунду дверь распахнулась и в комнату вошел низенький человек. Тяжелые геологические сапоги грохотали по полу, полы пиджака развевались, показывая желтую блестящую кобуру, на голове торчала немыслимого синего велюра шляпа, из-под которой сверкали большие, в желтой роговой оправе, очки. Ни на кого не глядя,  он стремительно прошел к столу, плюхнул на него раздувшийся от бумаг портфель и сразу же начал в нем копаться.
   Пожилой мужчина в морском кителе отложил газету и первым подошел к нему. Его лицо, открытое, потемневшее от ветров и солнца, странно контрастировало с густой сединой волос.
   - Кто это? - шепотом спросил Векшин.
   - Черныш. Начальник механической мастерской, - так же тихо ответил Леонтьев.
   Они слезли с подоконника и вместе со всеми обступили стол.
   Берегов-Сережин все так же ни на кого не глядя продолжал вынимать бумаги. Вдруг он заговорил:
   - Ну, что? Знаю, знаю. Я тоже жду самолет. Вы его просто ждете, а у меня...
   - Но,  послушайте, - сказала пожилая женщина. - Зачем же вы нас вызывали? Ведь я от отпуска отказалась, приехала.
   - Лучше б вы ждали самолет, чем он вас, - сказал Берегов-Серегин.
   - Ну, знаете, это просто возмутительно!
   Пожилая женщина покраснела от гнева и пошла из конторы.
   - Пойдем и мы, - сказал Леонтьев. - Каждый день одно и тоже.
   Люди выходили группами, обсуждая создавшееся положение. Молодая женщина в форменном кителе со звездочками инженера-геолога 2-го ранга уговаривала ту, которая спорила с Сережиным:
   - Да, Вы, Любовь Андреевна, не расстраивайтесь. Хотели идти в отпуск, ну и
отдыхайте себе на здоровье.
   - Я не о времени, - отвечала Любовь Андреевна. - Просто возмутительно.
   Вышли из конторы Берегов-Серегин и Черныш. Сережин был красен от возбуждения, растрепан. Векшин услышал, как он крикнул:
   - Я здесь начальник!
   - Гнилая философия, - сказал Черныш. - Не наша. Люди не хуже тебя. Вызвал - изволь заботиться.
   Берегов-Сережин, не отвечая, сел в машину. Немыслимая шляпа торчала над ним таким же колом, из-под пиджака оттопыривался "наган".
   - Давай! - крикнул он.
   "Газик" рванул и, обдав стоящих пылью, унес его нелепую фигуру.
   - Пистолет в шляпе.
   Сам ли Векшин подумал так или кто другой сказал, а он повторил, но потом
повторяли еще и еще, стали смеяться:
   - Пистолет в шляпе!
   Кто-то сказал:
   - Ну его. Пойдем город посмотрим.
   - Я пойду в фонды, - сказала Любовь Андреевна. - Успею еще поработать часа два.
   Они пошли со двора, сначала все вместе, потом кто направо, кто налево и вскоре в группе, где шел Векшин, осталось несколько человек.
   Была та предвечерняя пора теплого и солнечного майского времени, когда день уже кончался, а вечер все еще не наступал. Проспект имени Сталина сверкал широким асфальтом. Шумный и людный, он напоминал московскую улицу Горького. Так же витрины магазинов выставляли напоказ свои товары, пестрели афиши кино, стоял телеграф, кратким словом "Енисей" объявлял о себе ресторан.
   Векшин шел с Леонтьевым. Впереди двигались Черныш и два механика, Павлик и Сережа. Черныш ступал твердо и встречный поток людей обтекал его, как обтекает вода устои моста. Блестя орденами шли военные, пестрели яркие платья девушек, в синих, серых, коричневых костюмах, с портфелями, свертками, просто безо всего, задевая друг друга, останавливаясь у афиш, исчезая в дверях магазинов, торопливо взбегая по ступеням телеграфа, двигались различные люди. Этот живой поток, не умещаясь на тротуарах, заплескивал с обоих сторон мостовую и автомобили тревожно гудели, расчищая себе дорогу.
   Векшин и Леонтьев шли молча, разглядывая людей и здания, и только у городского сада, там, где через площадь возвышались новые пятиэтажные корпуса, Леонтьев сказал:
   - Строится город. Который раз приезжаю и все он по иному выглядит.
   Векшин ответил не сразу. После напряженных и поспешных сборов в Москве, после стремительного бега поезда, после горячих споров соседей, в которых и сам он принимал участие, ему не терпелось поскорее углубиться в тайгу, окунуться в работу, вызвать к жизни еще скрытые природой силы. Он уже видел будущее этого края и не хотел откладывать это будущее ни на один день. И, думая о своем, он машинально ответил Леонтьеву:
   - Медленно все очень.
   - Ну, не так уж медленно... - возразил Леонтьев.
   - Не так...  - согласился Векшин, - но если бы не война, да такие как Берегов-Сережин, где бы мы сейчас были.
   - Сережин это мусор.
   - Мусор, а мешает. Ведь посмотри, нас здесь человек двадцать сидит. А время уходит. Время, о котором будут писать,  как некогда Александр Сергеевич писал:

                "Была... пора,
                Когда Россия молодая
                В боренье силы напрягая
                Мужала..."
   - Ты у нас известный лирик, - сказал Леонтьев.               
   Векшин сбоку взглянул на него.
   - Велик ты, Леня, а не разговорчив. Ты посмотри вокруг. Весна, солнце, девушки. Неужели тебе никогда не хочется вот так душу свою высказать, рассказ какой-нибудь написать. О жизни. Такой рассказ, чтобы самые что ни есть молчуны, вроде тебя, прочли его и сказали: - "Да-а..."
   - Чтобы о жизни писать, понимать ее как следует надо.   
   - А мы что же? Еще как понимаем. Но знаешь, между прочим, где я начал по настоящему жизнь понимать? На фронте. До этого я как-то не сознавал всей глубины.  Думал и так можно жить и этак, все мол от индивидуальности зависит. А там сразу понял - вот мы и вот они. Вот наша жизнь и вот их, чужая. И нет между этими жизнями ничего общего. И середины между ними нет. И сейчас ведь то же самое, пусть холодная, а все-таки война... Ты как думаешь, есть у нас атомная бомба?
   - Мы люди маленькие, нам не сообщают.
   - Ну, да. Молотов же сказал: "Будет у нас атомная энергия и кое-что другое".  Говорят, при этом какой-то английский лорд воскликнул: "Если Молотов говорит,  что у них будет атомная энергия, то, господа, она у них уже есть!"
   Леонтьев улыбнулся.
   - Что ж, возможно и среди лордов не перевелись еще неглупые люди.
   Они уже сошли с центральной улицы и шли переулками, ближе к реке, когда впереди них на дорогу вышли трое парней и девушка. Они были одеты в яркие шаровары, подпоясаны цветными кушаками, за плечами у них были рюкзаки.
   - Погляди-ка, - сказал Векшин. - Кто это?
   - Столбисты. Местная разновидность альпинизма, - Леонтьев заметно оживился. - Знаешь, давай-ка и мы махнем туда. Этот самолет, наверно, еще неделю не прилетит.
   Они  догнали Черныша, Павлика и Сережу  и предложили  им прогуляться вместе  на "Столбы". Было решено, что завтра на рассвете они отправятся в поход.

                3.
   Векшин встал в четыре часа утра и умывался, когда во двор общежития въехала грузовая машина и почти следом за ней примчался "газик" с Сережиным. Грохоча  сапогами, он промчался по коридору и Векшин услыхал его крик в мужском общежитии:
   - Черт знает что! Самолет уже три часа дожидается, а они спят.
   - Какой самолет? Кого дожидается?
   - Вас! Вас! Я же вчера распорядился...
   Оказалось, что вчера, после того, как все разошлись, с аэродрома сообщили о прилете самолета, но, так как Сережина на месте не оказалось, известие это попало к нему с опозданием и распоряжение о погрузке было отдано только ночью. Комендант, видимо, уже привычный к бестолковой суетне и ненужной горячке Сережина, решил, что "и утречком тоже будет не поздно" и в результате отправку самолета чуть не проспали.
   - Хорошо еще, что мы не уехали, - шепнул Векшин Леонтьеву.
   Через пол часа грузовик, разгоняя утреннюю прохладу, катил их к аэродрому.  Векшин опасался, что самолет улетит без них, но комендант оказался прав: если они и не приехали рано, то, во всяком случае, и не опоздали. Еще затаскивали какие-то ящики, кого-то ждали... Наконец, в пять часов тридцать минут утра, "ЛИ-2" оторвался от взлетной дорожки. Взошедшее солнце почти прямыми лучами  било по правому борту и все столпились у левых иллюминаторов. Борт-механик даже вынужден был выйти из пилотской кабины и попросить разместиться ровнее.
   Самолет набирал высоту и уже через несколько минут от крупного города не осталось и следа. Потянулась тайга. Деревья стояли густо, но еще хорошо различались и остроконечные ели и широкие лиственницы и могучий кедрач, а еще минут через пятнадцать деревья слились в сплошной зеленый покров, сквозь который  все отчетливей стал проступать рельеф местности. Речки и низины очерчивались  белой пеленой тумана, в шапке сплошных лесов выпирали горы.
   - Бугорки довольно-таки приличные, - заметил Леонтьев.
   - И вдруг вынужденная посадка,  -  сказала его соседка, та что успокаивала 
Любовь Андреевну. - И будем мы здесь сидеть.
   - Пустяки, -  улыбнулся Векшин. -  Через какой-нибудь десяток лет проложат канал и мы снова будем в центре жизни...
   Земля удалилась, стала одноцветной и неинтересной и они, давно перестав
следить за ней, шутили и говорили на серьезные темы, когда самолет наклонился на крыло и стал описывать круги.
   - Город! - закричал молоденький паренек, коллектор Надежды Николаевны.
   Все снова припали к иллюминаторам. Под самолетом голубела широкая река. Над ней, окруженный зеленым массивом тайги, стоял город. В кудрявых завитушках садов,  с чистенькими беленькими домиками, деревянными тротуарами, сверкающий золоченными шпилями церквей, он казался сверху таким милым и уютным, что даже те, кому было плохо и то подняли голову посмотреть. А внизу уже проносились окраинные строения, огороды, мелькнула дорога и сразу за ней ряд самолетиков на поле, выложенная буква "Т" и ангары.
   Они прилетели.

                4.
   Первое впечатление о Чернорильске, что это устоявшийся старинный городок. Как и другие населенные пункты этой полосы, он построился у реки. Крутой обрывистый берег возвышался в два яруса. У воды теснились причалы, громоздились крытые брезентом грузы, сновали люди, гудели автомашины. С реки им отвечали протяжные свистки катеров.
   Наверху,  вдоль берега,  выстроились двух и трехэтажные  каменные дома. Это главная улица. Она тянется по берегу через весь город, начинаясь от густого зеленого церковного сада и кончаясь фабричным поселком лесопильного завода. На других улицах дома преимущественно деревянные, но поставлены они добротно,  навечно. В прошлом Чернорильск был губернским центром. Через него шли золото, пушнина, лес. Сейчас центр передвинулся на юг к железной дороге, но старинная добротность осталась и чувствуется во всем. Черныш говорит, что и сейчас немало золотишка позарыто в этом городе и что, если город срыть и вскопать землю метра на два, то найденного хватит, чтобы построить новый город, больше и лучше этого.
   Экспедиция занимала постройки бывшей пушной базы. Большой прямоугольный двор обнесен высоким забором, по углам контора, радиостанция, мастерская. Двор пустынный, поросший молодой травой. В глубине двора баня, колодец, складские помещения. От ворот к складам тянулись две, выбитые шинами и колесами, колеи, от которых в стороны змейками разбегались тропинки.
   Векшин пришел к началу рабочего дня, но у начальника Экспедиции уже сидела  Любовь  Андреевна  Голубева, а после нее ждал приема Леонтьев. Им предстояло доукомплектовать партии, получить разнорядки на лошадей, уточнить маршруты,  договориться о транспортировке к месту работ. Дело было не скорое и Векшин решил пойти к главному геологу.
   Луговой жил недалеко от базы. Спокойными улицами с деревянными тротуарами, по адресу, данному секретаршей, Векшин без труда отыскал его беленький домик. Он стоял отдельным флигелем во дворе и был окружен сплошным забором ягодных кустов и декоративных насаждений.
   Векшин постучал.
   - Заходите, - услышал он знакомый голос.
   Векшин был с Луговым в двух экспедициях и за все время знакомства ни разу не видел его бездеятельным. Если Луговой не в маршруте, он или читает, или пишет, или консультирует, или сидит за микроскопом. Его мысль работает безостановочно, как перпетуум-мобиле. На этот раз он также что-то писал. Стол, три табуретки,  раскладная парусиновая койка, застланная серым солдатским одеялом, два зеленых вьючных ящика, спальный мешок в чехле, книги...  Книги на столе, на табуретках,  на вьючных ящиках, просто на полу. Книги, книги, книги...
   - Одну минуту, я сейчас закончу. Присаживайтесь пока...
   Луговой дописал страницу и повернулся к нему.
   - Ну, как добрались? Не было с Вами, как тут говорят, "душа наизнанку".
   - Нет, этого не было, а вот от Берегова-Сережина чуть не замутило.
   - Значит, не понравился?
   - А что в нем может понравиться? Пистолет, шляпа, много треску и мало толку. С ним даже комендант общежития не считается.
   - Нет, он работник неплохой, - заступился за Сережина Луговой. - Его только одного оставлять нельзя.
   - Оставили же, однако?
   - Людей не хватает. Сами знаете, что такое экспедиция, особенно в этих краях.  Но теперь потихонечку прибывает народ. С Вами, вот, парторг прилетел, уже легче.
   - Кто же это?
   - Черныш.
   - Черныш?!
   - Да, а что?..
   - Нет, я так...
   Векшин улыбнулся, вспомнив крик Сережина и спокойный голос Черныша: "Гнилая философия. Не наша". Да, Векшину тогда определенно понравилось, как этот человек понимает философию.
   - Ну-с, так что же мы с вами будем делать? - возвратил его к действительности голос главного геолога. - В последнюю нашу встречу было решено, что вы организуете здесь небольшой отряд и проделаете ряд поисковых маршрутов. Так?
   - Так, - подтвердил Векшин.
   - К сожалению, придется менять наши наметки. Вот посмотрите, - Луговой сдвинул в стороны книги и разложил карту. - Черновая тайга, болота, населенных пунктов  почти нет, в особенности вдали от рек. Мы тут посовещались и решили поисковые работы возложить на более обеспеченные съемочные партии. С этой целью в каждую  партию включается промывальщик. Вам же придется делать контрольные  маршруты  с партиями, обобщать результаты поисковиков и проводить через лабораторию необходимые исследования...
   Векшин смотрел ему в лицо. Тяжелый подбородок, маленький с резко очерченными  ноздрями нос, густые черные, но с сильной проседью волосы и такие же густые черные брови над голубыми сосредоточенными глазами. И вдруг он увидел, как эти глаза улыбнулись.
   - Задача, конечно, усложняется, но исполнить ее надо, как и при нормальных условиях.
   - Ясно, - сказал Векшин.
   - Вот и отлично! Начнете с партии Голубевой. Она женщина уже в годах, да и партия у нее наполовину женская. Как Вы полагаете?
   - Можно и с Голубевой. Вы, Андрей Федорович, всегда так  расскажете, что и на Северный полюс босиком побежишь.
   Луговой засмеялся.
   - Я знал, что Вы не будете возражать и сегодня утром сказал Любови Андреевне, что Вы придете. Так что она Вас уже ждет.

                5.
   Любовь Андреевна Голубева никогда не повышала голоса, но организация выезда двигалась у нее успешнее остальных. А дел было немало. По ее поручению Векшин писал заявки, осматривал лодки, отбирал рабочих и промывальщиков... Все это было достаточно сложно. Если лодки можно было осмотреть за день, тона составление заявок и согласование их - три, а промывальщиков ему дали только перед самым отъездом. Они ждали его у конторы. Один был низенький, с кавалерийскими  кривыми ногами, в резиновых сапогах, телогрейке и картузе, из-под которого  поблескивали  хитрые глаза и торчали широкие усы. Второй был худ, обрит наголо. Одет в пиджак и брюки, заправленные в сапоги. Обращали на себя внимание его руки - большие, тяжелые, натруженные. Третий, молодой парень с коротко остриженными волосами,  сидел на ступеньке в рваной телогрейке и без ботинок.
   - Промывальщики? - спросил Векшин.
   - Промывальщики, - в один голос ответили высокий и низенький в картузе.
   - Как зовут?
   - Никитин, Алексей Степаныч, - сказал высокий.
   - Худолеев, Иван Матвеич, - это низенький.
   Парень на крыльце молчит, будто его это не касается.
   - А тебя как зовут?
   - Мишка.
   - А фамилия?
   - Столетов.
   - Ты где же это ботинки потерял?
   - Переправлялся через приток, да утопил.
   Он сидит встопорщенный, неумытый.
   - По тебе не скажешь, что ты у воды бываешь.
   Он молчит.
   - С лотком работал?
   - Немного знаю.
   - Ну, посмотрим...
   Векшин написал ему записку.
   - Вот, получишь ботинки в счет зарплаты, белье, телогрейку и сейчас же в баню. Чтобы "табуны" здесь не водить.
   Повеселевший Столетов попросил еще три рубля на обед, а когда ушел, Худолеев сказал:
   - Вы с ним построже. Он из заключения недавно.
   То, что Столетов отбыл год за безбилетный проезд в товарном вагоне, Векшин уже знал, как и то, что Никитин прислан с прииска по просьбе Черныша, но он знал также и то, что в сезонной работе очень трудно найти хороших промывальщиков.  Кадровые рабочие, как правило, все на приисках и промывальщиков обычно приходится набирать из остатков бывшей приискательской вольницы. Народ это ненадежный, работать с ними надо иметь навык.
   Он сделал вид,  что не обратил  внимания на  предостережение Худолеева, а сам подумал:
   - Посмотрим еще, что ты за птица.
   День выезда  был ясный,  но встречный  ветер  гнал волны  против течения и
они,  захлестывая через палубу,  заливали в трюм катера.  Трюм был грузовой,
не приспособленный для пассажиров.  Верхняя часть его  возвышалась над па-
лубой и  была обтянута  по металлическому  каркасу  брезентом.  Дверца тоже
была брезентовая, на застежках и почти не спасала от воды и холода.
   Геологи на груде вещей жались друг к другу. Одна только Любовь Андреев-
на, примостившись на ящике около выхода, пыталась в щель просматривать берега. Волосы выбились у нее из-под платка, лицо и руки мокрые, по брезентовой куртке струится вода. Векшин смотрит на нее и вспоминает первую встречу.  Тогда она была причесана, в форменном кителе...  Впрочем, все тогда выглядели иначе. Надежда Николаевна тоже носила форму, а теперь сидит завернувшись в одеяло. Володя Доброхотов покрылся шинелью. Только Валька Жаворонков сидит в своей неизменной куртке и альпинистских ботинках, показывая, что ему нипочем ни холод, ни вода.
   Очередная волна перекатывается через тент и хлещет через щели дверцы. Голубева  стряхивает воду с колен и торопливо что-то записывает. По палубе грохочут чьи-то сапоги. Старшина кричит:
   - Принимай конец...
   Шум мотора затихает, слышно, как за бортом плещется вода. Катер мягко толкается в грунт. Застежки намокли и никак не хотят расстегиваться. Наконец,
дверца откидывается и вслед за Голубевой Векшин вылезает наверх. Реку не
узнать. Они выезжали, она была спокойная, синяя, ласковая, а сейчас ветер гонит по ней крупные серые волны и река становится похожей на пасмурное море. Над головой проносятся низкие хмурые облака. За катером подтягивается к берегу плоскодонная илимка. На ее палубе блестя мокрой шерстью понуро стоят лошади,  груда грузов, покрытая черным от воды брезентом, маленькая, с плоской крышей будка, на которой широко расставив ноги стоит рулевой. Грудь его  подставлена ветру, а у ног из железной трубы вьется дымок. Из будки, как ватажники из норы,  вылезают промывальщики, радист и конюх. Сгибаясь под ветром они начинают переносить на берег имущество партии. Векшин, Жаворонков и Доброхотов спускаются с катера и присоединяются к ним. Никитин куда-то уходит и вскоре возвращается в сопровождении высокого сухого старика. Это его знакомый, зовут его Василий Тимофеевич, он охотник. С илимки сводят лошадей, вьючат их и Василий Тимофеевич ведет всех к себе.
   Место высадки партии - Балашиха, - маленькая, на несколько домиков деревушка. Тайга окружает ее так густо, что местами вторгается на огороды. Население летом  ловит рыбу, зимой занимается охотничьим промыслом, так что пристройки к домам незначительные - коровник, амбарчик, да легкий навес для несложного рыбачьего инвентаря, - вот и все. Под таким-то навесом складывается все имущество и снова покрывается брезентом. Лошадей привязывают за изгородью, так, чтобы они могли пастись и в то же время никуда не ушли.
   Василий Тимофеевич приглашает всех в избу, кормит ухой, а потом распределяет на ночлег. Мест для ночлега три: изба, в ней соглашается остаться только Любовь Андреевна; амбарчик, туда уходят спать Никитин, Худолеев, Столетов, конюх Алеша и радист Костя. Векшин, Надежда Николаевна, Володя и Валя Жаворонков забираются на чердак. И словно едва дождавшись, когда все распределятся, на землю обрушивается ливень. Небо, затянутое сплошной облачностью, озаряется, как огромный молочно-матовый купол. Грохочет гром и в слуховом окошке чердака видно, как белые вспышки  перемежаются с чернотой ненастной ночи.
   Векшин лежал и слушал, как дождь низвергался на крышу. Было что-то притягиваю-щее в шелесте дождя. Какие ветры пригнали сюда эти тучи? Воды каких океанов напоили их? Какая сила заставила обрушиться на землю? Тысячелетия прошли со дня,  когда первый человек  укрывшись под деревом или в пещере, прислушивался к такому же громыханию. Многое с тех пор изменилось, многое объяснено, но, как и тысячеле-тия назад, человек лежит и с благоговейным трепетом прислушивается к разбушевав-шейся стихии.
   Он только подумал,  что не завидует тому,  кого гроза застала в лесу, как На-
дежда Николаевна запела:
                - Ревела буря, дождь шумел,
                Во мраке молнии блистали...

   У нее был приятный и чистый голос  и неплохой слух и Векшин вместе с пе-
сней невольно перенесся на когда-то пустынный и суровый берег Иртыша, к которому пришел и сидел "объятый думой" первый русский человек, первооткрыватель этого чудесного края.
                - Кучум, презренный тать Сибири...
   - выводила Надежда Николаевна,
                - Прокрался тайною тропою...

   Смутные чувства будит ее голос. Погиб Ермак. Много лет спустя его судьбу 
повторил Чапаев. Вот и сейчас, не прокрался бы кто-нибудь тайной тропой, пока они лежат здесь почти оторванные от внешнего мира. Правда, есть люди, которые следят за врагом и не спит их дружина, но и он, Векшин, тоже ведь солдат своей армии, а солдат, как говорится, и во сне служит.
   И вдруг появляются слова:
                - Если скажет рать святая:
                - Кинь ты Русь, живи в раю,
                Я скажу - не надо рая,
                Дайте Родину мою...

   Векшин ловит себя на том, что читает стихи вслух. Он замолкает.
   - Чьи это?
   - Есенина.
   - Я и не знала, что у него есть такие стихи, - говорит Надежда Николаевна.
   - А "На смерть поэта" Вы знаете? - спрашивает Володя.
   Векшин читает стихотворение Маяковского и когда он заканчивает словами:

                - Для веселия планета наша
                мало оборудована.
                Надо вырвать радость
                у грядущих дней.
                В этой жизни умереть не трудно.
                Сделать жизнь -
                значительно трудней.

- наступает такая тишина, что слышно звонкое падение капель с крыши в боче-
нок. Гроза прошла, дождь прекратился.
   - Почитайте еще что-нибудь, - просит Надежда Николаевна.
   - Что?
   - Константина Симонова, - сразу в два голоса просят Надежда Николаевна и Валя Жаворонков.
   Польщенный вниманием Векшин читает:

                - Когда ты по свистку, по знаку,
                Встав на растоптанном снегу,
                Был должен броситься в атаку
                Винтовку вскинув на бегу,
                Какой родимой показалась
                Тебе холодная земля...

   Векшин уже читает и видит: это не поэт лежит изготовившись к атаке, а он сам
в холодном подмосковном снегу на краю Волоколамского шоссе в памятные дни декабрьского наступления. Это над ним в черном  застывшем от стужи небе взлетают и светят ледяным светом ракеты, это его ищут красные пунктирчики трассирующих пуль. А он лежит и ждет. И ему томительно хочется, чтобы еще  долго долго  не было этого знака. Пусть в снегу леденеют руки, пусть они сутки не жравши, пусть все что угодно...
                - Да, эти мысли, ты им верил
                Секунду с четвертью, пока
                Ты сам длину им не отмерил
                Длиною ротного свистка.
                Когда осекся звук короткий,
                Ты в тот неуловимый миг
                Уже тяжелою походкой
                Бежал по снегу напрямик.
                Остались только посвист ветра
                И грузный шаг по целине
                И те последних тридцать метров
                Где жизнь со смертью наравне.
                Но до немецкого окопа               
                Тебя довел и в этот раз
                Твой штык, которого Европа
                Не сможет перенять у нас.

   Он кончает. В густой темноте товарищи лежат затаив дыхание. Они не просят его почитать что-нибудь еще, да если бы и просили вряд ли он смог бы. Он как будто сам сейчас совершил этот бросок во вражеские окопы и еще не может отдышаться.
   Тихо. Не шорохнется солома. И только Валька Жаворонков, юный, не видавший никаких фронтов Валька, тихо произносит тоном мальчишеского сожаления:
   - Да-а...

                6.
   В маршрут вышли во второй половине дня. Лес все еще стоял мокрый и ветви стряхивали целые каскады брызг. Сразу же за деревней, километра на полтора тянулась гать. Сапоги скользили по мокрым бревнышкам, между которыми хлюпала вода. Иногда бревнышки тонули и вскоре все уже шли с мокрыми ногами. Потом опять вступили в тайгу.
   Впереди шли Володя и Любовь Андреевна. Володя шел с ружьем и больше занимался охотой. Любовь Андреевна вела отряд. Несмотря на свой возраст, ей было около пятидесяти, она шла по молодому легко, не выказывая ни малейших признаков утомления. За ней следовал Валя Жаворонков. Со свойственным своему возрасту  романтизмом он считает себя центральной фигурой, пытается говорить "солидно", но срывается с принятого тона, суетится, хочет одновременно всем услужить и из-за этого зачастую забывает свои основные обязанности. Особенно заметно его усердие  по отношению к Надежде Николаевне. Он поминутно оглядывается на нее и несмотря на    
то, что сам перегружен "через верх", уже два раза предлагал взять ее рюкзак.
Надежда Николаевна благожелательно улыбается, но рюкзак не отдает. Векшин долгое время идет за ней,  наблюдая ее легкий  пружинистый шаг.  Она спортсменка,  альпинистка и вообще, отвлекаясь от мыслей по геологии, он вдруг признает, что она женщина интересная.
   Замыкает шествие Столетов. Он жалеет, что его не оставили в Балашихе с Никитиным и Худолеевым и идет поэтому вяло, вразвалку, заглядываясь по сторонам. Векшин вообще-то не любит, когда нарушают темп его движения или отвлекают от наблюдений. Это выбивает из равновесия, утомляет, мешает работе. Поэтому выйдя из Балашихи замыкающим, в нем сильна хозяйская привычка еще раз окинуть все последним взглядом, он обгоняет Столетова и Надежду Николаевну, затем и Валентина  и выходит на третье место за Володей и Любовь Андреевной.
   По карте на первые восемь километров показана тропа, но Голубева, стремясь поскорее выйти к речке, вела отряд по компасу. Лес был негустой, почва ровная и они продвигались довольно быстро. На четвертом километре встретили незначительное обнажение, осмотрели его и пошли дальше, как вдруг дорогу отряду преградил завал. Дерево на дереве, вдоль, поперек, под углом. Листва, хвоя, сучья - все перемешалось. Завал попробовали обойти, но он тянулся непрерывной полосой. Падающее дерево сбивало второе, второе - третье и так до тех пор, пока или болото или скала не прерывали этого стихийного вала. Он мог тянуться десятки километров и убедившись, что поблизости обходов нет, Голубева приняла решение  преодолевать завал. Векшин и Доброхотов полезли первыми. Бурелом был свежий, видимо результат прошедшей ночью грозы и лезть на двух-трехметровой высоте, по неровным деревьям, по мокрой скользкой коре, нагруженные котомками, ружьями, лопатами, лотками и т.п., было делом и нелегким и рискованным. Векшин поминутно оборачивался и оглядывал растянувшуюся за ним вереницу людей. Больше всего его беспокоило, как переберется Любовь Андреевна. Но она передвигалась не хуже других и он понемногу успокоился. Через три часа они вновь вступили на твердую землю. И только тогда в полной мере сказалось напряжение этого перехода. Ноги дрожали, идти дальше не было сил. Голубева объявила привал. Столетов соорудил дымокур, а Володя ушел с ружьем и вскоре в лесу послышались выстрелы.
   Между тем наступала темнота. Идти дальше не было смысла. Любовь Андреевна отыскала неподалеку сухое место, Столетов перенес туда костер. Плохо с водой. Из-за бурелома не дошли до реки и теперь воду приходится изыскивать иными способами. Векшин берет ведро, Столетов лопату и они углубляются в лес. Там они находят болотную лужицу, копают ямку и когда в нее набегает достаточно воды, кружкой начерпывают ее в ведро. А ночь уже опустилась окончательно. За ближайшими деревьями ничего не видно, только костер вдали, как рубиновое пятно. Набрав воды,  они возвращаются к лагерю. В лесу тепло, сыро и тихо. В вышине ярко мерцают звезды. Векшин любит такие ночи. Здорово вот так сидеть у огня, ужинать копылухой с гречневой кашей, а сапоги и куртка сушатся. Обхватив колени руками и глядя в огонь, Векшин сидел и думал о том, что это первый вечер уже по настоящему в полевой обстановке. Как-то в этот вечер у него дома? Как Ирина? Как Витенок? Через полгода он вернется, а Витенок чего доброго и не узнает своего папку. В июле ему исполнится два года. Опять будут справлять день его рождения без отца.   
   Надежда Николаевна трогает его за рукав.
   - Какой вы рассеянный, - улыбаясь, говорит она. - Я уже два раза обращаюсь к вам.
   - Задумался, - отвечает Векшин, все еще улыбаясь своим мыслям.
   Надежда Николаевна понимает эту улыбку по своему.
   - Почитайте что-нибудь, - просит она. - Вы так хорошо читали там, на чердаке.
   - Что же Вам прочитать?
   - Что хотите.
   Мысли Векшина о доме и он по настроению читает:

                - Я уезжал. Ты, помню, мне сказала:
                "Останься на день".
                Я не мог. В тот миг,
                Я знал, ты ненавидела вокзалы
                Как самых кровных недругов своих.
                А я... я гнал намеченные сроки.
                Рассчитывал движенье поездов.
                За край родной, желанный и далекий,
                Я все на свете был отдать готов.
                Перед глазами сторона иная.
                Но где б я ни был, в стороне любой
                Я с каждым разом ярче постигаю
                Как накрепко мы связаны с тобой.

   - Чьи это стихи? - после минутной паузы спрашивает Надежда Николаевна.
   - Мои.
   - Ваши?!
   - Ну, да, а что?   
   - Нет, я ничего. Очень хорошие стихи, - говорит Надежда Николаевна с
улыбкой. - Это кому же, вашей любимой?
   - Жене.
   Надежда Николаевна становится серьезной.
   - Вы женаты?
   - И даже имею сына.
   - А давно Вы женаты?
   - Шесть лет.
   - А что делает Ваша жена?
   - Ну, Надежда Николаевна, Вы с меня целую анкету снимаете.
   Надежда Николаевна замолчала, но видимо считая, что нужно доводить до конца раз начатый разговор, опять обратилась к нему:
   - Можно еще один вопрос?
   - Ну, если только один...
   - Скажите, Вы... ни разу не изменяли ей?
   Удивление Векшина было столь разительно, что она сразу поспешила с объяснением:
   - Ведь Вы так подолгу не бываете дома...
   - Видите ли, Надежда Николаевна, - стараясь быть по возможности более точным, сказал он, - у человека, кроме его физических потребностей существует и интеллек-туальная сознательная жизнь, которая включает в себя и такое понятие как верность. Верность семье, слову, самому себе. Вдумайтесь в Ваши слова. Следуя их логике, уезжая куда-нибудь за океан, мы можем изменить своим взглядам, своим принципам, стать изменником в государственном понимании этого слова.
   - Что Вы! Я не хотела этого сказать.
   - Пьянство, Надежда Николаевна, начинается с кваса.
   Она не ответила, о чем-то глубоко задумавшись и наступило молчание, которое очень кстати прервал Столетов, возвестивший, что "можно снедать".

                7.
   Утром по компасу и аэрофотоснимку Голубева вывела отряд к Чернушке - мелковод-ной реченке, настолько мелководной, что виден весь галечник на дне. Но вода в ней темная, от этого, видимо, и происходит ее название. Первые же шлихи дают большое количество черного тяжелого песка. Просушенный, он притягивается  магнитом.  Векшин настораживается. Правда, он знает, что земная кора повсеместно содержит в себе железо и черный шлих это еще не промышленное месторождение, но ведь недаром же Луговой говорил ему, что здесь должно быть железо. А вдруг оно и в самом деле имеет здесь выходы на поверхность?
   Чернушка настолько в зарослях, что идти поймой нет никакой возможности. Голубева вновь отрывается от реки и ведет отряд  коренным берегом. Время от  времени все же приходится опять спускаться к ней, Векшину и Столетову взять шлих,  Надежде Николаевне составить описание берегов, Любовь Андреевне для определения выходящих пород. Все это очень задерживает и до первого настоящего обнажения добираются только часам к четырем. На этом участке вместо заболоченной поймы - обрыв. Он так же густо покрыт растительностью и Чернушка почти не проглядывается, но Голубева разглядывая аэроснимок говорит:
   - Здесь.
   Володя, хватаясь за ветки и землю, лезет вниз и вскоре из-под обрыва раздается его голос, подтверждающий, что обнажение именно здесь.
   - Только осторожней, - кричит он. - Здесь метров восемь и круто.
   Раздвигая кустарники Векшин полез на его голос. Он нащупал ногой точку опоры, перехватил правой рукой и опять ухватился за ветку, но на середине пути почва у него под ногами поехала, он соскользнул, на мгновение повис на ветке, а затем,  разжав руки, оттолкнулся ногами о землю и упал на колени. Он тотчас вскочил.  Володя стоял рядом. Перед ними возвышалась открытая  скалистая стена  с нависшим  над не земляным  карнизом. Первая мысль у Векшина была, что это такие же диабазы,  которые встречались по реке, но вслед за ним уже кто-то спускался и он крикнул:   
   - Осторожней!
   Это была Любовь Андреевна. От камня к камню, от ветки к ветке, с цепкостью опытного ползуна она спускалась вниз и благополучно очутилась на том месте, где уже стояли он и Володя.
   - Смотрите-ка, - удивился на нее Векшин. - Я и не ожидал, что Вы можете так. Даже лучше, чем я.
   - Да, - засмеялся Володя, - у тебя был головокружительный спуск.
   За Голубевой спустилась Надежда Николаевна, за ней Валентин. Он никак не мог решиться выпустить из рук спасительную ветку и последние два метра съехал, что называется, "на мягком месте". Неожиданно со стороны вышел Столетов.
   - Где же это ты спустился? - удивился Векшин.
   - А там вот, - Столетов неопределенно махнул рукой.
   - Что же там, лучше?
   - Малость лучше.
   - А что же не сказал?
   - Так Вы же не спрашивали.
   Векшин разозлился.
   - Ну, знаешь, если ты будешь себя так вести, мы быстро распрощаемся. Тоже ловкач. Нашел хороший спуск, а до других ему дела нет.
   - Ну, что Вы, Илья Семенович, - заступилась за него Любовь Андреевна. - Он спустился, когда мы были уже внизу.
   - Знаю я, когда он спустился, - проворчал Векшин, но спорить  не стал. Он только сказал, чтобы Столетов взял шлих, а сам, взяв второй лоток и лопату, поднялся по ручью метров двести и взял еще шлих. Порода была легкая, но забитая галечником. Лопата звякала о него. Набрав лоток породы, Векшин опустил его в ручей и стал тихо покачивать. Он повторял это движение до тех пор, пока все несодержательные породы не смыло и на дне лотка не осталась густая черная жижица и галька. Он отобрал некоторые отшлифованные водой камушки и с черной жижицей в лотке вернулся к Столетову, который уже подсушивал свой шлих. Векшин так же осторожно слил жижицу в совок и подсушил ее. Получилось то же, что и у Столетова, но только чище и больше. Он указал ему на недостатки и, пока Любовь Андреевна все еще была занята осмотром, занялся нанесением взятых за день шлихов на карту.
   К вечеру работу почти закончили, оставалось только осмотреть противоположный берег. Но Чернушка пусть мелководная, а все-таки река.
   - Перейдем вброд, - сказал Володя. Он снял сапоги, засучил брюки и первым полез в воду. Подняв над головой в одной руке сапоги, в другой ружье, он перебрел реку. Брюки он все-таки подмочил и Надежда Николаевна сказала, что она, пожалуй, снимет свои лыжные штаны, чем потом ходить в мокрых.   
   - Если бы я был мужчина, я перенес бы Вас, - сказал солидным баском Валентин. Дружный хохот покрыл его слова. Валентин смутился, покраснел так, что даже веснушки на его лице стали неразличимыми и "исправился", сказав, что относится к Надежде Николаевне "как товарищ". Хохот усилился. Смеялась Надежда Николаевна,  хохотал Векшин, улыбалась Любовь Андреевна и даже Столетов, до которого, видимо, не все "дошло" и то смеялся.
   - Что вы там? - кричал с противоположного берега Володя.
   Векшин только рукой махнул и полез в воду. Мелкая и на первый взгляд безобидная Чернушка содержала в себе такую холодную воду и несла ее с такой стремительностью, что с него сразу смыло весь смех. Осторожно нащупывая покрытое галькой, неверное дно Чернушки, он медленно продвигался сопротивляясь течению, которое валило с ног. На середине реки вода подобралась к засученным штанинам и, также как у Володи, подмочила их. Но вот река становится мельче, течение слабее  и он на берегу рядом с Володей. Следом за ним вылезает Столетов, складывает два рюкзака и лоток и лезет обратно.
   - Ты куда?
   - Помочь надо, - говорит он и не смотрит в глаза.
   - Проборка подействовала, - говорит Володя, когда Столетов уже опять выбрался на берег у обнажения, но Векшин чувствует, что в решении Столетова гораздо большую роль сыграла не его "проборка", а заступничество Любовь Андреевны. Не отвечая, он сделал вид, что целиком занят наблюдением за переправой. Тем временем мужская половина уже перебралась. Жаворонков, как самый маленький, снял брюки и переправился в трусах, замочив и их. Сейчас он скрылся в кустах и отжимает их. Столетов закончил второй рейс и груда вещей на этом берегу увеличилась еще. Женщины чего-то медлят с переправой. Векшин ждет, быть может им понадобится помощь, но Любовь Андреевна кричит:
   - Уходите. Мы будем раздеваться.
   Они уходят. Вокруг трава в рост человека, но Векшин не боится оторваться, так как за ними уже тянется тропа. Над головой комарья видимо-невидимо. Они поспешно минуют луг, поднимаются на берег и разводят дымокур. Здесь их и догоняют женщины.

                8.
   В Балашиху вернулись на третий день к вечеру. Несмотря на усталость, женщины, сбросив с себя рюкзаки и куртки, пошли на реку мыться. Майка и куртка Векшина так же пропотели до того, что были мокрыми. Он последовал примеру женщин и, когда окунулся в теплую вечернюю воду, почувствовал, как сразу смыло с него пот и уста-лость дальнего пути. Но купаться долго не было никакой возможности. Стоило только показаться над водой, как мошка роем набрасывалась на обнаженное тело.  Векшин выскочил и на ходу отмахиваясь майкой, побежал во двор к спасительному дымокуру.
   Двор был безлюден. Любовь Андреевна с остальными в избе уже разбирали образцы, а посредине двора стоял незнакомый Векшину человек. Он, видимо, только что вошел и собирался пройти в избу, но, увидев Векшина, выжидательно остановился. Это был мужчина ниже среднего роста, плотный, коренастый и, судя по густой с проседью бороде, пожилой. Высокие болотные сапоги и острый прищур стариковских глаз изобличали в нем охотника.
   - Прибыли, стало быть...  - сказал он, после того, как они нагляделись друг на друга.
   - Прибыли, - сказал Векшин.
   - Та-ак... - удовлетворенно протянул старик. - А кто же у вас тут будет начальник?
   В интонациях его голоса было столько добродушия, что Векшин сразу почувствовал расположение к этому человеку.
   - У нас тут все начальники, - весело ответил он ему. - Вам какого?
   - Главного, - сказал старик.
   - Главный в избе. Женщина, такая седая.
   - Женщина? - переспросил старик, как бы сомневаясь в том, что женщина может быть начальником, да еще главным, но, уловив смеющийся взгляд Векшина, ничего не сказал и вошел в избу. Через несколько минут Любовь Андреевна позвала туда и Векшина. Он вошел. Комнату, еще три дня назад похожую на обычную комнату любой деревенской избы, нельзя было узнать. На полу, на разостланных листах бумаги были разложены образцы, по углам были сложены спальные мешки, рюкзаки, вьючные ящики, стояли ружья. По стенам висели плащи, куртки, полевые сумки. За столом,  притиснутым к окну, сидела и писала Надежда Николаевна. Володя и Валентин ползали среди образцов, Любовь Андреевна стояла рядом со стариком и, держа в руке образец какой-то породы, протянула его Векшину.
   - Посмотрите, что нам товарищ принес.
   Векшин взял образец.
   - Где Вы его достали? - невольно вырвалось у него. Он держал великолепный образчик магнитного железняка. 
   - А так что есть у нас тут такая речка Веснянка, будете спускаться, увидите. Так вот, годов пять этак назад охотничал я там. Там и подобрал. Вижу камень стрелку на компасе отклоняет, значит, соображаю, есть что-нибудь полезное, а,  как знаю, интересуетесь вы такими камушками, вот и сберег. Думаю, должны когда ни то и в наши отдаленные места понаведаться...
   Старик, видимо, "не любил поговорить" и Векшин прервал его:
   - И много там таких камней?
   - Да хватает, однако. В ином месте прямо из земли торчат.
   - А Вы нас не проведете туда?
   - Э, нет, мил-человек. Вы, однако, сами по земле дорогу знаете, а у меня свои дела. Я только принес, так что, думаю, раз интересуются люди, может надобность есть...
   - Есть, есть, - поспешил заверить его Векшин.
   Старик потоптался еще немного, попросил закурить "столичных", но, раз затянув-шись, смял папироску и сказал:
   - Слаба она против нашeнской махорочки-то, - пошел из избы.

                9.
   К Веснянке двинулись тремя отрядами. Голубева с Худолеевым и Володей плыли по реке, обследуя ее берега. С ними же плыл и Костя с радиостанцией. Надежда  с Валентином и Никитиным шли с лошадьми коренным  берегом. Векшину выпала самая тяжелая задача - обследование притоков. Со Столетовым он отклонялся от реки, затем снова спускался к ней, обгонял лодку Голубевой и опять уходил по какому-нибудь притоку, пропуская ее вперед. У Веснянки они снова сошлись и простояли целый день. Сравнивались образцы, обобщались записи, сводились воедино фотосхемы, наблюдения одного дополнялись показаниями другого, делились соображениями, что  можно ожидать в местах, где они еще не были. Векшин собирал все сведения о полезных ископаемых. Он отобрал некоторые шлихи Никитина и Худолеева, переконвер-товал некоторые из них, составил общую карту взятия шлихов. На следующий день, взяв лодку и, усилив свой отряд Худолеевым и Володей Доброхотовым, он отправился вверх по Веснянке.
   Веснянка, как и Чернушка, мелководная, вся в зарослях реченка. Раз в год по ней идет большая вода, но сейчас, что ни метр, то валун, что ни поворот - какая-нибудь каверза.
   - Не река - змея, лешак ее задери, - ругается Худолеев. Он кормовым веслом направляет лодку, Володя Доброхотов со Столетовым тянут ее бечевой, Векшин на веслах, но не гребет, а отталкивается от валунов.
   - Речней... Бережней... - кричит Худолеев. - А черт! Курья-то, вишь...
   Его объяснение запаздывает. Лодку снова наносит на камни. Поминая господа бога и всех святых, Худолеев лезет в воду. Все они давно мокрые, но упорно продвигают-ся вперед. За пол дня сделали всего шесть километров, а надо спешить.
   Худолеев сталкивает  лодку на быстрину,  она натягивает бечеву.  Столетов
оступается и вода сразу перекрывает его. Он вскакивает мокрый, дрожащий. Лодку подруливают к берегу, Худолеев сразу раскладывает костер, а Векшин  достает смену своего белья, свитер и запасные брюки и дает Столетову переодеться. Володя берет ружье и идет "посмотреть" чего-нибудь к ужину... Он поистине неутомим. Да и Векшину некогда отдыхать. С Худолеевым они моют шлихи. Потом Векшин возвращается,  а Худолеев вызывается помыть еще. Векшин не препятствует. Он знает, Худолеев ищет золото, что ж, пусть ищет.   
   Векшин проходит выше по течению и за поворотом замечает крупное обнажение. Разрывая черно-зеленый занавес тайги, оно широким скалистым выступом нависает над рекой. Он взбирается к нему и видит широкую сильно перемятую складку с круто падающими темными прослоями.
   Непонятная слабость овладевает им. Он опускается на ствол поваленного дерева и долго, не отрываясь, смотрит на возвышающуюся перед ним скалу.
   - "Так вот оно, это место, - думает он. - Отсюда и сыпется та щебенка, которая повсеместно встречается по реке".
   Как бы прослеживая путь скатывающихся обломков, он переводит взгляд вниз. Там, между деревьев, застыла черная гладь Веснянки. На противоположном берегу темным валом простирается лес. Солнце уже опустилось за его
вершины и лес темен, только лиственные деревья на просвет отдают сединой, да бликуют отдельные листья.
   Векшин сидит откинув сетку. Мошка вьется у его лица. Она сегодня добрая и кусает не так сильно. Вокруг шуршит высокая, в рост человека трава. На всю жизнь он запомнит это место.
   Стук топора возвращает его к действительности. Солнце село и Столетов с
Худолеевым, очевидно, готовят дрова для ночлега.
   Векшин откалывает образец и возвращается к месту их остановки. Там уже пылает жаркий костер. У костра один Столетов. В чужой одежде, как новорожденный, он сидит и смотрит в огонь, ни дать, ни взять, как Векшин на Чернушке.
   - Жив?  - нарочито сурово спрашивает Векшин. Ему кажется, что по отношению к Столетову это самый лучший воспитательный прием, но Столетов уже давно разгадал его и неожиданно говорит:
   - Чудной Вы человек, Илья Семенович. Вроде как сердитый, а зла в Вас нет.
   - Ну, ну... - ворчит Векшин.
   - А Вы знаете, - вдруг продолжает Михаил. - Ведь я тогда про ботинки просто так сказал. И не топил я их вовсе.
   - Куда же ты их дел? - уже заинтересованный спрашивает Векшин.
   - Проел, - просто говорит Столетов. - Денег не хватило до Чернорильска, я и продал их. Летом можно и босиком.
   Он молчит некоторое время и видимо, чтобы у Векшина не оставалось на этот счет недоумений, добавляет:
   - Из заключения я шел. Вы слыхали наверно.
   - Слыхал, - подтверждает Векшин.
   - Я ведь не по дурному делу, - горячо принимается объяснять Столетов. - Мамка у меня померла, а отца еще на войне убили. Жить трудно было, вот я и поехал...
   - Куда же это?
   - В Ташкент. Сняли меня с товарняка, не послушался, второй раз сел, сняли меня опять и вот, год отработал.
   - Ну, это беда небольшая, - говорит Векшин и чувствует, что с этого момента между ним и Столетовым устанавливается взаимопонимание.
   Возвращается  Худолеев. Не  дожидаясь Володиных "приношений", он ставит вариться ведро с картошкой. С его приходом Столетов затихает. Он сидит в чужом свитере и штанах как новорожденный и смотрит на край ведра, через который бурля выбегает на огонь белая пена. Худолеев тоже придвигается к огню, так близко, что от мокрых штанин идет пар.
   - Удивительно мне смотреть на Вас, - говорит он Векшину. - Ну, понятное дело, когда за золотом, а то ведь какую муку на себя принимаете и все из-за песка какого-то, да камушков.
   Худолеев с первой встречи привлек внимание Векшина и сейчас Векшин заново разглядывает его уже знакомую фигуру. По виду Худолеев типичный золотопромывщик.  Невысокого роста, неизменно в резиновых сапогах, заплатанных штанах, телогрейке,  из-под которой выглядывает жилетка, и в картузе с накомарником поверх, он кажется порождением самой тайги. Он носит усы, ходит  враскоряку и дышит натружено с хрипотцой. Сказываются, очевидно, восемнадцать лет проведенные в шахте. Глаза у
него хитрые, он их все время прячет. У Худолеева темное прошлое, которое он очень осторожно пытается умолчать, но все-таки в воспоминаниях оно прорывается. Вот и сейчас, не получив ответа на свое "философское" замечание и выпив выданные Векшиным от простуды сто граммов спирта, он, придвигая к огню промокшие ноги, пускается в воспоминания:
   - Эх, однажды я выкупался. В крещенье. Наняли меня на праздник архиерея привезти. Кони у меня были добрые, по селу ни у кого таких не было. Взялся я за сорок рублев, а тогда, это в двадцать четвертом было, пуд крупчатки восемьдесят копеек стоил. Запряг я тройку, туда домчал, а обратно архиерей, два прислужника,  груз - лед и не выдержал. Как ахнули мы все в воду. Это шестого декабря-то...
   - Сколько же у тебя лошадей было? - спрашивает Векшин.
   Худолеев вздрагивает, как от удара, съеживается и безнадежно махнув рукой, отвечает:
   - Чего там...  Было...  А теперь вот никак не прикину, куда мне на зиму 
податься. Пойти, однако, в тайгу, золотишко еще помыть, пока здоровьишко не прошло...
   - Эх, Иван Матвеич, - говорит Векшин. - Неужели ты все еще не понял? Век старательства отошел, так же как и твои кони. Вот мы разведку проводим, за нами другие люди придут, большое строительство здесь будет. И тебе место найдется. Не все же зверем по лесу бродить.
   - Нет уж, Илья Семенович. Сколько волка ни корми... Спасибо на добром слове, конечно...
   - Ты солил? - вдруг спрашивает его Столетов.
   - Солил.
   - Жаль.
   - А что?
   - Самое вкусное выбегает.
   - О, лешак тебя задери. Я думал, всамделе что.
   Он снимает с огня ведро и раскладывает картошку по мискам.
   Приходит Володя.
   - Ну и река, - говорит он. - Ни по берегу, ни от берега... Это что, спирт?
   Крякнув, он выпивает свою порцию и принимается за еду. То, что он не обсушился, видимо, мало его беспокоит - все равно мокнуть.
   Векшин ест и думает, что пора двигаться. Но спирт теплыми волнами бродит по телу и чертовски не хочется отрываться от костра. Но все-таки надо идти. 
   Векшин обтирает свою миску и поднимается.
   - Пошли, - зовет он и первым лезет в холодную воду. Володя со Столетовым впрягаются в бечеву, Худолеев заливает огонь и выводит корму лодки на чистую воду. Только что высушенные штаны снова намокают выше колен.
   - Бери речней, - снова кричит он.
   Они двигаются вперед.

                10.
   Обнаружив и обследовав выходы магнитных руд, они на четвертый день спустились к устью Веснянки. Нельзя сказать, чтобы обратный путь был легче. Особенно тяжело было стаскивать лодку с камней, так как на этот раз стаскивать ее приходилось против течения. Хорошо еще, по предложению Худолеева, они положили в лодку кусок плитняка и всю дорогу поддерживали костер, обогреваясь по очереди.
   Лагерь встретил их сиротливым молчанием. Любовь Андреевна и Надежда Николаевна бродили где-то по чаще и на берегу стояла только палатка радиста, раскачивая на ветру шестом с привязанной к нему антенной. Заспанный Костя показал Векшину радиограмму от Лугового. Главный геолог запрашивал, где находится Векшин и предлагал немедленно сообщить о его появлении.
   - Видимо, к Леонтьеву хочет перебросить, - решил Векшин.
   Он составил радиограмму для отправки вечерней передачей, а сам стал разбирать шлихи и записи, готовясь к возможному отлету. Почти полтора месяца проездил он с Голубевой. Обследовались берега и притоки, промывались шлихи, отбирались образцы,  зарисовывались формы рельефа. И, постепенно, из результатов поездки,  материалов геолфондов и инструктирующих рассказов Любовь Андреевны перед ним вырисовывалась общая картина.
   Больше миллиарда лет назад здесь расстилалось море. Оно протягивалось далеко на запад, достигая Урала. На востоке оно омывало берега Центрально-Сибирского материка, одного из древнейших материков мира. На дне моря отлагались мощные толщи осадков - пески, глины, тончайший известковый ил. Местами, в изолированных заливах осаждались соединения железа, впоследствии давшие богатейшие залежи гематитовых руд.
   Проходят миллионы лет. Под действием внутренних сил земли на месте моря рождаются горы. Море покидает Центральную Сибирь, морские складки изгибаются в сложные крутые складки.
   Земная кора разрывается трещинами. Из неизъяснимых глубин поднимается расплавленная магма. Частью она медленно застывает не достигнув поверхности, частью изливается потоками лавы. С магмой поднимаются из земных глубин горячие растворы, пары которых содержали в себе ценнейшие вещества. Они проникают в соседние породы, концентрируются в них месторождениями редких металлов.
   Проходят еще миллионы и миллионы лет. Древняя горная страна с ее неистощимыми минеральными богатствами частично разрушается, превращается в равнину. Минералы, ранее скрытые на недоступной глубине, обнажаются и разносятся по этой равнине.  Но снова приходит море и покрывает все своими отложениями.
   Много раз изменяется таким образом вид страны. Осадки морей неоднократно  сминаются в складки, образуя горные кряжи. Горы, в свою очередь, снова разрушаются под действием рек, ветров, мороза или волн наступающих морей.
   Еще через несколько миллионов лет, на месте теперешней долины произошел грандиозный раскол земной коры. Страна, лежащая к западу, опустилась, а страна, лежащая к востоку, осталась по прежнему гористой.
   Родилась река. Много раз меняла она свое русло, прорезая равнину и вскрывая скрытые в ней богатства, а притоки размывали горные страны и откладывали по своим берегам и на равнине их богатства. И вот теперь они отлагаются у него, Векшина,  тончайшими слоями шлихов, светлыми блестками золотинок, обломками тяжелых магнитных руд.
   Векшин потянулся так, что хрустнули косточки.
   - Нет, не зря они мучились и мокли. Будет, что рассказать Луговому.
   Неслышно подошла и села рядом Надежда Николаевна. Они давно не виделись и сейчас сидели приглядываясь друг к другу, как бы спрашивая: что произошло за это время? Не изменились ли они?
   Нет, Надежда Николаевна ничуть не изменилась. Словно только вчера они разговаривали на привале у Чернушки. Неожиданно она спрашивает:
   - Скажите, почему в наших книгах сейчас ОН обязательно холостой, а ОНА тоже  не замужем или была замужем, но муж погиб на войне? А как быть, если встречаются и каждый чем-то связан в жизни?
   Векшин  уже знал,  что Надежда  Николаевна  неудачно была  замужем и ему показалось, что сейчас, как и у Чернушки, она испытывает его. Испытывает потому, что он, видимо, не похож на ее мужа, не похож на других мужчин, с которыми ей приходилось встречаться и которые расставались с ней, как и сближались, быстро и без какого-либо сильного чувства, и он ответил, так же как у Чернушки, стараясь быть точным в формулировке:
   - В нашей жизни мы еще не достигли такого положения, чтобы каждый имел что пожелает. Любовь и счастье надо заслужить и кто их больше заслуживает, тот и имеет на них больше права.
   - Значит Вы предлагаете бороться за свое счастье?
   Ее глаза на мгновение  вспыхнули в упор,  но она тотчас же прикрыла их блеск ресницами.
   Векшин ответил твердо:
   - Разумеется. Только честным путем.
   Она нервно засмеялась.
   - Сколько Вам лет, Векшин?
   - Двадцать восемь, - ответил он с прежней невозмутимостью.
   - А я думала пятьдесят шесть. Вы так рассудительны...
   Она поднялась и ушла. Он тоже не стал больше задерживаться и прошел к себе в палатку. Володя и Валентин уже спали. Он раскинул спальный мешок и лег. Голова кружилась от усталости. Они в этот день много гребли, много шлиховали, да и телеграмма взволновала его. Он знал, разумеется, что днем раньше или днем позже его перебросят в другую партию, но как всегда момент этот оказался неожиданным.  Кое-что еще не оформлено, кое-что еще не доделано, да и с людьми расставаться жаль. Жаль покидать Любовь Андреевну, он многому научился у нее, жаль покидать Володю, они еще и не наговорились как следует по душам, но у них было что-то
общее, что роднило их, жаль расставаться и с Надеждой  Николаевной и Валентином. Все-таки хорошие они все люди.
   Он долго ворочался ощущая боками каменистую осыпь под мешком, пока усталость  не взяла верх над мыслями и неудобствами. Вскоре он все же проснулся. Палатка звенела от комариного гуда. Бока болели от камней. Он попытался снова заснуть,  но уже через минуту понял, что это ему не удастся. Рядом ворочался Володя.
   - Жестковато? - спросил Векшин.
   - Ничего, - прозвучал из темноты ответ. - После Сталинградского кирпича это мне вроде пуховой перины. Вот комарье...
   - Ты когда в Сталинграде был?
   - С начала и до конца.               
   - Повезло тебе.
   - Гвардейские минометы. Я с ними и до Берлина дошел.
   - Рядовым?
   - В Сталинграде был лейтенантом, в Берлине старшим лейтенантом, должны были капитана присвоить.
   - Как же тебя демобилизовали?
   - Семь ранений... Тьфу, черт!
   Последнее относилось к комару, попавшему ему в рот.
   - А с меня хватило одного, - сказал Векшин. - Как стукнуло под Старой Русой, так и все. Полгода госпиталь, год на инвалидности, а потом опять в геологию. Хотя и хорошо все получилось, в живых остался, а жаль - хотел бы я на Берлин посмотреть.
   - Ничего интересного. Его чище Сталинграда разделали.
   - То-то и любо... Тьфу, черт!
   На этот раз комар попал в рот к нему. Володя засмеялся:
   - Пожалуй, нам сегодня не заснуть.
   - Сейчас... - пообещал Векшин.
   Он вылез из палатки. Ночь стояла над ними в полной своей силе. Оранжевая луна, завернувшись в шарф из облаков, выглядывала оттуда одним краем. Небо темное с сине-фиолетовым отливом. В темноте плещет река. На берегу от затухшего костра вьется еще сизый дымок. Он раздул угли и, когда снова запрыгали по ним сине-желтые огоньки, подвинул в костер свежих дров, а из-под низу вытащил дымящуюся головешку и принес в палатку.
   - Вот правильно, - сказал Володя. - Как это я не догадался.
   Они положили головню у изголовья и снова легли. Головня слабо дымилась, комары продолжали звенеть.
   - Мало, - сказал Володя.
   Он вылез и принес здоровущую головешку. Палатка сразу наполнилась дымом.  Сначала он собирался наверху, потом спустился почти до самого низа. Векшин и Володя лежали едва сдерживая слезы. Наконец терпеть стало совсем невозможно. Они вскочили и, высунув головы из под палатки, принялись жадно глотать свежий воздух.  Наверху сияла спокойная мирная луна и они лежали в ее свете на животах, из глаз у них лились слезы и они хохотали...
   - Выкурили, - сквозь смех едва выговорил Володя. - Комаров выкурили.
   Он приподнялся и исчез в палатке, словно нырнул в дым. Через мгновенье он выскочил, держа в руке принесенную им головешку. Размахнувшись, он забросил ее  в реку и она, описав по воздуху красно-искрящийся след, упала в воду и зашипела.
   Когда дым немного рассеялся, они снова забрались в палатку.
   - Смотри-ка, - с удивлением заметил Володя. - Валька-то спит.
   Действительно, Валентин, намаявшись за день, спал не слыша комариного гуда, не чувствуя ни жесткого ложа, ни дыма.

                11.
   Утро снова встретило геологов прозрачной синевой. От земли поднимался легкий пар, по реке стлался туман. Векшин умывался и думал: пришлют за ним сегодня самолет или не пришлют?
   От палаток слышались голоса. Любовь Андреевна кому-то выговаривала, но кому и за что Векшин разобрать не мог. Всплеснула вода. Это Володя нырнул. Он показался над водой в пяти-шести метрах от берега и поплыл на середину   широкими саженками, нарочито пришлепывая по воде ладонями.
   - Смотрите, Володя купается!
   Надежда Николаевна подошла к Векшину.
   - Давай-те и мы.
   - Я не буду, - отказался Векшин.
   Надежда Николаевна пошла по берегу и скрылась за кустарником.
   - Чем там Любовь Андреевна недовольна? - спросил Векшин.
   - Встали поздно, - ответила Надежда Николаевна. Она чистила зубы и у нее
получилось - "Вштали пождно".
   Векшин вернулся к палаткам. На костре уже бурлила в ведре пшенная каша. Михаил рядом обстругивал деревянную палочку-мешалку.
   - Связи не было еще? - спросил Векшин.
   - Вот позавтракаем... - сказала Любовь Андреевна.
   Вернулись с реки Надежда Николаевна и Володя. Капли воды блестели у него в бороде, которую он недавно начал отращивать и которая росла неимоверно быстро. Голова Надежды Николаевны была повязана полотенцем.
   - Я все-таки искупалась, - сказала она и ушла причесываться.
   Михаил отодвинул в сторону ведро с кашей и известил:
   - Можно снедать.
   Никитин, как старший после Голубевой, расставил миски. Негласно он был признан в партии старшим по хозяйству. Подошел с лотком Худолеев. Вышла Надежда Николаев-на, причесанная  смеющаяся. Один Валентин сидел в стороне и что-то рисовал.
   - Иди сюда, - позвала его Надежда. Она, по отношению к нему, уже приняла
начальствующий тон.
   Валентин подошел и сел, положив рядом с собой альбом.
   - Можно посмотреть? - спросил Векшин. В это утро он, как никогда остро, видел каждое движение, слышал каждую интонацию.
   - Да я так, от нечего делать... - смутился Валентин, но все-таки разрешил и
Векшин взял альбом.
   Рисунки были исполнены в цвете. На первом был нарисован закат на реке. Солнце уже скрылось за горизонтом, но воздух еще был полон красками. У воды он  был  оранжево-пурпурный, но чем выше тем блеклей становился красный цвет, к нему примешивался фиолетовый с какими-то золотистыми блестками на редких облачках, а по углам рисунка уже довлели синие тона наступающей ночи. Вода повторила краски неба, но вносила в них свои оттенки. Ее зеленоватые переливы гармонировали с далекими берегами, уже темными и неразличимыми в цветах, но благодаря зеленому оттенку воды они так же казались зелеными. В том месте, где село солнце, вода была светлее и зеленые оттенки заменялись золотистыми, как на небе. Эта светлая
глубина создавала глубину, придавала рисунку истинно лирический колорит вечера.
   На втором рисунке была изображена Надежда Николаевна. Она сидела на крыльце конторы, закинув руки за голову и поправляя прическу. Сходство было довольно полное, во всяком случае Векшин сразу узнал ее. На третьем рисунке  изображался катер, на четвертом опять Надежда Николаевна. На одном из рисунков был изображен завтрак в Балашихе. Серые доски навеса бросали тень на землю покрытую  зеленой  травой. С выбеленной печурки только что сняли ведро и над печуркой вьется дымок.  Под навесом на бревнах и на ящиках сидят сотрудники партии. Они все еще только набросаны и лишь Надежда Николаевна прорисована лучше остальных. Она повернулась
к Любови Андреевне и, держа не донесенную до рта ложку, что-то улыбаясь говорит.
   - А ты мастер, - сказал Векшин с искренним удивлением.
   Валька  Жаворонков сидел красный от смущения. Похвала смутила его еще больше.
   - Это я так, тренируюсь. Хотите, я Вас нарисую.
   Векшин с грустью сказал, что, если у него будет время, он ему охотно попозирует и, обрадованный, Валентин сообщил ему доверительным шепотом:
   - Вот выучусь как следует и подам в Академию.
   В это время подошел Костя и принес радиограмму. За Векшиным высылали самолет.

                Часть II. ПРЫЖОК В НЕИЗВЕСТНОСТЬ.
                12.
   Самолет прилетел утром и сел прямо на косу. Пилот вылез и, подняв летные очки, пошел осматривать "взлетную полосу". Он долго ходил, отшвыривая ногой какие-то незначительные камушки и весь вид его как бы говорил: - "Сесть-то мы сели, а вот как взлетать будем"?
   Наконец он кончил осмотр и пошел к самолету.
   Векшин прощался с товарищами. Валентин вырвал из альбома рисунок и подарил ему. Любовь Андреевна говорила, что передать Луговому.
   Подошла попрощаться и Надежда Николаевна.
   - Жаль, - сказала она. - Я думала еще поездить с Вами.
   - Мы еще увидимся, - сказал он.
   - Я надеюсь на это, - улыбнулась она и спросила: - Вы на меня не сердитесь?
   - За что?
   - Так, за глупые разговоры.
   - Отчего же, - сказал он. - Конечно не сержусь.
   - А все-таки жаль, сказала она. - Вот у меня всегда так, предполагаешь одно, а получается другое.
   Они стояли друг против друга. Ему казалось, что чего-то основного, самого главного, он ей все-таки не сказал, но в чем это главное, он, пожалуй, не знал и сейчас.
   Его позвали.
   - Ну, до свидания.
   Он торопливо пожал ей руку и побежал к самолету и, только когда под крылом все убыстряя ход понеслись камни косы, он вдруг понял: он хотел сказать, что счастье,  построенное на разрушении чужой семьи, никогда не может быть ни полным, ни долго-вечным. Поймет ли она это?
   Промелькнули палатки, ему махали руками, потом горизонт покачнулся, земля встала на дыбы, закрыла небо, нацелилась на него пиками вершин, а когда все стало на свое место и тайга и палатки были уже далеко внизу, под крыло самолета медленно подплыла синяя гладь воды.
   Векшин оглянулся. Столетов сидел позади него на втором сиденье и широко раскрытыми глазами изумленно смотрел вниз. Векшин улыбнулся и тоже перенес свой взгляд на реку и ее берега. Они летели на высоте трехсот метров и он мог наблю-дать, как справа от него левый берег реки расстилался ровным широким зеленым ковром, чуть холмясь по горизонту, а правый берег, от него слева, за широкими пойменными террасами круто вздымался кверху своими кряжистыми вершинами, некото-рые из которых были покрыты снегом. Иногда скалы прорывались к самой реке и тогда, как правило, синяя гладь воды покрывалась рябью перекатов и белыми гребе-шками бурунов. Общая картина пройденных маршрутов отсюда, сверху представлялась теперь перед Векшиным  зрительно, ощутимо. Появлялись новые мысли, обобщения.  Достав пикетажную книжку, он торопливо записывал свои соображения, как и откуда по его мнению тянется гряда изверженных магнитных пород, выходы которых были подсечены им на Веснянке и эта картина была так захватывающа, что он забыл о самом факте полета. Земля как бы раскрылась перед ним в своей глубине и, когда он снова почувствовал прикосновение ее поверхности, это был уже Чернорильск.
   Он так и вылез с пикетажной книжкой в одной руке и карандашом в другой. Следом за ним вылез и Столетов. Его лицо все еще продолжало сохранять следы пережитого  в полете и, когда твердая почва вернула его, как и Векшина, к действительности, он тихо прошептал:
   - Здорово все-таки работать в Экспедиции.
   В город они пошли берегом. Как ни велико было желание Векшина узнать, зачем его вызвали, он не мог обойти двухэтажное каменное здание почты.
   В маленьком окошке он, действительно, получил семь писем и две телеграммы.  Телеграммы он вскрыл тут же. Мама и Ирина поздравляли его с днем рождения Витюшки. Он тут же ответил им и стал просматривать письма. Мама писала, что дома все благополучно, тревожилась почему от него так долго нет никаких известий.  Кирилл, старый товарищ Векшина по предыдущим экспедициям, в ответ на его восторженно-разочарованное письмо, как и Леонтьев, обозвав его  "лириком", пи-
сал далее: "...Смотри, чтобы деревья не заслоняли от тебя леса. Помни, что геолог в поле, это бухгалтер, бухгалтер-ревизор, который ревизует и учитывает ценности скрытые природой... А Берегова-Сережина я знаю. В прошлом он был геологом, но помешанный на ложной романтике, самовлюбленный и оторванный от народнохозяйственных
задач, которые мы решаем, он оказался непригодным к настоящей, творческой,  научной деятельности и перешел на административную, к которой он еще менее способен. Геологи у нас называют его "хозяйственником", хозяйственники  считают  геологом, а в общем и те и другие сходятся на том, что он, как у вас правильно выразились, "пистолет в шляпе"...".
   "Дорогой наш папулька, - писала Иринка. - В воскресенье, как обычно, ездила на дачу к Витюшке. Он замечательно поправился, говорит чисто-чисто:  "молоко", "вода", "пить", "бабуля" и некоторые новые слова. Очень забавно выговаривает: "пацаца" - купаться, "кацаца" - качаться. Сейчас много земляники, ходим собираем.  Витюшка замечательно ест ее, посыпает сахаром и с молоком...  Я пишу, а Витюшка играет с мячом и говорит: "пивет папе". Сейчас забрался ко мне на колени, не дает дописать письмо, говорит: "мама, сам...".
   Читать мешали. Кто-то кому-то нетерпеливо объяснял по телефону, что в верховьях выпали дожди и вода прибывает, грозя затопить выгруженные на берегу грузы. Его не понимали или не хотели понять и он настойчиво повторял:
   - Вода, вода прибывает. Срочно нужен транспорт. Да, транспорт же я вам говорю...
   Векшин сунул письма в карман и вышел. Он перечитает их потом, когда никто не будет ему мешать. Сначала письмо матери, потом Кирилла, потом Ирины. Он разложит их по числам и будет читать, читать, читать...
   Он шел по берегу полный мыслей о доме, взглядом вернувшегося человека, оглядывая знакомый берег.
Почти ничего не изменилось за время его отсутствия. Разве только что оживленней стало, да грузов прибавилось.
   Он сразу вспомнил  слышанный на почте телефонный разговор и остановился. Ведь в этой общей груде товаров, лежащих на берегу, несомненно было и имущество Экспедиции. Он тревожно оглядывался, ища нет ли кого из знакомых на берегу, не вывозят ли что-нибудь и неожиданно совсем рядом услышал знакомый голос:
   - Под суд за такую работу! Что бы сейчас же двадцать лошадей...
   Векшин обернулся, ну конечно, кому же еще - Берегов-Сережин.   
   Распушив полы пиджака, как петух крылья, он наскакивал на завхоза, который степенно отвечал ему:
   - Петр Митрофанович, да у нас же всего-то восемь лошадей.
   - Всех, сколько есть, всех на переброску, - кричал Сережин.
   - Так, Петр Митрофанович, хлеб в столовую возить надо и воду так же, - загибал на пальцах завхоз, - опять же лес для складских помещений, плотники-то простаива-ют, бензин для машин, сено для лошадей, ведь все же возить надо.
   - Ладно, пять лошадей.
   - Две лошади, больше не могу.
   - Черт знает что! - опять взорвался Берегов-Сережин, но, не вынеся ни-
какого решения, пошел, махнув рукой и крикнув на прощанье:
   - Смотри, будешь отвечать...
   Векшин вспомнил перевалочную базу, Черныша и направился прямо к нему. Черныш с Павликом собирали на дворе движок.
   - Я к Вам, Константин Иванович, - остановился перед ним Векшин.
   - Ну? - поднял голову Черныш. - Э, да ты откуда взялся? Из партии? Ну-ка, пойдем ко мне...
   Он провел его  в свою маленькую комнатку, которую громко любил называть "кабинетом" и начал расспрашивать.
   Векшин начал рассказывать, как они ездили, как жили, как вдруг вошел Шатров.
   - Перехватил? - с усмешкой сказал он Чернышу и, сев на табурет, кив-нул Векшину: - Продолжайте.
   Векшин повторил наиболее интересное из рассказанного, а когда дошел до конца, рассказал услышанный на берегу разговор и высказал опасение, что грузы так и не будут вывезены.
   - Знаю, - хмуро сказал Шатров. - Я уже вызвал завхоза.
   В это время дверь осторожно приоткрылась и завхоз, тут как тут, просунул голову:
   - Вы меня спрашивали, Александр Денисович?
   - Зайди-ка, - сказал Шатров. - Садись, я сейчас...
   Он задал Векшину ряд вопросов и только потом обернулся к завхозу.
   - Ну, как дела? - спокойно, как-будто перед тем как поговорить о чем-то
особенно важном, спросил он.
   - Идут дела, - чувствуя, что сейчас речь пойдет о лошадях, неопределенно отвечал завхоз.
   - Лес возите?
   - Возим.
   - Много завезли?
   - Порядком.
   Завхоз любил, когда начальство отмечало его усердие.
   - Сколько лошадей лес возят?
   - Две.
   - А остальные шесть?
   - Две грузы с берега перебрасывают, одна хлеб и воду, одна за сеном, одна за бензином...
   - Бензин как-будто уже завезли, - как бы невзначай сказал Шатров.
   - Заканчивают, - запнувшись, сказал завхоз и, подумав: "Все-то он знает", умолчал о восьмой лошади.
   - Ну, вот что, -  твердо и без малейшей тени улыбки сказал Шатров, - плотникам пока леса хватит, с бензином тоже обойдутся, все остальное подождет. Оставишь одну лошадь на столовую, остальные семь на грузы. И чтобы в два дня все было кончено.
   Завхоз вышел и Векшин слышал, как, прикрывая дверь, он бормотал:
   - Эк оно как все получилось.
   Шатров тоже видимо услышал, так как вдруг улыбнулся и сказал, возвращаясь к предыдущему разговору:
   - Ну что ж, спасибо за хорошие вести, - и, повернувшись к Чернышу, продолжал. - Вот тебе и выход, Константин Иваныч. Займем у Голубевой еще человечка или прирежем ей кусок.
   - Что Вы! - испугался Векшин. - Им и так трудно.
   - Ну, не труднее, чем другим.
   Дальше пошел разговор между двумя руководителями, из которого Векшин понял только, что один участок из-за не приезда геолога оказался под угрозой и предполагается разделить его между уже работающими партиями или создавать новую.
   - А зачем меня вызвали? - осторожно спросил он, но Шатров уклонился от ответа.  С улыбкой, показывающей, что он явно знает в чем дело, он сказал, что вызывал Векшина Луговой и к нему и надо обращаться. Но Луговой за день до прилета Векшина куда-то улетел и, хотя говорили, что ненадолго, Векшин так и не узнал, зачем его вызвали.
   Он сходил в баню, перечитал и ответил на все письма, сдал ряд шлихов на
анализ и даже пол дня просидел в библиотеке, перечитывая пропущенные за
два месяца газеты. Он не мог читать все подряд, но уже главные статьи и про-
стой перечень заголовков, всколыхнули его всем разнообразием и грандиозностью происходящих в мире и его стране событий.

             "И Ю Н Ь.

          НА ПАРИЖСКОЙ СЕССИИ СОВЕТА МИНИСТРОВ ИНОСТРАННЫХ ДЕЛ
             обсуждение проблем единства Германии.

          ЗАНЯТИЕ ЦИНДАО ВОЙСКАМИ НАРОДНО-ОСВОБОДИТЕЛЬНОЙ АРМИИ

          Указ о присвоении звания Героя Социалистического Труда            
          передовикам сельского хозяйства Днепропетровской области
                Украинской ССР

          УСПЕХИ БОЛГАРСКОЙ ДЕМОКРАТИИ

          ПАДЕНИЕ КУРСА АКЦИЙ НА НЬЮ-ЙОРКСКОЙ БИРЖЕ

          Дальнейшее падение курсов акций на Нью-Йоркской бирже             

          ЗА ПЯТИЛЕТКУ В ЧЕТЫРЕ ГОДА!

          НА СОЕДИНЕННЫЕ ШТАТЫ НАДВИГАЕТСЯ СУРОВЫЙ
                ЭКОНОМИЧЕСКИЙ КРИЗИС
               
          заявление национального комитета прогрессивной
                партии США

          КОММЮНИКЕ МИНИСТРОВ ИНОСТРАННЫХ ДЕЛ

          РЕЧЬ МАО-ДЗЕ-ДУНА

             И Ю Л Ь.
         !===========================================!
         !СКОНЧАЛСЯ ГЕОРГИЙ МИХАЙЛОВИЧ ДИМИТРОВ!
         !===========================================!

          ИДЕТ ХЛЕБ КУБАНИ               

          ИЗДАНИЕ НА ВЕНГЕРСКОМ ЯЗЫКЕ ПРОИЗВЕДЕНИЙ               
                В.И.ЛЕНИНА и И.В.СТАЛИНА

          СМЕРТНЫЕ ПРИГОВОРЫ В ГРЕЦИИ

          ПЯТЬ ЛЕТ НЕЗАВИСИМОЙ, СИЛЬНОЙ И ДЕМОКРАТИЧЕСКОЙ               
                ПОЛЬШИ

          СОКРАЩЕНИЕ ПРОМЫШЛЕННОГО ПРОИЗВОДСТВА В США"

   Он читал и с каждой строкой росла и крепла в нем уверенность в правоте и могуществе
его государства и с этой уверенностью росла и уверенность в том деле, которое они делают здесь. Да! Пройдет еще несколько лет и они преобразуют эту землю. Быть может к тому времени уже и не будет Америки Трумена. Вся земля обновится и по этой обновленной земле пройдет новый человек. Какой он будет, этот человек? В нем будет сочетаться крылатый полет мечты и деловитость, в характере у него будут и черты великих революционеров и простого народа; в нем будет что-то от Черныша и Шатрова, от Голубевой и Жаворонкова. Будет в нем что-то и от него, Векшина.
   В таком настроении и затребовал его прилетевший Луговой.
   Беленький домик все также прятался в зелени и в комнате главного геолога был все тот же
беспорядок, только книги лежали аккуратно составленные в стопки.
   - Что же Вы не залетели к нам? - спросил Векшин.
   - У вас все более или менее в порядке. Правда, надо было бы посмотреть самому, но это
позднее. Сначала то, что неотложно. Ну-с, ладно, я сейчас очень занят и мы  поговорим об этом 
подробней в другой раз, а сейчас расскажите что у вас там...
   Векшин достал карту, образцы, записи. Полчаса Луговой слушал его не перебивая.
Потом начал задавать вопросы. Не встречал ли он того, не встречал ли он этого.  Несмотря на казалось бы полный успех поисков руды, Луговой чем-то был неудовлетворен.
   - Я, по-моему, сделал все что от меня требовалось, - сказал ему Векшин.   
   - Правильно, правильно. По работе у меня нет к Вам никаких претензий. Но, видите ли, Вы нашли руду, а я нашел еще нечто более важное. Изучая материалы  по исследуемому району еще в Москве, я натолкнулся на сообщение, что лет шестьдесят  назад на притоке Чуг была найдена раковина. Эту раковину я видел в местном краеведческом музее. Но это могла быть случайная раковина, кем-нибудь занесенная сюда и вот, представляете себе,
я нашел точно такие же раковины, собранные на реке школьниками. Это значит, что здесь когда-то было море, а до сих пор этот  район относился всеми исследователями к так называемой сухой юре, то есть к юрскому периоду с отсутствием моря.
   - Ну и что же? - спросил Векшин. Он никак не мог взять в толк, почему вопрос было ли тут море в юрский период или не было и какая-то раковина важнее его открытий. Ведь он нашел руду. Железную руду!
   Луговой тоже смотрел на него недоумевая. Наконец, он спросил:
   - Вы знаете, как был найден район теперешнего "второго Баку"?
   Векшин отрицательно покачал головой.
   - Надо следить за геологической литературой, - сухо сказал Луговой. - Кончить институт и получить некоторую практику еще не значит стать исследователем. Нефть в районе "второго Баку" была открыта путем сопоставления волжских районов с нефтеносными районами Баку. Анализируя их построение и вещественный состав пришли к заключению, что ввиду их схожести на Волге должна быть нефть. И хотя никаких признаков нефти в указанном районе до этого не было обнаружено, поставленное  разведочное бурение подтвердило эти предположения. Точное знание возраста и архитектоники  района позволяет нам предполагать или отвергать наличие тех или
иных полезных ископаемых. Такие вещи Вы должны знать. Этому и в институте учат.
   Векшин ушел от него ошеломленный и растерянный. До этого дня ему казалось, что он не хуже других видит жизнь, знает профессию. Правда, исследуя берега рек и гребни водоразделов, разговаривая с людьми, читая газеты и книги, он уже начинал  чувствовать, что есть нечто большее, что не умещается в нем, не постигнуто им,  но он и считал это нечем вроде "высшей материи", необязательной для постижения. Сейчас он увидел, как он мал по сравнению с Луговым, по сравнению с Голубевой и Чернышом даже по сравнению с тем охотником, который нашел и несколько лет хранил  кусок железной руды, будучи твердо уверен, что она нужна людям и рано или поздно за ней придут.
   - Ты что грустный такой? - встретил его в коридоре Черныш.
   - Мне сейчас Луговой такой текст выдал, - удрученно сказал Векшин. - В общем неуч я и профан. Никогда мне до него не дотянуться.
   - А ты думаешь, он сразу доктором наук стал? - спросил Черныш. - Учиться надо, брат. Учиться. Век живи - век учись.
   - И дураком помрешь.
   - Вот это неверно. Есть поговорка "век живи - век учись", а насчет того, что
"дураком помрешь", это сами дураки добавили, чтобы им не так обидно было.
   Векшин улыбнулся.
   - Так как же мне теперь?
   - Я же говорю, учиться, - сказал Черныш. - У того же Лугового учиться.
   В этот же день Векшина вызвали к Шатрову. Векшин сробел.  Шатров принадлежал к той категории руководителей, которые без особой нужды в непосредственные разговоры с исполнителями не вступают. Обычно, совершая обход "хозяйства", Шатров присматривался, задавал вопросы, всегда улыбался и, за исключением хозяйственни-ков, никогда никого не распекал и не отменял данных до него распоряжений. Но, возвратясь в свой кабинет,он вызывал начальника отдела, где были  замечены неполадки и или давал указания, что и как исправить, или, как про него говорили,  "снимал стружку". Его уважали и любили, а хозяйственники вместе с тем и боялись.  Вызов такого рядового работника, каким был Векшин, обозначал или какое-нибудь  необычное дело или величайшую провинность.
   - "Может быть Луговой нажаловался, - думал Векшин. - Вроде не должен. Ну, не допонял я что-то. Ну, что-то не знал. Это же не проступок. Андрей Федорович слишком хорошо знает меня, чтобы придавать этому такое значение. Да и не стал бы он вообще жаловаться Шатрову. Но тогда что же? Перевод в другую партию? Это мог бы сделать и сам Луговой..."
   Векшина позвали в кабинет. Просторная комната с двумя широкими окнами.
Письменный стол. Большой портрет Сталина, репродукция с работы художника Набалдяна. Большая геологическая карта Союза и карты участков работ Экспедиции. Два книжных шкафа с политической и технической литературой.
   Шатров стоял за письменным столом. На нем была хорошая офицерская гимнастерка, подпоясанная широким со звездой ремнем, черные волосы гладко были зачесаны назад,  а из-под таких же черных бровей с прищуром смотрели внимательные глаза и было непонятно, улыбаются они или хмурятся.
   - Садитесь, - сказал Шатров и сел сам.
   Векшин так же сел.
   - Ну как, говорили с главным геологом?
   - "Так и есть, - подумал Векшин. - Сейчас будет "стружку снимать".
   Шатров подождал секунду и, не дожидаясь ответа, продолжал:
   - Андрей Федорович рекомендовал мне Вас начальником отряда на водораздел. Вы уже, наверно, знаете, что у нас неблагополучно с одной из партий. Ее территорию  мы делим между примыкающими соседними партиями, а на водораздел посылаем самостоятельный отряд.
   - Это недоразумение, - горько сказал Векшин. - Андрей Федорович только    сегодня утром такой разнос устроил...
   Шатров, на этот раз уже заметно улыбнувшись и, помедлив, словно раздумывая, говорить или не говорить что-то одному ему известное, все же сказал:
   - Я видел его перед Вами. Андрей Федорович сказал, что Вы еще не полностью понимаете то, что делаете, но глаз у Вас острый и направленность мысли правильная. Черныш тоже Вас рекомендовал. Так как же, возьмешься?
   - Возьмусь, - сказал Векшин. - Только пусть Андрей Федорович подгото-
вит меня как следует.
   - Это уж моя забота, - пообещал Шатров.

                13.
   Векшин сам бы не мог объяснить, что с ним происходило. Он ходил по Чеpнорильску
и не замечал улиц, разговаривал с людьми, а думал о лошадях, о продовольствии, о снаряжении. Время, которое раньше шло так размеренно и неспешно, вдруг убыстрило свой бег, сжалось и, отсчитывая дни, Векшин с ужасом думал о том, как много прошло и как мало сделано. Даже когда наконец все сборы-разговоры остались позади и они выехали, а затем вступили в тайгу, это чувство уходящего времени не оставило его. Тайга, такая знакомая и привлекательная из-за плеча Любовь Андреевны, теперь казалась скрытной и чужой. Раньше, даже в таких самостоятельных маршрутах, как по Веснянке, он все-таки знал больше, а отвечал меньше. Там все основные задачи старалась предвосхитить Любовь Андреевна. Мягко, без нажима, по-
чти незаметно она инструктировала его, давала указания, а когда он возвращался проверяла и исправляла его ошибки. Кто сейчас объяснит ему предстоящий маршрут, кто убережет от ошибок, исправит их, чьи плечи разделят ответственность за результаты его работы? Он старался припомнить все, что говорила ему и Голубева, и Луговой, и Шатров, но память, упорно отказываясь восстановить упущенное, вызывала в сознании только слова из письма Кирилла: "...помни, что геолог в поле это бухгалтер, бухгалтер-ревизор...".
   Каждый раз, вспоминая эти строчки, Векшин усмехался. Как геолог Кирилл не мог не знать, что "ревизия земных богатств" или, проще, научное исследование, неразрывно связано с преодолением пространства. Чем тяжелее район для передвижения, чем он обширней, заболоченней, залесенней или, как говорят геологи,  чем более он "закрыт", тем больше требуется затратить сил, времени, энергии, тем больший опыт требуется от геолога.
   А какой район выпал на его долю Векшин, несмотря на все предупреждения Лугового,
понял только когда вошел с ним в непосредственное соприкосновение. Ему и раньше приходилось ходить тяжелыми дорогами, но даже Столетов, который родился и вырос в сибирской тайге, говорит что и он впервые в таком тяжелом маршруте. Завалы, чаща и болота совершенно изматывают их. Еще тяжелее гари. Это не те гари, которые  встречались им по правому берегу, с обугленными стволами, с опаленной и расчищенной огнем почвой. Гари на этом берегу давнишние. Деревьев на них почти не
видно. Они повалились, частично истлели и начали уже предаваться земле, а на их перегаре поднялась буйная в рост человека трава. Это преимущественно конский щавель, сухой жесткий и прочный. Идти такой гарью одно мученье. Трава вяжет движения, перешагивая через поваленные деревья приходится все время высоко поднимать ноги, а суки деревьев, скрытые в траве, отточенные и отполированные дождями и ветрами остры как пики и вот-вот грозят проткнуть насквозь. Идти по таким гарям можно только очень медленно. И они идут, спотыкаясь, падая, ругаясь,  изредка останавливаясь, чтобы передохнуть или выкопать шурф. После такой гари тайга им дом родной.
   Но этот дом родной, что чужие задворки. Каждые десять-пятнадцать шагов Векшин останавливается и сверяется с компасом. Тайга заставляет отклоняться и все время  в маршрут приходится вносить коррективы. И чем больше поправок, тем не спокойней становится на душе. Черт знает где они! Ориентиров никаких. Тайга темная, глухая, так называемая "черновая" тайга. Уж если здесь потеряешься, ни с какого самолета не разыщут. А день опять кончается и до намеченного по карте зимовья они снова не доходят. Значит завтра рискуют не дойти до заимки Илюшиных, а они и так уже два
дня на "блокадном" пайке: по 150гр хлеба на человека и 3/4 кружки крупы на двоих.  Разделив свой отряд по примеру Голубевой на две группы, Векшин сразу же совершил крупную ошибку. Он рассчитывал со Столетовым одолеть сорок пять километров тайгой  за четыре дня и продуктов взял из этого же расчета, чтобы не тащить лишнее, и вот кончается уже шестой день, а ими пройдено едва ли три четверти маршрута.
   Векшин смотрит на Столетова. Он похудал и осунулся, но молчит. Векшину даже страшно подумать, что будет, если они не выйдут к зимовью. Идти, идти и идти. Стиснув зубы и подтянув пояс. Идти. Брюки его висят клочьями, изо всех мест сухая только прикрытая рюкзаком спина, но он продолжает идти до тех пор пока деревья  уже становятся неразличимыми. Только тогда, видя, что до реки сегодня все-таки  не дойти, он начинает подыскивать место для ночлега. Но это место должно быть сухим и иметь неподалеку воду. И то и другое сейчас проблема. Наконец, уже совсем в темноте, они обнаруживают под вывороченным корневищем поваленной лиственницы лужу, выбирают рядом место посуше, натягивают тент и раскладывают костер. Лес сразу становится иным. Там, где на него падает свет, он тянется в темную вышину стволами, озаренными неровными отсветами огня, а между стволов темнота.
   Они сушатся. Столетов приносит в котелке набранную из-под корневища воду и подвешивает его над огнем варить скудный ужин. Векшин достает карту и наносит еще одну точку на предполагаемом им месте остановки. Потом полуголые они жмутся темной сырой ночью поближе к огню и ждут, когда высохнет одежда.
   И снова утро, серое, но без дождя. Одежда почти сухая. Векшин смотрит на
воду, которую они вчера в темноте пили сырой. Мутная желто-молочная жидкость.
   - И эту воду мы вчера пили с наслаждением, - говорит он.
   Столетов, не отвечая, ставит котелок с водой на огонь. Векшин держит в руке кружку крупы. Это последняя крупа.
   - Разделим пополам? - спрашивает он.
   - Делите, - соглашается Столетов.
   - А если мы и сегодня не дойдем?
   Столетов пожимает плечами, как бы говоря, что не в его силах решить этот вопрос.
   Векшин высыпает крупу обратно в мешочек.
   - Пойдем без завтрака, - говорит он. - Дойдем сегодня до Илюшихи, значит
до заимки недалеко и можно будет все съесть. Если не дойдем, поделим еще на две, а то и на четыре части. Кто знает, может быть нам еще два дня придется идти.
   Столетов опять также молча соглашается. Они пьют горячую воду с малюсеньким  кусочком хлеба, потом Векшин шарит по карманам выскребая последние крошки табаку.  Но табака нет. Все, что можно было, он выскреб еще вчера. Он отряхивает набранную табачную пыль на землю и поднимается.
   - Пошли.            
   И снова болота, чаща, густые заросли пихтача, повальник, гари. Они идут
медленно, очень медленно, часто делая остановки, чтобы передохнуть. Иногда попадаются кедровые шишки. Они вышелушивают орехи и на ходу грызут их. Это приглушает голод, но отвлекает и один раз Векшин проваливается в болото по пояс,  а второй раз падает и промокает до нитки. Они выбираются на сухой пригорок, снова раскладывают костер и, пока Векшин сушится, Столетов копает шурф. В ИТЛ он был на земляных работах и сейчас копает удивительно быстро и аккуратно. Векшин еще не успевает обсушиться, а метровый шурф уже готов. Глубже копать нельзя, проступает вода.
   Перетирая пальцами влажный белый песочек со дна шурфа Векшин к грустным размышлениям прибавляет и то, что район полностью закрыт и все точки наземных наблюдений придется производить канавами и шурфами.
   - "Сколько же потребуется на это неучтенного времени", - думает он.
   На щеку ему падает капля дождя. Он вздрагивает. Надо идти, пока не промокли. И снова спуски, подъемы, болота, завалы... И вдруг просвет.
   - Илюшиха! - кричит Столетов.
   Да, это она самая, долгожданная, желанная речка Илюшиха. Отсюда должна пролегать тропа к Илюшинской  заимке. Необычная тяжесть сваливается с
плеч Векшина. Значит, он шел правильно. Значит, ни Луговой, ни Черныш не
смогут обвинить его в том, что он обманул их надежды. А то, что проходимо-
сть тайги оказалась ниже предполагаемой, так этого даже Луговой не мог пре-
двидеть.
   Они разыскивают завал и по скользким бревнам перебираются на противоположный берег, находят свежие следы человека, порубку и тропу. Зимовья нет. Потом находят и зимовье. Его подмыло и оно провалилось в землю, одна крыша торчит, да и та заросла.
   Они уже не хотят ни есть, ни отдыхать. Идти, только идти. Векшин выверяет
тропу и берет курс на заимку. До нее остается километров десять-одиннадцать.
Дождь продолжается. Векшин идет считая шаги. Он все время идя по тайге считает их. Этим и объясняется точность, с которой они выходят к намеченным пунктам. Он так привык к счету, что даже в Москве на улицах иногда ловит себя на том, что идет и бессознательно считает. Шаги считает парами под левую ногу. Вот и сейчас, он ведет счет и засекает время.
   В первый час проходят три с четвертью километра. Останавливаются, так как мокры насквозь. Снова костер, снова выливают воду из сапог, выжимают носки и портянки и, пока они сушатся, съедают остаток хлеба и остаток сахара. Итак, все пути назад закрыты. Только вперед, к Илюшиной заимке. Там, наверное, их уже ждет  Володя Доброхотов. Векшину все-таки удалось добиться у Шатрова, чтобы ему дали именно Володю, а не какого-то другого незнакомого ему  коллектора. Володя  прилетел  бородатый и довольный, передал привет от Надежды Николаевны и с недвусмысленной улыбкой сообщил, что она очень жалела, что Векшин вызвал его, а не ее. Векшин направил его с караваном лошадей по тропе, назначив встречу через пять дней. Теперь они, наверное, уже на заимке и, чего доброго, дали радиограмму о их пропаже. Ведь они должны были выйти к заимке 26-го, а сегодня уже 28-е и их все еще нет.
   Они выступают из-под гостеприимной пихты. Счет уже ни к чему и Векшин идет и на ходу сочиняет обед. Они, конечно, выпьют для начала. Спирт им полагается  по всем  статьям: и от простуды и за "храбрость". На первое будет суп рисовый с картошечкой и рябчиками, на второе гречневая каша со свиной тушенкой, на третье кофе с молоком и медом. Хорошо!
   За второй час они проходят около четырех километров. Еще немного и еще чуть-чуть и вот она, Илюшиха. Уже видны крыши.
   Заимка всего  на два домика. На лай собак выходят двое. Прячась от дождя под навесом они смотрят на пришедших, а те стоят за изгородью и мокнут.
   - Здравствуйте! Из экспедиции не проходили тут? - спрашивает Векшин.
   - Нет.
   Вот это новость! За семь дней они не прошли шестидесяти километров. Почему? Прощай обед, сухое белье. Но делать нечего, приходиться проситься.
   - Можно к вам?
   - Заходите.
   Изба просторная и чистая. В сенях мельничная установка с конным приводом, в комнате большая русская печь, лавки вдоль стен. Хозяин - высокий широколицый, подстриженный в кружок с черной окладистой бородой. Настоящий кержак. Его два сына, те, что выходили встречать их, как и отец, крепкие широколицые, широко-костные. Чувствуется в них дремучая таежная сила.  Приходит еще один сын, старший. Он также подстрижен в кружок, бородат, но выше отца почти на голову.  Хозяйка ставит на стол огурцы, картошку, творог, сметану.
   Они продрогли и Векшин спрашивает:
   - Спирт здесь можно достать?
   - Нет.
   - Может самогон есть?
   - Подождите, - говорит старший сын. Он уходит и вскоре возвращается с четвертью медовухи. Векшин и Столетов выпивают по четыре стакана, согреваются и пьянеют. Им стелят шкуру сохатого, покрыться дают тулупом и они валятся спать.
   Жилье! Все, что было позади, уже не считается.

                14.
   Векшин проснулся утром и как-то сразу ощутил и мягкую теплую шкуру и домашний уют жилья. Еще не отрывая глаз он потянулся и подумал, что как хорошо, что они не в лесу, а, подумав про лес, вспомнил караван и сразу вскочил.
   Несмотря на ранний час обитатели заимки уже не спали. Хозяйка хлопотала у печи. Ей помогала дочка, худенькая девочка лет двенадцати. Сын хозяина дома,
Василий, рассверливал ствол ружья, а сам хозяин, Тарас Савинович, то входил в комнату, то выходил из нее, хлопоча, очевидно, у мельничной установки, так
как весь был обсыпан мучной пылью.
   Векшин подошел умыться к оригинальному умывальнику-бочонку, но он был пуст.
   - Где у Вас вода? - спросил он доставая свою кружку и сразу почувствовал, что на него как-то странно смотрят. Смотрит неожиданно притихший Столетов, взглядом суровым и ожидающим хозяин, как будто с испугом хозяйка, а Василий, наоборот, с веселыми искорками.
   - Давайте свою кружечку, - ласковым голоском сказала девочка. Она ополоснула руки, зачерпнула ковшиком из кадки и осторожно, сверху, не касаясь наполнила его кружку. И, когда она отошла, хозяин заулыбался, а хозяйка, быстро вытерев руки о передник, убрала шкуру, служившую им постелью, и стала собирать на стол.
   - Вы уж разрешите ваши мисочки, - как и вчера попросила она. - Плохо у нас с посудой.
   Вчера Векшин не обратил на это внимания, но сегодня он уже видел, что дело не в посуде. Он вспомнил предупреждение Шатрова о кержаках, вспомнил первоначально поразивший его облик хозяина, ряд прочитанных книг о расколе и старообрядцах и удивился:
   - "А и велика ж Россия. Кого, кого в ней только не встретишь...".
   Завтракали молча. Как и вчера, одно за другим следовали соленые огурцы,
вареный картофель, суп или, вернее, густой до терпкости мясной навар, каша
тыквенна, каша гороховая... Подавалось каждое блюдо в одной-двух мисках,
из которых ели сообща. Тарас Савинович перед каждым блюдом поспешно, словно стесняясь гостей,  клал широкий двуперстный крест. Хозяйка с дочкой кушали за отдельным столиком.
   Когда подали мед, Тарас Савинович, отодвинув ложку, первый нарушил молчание.
   - Давно из города?
   Векшин ответил и, в свою очередь, спросил о тропе, по которой шел караван и о дороге к Вишерским болотам.
   Тарас Савинович сообщил, что тропа была хорошая, но, видимо, гроза в начале лета, да последние дожди сильно попортили ее, а о дороге на Вишеру надо спросить отца. Он здесь на сто верст окрест все знает.
   - Василь, сходи, позови отца, - послал он сына, а когда тот ушел, вновь спросил: - Что новенького в городе-то. Что в газетах пишут?
   Векшин коротко рассказал, что знал о Чернорильске, а потом о содержании прочитанных им газет. Когда он дошел до Америки, Тарас Савинович спросил:
   - Что же это американцы. Во время войны друзьями были, а теперь поди-
шь ты...
   Пришлось Векшину на время превратиться в политического агитатора. Как умел, он объяснил, что американцы хотели столкнуть Советский Союз и Германию, а как увидели, что Гитлер на запад пошел, а не на восток, испугались, стали против него поддерживать.
   - Да и то, как сказать, мы эту поддержку со вторым фронтом ясно разглядели...
   - Вот и Василь тоже самое говорит, - замечает Тарас Савинович.
   Векшин от удивления даже не находит слов.               
   - Так что же Вы спрашиваете меня?
   - Вы люди партейные, вам виднее.
   - "Однако,  не виднее,  чем твоему сыну", - думает Векшин еще более смущенный  заявлением о его "партейности". Но не объясняться  же ему на эту тему.
   Он заново начинает рассказывать принципы нашей политики мира и западной политики войны, рассказывает о плане "Маршала", о "Северо-Атлантическом пакте".  За этим разговором и застает их Савин Порфирьевич. Маленький, но живой, седой как лунь, он многократно крестится на иконы, садится на лавку и спрашивает:
   - Ну, сказывайте, пошто старика тревожите?
   Векшин тотчас же  начал его расспрашивать о дороге к Вишерским болотам.   
   Савин Порфирьевич как будто равнодушен. И так же равнодушно спрашивает:
   - Надобность-то какая?
   Но Векшин видит, что равнодушие это внешнее. Маленькие глазки старика живые и внимательные, как бы говорят: "Мы хоть в глуши живем и старой веры придерживаем-ся, но и нас так просто не объедешь". Векшин колеблется. Говорить или не говорить? Когда-то, в борьбе за старую веру, кержаки несли скрытую национальную  идею протеста против осуждения русской веры иноземцами, но эта идея со временем  превратилась в отрицание всего нового, фанатическое отгораживание от жизни. А что могло быть новее того, с чем он пришел сюда?
   И он уклонился от прямого ответа.
   - Советская власть послала, - сказал он.
   Савин Порфирьевич некоторое время сидит молча, прикрыв глаза белыми ресницами. Потом говорит:
   - Уходил я от мира. Думал, далеко ушел. Ни царь, ни новая вера достать не могли. Ан, однако, Советская власть достала.
   - И что же? - осторожно спрашивает Векшин.
   - А ничего, при Советской власти живи где знаешь, веруй во что веруешь. Колхозы пошли, так и то. Они вон, - Савин Порфирьевич кивнул на детей и внуков, - захотели так вступили, а меня никто не тревожит.
   - А как же с тропой, дедушка? - напоминает ему Василий.
   - Тропа что ж, лет осьнадцать назад была тропа, поди теперь и затесов не
сыщешь.
   Он поднимается и крестится.
   - Пойду, однако.

                15.
   Что бы не терять времени, Векшин решил совершить несколько боковых маршрутов от заимки. Сама заимка располагалась на высоком обнаженном угоре. Когда-то здесь все выгорело, а теперь земля разделана, стоит сжатый хлеб в копнах, пустой, видно летний, досчатый балаган, в стороне видна пасека.
   Векшин до обеда обошел все это хозяйство и вместе со Столетовым выкопал два шурфа, а в обед снова залаяли собаки и Василий, глянув в окно, сказал:
   - Ваши идут.
   Да, это был караван. Покачивая навьюченной кладью, одна за другой медленно выходили из тайги лошади, а впереди их шагал бородатый Володя Доброхотов. Векшин на радостях обхватил его и поцеловал прямо в бороду.
   С Володей пришли еще два человека - радист Беркович и конюх Терехин. В избе все уже не могли уместиться и Тарас Савинович предложил им для жилья баню. Они приняли это предложение и, пока Столетов  с Берковичем и Терехиным натягивали в  дополнение к баньке палатку и перетаскивали туда все имущество, Векшин сидел и слушал Доброхотова. Володя рассказывал, как они шли по тропе, как прорубались сквозь завалы, как гатили болота, как останавливались на лужайках подкормить лошадей и из всего сказанного перед Векшиным постепенно складывалась общая картина. Ее неутешительный итог был тот, что идти с лошадьми даже по тропе куда труднее, чем можно было предполагать. Но продвижение еще куда ни шло, а вот что делать с бескормицей? В тайге вообще не так много корма лошадям, а к сентябрю на этих широтах и вовсе нечем кормить.
   Он решил связаться с Шатровым, чтобы заказать самолетом овес и еще продуктов, и сказал Берковичу, чтобы тот в первую очередь подготовил рацию. На Берковича смотреть было страшно. Он воевал радистом танка и горел вместе с командиром дивизии, который до последней возможности поддерживал связь с наступающими  подразделениями. Но и недаром Беркович был радистом командирского танка. Как он  сам говорил, он мог на "ключе" сыграть вальс Шопена.
   Было не их время связи, но Беркович был все-таки Беркович и, дважды получив в ответ "99", он все-таки вклинился и передал радиограмму. Векшин сидел и следил,  как он отбивал свою "морзянку", когда подошел Ввсилий и попросил на "завертку".
   - Куришь, - удивился Векшин, протягивая ему кисет.
   - Потихоньку. Что бы отец не видел.
   Они помолчали, потом Векшин опять спросил:               
   - Ты, говорят, в армии был?
   - На флоте, - поправил Василий. - Семь лет отслужил. В Японию плавал.          
   - И как же ты сюда вернулся?
   - Так я не на постоянно. Зимой охотничаю, а летом в город ухожу, на катерах
плаваю.
   - Вон ты какой, - протянул Векшин. - А я все к тебе присматриваюсь, вижу не похож на других, а в чем не определю.
   Василий засмеялся.
   - Здесь еще дедушкин дух силен. А я... я и вовсе на корабле комсоргом был.
   - Послушай, комсорг, - вдруг живо сказал Векшин. - Пойдем с нами проводником.  Нет, ты подожди сразу, подумай. Ты же знаешь, за каким делом мы идем. Новая земля здесь будет, новая жизнь. Ведь ты за эту жизнь воевал. И я воевал, и Володя. А у Берковича видишь лицо какое. Ведь все это за свое, за новое. А нам трудно сейчас, ой, как трудно. Видишь, они по тропе больше недели шли, сколько же нам без тропы да без проводника придется...
   - Так я пойду, - улыбнулся Василий. - Вот только как отец...
   - Что отец? Уговорим отца. Ведь факт, уговорим?
   - Уговорим, - солидно поддержал Столетов.
   Беркович снял наушники  и передал Векшину радиограмму. Шатров запрашивал возможность посадки самолета и просил установить опознавательные знаки.
   Самолет прилетел в точно указанное время, долго кружил в поднебесье и, не найдя их в осенней пестроте тайги, улетел обратно. Снова пришлось связываться с Экспедицией, уточнять свое местонахождение и опознавательные знаки.
   И вот самолет на заимке.
   - Чего же это ты вчера? - спросил Векшин пилота.
   - А черт вашу плешину с высоты разглядит.
   - Так костры же...
   - Что костры. Тайга во многих местах дымится...
   Летчик, молодой белобрысый парень, отвечал, а сам смотрел через плечо Векшина.  Ему, видимо, и самому было чрезвычайно интересно, куда это он попал.
   Его уводят на заимку, угощают молоком и медом, а Володя, Столетов, Беркович и Терешин разгружают самолет. Здесь и овес, и хлеб, и масло, и сахар, и сгущенное  молоко, и свежие газеты, и новые комплекты крупномасштабных аэроснимков.
   Векшин отдает распоряжение сразу готовить вьюки. Завтра чуть свет они выйдут с заимки. После вторичного разговора с Савиным Порфирьевичем, дорога к истокам Большой Вишеры ему становится ясна. Вернее, ему становится ясно,
что туда нет никакой дороги.  Но Векшин надеется, что аэроснимки и Василий
восполнят этот пробел.  Василий все-таки идет с ними.  Он сказал отцу, что хо-
чет посмотреть белку в этом районе на случай зимней охоты.  Тарас Савинович
внимательно посмотрел на него,  видимо понял  истинную причину, но не воз-
разил, а только сказал:
   - Что ж, ступай с богом.
   Довольный исходом переговоров Векшин тут же пошутил:
   - Помни, я тебе теперь вроде бога.
   И вот Василий уже вступил в тайгу. Он идет впереди, прокладывая отряду направ-ление. За ним с топорами идут Володя и Михаил. Они расчищают дорогу лошадям. Бер-кович ведет первую лошадь, Терешин замыкает шествие с последней. По старой привы-чке, выходя с заимки, Векшин пропустил их всех мимо себя и, когда лесная чаща скрыла последнюю лошадь, обернулся и еще раз окинул заимку прощальным взглядом.
   Вся семья Илюшиных вышла проводить их. Здесь были и Савин Порфирьевич, Тарас Савинович с сыновьями Иваном и Петром, и сынишка Петра, внук Тараса Савиновича и правнук Савина Порфирьевича шестилетний Гришутка. В руках у него было еще только духовое ружье и на мир он смотрел из-за загороди заимки, но это его на будущий год пошлют в Чернорильск в школу и, кто знает, может быть это именно ему  доведется водить пароходы через воды Большой Вишеры.
   И поворачивая за караваном Векшин еще раз подумал:
   - "Да, велика Россия. Велика, а уже не та...".

                16.
   Четырнадцать дней они прорубались по тайге. Четырнадцать дней гатили болота.  И за четырнадцать дней продвинулись только на тридцать два километра. Тропы, о которой рассказывал Савин Порфирьевич, фактически не существовало. Все заросло, завалило буреломом, а тесы заплыли смолой настолько, что даже Василий с трудом  отыскивал их. Но хуже всего было с лошадьми. Три из них, маленькие выносливые монголки, шли навьюченные самым тяжелым грузом и как-будто не замечали ни тяжести, ни трудности пути, ни бескормицы. Но две другие, высокие и крупные, в прошлом кавалерийские кони, списанные по старости, были совершенно не приспособ-лены  к таежным  переходам. Их вид не понравился Векшину еще когда они пришли на заимку, но за пять дней они подкормились, отдохнули и Векшин думал, что и дальше  будет не хуже. Надежды его не оправдались. Войдя в тайгу они снова потускнели,  плохо ели даже тот овес, который им выдавал по повышенной норме Терехин и, кроме
всего, у них стали опухать ноги.
   Терешин просто переживал за них. Конюх причернорильского колхоза, пришедший к Векшину вместе с законтрактованными монголками - кавалерийских Векшину "уступил" завхоз, Терешин с абсолютным равнодушием относился к личным невзгодам, но видеть, как мучаются лошади, он не мог. Он мазал их дегтем от мошки, перевязывал разбитые ноги, скармливал им свой сахар, а когда кавалерийские начали ложиться, первый снял с них часть груза и понес на себе. Вскоре его примеру пришлось последовать и остальным. Теперь каждый участник перехода нес на себе полный рюкзак и, тем не менее, этих двух лошадей все время приходилось то вытаскивать из болота, то помогать им на подъемах, то снимать с них тот небольшой остаток грузов, который они еще несли.
   Каждое болотце, каждая рытвинка как бы притягивали их. Лошади начали ложиться и вот, на пятнадцатый день одна из этих лошадей легла опять. Отряд преодолевал в это время болото. Все измучились до крайности и история с лошадью была вершиной в этом трудном переходе. Векшин, Столетов, Беркович и Терехин стояли над ней не зная, что еще сделать и не в силах что-либо предпринять. Василий был где-то впереди, отыскивая затерявшийся затес.
   - Попробуем еще раз, - сказал Векшин, но они продолжали стоять не двигаясь.
   - Может подкормить ее, - нерешительно сказал Терешин.
   - Подкорми, - тем же тоном, что и "попробуем", - сказал Векшин.
   Терешин открыл куль с овсом и положил его перед мордой лошади. Она не ела. Тогда Столетов вдруг набросился на нее и стал бить.
   - Вставай! Вставай! - с ожесточением вскрикивал он.
   Векшин остановил его.
   - Попробуем еще раз, - снова сказал он.
   Лошадь снова попытались поднять за хвост и на веревках - ничего не помогало.  На этот раз у нее не было ни малейшего желания даже попытаться встать. А тут увязла еще одна, оставленная без присмотра. Пришлось первую лошадь оставить.
   - Может отлежится, - сказал Беркович.
   С нее сняли груз, седло, вынесли все это вперед, за болото, а сами стали вытаскивать вторую лошадь и выводить остальных. Затем вернулись к первой. Она лежала в том же положении  и смотрела на мир тусклыми глазами. Было
ясно, что дальше она идти не сможет.
   Подошел Василий. Он обошел лошадь и остановился так же как и остальные.
   - Что делать будем? - спросил Векшин.
   - Чем ей мучиться, лучше кончить ее, - сказал Василий.
   Векшин колебался.
   - Нет. оставим. Может отлежится, встанет...
   За болотами, не сговариваясь, стали на привал. Василий ушел вперед посмотреть дорогу, а Векшин, в который раз, разложил карту и аэроснимки. Карта миллионного масштаба мало что говорила ему, но зато аэроснимки представлялись сплошным узором  кружев. Сравнивая по ним уже пройденный отрезок пути с тем, который еще предстоя-ло пройти, он видел, что и дальше будет не лучше.
   Вернулся Василий. На вопросительный взгляд Векшина он ответил односложно:
   - Болото.
   Да, с лошадьми здесь было не пройти. Они, очевидно, уже вступили в предверье Вишерских болот, а впереди еще поймы таких рек, как Прелая и Пучеглазиха - одни названия чего стоят, по ним даже на карте и то обозначены болота.
   Векшин понимал, что сейчас каждый участник отряда ждет от него решения. Он и сам не раз поглядывал на Голубеву, которая часами сидела над картой. Тогда у него  была спокойная уверенность. Он знал, что Любовь Андреевна найдет правильное решение каждому маршруту и теперь такое решение ожидали от него. И это решение было. Чем больше он думал, тем отчетливей и неотвратимей становилось оно, но, памятуя свой переход к заимке Илюшиных и прикидывая расстояние до Вишеры, а от нее до выхода на Ирку, Векшин никак не мог решиться. Но думай, не думай, выход был только один.
   - Лошадям дальше не пройти, - сказал он и все разом оставили свои дела и
повернулись к нему, как будто действительно только и ждали, когда он заговорит. - Будем пробиваться на Вишеру пешком.
   - Это прыжок в неизвестность, - сказал Володя.
   - Не возвращаться же.
   Векшин смотрел в лица товарищам. Василий был бесстрастен, словно с самого начала не предполагал ничего иного, Володя смотрел сосредоточенно и сердито. Не то, чтобы он был не согласен, но ему не хотелось возвращаться, а с лошадьми,  конечно, придется идти опять ему и притом опасения за товарищей, ведь, шутка сказать, риск все-таки не малый. Терёшин смотрел просто с испугом. На обожженном лице Берковича ничего нельзя было прочесть.
   - Всё, - сказал он. - Иного решения нет. Сейчас запросим Экспедицию, а завтра с утра каждый своим маршрутом.
   Он составил и передал Берковичу радиограмму:
   "Девятнадцатого сентября подошли вершине реки Прелая тчк Связи заболоченностью и труднопроходимостью тайги последние 18 км шли 8 дней все время прорубая тропу тчк Результате тяжелого пути и бескормицы пала одна лошадь зпт вторая плохом состоянии тчк Дальнейшее продвижение лошадях невозможно тчк Во избежание гибели всех лошадей решил последних отправить обратно зпт сам вместе двумя рабочими  отправляюсь на Вишеру пешком последующим выходом по речке Пучеглазихе тчк Векшин".
   Беркович наладил рацию. Снова было не их время, но он все-таки включился в волну Экспедиции, только вместо того чтобы передавать, сразу взялся за карандаш и стал записывать.
   - Что там? - спросил Векшин.
   - Циркулярную передают, - не отрываясь, ответил Беркович.
   В циркулярных  радиограммах,  как правило,  передавался ход  выполнения
плана по партиям и Векшин вспомнил Голубеву.  Ее партия неизменно фигу-
рировала первой и она всегда  с большим интересом ожидала очередную "ци-
ркулярку".
   Беркович кончил прием. Его лицо, всегда похожее на улыбающуюся маску, было угрюмо, но Векшин, полный своими мыслями, не обратил на это внимания. По примеру Голубевой он окликнул участников его отряда и начал читать вслух. Первые же строчки заставили его насторожиться, но, поглощенный их страшным содержанием, он дочитал их до конца. Радиограмма гласила:
   "Всем начальникам полевых подразделений. 21 августа начальник отряда Стрешнева, 
партии Голубевой, выйдя десятидневный маршрут, после двух дней пути, отправила на лошади обратно в полевой лагерь одного коллектора Жаворонкова Валентина Дмитрие-вича, приказав последнему ожидать там ее возвращения. 31 августа Стрешнева прибыла в полевой лагерь, где Жаворонкова не обнаружила, о чем известила Экспедицию. Созданные наземные и воздушные поисковые отряды до 9-го сентября результатов не дали. 9-го сентября отряд радиста Бирюлева обнаружил тело Жаворонкова, а так же труп лошади в устье р.Резвая. Докладу Бирюлева Жаворонков  22-го августа верхом стал переправляться через Резвую, конь оступился, перевернулся, придавил Жаворонкова, который и утонул. Лошадь также погибла, так как вьючная сума зацепилась за камень и не дала коню возможность встать. В суме
сохранились хлеб, спички и личные вещи Жаворонкова. Никаких признаков естественных насилий не обнаружено. 11-го сентября тело коллектора Жаворонкова похоронено в устье Резвой, выбит обелиск:
   "Здесь похоронен коллектор Сибирской экспедиции Жаворонков Валентин Димитриевич
1932г., погибший при исполнении служебных обязанностей".
   В соответствии изложенного приказываю:
   1. Категорически запретить кому бы то ни было одиночное передвижение по тайге.
   2. Каждый начальник подразделения несет персональную ответственность за жизнь вверенных ему людей.
   3. Настоящее распоряжение проработать всем коллективом, о чем меня официально уведомить.
                Нач. Экспедиции          Шатров"
   Лес, пронизанный лучами солнца и только что казавшийся Векшину родным и близким,
становится черным и угрюмым. Радиограмма застала каждого за своим занятием. Володя и Василий сидели с гильзами и пыжами в руках и снаряжали патроны. Столетов замер у ведра с мешалкой в руках. Терешин чинил порванную шапку и так и остался с непокрытой головой, с шапкой в руке, словно нарочно снятой по покойнику. Он был самым чувствительным в отряде и сейчас также лицо его исказилось гримасой.
   - Ведь вот же не война, а гибнут люди, - тихо произнес он и казалось, что этот человек, такой равнодушный и апатичный ко всему, что касалось его лично, сейчас заплачет от жалости и волнения.
   - "Ай, Надежда, Надежда, - думал  Векшин. - Как же ты не досмотрела, не уберегла
своего верного оруженосца...".
   Он вспомнил  Валентина живого, его скромную улыбку, неуклюжую старательность,  рисунки и хотя этот случай произошел далеко отсюда и Векшин никак не мог предотвратить
его, он все-таки почувствовал себя виноватым. Да, разумеется, это не он отправил Валентина одного по таежному маршруту, но это он не сказал тогда Надежде самого главного. Он не сказал ей, что нельзя сейчас быть поглощенным только своими узко личными интересами, нельзя не видеть больше и дальше той непосредственной задачи, которая стоит перед тобой, нельзя не отвечать за все что происходит вокруг тебя, в отряде ли, где ты работаешь, в стране ли, где ты живешь, в мире ли, в котором ты борешься...      
   - "Прости меня, Валентин, что я не смог всего этого понять раньше".
   Он поднял голову. Товарищи снова смотрели на него, ожидая первого слова.
   - Ты передал радиограмму? - спросил он Берковича.
   - Нет.
   - Передавай. Прибавь еще, что случай с Жаворонковым отряд воспринял как предупрежде-
ние, но не как сигнал к отступлению.
   Утром Векшин разделил имущество, написал задание Доброхотову. Володе надлежало вернуться на заимку, пройти оттуда два боковых однодневных маршрута, затем спуститься
к месту высадки отряда и берегом идти на соединение с Векшиным, которое должно состояться в первых числах октября у деревни Михнево.
   - Вопросов нет? - спросил он, когда Володя ознакомился с его предложением.
   - Все ясно, - сказал Володя.
   Они помолчали. Векшин думал, что бы еще надо было сказать Володе, но как будто все деловые разговоры были уже решены.
   - Валька-то, а? - вдруг сказал Володя.   
   - Н-да... - Векшин стиснул губы, чтобы Володя не увидел как они дрогнули. - Ну, кажется, пора. Смотрите осторожней там.
   - Мы что, вы поосторожней.
   Они стиснули друг другу руки в последнем товарищеском рукопожатии.
   - Будешь на заимке, привет передавай...  Василий, Михаил, - позвал он своих
спутников. - Пошли.
   Они вскинули на плечи рюкзаки и тронулись в путь.
   Через две минуты до них донесся звук двойного выстрела.               
   Векшин улыбнулся.
   - Володя салютует, - сказал он.
   Они сняли с Василием ружья и ответили ему залпом из четырех стволов.

                17.
   Вишерские болота или "галеи", как их здесь называют, поворотный пункт векшинского
пути. Это узкая длинная полоса мха и какой-то растительности. Под ногами, заливая сапоги по щиколотку, проступает вода. Подходы к галее также заболочены. Посредине ее течет Вишера. В одних местах ее можно перешагнуть, в других русло довольно широкое. По жердям Векшин подходит к Вишере и шестом меряет глубину. Получается  солидно - почти три метра. Сделав зарубку на конце шеста, он пробивает им грунт  под ногами и достает из-под болотного покрова и со дна Вишеры образцы подпочвен-ных пород. Потом они идут дальше к истокам Вишеры, которая вытекает из верхней галеи. Чтобы добраться до нее, они снова углубляются в тайгу. По дороге им часто встречаются лосиные и медвежьи следы. Они настолько свежи, что Василий заряжает оба ствола пулями.
   - Здесь его царство, - говорит он, имея в виду медведя.
   Однажды им действительно послышалось реханье сохатого. Василий, схватив ружье, бросился на звук. Векшин и Михаил ждали, что будет. Василий вернулся и попросил идти потише, так как в любой момент можно встретиться со зверем. И вот в одном месте, где они остановились, чтобы свериться с картой и компасом, они снова услышали треск. Какой-то крупный зверь шел прямо на них. Очевидно, они стояли ему по ветру и он не чуял их, так как шел треща валежником и добродушно рехая. Василий вскинул ружье и замер. Он целился в просвет пихтача, откуда слышался шум и должна была показаться голова зверя. А зверь шел все прямо и прямо и они видели уже как качаются ветки, как он остановился. Видимо, он что-то почуял, так как реханье его стало тревожным, а потом все стихло. Только острый слух Василия  различал шуршание травы. Зверь обходил их. Тогда Василий бросился в чащу наперерез ему. Векшин и Столетов снова стояли в ожидании насторожив один ружье,  другой топор и готовые броситься к Василию по первому его крику. Но Василий вернулся. Зверь ушел.
   - Жаль, - сказал Василий. - Попробовали бы медвежатинки.
   - А не сохатый это? - спросил Векшин.
   - Нет, сохатый так не рехает, а потом сохатый зверь большой, он шел видно было бы. А медведь низом идет, только мох хрустит.
   Возможно, да и вероятней всего, это был медведь. Сохатый, уходя, не смог
бы вдруг затихнуть. Он бежит напролом, ломая сучья и деревья.
   К вечеру они вышли к верхней галее, так называемому Большому Вишерскому болоту.
Отсюда Вишера брала свое начало, но разыскивать его в темноте, да еще по болоту  дело не подходящее и Векшин останавливается на ночлег. Разговор, естественно, вертится около медведя. Василий говорит, что, возможно, он уже шел по ихнему следу.
   - Днем он еще боится человека, - говорит Василий. - А ночью ему все нипочем. Ночью он хозяин.
   Они сварили ужин и вскипятили чай и только было собрались почаевничать, как неподалеку в темноте хрустнула ветка. Звук был настолько явственен, что Василий вскочил и схватил ружье. Векшин и Столетов замерли.
   - Ходит, - шепотом сказал Василий. - Слышь, трава шуршит.
   Векшин ничего не слышал, но по примеру Василия перезарядил оба ствола пулями,  а Михаил принялся наваливать в костер дров и, когда здоровенная смолистая коряга запылала во всю, они сделали два выстрела вверх для острастки и уселись поближе к огню и друг к другу.
   Василий снова начал рассказывать о медведе, о его хитрости, силе и любопытстве,
приводил ряд случаев, когда тот выходил к костру или просто к людям. Говорил он спокойно, с убеждением, что "медведь зверь опасный и только дурак может сказать, что не боится его".
   Векшин сидел и прислушивался к шорохам тайги, краем уха внимал Василию и думал о доме и о их пути, трудном, далеком и увлекательном. Вот они и вышли к вершинам Вишеры. Кроме них только редкий охотник заглядывал может быть в эти края. А через какое-то время  здесь будут проплывать пароходы, а на этом перевалочном пункте стоять гостиница или ресторан.
   Он вспомнил, как однажды шел по Волхонке и в переулке, за углом одного из домов,
перед ним вдруг предстал величественный парфенон музея изобразительных искусств.  Его строгие и прекрасные формы, колоннада, античный барельеф, остроконечная стеклянная крыша, гранит и мрамор создавали ошеломляющее впечатление  простора, красоты и богатства. А вокруг редким контрастом теснились серые и краснокирпичные  старые дома и если музей вызывал вздох облегчения, то они теснили дыхание. И только в одном месте, в направлении Москва-реки тянулся светлый забор, как бы утверждая, что старое не вечно. За этим забором, Векшин знал, врылся в землю круг фундамента будущего Дворца Советов. И он подумал: "А как вольется в ансамбль новой Москвы это холодное античное здание"? Он огляделся. Музей  выходил фасадом на Волхонку, а другой стороной на улицу Маркса и Энгельса. На эту же улицу выходили тыловой своей стороной новое и старое здания Ленинской библиотеки. И вдруг весь хлам домов исчез перед его взором и он увидел мощный проспект, на котором в один ряд выстроились Большой театр, Дом Союзов, Дом Совета Министров и гостиница Москва, казаковское здание университете и манеж, Ленинская библиотека,  Музей изобразительных искусств, величественный и великий Дворец Советов. С его высоты Ленин протягивал руку над проспектом, над Кремлем, над мостами Москва-реки и эта рука указывала вперед, в будущее.
   И эти места также станут неузнаваемыми.
   - Здесь будет город заложен
     На зло надменному соседу...
   Михаил повернул к нему голову. Он подумал, что эти слова имеют отношение к их разговору, и спросил:
   - Это Вы про медведя, что ль?
   - И про медведя, - смеется Векшин. - А есть еще соседи, хотя и подальше, но повредней...
   И от мысли, что здесь на этом месте, где он сидит, в самом деле может быть заложен город, ему делается хорошо-хорошо. Нет, ни на какую, самую лучшую постель в мире, не променял бы он сейчас эти два бревнышка и костер в мокрой, глухой и далекой тайге.
   По Большой Вишерской галее просто так уже не пройдешь. Трясина. Почва под ногами
колышется. Они обходят галею стороной и отыскивают истоки Вишеры. Маленький  ручеек, но уже глубокий и с необыкновенно быстрым течением.
   Начинается дождь.
   - Давненько не было, соскучились, - говорит Михаил и смеется.
   Они поворачивают и идут обратно. Настроение у всех приподнятое. Ведь они выполнили задание. Выполнили, не смотря ни на что, и теперь идут домой. По прямой к Ирке это составляет 40-45 км, иначе говоря еще три-четыре дня. Но до чего же тяжелы они, эти сорок километров. Даже великое стремление поскорее выбраться к дому не может заставить их идти быстрее, чем пол километра в час. Повальник, поросший молодым пихтачем, это такое же проклятье, как гарь и бурелом. А по утрам уже на траве не роса, а иней. А в сером холодном небе, пролетая, кричат гуси и Василий, поднимая голову, говорит:      
   - Это они перед снегом.
   А мошка особенно злая и без сеток идти совершенно невозможно. Правда, ходьба в сетках имеет то преимущество, что ветки не так больно хлещут по лицу, но мир сквозь сетку кажется вдвойне серым.
   Выходили ли они в пять часов утра или в двенадцать-час дня все равно больше семи-девяти километров за сутки они не проходили. Векшину уже кажется, что он всю свою жизнь только и делал, что ходил по тайге и считал шаги.
   И вдруг все это кончилось.
   Они наткнулись на затес, а затем метрах в 200-300-х на тропу. Настоящую хорошую
конную тропу. Только шла она поперек их маршрута. Стали совещаться. Уходить с тропы в повальник, в чащу казалось безумием. Решили: должна же такая хорошая тропа привести куда-нибудь. Будь то Нижне-Славинское или Михнево или Звонарево  им все равно. Решили идти по тропе.
   Векшин сделал на березе затес и написал:
   "6.10.49г. Сюда, в направлении с р.Вишера на р.Ирку вышла партия Сибирской геологической экспедиции в составе: Векшин, Столетов, Илюшин. Пошли по тропе на северо-запад".
   Он нарисовал стрелку и расписался. За ним расписались и Михаил с Василием. Это на тот случай, если их будут искать, они ведь пропустили уже все сроки возвращения.
   Тропа повела их на северо-запад, потом на север, потом на северо-восток, как раз в нужном им направлении. Тропа хорошая, вскоре она вывела их в березняк, а тут еще проглянуло солнце и стало совсем весело. Они развили скорость до четырех километров в час и к трем часам дня вышли к Пучеглазихе. Никто не ожидал такого поворота. Еще вчера неопределенно-
сть, граничащая с безнадежностью, сегодня подъем духа, почти праздничное настроение. Михаил копает последний шурф. Василий ищет место для переправы. Нашел, свалил березу, она не достала до противоположного берега, свалил вторую - косо, третью, четвертую - тоже неудачно. Рассердился,  перешел на другое место и пятая береза легла мостом. Опираясь на шесты и хватаясь за ветки перебрались на другой берег. До Михнево оставалось 7-8 км. Обстановка была настолько ясна, что Векшин уже редко заглядывал в карту. Тропа, которая было вдруг затерялась, вывела их к болоту, через которое пролегала гать. Здесь уже сбиться было невозможно и они, мокрые по колено, устремились в последний переход. Болото сменя-
ется леском, лесок снова болотом. Потом опять лес. Тропа все лучше, шире, обхоженней.
Но до чего же долго тянутся эти последние семь километров. Кажется нет им конца. Но вот мелькает просвет, еще просвет. Просветы ширятся, сливаются в один общий открытый горизонт, над которым поднимается звонкая чистая песня:

                "Летят перелетные птицы
                В осенней дали голубой.
                Летят они в жаркие страны,
                А я остаюся с тобой..."

   Как бегун, достигнув финиша, рвет ленточку, так и они, выбежав из тайги, единым духом
перескакивают через изгородь, отделяющую поле от тайги и устремляются к людям.

                "А я остаюся с тобою
                Родная моя сторона.
                Не нужен мне берег турецкий               
                И Африка мне не нужна..."

   Песня смолкает. Люди смотрят на них.
   - Какая деревня? - первым делом спрашивает Векшин.
   - Нижне-Славинская.
   Так вот почему семь километров тянулись так долго. Как сказал Василий, "они блуднули малость" и из семи они стали семнадцатью. Впрочем, сейчас это уже не важно.
   Вечером звонили в Чернорильск. Возгласы удивления:
   - Кто говорит? Векшин! Товарищ Векшин, вышли?
   И каждый, кто брал трубку, от секретаря до Начальника экспедиции с облегчением произносили это слово - "Вышли!".
   Да, они вышли. По этому поводу литр спирта, жареная картошка и прочие "деликатесы".
   Они вышли! Вышли! Вышли! Хочется петь и плясать от радости.

                - "Пускай утопал я в болотах,
                Пускай замерзал я на льду,
                Но, если ты скажешь хоть слово,   
                Я снова все это пройду.

                Надежды свои и печали
                Связал я навеки с тобой.
                С твоею суровой и ясной
                С твоей величавой судьбой..."

   А в Михнево их уже ожидает катер, предусмотрительно высланный навстречу Шатровым.
Катер уже принял на борт группу Доброхотова и завтра заберет и их.
               
                1953г

                ==========================
   
         
   
               

                Просьба оставлять комментарии!