Репрессирован с рождения. Опасен как Свидетель

Вот, сижу, читаю выкопанные другими архивные документы.
Рассказ о том, как я должен был тысячу и один раз умереть в Гулаге или после него.
И не умер!
Читаю о детской смертности в России – матушке.
Где за короткий промежуток времени умерло шесть миллионов младенцев.
Авторы исследований как бы готовят мой мозг к восприятию тезиса о том, что все эти ррррееволлюции-эввволллюцции  ничего по существу не поменяли, что вымирание нации началось значительно раньше сталинских репрессий, что все эти лагеря – так, туфта, лагерная пыль…
Что ничего особенного в том, что однажды просто вошли в дом писателя добрые соотечественники и писателя не стало, не было. Что это вообще ничего особенного, когда в зонах умирают тысячами и десятками тысяч.
Вон французский исследователь некий Ален судя по презентации его жутко дорогой книжки тоже считает, что ничего такого сильно влияющего на народонаселение в России в двадцатом веке не случилось.
Одного не могу понять: почему французский писатель имеет доступ к данным, а я не имею?
И к его книжке мне не доползти: ведь для этого надо зарабатывать какие-то совершенно немыслимые деньги!
И получается, что для французского писателя (очччень хорошего, надо полагать!) доступ к нашим данным открыт, а нам, поелику мы видимо и впрямь люди третьего сорту, доступ надёжно прикрыт. Где грифами типа «секретно», а где и бабками, типа «плати!».
Вот я и не возьму никак в толк: отчего это всё вот так вот и получается?
Чем я так сильно не нравлюсь родному государству, чем я ему так сильно не угодил?
Одно у меня есть предположение: я – свидетель.
А свидетелей, как мы знаем, у нас не сильно любят, даже скорее сильно недолюбливают…
А если не этот мотив, то какой ещё?
Какой?
Поделитесь!