Поездка на фронт новая редакция 1 - 5

Поездка на фронт (новая редакция)

Глава первая
Гоголевский бульвар

     По будням он завтракал всегда один и требовал, чтобы стол был накрыт как на официальных церемониях, включая салфетки и белую накрахмаленную скатерть. Странность эта скрывалась от посторонних глаз. Прехорошенькая жена Верочка подавала блюда молча, она давно выучила, что каждый прибор должен знать место на столе, а кушанье – время. Куда бы он ни спешил, ел, подчеркнуто не торопясь, и выпивал обязательно из хрустального графина стопку водки вне зависимости от предстоящего мероприятия. Заканчивалась трапеза крепким чаем. Удивительно: он не относился ни к обжорам, ни к гурманам, обладал фигурой худощавой и подтянутой.
      Полковник не отличался уверенностью в чем-либо, однако прятал в себе таковую слабость. Вот и сегодня он не смог бы с определенностью сказать, вернется ли домой. Но домашним об этом не говорилось ни слова. Он полагал, что всех надо   приучать к раз и навсегда заведенному порядку. Порядок подавляет страх. Вера Николаевна была убеждена, что ее муж Валентин Александрович Сидонин – значительный человек. В чем выражалась эта значительность, она с точностью не сумела бы ответить. Однако, когда они жили в закрытом военном городке в Славной дыре, однажды она собственными глазами видела в его служебной квартире чемодан, набитый доверху деньгами.
      Полковник вышел во двор четырехэтажного дома, достал из мельхиорового портсигара сигарету «Кэмел» без фильтра и закурил. Было девять утра пятницы 20 июня 1941 года. Валентин Александрович, не спеша, проследовал мимо 54-й школы до перекрестка Малых Кочек и Кооперативной улицы. Здесь, у пивной, которая открывалась позднее, находилась остановка автобуса № 18. Полковник, дожидаясь автобуса, поглядел, как юные игроки гоняют в футбол на школьной площадке. В    гуще событий обнаружил он своего одиннадцатилетнего рослого сына Леку. Среди немногих зрителей была приметна одна крохотная девочка, перешедшая, скорее всего, в третий класс. Была она изумительной красоты, что редко проявляется в столь раннем возрасте. Накануне полковник видел ее с благообразным седым джентльменом в близлежащем гастрономе. Казалось, будто Виктор Гюго списал свою Эсмеральду с этого прекрасного создания.
     Из летнего марева появился высокий и узкий желто-красный автобус с открытой решетчатой створкой, обнажавшей мотор. От Кооперативной он сворачивал налево на Усачевку, ехал по улице 10-летия Октября мимо Новодевичьего монастыря, потом забирал направо на Большую Пироговку, пересекал Садовое Кольцо и выезжал на Кропоткинскую улицу. Полковник сошел у Гоголевского бульвара. Конечным же пунктом восемнадцатого маршрута была площадь перед Большим театром.
      Сидонин невольно поднял глаза на стройную дугообразную арку над входом в метро. Станция называлась «Дворец Советов... Московского метрополитена имени Л.М. Кагановича». Название существовало, а Дворец Советов был призраком. Вместо него за спиной находился весьма высокий забор, окружавший невидимую стройку. За аркой неторопливо поднимался Гоголевский бульвар.
      С противоположной его стороны, в особняке графа Александра Петровича Толстого (будущего обер-прокурора Синода) перед смертью обосновался великий Гоголь. Николай Васильевич тогда пытался создать положительного героя, а из-под пера являлись одни «мертвые души». Дом этот стоял напротив здания Коммерческого банка, которое теперь перешло профсоюзу художников и было больше известно не живописцами, а своим уютным и гостеприимным рестораном.
      По мере подъема и приближения к пункту назначения мысли полковника приобретали мрачный характер, им овладевала тревога. Сидонин прожил в Москве всего полгода (не хотел сюда ехать, ибо считал, что, чем дальше от столицы, тем лучше), его перевели, не спрашивая, в штаб Московского военного округа. Согласно документам, ему исполнилось сорок лет, в действительности было 43 года, а на вид не дашь больше 35. У него было приятное, располагающее к себе мальчишеское лицо, казавшееся мужественным и честным. Он нравился женщинам, как и его отец.
   Полковник увидел бронзового Гоголя, который сидел в грустной и задумчивой позе. Впереди лежала как на ладони Арбатская площадь. Сидонин покинул бульвар, свернул направо, пересек трамвайное полотно, по которому ходила «Аннушка», и очутился на полупустынной улице Фрунзе. Он почти сразу же почувствовал на себе некое давление массивного двенадцатиэтажного корпуса Наркомата обороны (НКО СССР). Здание появилось в Москве совсем недавно, и архитектурно было решено таким образом, чтобы создать устойчивое ощущение мощи, непобедимости и величия Красной Армии.   
      Валентин Александрович показал дежурному младшему командиру повестку, тот посмотрел на четыре красных прямоугольника в петлице и велел сдать оружие. Полковник передал мнимому гардеробщику пистолет «Вальтер» и получил взамен    номерок.  «Как в бане», – подумалось ему.
      Лестничные марши находились в торцах, не было центральной парадной лестницы. Узкие коридоры перемежались просторными холлами, залы заседаний и кабинеты отличались солидностью и помпезностью, а из материалов преобладали гранит, мрамор и малахит. Из верхних окон виднелись сердце Родины – Кремль, ее ум – Ленинская библиотека и ее воля – Дзержинка с крепостью и казематом. Во внутреннем дворе нового здания НКО имелся также свой бункер для различных надобностей, в том числе и для содержания арестантов.
      На лифте полковник поднялся на десятый этаж, где располагалось III Управление, созданное недавно и состоявшее в основном из сотрудников НКВД. Сидонин вошел в приемную заместителя начальника. Бодрый сержант-секретарь забрал повестку, предложил присесть на кожаный диван и подождать.
      Через некоторое время из двойных дверей кабинета выскочил вихрастый русоволосый крепкий молодой человек в добротном летнем костюме и тенниске. В его взволнованных глазах, казалось, мелькали какие-то беспорядочные картинки. Создавалось впечатление, что ему трудно было сосредоточиться на чем-либо. Он собирался протянуть руку Сидонину, но затем неожиданно убрал ее и представился:
      – Доцент Пуришев, преподаватель зарубежной литературы.
      – Борис Иванович, – объяснил ему покровительственно, но с оттенком сочувствия в голосе молодцеватый сержант, – вам налево, давайте проштампую ваш пропуск.
      – Пожалуйста, – вздрогнул доцент и, ни слова больше не говоря, покинул помещение.
      Когда необычного посетителя и след простыл, секретарь счел необходимым проинструктировать Сидонина:
      – Валентин Александрович, сейчас вас примет капитан Кобылицын Гликерий Исаевич. Не забывайте, что он из НКВД и по сложившимся традициям имеет полномочия выше полковника, а по значимости вряд ли уступит армейскому генералу. Сами старайтесь помалкивать, отвечайте на вопросы кратко и по сути. Если вам будет предоставлено слово, формулируйте точно, без преувеличений. Если у вас нет ответа, говорите: по этому вопросу суждений не имею. От себя я вам желаю быть на высоте.
      Сержант приветливо улыбнулся и распахнул двери.

      Комната, куда не проникал шум извне, напоминала кабинет профессора – множество книг на стеллажах и в шкафах, массивный стол, заваленный бумагами и папками; лампа под зеленым абажуром; портреты на стенах, не попадавшие в полосу света.
      На капитане Кобылицыне ладно сидела форма, позаимствованная явно из генеральского гардероба. Гликерий Исаевич был рыхловат и склонен к полноте. Высокий лоб нависал над приземленным и простецким лицом с широко посаженными глазами и крупным носом-картофелиной. Речь обремененного заботами 30-летнего человека была интеллигентной, правильной и внятной.
      – Товарищ Сидонин, мне поручено вручить вам лично «красный конверт», – капитан достал из замысловатого сейфа заклеенный мозаичными полосками конверт, с красной пометкой в верхнем углу «Сов. секретно». Внизу черная надпись предупреждала: «Вскрыть не ниже комдива». – Мы решили не использовать фельдсвязь.  Это – особое доверие к вам. Кроме того, мы не исключаем вероятности нестандартной ситуации, в которой вы можете оказаться. Я знаю примерно, что там внутри. Это две позиции – место и дата. Какие именно, мне неизвестно. Сегодня вечером поездом с Белорусского вокзала вы отправитесь в Брест. Литер получите у моего секретаря. Завтра в расположении Четвертой западной армии в присутствии командующего будет вскрыт ваш конверт. Есть вопросы?
      – Как я определю суть приказа?
      – Суть приказа – то место, куда вам нужно явиться, и то время, в какое вам это предстоит сделать, – объяснил капитан НКВД.
      – Почему меня пригласили сюда?
      – Потому что такого рода конверты сейчас хранятся здесь.
      – Происходит что-то серьезное? – поинтересовался Сидонин.
      Гликерий Кобылицын склонил голову набок, будто к чему-то прислушиваясь, и сказал еле слышно:
      – Я уполномочен сообщить вам государственную тайну: война с фашистской Германией началась вчера. – Он сделал паузу и заговорил уверенно и громко: – Противник открыл огонь на флангах через границы с Румынией и Норвегией. На Балтике произошло боевое столкновение: обменявшись артиллерийскими ударами, стороны выставили минные заслоны; в воздух поднялась морская авиация, два фашистских истребителя сбиты. Товарищ Сталин распорядился на западной границе снять противотанковые и противопехотные заграждения, чтобы показать, что мы готовы отразить нападение врага и нанести ему сокрушительный удар. Война началась, но пока не объявлена. Мы не желаем прослыть агрессорами и делать какие-либо заявления. Мы не дадим повода в чем-либо нас упрекнуть. Пусть Берлин сам берет на себя всю ответственность…
     Кобылицын явно говорил не своими словами, но так было принято – сверху вниз по цепочке до определенного звена. Капитан дал понять, что аудиенция окончена. Полковник отважился на последнюю попытку:
      – Какие приблизительно очертания у моего задания?
      – Мне ничего дополнительно не известно о подробностях вашего задания, – заметил холодно Кобылицын. – Я вам об этом уже докладывал. И это разумно.            
      – Почему, товарищ капитан?
      Гликерий Исаевич оказался человеком большого терпения.
      – Конверт, – пояснил он, – может попасть в руки врагов, я могу попасть в руки врагов, вы можете попасть в руки врагов. Разве плохо, что мы не будем знать о деталях своего поручения, а будем только догадываться? Разве наверху сидят олухи? Вам помогают сохранить тайну! Знать и догадываться – не одно и то же! Вы свободны, товарищ полковник... Хотя постойте. Вот что еще, – с озабоченным видом произнес Кобылицын, – в вашем деле есть справка из больницы Ганнушкина.
      – Ничего не слышал о такой, – признался Сидонин.
      – Дурдом номер четыре на Потешной улице.
      – Я на психиатрическом учете не состою и не состоял, товарищ капитан, – удивился Валентин Александрович.
      – Возможно, я что-то и перепутал, – слегка смутился Гликерий Исаевич или сделал вид, что смутился. – Но в любом случае вам надо иметь здоровый взгляд на вещи, иначе могут возникнуть проблемы.
      В словах тех содержалась некая угроза.

      Сидонин не помнил, как получил проездной документ, как вернул себе пистолет и покинул здание наркомата.
      На бульваре было солнечно и людно. После исчезновения Янсена, после перевода в столицу, что все это значит? Задал он себе тревожный вопрос. Пустое просиживание галифе в штабе Московского военного округа, ожидание ареста – и неожиданный поворот! А не содержится ли в конверте, который он положил в командирскую сумку, приказ о расстреле? Но зачем же отправляться так далеко?
      Полковник неторопливо, шел по Гоголевскому бульвару, окунувшись в свои невеселые мысли. Нянечки сопровождали детишек из высокопоставленных семей. Тех, что не могли сопровождать, везли в колясках. Использование наемного труда свидетельствовало о высоком общественном статусе. Статус очень теперь многое значил для самоуважения и для самочувствия в коллективе. Еще несколько лет назад за словосочетание «эксплуатация человека» ставили к стенке. Теперь к «запретной эксплуатации» стремились всеми фибрами души. Именно фибрами, потому что душу большевистская наука отрицала. Сидонин сам собирался завести домработницу. Но куда теперь?
      Валентин Александрович жадно закурил. И в этот момент, будто из-под земли, вырос и перегородил ему дорогу вихрастый – тот, который вылетел из кабинета.
      – Товарищ полковник, все дело в Михайловском, – как бы оправдывался он. – Михайловский, он же ведь оттуда…  Доцент весьма точно указал по направлению к Лубянке.
      – Я не знаком с Михайловским, разрешите пройти.
      – Я увлекался фольклором, – не отступал незнакомец, – а моя основная специальность – зарубежная средневековая литература. Борис (мы – тезки) втянул меня. Я его предупреждал: не надо опиума. Конечно, обойдемся без него, уверял он, у нас изобразительное искусство в широком спектре…
      – Вы в себе? – перебил грубо Сидонин.
      – Абсолютно в себе. Почему же я не в себе? – изумился доцент по фамилии Пуришев.
      – Потому что, – гневно разъяснил полковник, – люди, выходящие из одного кабинета, и весьма непростого кабинета, вообще не должны друг с другом разговаривать.
      – Здесь – исключение, Валентин Александрович.
      – Откуда вы меня знаете?
      – Мне велено с вами переговорить.
      – Вот как. А при чем тут опиум?
      – Религию так прозвали основоположники. Разве вы не в курсе?
      Сидонин ничего не счел нужным отвечать. Борис Иванович полюбопытствовал: 
      – Вы неверующий?
      – Я – коммунист, – угрюмо заметил полковник.
      – Тогда давайте присядем на скамейку и коротко переговорим. У нас сегодня в институте заседание ученого совета по итогам учебного года. Почему сегодня, когда сессия еще не закончилась? – задал сам себе вопрос преподаватель.
      Они уселись на пустовавшую скамью. Над их головами за спиной возвышался Дом художников. Сидонин согласился на беседу, чтобы понять, зачем подослали этого человека.
      – Давайте по существу, – предупредил он.
      – Вы говорите, что неверующий. Тогда начнем с записки.
      Представившийся в Управлении НКО Пуришевым протянул квадратиком сложенную бумагу необычайной белизны и высокого качества. Сидонин развернул записку. Там было всего два слова: «Послушание владыке». Без подписи и даты. Полковник убрал записку в нагрудный карман гимнастерки.
      – Вы полагаете, что у нас есть владыка? – спросил он, с некоторым любопытством поглядев на незнакомца.   
      – Сознаюсь, я думал, у нас всего один владыка, – подтвердил неожиданно тот, покраснев. – Но теперь сильно сомневаюсь, – преподаватель замолчал, над чем-то размышляя.
      – Продолжайте, – разрешил полковник.
      – Моя специальность – зарубежная литература Средних веков, а народное творчество – увлечение.
      – Мы это уже слышали.
      – Боря Михайловский предложил мне писать книгу. Это была его идея, его связи с издательством. В апреле в «Лениздате» мы получили сигнальные экземпляры наших «Очерков истории древнерусской монументальной живописи».
      – А причем тут фольклор?
      – Ну, есть такой раздел – древнерусский фольклор. Там – все до кучи. Конечно, в строгом смысле это творчество мастеров. Но индивидуальное творение у нас не   приветствуется. И приходится прикрываться приемлемыми словами.
      – То есть вы написали книгу об иконах? – догадался полковник.
      – Не только о них. Есть архитектура культовых зданий, росписи на стенах, на предметах церковного быта. Сами эти предметы – тоже искусство. Естественно, в нашей работе мы с Михайловским не оставляем никаких сомнений, что верования в Бога, в Богородицу, ангелов и святых есть плод народной фантазии, что всякое суеверие связано с отсутствием прогресса, с отсутствием возможности соперничать с природными стихиями.
      – Между нами нет свидетелей, и меня агитировать не надо, – предупредил Сидонин. – Как все это может мне пригодиться? 
      – Не знаю… Не без тщеславия я раздал сигнальные экземпляры знакомым в научном мире. Для нас каждая публикация – праздник. Кто-то написал хвалебный отзыв, а кто-то накляузничал куда следует.
      – Думаю, пора переходить к владыке, – предложил полковник.
      – Пора, пора, – согласился Пуришев. – Нам нужна была фактура. И я объездил все известные церкви, соборы и монастыри. Общался с музейными работниками, экскурсоводами, старожилами.
      – Мы вновь удаляемся, – напомнил полковник.
      – Переходить к основному страшно, – признался преподаватель зарубежной литературы. – Уже завершали мы с Борисом свою писанину, и я отправился в Киев. Там – главный памятник нашей парадигмы Киево-Печерская лавра. В запустении она невиданном, многое просто разворовано, между нами говоря. Не о том речь. Познакомили меня с неким старцем, он жил поблизости, на Козельском спуске. Седой как лунь старичок лет около восьмидесяти, с огромной бородой, в темном одеянии и темных очках. Бывшие монахини ему прислуживают – Ксения и Серафима. У него, не поверите – отдельный дом! Вы понимаете, что значит в наше время иметь отдельный дом? И секретарь у него есть – некий Димитрий… Я узнал, что старца зовут Аверкий. И запросто обращался к нему «батюшка Аверкий».
      – К владыке? – удивился полковник.
      – Поначалу я думал, что он батюшка.  В общем, сей Аверкий сообщил мне разные вещи о том, что Лавра – колыбель русского христианства, Богородица явила тут свою чудесную помощь в строительстве монастыря, при написании икон и так далее.
      – Вы ведь затем и приехали?
      – Ну, да, конечно, – подтвердил Борис Иванович, и вдруг голос его задрожал: – А вы не знаете фамилию этого старца?
      – Понятия не имею.
      – Кипиани. Аврелий Давидович Кипиани. Из бывших князей.
      – Ну, и что? За это не расстреливают.
      Рассказчик неожиданно впал в истерический тон:
      – Он – архиепископ! Он – владыка!  Он преподавал товарищу Сталину Закон Божий в Тифлисской духовной семинарии!
      – Не кричите, ради Бога, на весь бульвар! – Сидонин оглянулся по сторонам. – Нас арестуют…
     – Нет и нет! – запротестовал шепотом Пуришев. – Вы уж слушайте, товарищ полковник… Я продолжу тихо, но до конца… Еще в 1918 году Аверкия – тогда епископа – приговорили в Крыму к расстрелу. Товарищ Сталин аннулировал приговор.
      – Это провокация!
      – Да дослушайте вы до конца! – взмолился незнакомец. – Он, – Пуришев указал на портрет вождя, висевший на фасаде Дома художников, – по требованию этого служителя культа освободил несколько десятков церковников из-под ареста. Не возражайте! Велено заявить вам!..
      Оба собеседника покрылись потом, достали носовые платки и утирали физиономии. Сидонин вновь закурил, и руки у него дрожали.   
      – Передайте   своим, ну, тем, кто вам поручил кормить меня буйной фантазией, что мне эта информация не пригодится. И я ее уже забыл. Так и передайте. А вам посоветую: берегите себя!
      – Последнее, последнее!!! – хрипло зашептал, будто его душили, Пуришев. – Им известно о кладе, о монете, которая дороже всей коллекции. Они ищут...
      – И о многих других чудесных небылицах, – добавил, вымученно ухмыляясь, полковник. – И вы, ученый человек, во все это поверили?   
      Незнакомец ничего не ответил, встал и с величайшей грустью на лице побрел вниз неповторимой походкой, будто шел не по бульвару, а по натянутому канату.
      «Сейчас меня возьмут с этой бумажкой и для начала дадут лет пять, – прикинул Сидонин, глядя вслед неизвестному, но тут же возразил самому себе: – А зачем тогда литерный билет? А зачем тогда война?»
     Война еще не воспринималась как что-то слишком серьезное. В кругу Сидонина, да и в широких слоях столичного общества бытовало мнение, что Гитлера мы раздавим, как клопа.

Глава вторая
Велизаров и Сокольская

     Михаил Андреевич Велизаров и Екатерина Васильевна Сокольская приближались к старости, но только начинали, казалось, получать от жизни удовольствия. Были они добропорядочными супругами, венчались перед Первой немецкой войной. Она увлекалась в юности медициной для народа и еще до революции стала убежденной большевичкой, как тогда говорили. Он окончил Петербургский университет, преподавал в гимназии, на Высших женских курсах в Москве, а в 1914 году ушел добровольцем на фронт, просидел младшим офицером в окопах до осени 1917-го; революционных настроений не испытывал, зато уважал политически активную жену – энергичную и целеустремленную революционерку.   
      Велизаров и Сокольская относились к средним слоям сталинского общества, считались людьми успешными и состоявшимися. Она работала ведущим терапевтом Боткинской больницы на Беговой, он был профессором истории Педагогического института на Малой Пироговке. Екатерина Васильевна будто бы происходила из родовитых дворян Мценского уезда Орловской губернии, ходили слухи, что она была дочерью графа. Об этом в те годы не распространялись особо, однако негласно знатное происхождение вызывало искреннее почтение, а плебейское, хотя давало заметное преимущество на определенных этапах карьеры, все-таки с величайшей осторожностью презиралось. Недостаток воспитания и культуры рано или поздно у любого вызовет раздражение. Михаил Андреевич вел свой род от зажиточных крестьян из-под Тулы. В общем, будущие супруги были соседями. У нее не осталось родственников, у него же было несколько братьев и сестер. Причем, младший – Владимир - стал известным физиком-механиком, а его любимый ученик входил в ближайшее окружение Сталина.
      20 июня 1941 года часов в десять утра чета Велизаровых – Сокольских расположилась за завтраком в просторной и уютной кухне отдельной квартиры на Кооперативной, 4. Балконная дверь была распахнута, и в помещение проникали таинственные звуки и запахи лета. Из окон просматривались Воробьевы горы, где Герцен и Огарев мальчишками поклялись служить идеалам революции. У тех, отдаленных от нас толстыми пластами времени, подростков душа требовала перемен и событий. У Екатерины Васильевны она жаждала стабильности. Что касается Михаила Андреевича, то он принадлежал к числу странных людей, которые мало интересуются происходящим вокруг и живут преимущественно своей внутренней самодостаточной и размеренной жизнью.
      Тогда входила в моду шоколадная диета. Взрослые пили кофе со сливками и ели квадратики шоколада «Золотой ярлык». Вернувшаяся с прогулки младшая дочь, девятилетняя красавица Мария, кушала бутерброды с красной икрой и тамбовской ветчиной, запивая чаем. (Впереди у нее была несладкая жизнь, во что вряд ли тогда кто смог бы поверить). Приборы на столе были из фарфора и серебра.   
      Старшая дочь – 35-летняя София – уже в восемь часов ушла на работу. Трудилась она курьером в учебных организациях Москвы ввиду неспособности к серьезным занятиям. Полагали, что из-за тихого помешательства ее не удалось приличнее пристроить.
      – Миша, как хорошо! Только бы впереди никаких бед, – неожиданно вырвалось у Сокольской – женщины приятной, моложавой и стройной, с властным лицом и с забранным на макушке пучком каштановых волос. В молодости она считалась дурнушкой, а теперь переменилась к лучшему, а может, вкусы поменялись.
      – История человечества и человека подобна истории древнего Израиля, Катенька, – размышлял вслух профессор Велизаров – седой, благообразный, видный и интеллигентный мужчина с испанской бородкой.
      Мария поднимала прекрасную головку, обрамленную агатовыми кудрями, и внимательно смотрела на отца.
      – Сначала, – доканчивал он свою мысль, – египетское пленение, потом хождение в течение сорока лет по пустыне, и уже затем – земля обетованная.
      – Вечно у тебя, Миша, абстракции в голове.
      Велизаров не стал возражать и разломал в розетку еще одну плитку шоколада. Он был склонен к полноте и имел хороший аппетит, сдерживаемый современными научными взглядами супруги…
     Завтрак был окончен, профессор стал убирать со стола и ненароком вышел на балкон. Он увидел внизу между домами в садике у клумбы хорошенькую златокудрую немку-гувернантку.
      – Эльза уже появилась, – констатировал он.
      – А ты ждешь, не дождешься ее появления, прямо-таки ерзал за столом, – укорила Екатерина Васильевна супруга, впрочем, с легкой холодной улыбкой.
      – Мама, можно я надену золотые сережки? – попросила Мария.
     – Спроси у отца, – сказала Сокольская, хотя все здесь решала она. – Я бы на   твоем месте не стала злить подружек. Разве ты не знаешь, что от зависти бывают одни неприятности?
      А было у них чему завидовать. Хотя бы шведской ванне с газовым нагревателем, которая разместилась за раздвижной стенкой в углу кухни. Большинство жителей района не могли ежедневно плескаться в теплой воде или просто принимать душ. Они ходили раз в неделю в Усачевские бани и стояли в очереди за шайками. У абсолютного числа граждан не имелось отдельной жилплощади. Даже в относительно привилегированных кооперативных домах порой ютились друг на друге, не хватало денег выкупить приличный пай.
      Михаил Андреевич неожиданно разрешил надеть сережки. Он как будто прозревал горестное будущее Марии. А пока облачился в фартук и пристроился у мойки, которая находилась рядом с ванной, чтобы расправиться с посудой.   
      Сокольская тем временем пересела на диван, надела пенсне и принялась просматривать утренние газеты, которые почтальон спозаранку забросил в ящик (он прикреплялся к внутренней стороне двери, а с внешней имелось узкое отверстие, куда и просовывали корреспонденцию). Вскоре послышалось:
      – Миша, а что такое Армагеддон?
      Профессора удивил этот вопрос. Он даже не задумался в тот момент, откуда возникло такое удивление.
      – А где ты прочитала? – поинтересовался он.
      – Ну, тут Молотов беседует с иностранными писаками.
      Мария укладывала чашки, блюдца и ложки на сушилку.
      – Это из Откровения Иоанна Богослова – из Апокалипсиса. Там называется так место, где сойдутся силы добра и зла в последней битве перед концом света. В общем – христианская мифология, – пояснил профессор.
      – Географическое название, что ли? – уточнила супруга.
      – Можно и так.
      – Не вытекает из контекста, – возразила она.
      – Прочитай.
      – Пожалуйста, если не веришь, – она поправила пенсне и прочла вслух: – «У некоторых политических деятелей сегодня чешутся руки развязать всемирный Армагеддон».
      – Мировую войну, – пояснил Михаил Андреевич.               
      – А ты заладил – географическое название.
      Профессор не стал спорить. Он вновь выглянул на балкон. Златокудрая Эльза по-прежнему находилась у клумбы с анютиными глазками.
      – Эльза ждет внизу, – напомнил Велизаров.
      – А ей за ожидание тоже деньги платят. Я сама отведу Машу к гувернантке. Тем   более, что ей пора выдать жалование за июнь.
      – Я собирался как раз это предложить, – робко заметил Михаил Андреевич.
      – Тебе незачем сейчас идти: у тебя заседание ученого совета назначено на час… Вы воркуете как голубки. Миша, я не ревнива, но люди смотрят. Тебе – пятьдесят пять, ей – двадцать пять.
      Профессор не нашел, что ответить, хотя Екатерина Васильевна явно искажала картину его взаимоотношений с привлекательной и неглупой немкой.

      Сокольская вышла из квартиры с Марией. На лестничной клетке их поджидала соседская девочка по имени Кармен. Она была дочкой испанских политэмигрантов, которые работали в Москве на Радио Коминтерна. Мария и Кармешка были одногодками и подружками, обе цыганистые, как выражалась Екатерина Васильевна, в испанке было много ума и обаяния, но не красоты. Подружки с нетерпением ждали прогулки с Эльзой, они жадно изучали немецкий язык, чтобы лучше понимать очарование сказок братьев Гримм, Гофмана и Гауфа, которые рассказывала им молодая преподавательница.
      Екатерина Васильевна небрежно поздоровалась с Эльзой и передала в конверте деньги, девушка ответила ироничным книксеном.   
      Сокольская проверила у дочери наличие ключа на шее и отправилась на работу. Миновав чугунные ворота, которые на ночь запирали дворники, она по Кооперативной дошла до Усачевки, свернула налево, вышла на улицу 10-летия Октября и у Малой Пироговской села на трамвай, который проходил мимо Педагогического института. Сам профессор предпочитал другой маршрут и добирался пешком.
      Михаил Андреевич, чувствуя непонятную вину, избежал встречи с Эльзой и побрел по Усачевской улице направо. Он вышел из дома спустя полчаса в порядочном светлом льняном костюме, в серых кожаных сандалиях, в добротной соломенной шляпе. Руки он держал за спиной (портфель забыл в деканате).
      Профессор солидно прошествовал мимо колхозного рынка, который был огорожен тогда двухметровым забором грязно-коричневого цвета. Недалеко от левых широких ворот приютилась крохотная палатка с окном-форточкой, где «своим» продавали поштучно контрабандные сигареты и элитарные папиросы а-ля Сталин. Профессор не курил, но с продавцами здоровался, приподнимая шляпу. Далее на его пути повстречалось серовато-голубоватое двухэтажное строение универмага, а напротив возвышались корпуса стратегического завода «Каучук». Неподалеку от универмага находились уже известные Усачевские бани, куда Михаил Андреевич не заглядывал (посещал иногда Сандуны с приятелями). В глубине двора (наискосок от бань) расположилась пятиэтажная школа – на одной крохотной Усачевке их было четыре. Далее следовали книжный магазин, трамвайное депо, а на противоположной стороне – знаменитый в те годы Сад имени Мандельштама (не поэта, а скромного партийного функционера).
      Место это до войны процветало. Здесь играли в новомодный волейбол, в летнем театре выступал Качалов. Потом для этого парка наступила полоса запустения, и только в 90-х годах прошлого века начали его возрождать.
      К Педагогическому институту профессор подошел со стороны Хользунова переулка. Он поймал себя на мысли, что ему никак не удается удержать в голове контуры учреждения, где он проработал много лет. Здание бывших высших женских курсов было огорожено чугунно-кирпичным высоким парапетом, располагало пристройками и вход имело со двора. Это не позволяло сразу оценить все великолепие его архитектурного замысла. Оно напоминало римский патрицианский дом с атриумом посередине, с отверстием в потолке (пусть и застекленным), через которое   просматривалось небо. Центр его представлял собою огромную тарелку, а главный вестибюль – блюдце ниже уровнем – напоминал базилику. Дно тарелки смахивало на площадь, устланную квадратными плитами из мрамора. Пространство это, с одной стороны, было украшено дорическими колоннами, которые подпирали полукруг устремившихся вверх ярусами галерей. С противоположной стороны данный полукруг ограничивала перпендикулярная плоскость, за которой помещались три большие лекционные аудитории. Срединная из них называлась Ленинской. И рядом с ней стоял монумент Владимиру Ильичу в полный рост в трехкратном увеличении. Такой же точно памятник Сталину находился напротив у арки, ведущей через коридор к центральному вестибюлю-блюдцу. Поскольку вождь всех народов был повернут спиной к парадному подъезду-базилике, то ее пришлось закрыть и пользоваться черным ходом как основным, что и делают, как я слышал, до сих пор, хотя памятник   Сталину убрали еще до моего появления в здешних пространствах. Элегантное «блюдце», именуемое почему-то «собакой», превратилось во «мрак запустения», и его использовали как склад старой мебели и место для свиданий и дружеских, не всегда трезвых встреч. Вот самая достоверная причина проникновения в центральный офис Педагогического института исключительно со двора, а не с улицы. Стоит признаться, что я тысячу раз бывал в этом здании, но так же, как и Михаил Андреевич, испытываю трудности в его описании. И знаю – почему. Мистическую, воображаемую его часть сложно отделить от реальной.
      
Перевалило за полдень. Ученый совет по итогам учебного года был назначен в Ленинской аудитории на час дня. Студенты уже не осаждали вуз, сессия и выпускные экзамены приближались к завершению. Преподавательская общественность прогуливалась между памятниками по залу-атриуму в приподнятом настроении. Сегодня для них начиналось время праздников. Уже в понедельник многие (те, кто не участвовал в приемных экзаменах, а таких было большинство) собирались отправиться на отдых – на подмосковные дачи, на Кавказ и в Крым, некоторых ожидали увлекательные фольклорные и археологические экспедиции.   
      Большая часть членов совета явилась сюда заранее – пообщаться в непринужденной обстановке. Среди прибывающей и раскланивающейся публики Михаил Андреевич разглядел вихрастого Бориса Ивановича Пуришева. Несмотря на разницу лет, они симпатизировали друг другу и поддерживали самые приятельские отношения. Оба имели классическое гуманитарное образование. Пуришев закончил Высшую школу Брюсова по специальности, как упоминалось, «зарубежная литература Средних веков». Велизаров слегка обнял молодого товарища и сказал:   
      – Боренька, я прочел подаренную вами книгу, и высокого мнения о ней. В науке не должно быть запретных тем. Я подразумеваю, что наука не может зависеть от тех или иных обстоятельств. И вы в этом смысле с Михайловским молодцы. Мы не имеем права ничего откладывать до лучшего времени в свете того, что товарищ Молотов вчера охарактеризовал как Армагеддон.
      Удачно он ввернул актуальное политическое словцо, спасибо Катюше. Реакция Пуришева была совершенно неадекватной. Он скорчил кислую физиономию, будто от зубной боли:
      – Михаил Андреевич, я всегда ценил ваше мнение и сейчас очень его ценю… Но не в силах обсуждать, ибо переживаю личный Армагеддон. Простите меня.
      – Что случилось?
      – Простите меня.
      Пуришев обреченно зашагал в распахнутые двери еще пустой Ленинской аудитории и одиноко уселся в первом ряду уходящих вверх амфитеатром длинных и узких скамеек.
      – Михаил Андреевич, – за его спиной стоял декан историко-литературного факультета Ревякин, который являлся и секретарем партийной организации, – у меня к тебе есть разговор на полчаса. До ученого совета успеем. Но ты на нем можешь не присутствовать, я заранее тебя отпускаю.
      Весьма необычное прозвучало из его уст заявление. Они не были приятелями. Александру Ивановичу было всего сорок лет, из них более десяти он сподобился возглавлять кафедру. Образование имел смутное, рабфаковское. Зато в совершенстве владел политическим чутьем. Ухитрился на свой счет своевременно издать брошюру «Есенин – кулацкий поэт». Всю его последующую долгую жизнь ему припоминали этого Есенина, завидовали его общественным постам и положению в академических кругах. Так сложилось, и осуждать его мы не намерены.
      – Странные вещи вы говорите, – пожал плечами Велизаров.
      – Странные вещи только начинаются, – уточнил Ревякин. – В парткоме посидим или в деканате?
      – В деканате.
      – Разумно, – согласился Александр Иванович.
      Миновав приемную, расположенную здесь же на первом этаже за колоннами, они зашли в кабинет декана. На почетном месте стоял велизаровский портфель. Может, в нем и было все дело? Распахнутое окно выходило на Малую Пироговку, проносились мимо трамваи, на противоположной стороне улицы мрачнело одно из зданий архивного городка, находившегося в ведении НКВД. Стол декана был чист, могучий сейф закрыт на все четыре замка.
      Ревякин сел спиной к окну, Велизаров, прихватив портфель, разместился   напротив. За их разговором наблюдал товарищ Сталин с портрета (не копии и не репродукции).
      – Я просмотрел твое личное дело, – вздохнул Ревякин. – Но ты понимаешь, что   в нашем государстве личных дел не бывает.
      Александру Ивановичу показалось, что он взял правильный, дружественный тон. Декан был хорошо одет, простецкое лицо его с годами стало холеным и ухоженным, круглые очки создавали видимость интеллигентности и глубокого ума; возможно, так оно и было. Конечно, он был отнюдь не глуп.
      – Саша, давай с самого начала без всякой уклончивости. Как мне надо себя вести? Что от меня требуется? – с досадой в голосе произнес Михаил Андреевич.   
      Он не скрывал, что этот разговор ему весьма неприятен.
      – Ты просто должен изложить взгляды на одну проблему. И я наперед буду знать, что отвечать мне кому следует. Я хочу, чтобы у нас была согласованная позиция, чтобы мы приняли согласованное решение, чтобы я мог подать тебе товарищеский совет... Как складывается твоя семейная жизнь?
      – Вполне нормально.
      – Как ты познакомился со своей будущей женой? Что тебе о ней известно?
      – У нее неприятности?
      – Не торопись. Все своим чередом.
      – Я знаком с Катей, кажется, всю жизнь… В 1910 году я закончил Санкт-Петербургский университет. И потом переехал в Москву, преподавал здесь историю на женских курсах, и сразу же с ней познакомился. Затем война и революция. Екатерина Васильевна в большевистской партии с 1912 года. По-моему, в 30-м году ее приняли в организацию старых большевиков (тогда она расширилась с 70-ти до двух тысяч человек). В список включили всех, у кого стаж более 18 лет… Сейчас это, возможно, не имеет значения, но о чистоте биографии свидетельствует…
      – А какого года рождения ваша старшая дочь?
       – Соня – 1906 года рождения, младшая дочь Маша – 1932-го, – добавил зачем-то Велизаров.
       – Разница, согласись, велика, – заметил Ревякин.
       – У нас – приемные дети.
       – Что тебе известно о социальном происхождении твоей супруги?
       – Екатерина Васильевна никогда не скрывала, что является единственной дочерью предводителя дворянства Мценского уезда Сокольского.
       – Графа Василия Сокольского, – уточнил декан.
       – Да, именно графа. Он сгинул где-то за границей между двумя революциями, сожгли имение и так далее. Софья была дальней бедной родственницей, да и умом обижена. И Екатерина Васильевна, а она водила знакомство с Львом Николаевичем Толстым, стала фактически Соне второй матерью еще до нашей женитьбы, и с ней не расставалась в тяжелые мятежные годы. София – Сокольская, а Мария – Велизарова. Все тайны выложил тебе на стол, – кисло улыбнулся профессор.   
       – В 1932 году вы ездили в те края, были под Орлом и посещали имение Сокольских?
       – Да, тогда некоторым дворянам, имевшим особые заслуги перед Октябрьской революцией, разрешили посетить свои родовые гнезда и взять что-либо на память. Что касается усадьбы в бывшем Мценском уезде, то Екатерина Васильевна сделала предложение о передаче ее под сиротский приют, и оно было принято…
      – И вы привезли оттуда какой-то кованый сундук?
       Михаил Андреевич, не скрывая удивления, посмотрел на декана:
       – Он и сейчас стоит у нас на балконе. Оцинкованный железный сундук, покрытый черной краской.
       – В нем были ценные вещи?
       – Кое-что из столового серебра. Самое ценное, на мой взгляд, – книги. Обгоревшие томики Чехова и Горького издания товарищества «Знание».
       – И тогда вы расплатились за кооператив?
       – Своих денег нам действительно не хватало. Катя деньги заняла во Всесоюзном обществе старых большевиков. Помнится, она говорила, что бумагу подписал сам Ярославский, и мы пять лет, по-моему, выплачивали ссуду.
       – Ты сам выплачивал?
       – Ну, нет. Денежным довольствием у нас руководит «графиня», – пошутил угрюмо профессор. – Я в это не вмешиваюсь.
       – Все правда?
       – Все правда, – подтвердил Велизаров.
       – Тогда послушай меня, Михаил. В НКВД поступило заявление от некой Эльзы Пфенниг, – профессор вздрогнул, – которая является вашей домработницей и уверяет, что Екатерина Васильевна никогда не была дочерью Сокольских, работала в имении воспитательницей при малолетней дочери графа Софии. Через последнюю она и узнала о тайнике и кладе, а Чехов вместе с Горьким и посудой есть прикрытие. Софья Михайловна, на самом деле Софья Васильевна Сокольская, подтвердила это на собеседовании. Допроса не было, протокол не составляли. И это уже неплохо…
      Михаил Андреевич обхватил голову руками. Мир рушился.
       – Провели закрытое расследование, факты подтвердились.  За исключением выдачи денег обществом большевиков.
       – Что теперь будет?
       – С кем будет? – Ревякин поглядел на Велизарова подслеповатыми глазами, он снял очки.
       – С Екатериной Васильевной?
       – С Екатериной Васильевной, с Софией Михайловной, которая по-прежнему ваша дочь, не будет ничего.
       – Не понимаю, объясни? – изумился Михаил Андреевич.
       – Екатерина Васильевна, хочет она того или нет, обязана, как и прежде, оставаться единственным отпрыском графа Сокольского на веки вечные. На женщину, которая награждена тремя Орденами Ленина, встречалась с зеркалом нашей революции, является старым большевиком, «красной графиней», не может пасть и тени подозрения. Графиня Сокольская – символ нашей революции и большевизма. Непоколебимый символ, Миша! Я не шучу, я в таких делах не умею шутить, пойми меня правильно.
       – Общество старых большевиков распущено шесть лет назад, – заметил профессор.
       – Действительно, его сочли архаичным, правда и то, что туда пролезли отдельные враги. Но революционную суть объединения в некотором смысле никто не отменял, почетного звания никто не снимал. Это истинная история, а не то, что ты там преподаешь. Пойми меня правильно. Есть иерархия ценностей, которую облить грязью никому не позволят. Михаил, тебя никакой суд при таком раскладе не оправдает. Так что лучшая тактика – раскаяние и чистосердечное признание.
       – В чем мне признаваться, Саша?
       – Я полагаю, что дело сведется к сундуку. Ты спланировал его похитить, выведав тайну у жены, которая хотела передать ценности государству или, скорее всего, сиротам. Использовал ее чувства любящей женщины, любящей матери. Конечно, неоткуда было взять денег на дорогой кооператив, и твое давление попало в точку. Так уверяет следователь. Понимаешь, уже назначили следователя! И он говорил об этом сценарии очень уверенно. То есть они готовят тебя, Михаил Андреевич, а мне достаются неприятные обязанности информировать о неотвратимом.
       Ревякин протер очки специальной бархатной тряпочкой и водрузил их на место.
       – Но как поведет себя она? – вдруг пришло в голову Велизарову.
       – Я не уверен, что ее спрашивать будут. А коли закусит удила, призовут к партийной дисциплине. Знаешь, как у нас… Ты пропал в любом случае, если не возьмешь на себя.
       – Ты прав, – тяжело вздохнул профессор. Доводы были неотразимыми.
       – Мой тебе совет, – Ревякин встал и положил ладони на край стола, – поговори с братом. Это все, что мне приходит в голову.
       – Прямо отсюда?
       – Самый надежный провод – там, – декан кивнул головой на то, что находилось за окном. – Не откладывай, а я не сомневаюсь, что приемлемое решение будет найдено...

       Профессор позвонил из уличного автомата. Владимир Андреевич оказался на месте и не выразил удивления по поводу срочной встречи. Договорились на два часа дня в Сокольниках.
       Затем Велизаров связался с женой:
       – Катюша, я после совета решил встретиться с Володей.
       – А что за срочность?
       – У нас почти каникулы.
       – Я и забыла, что вы еще гимназисты. Смотрите, не загуляйте до ночи. Тебе принимать экзамены в воскресенье.

Глава третья
Лека

     Алексей, которого дома, на улице и в школе именовали Лека, был почти счастливым мальчиком, хотя, конечно, для полного счастья ему не хватало нескольких вещей. Нам известны точно, по крайней мере, две: велосипед и наручные командирские часы. Уже примерно полгода Алексей Валентинович Сидонин жил в Москве, имел постоянную столичную прописку и понимал значение этих событий. Он на двоих делил комнату с бабушкой Женей и осознавал, что у него весьма неплохие квартирные условия.
      С крыши его дома на Малых Кочках просматривались кремлевские башни, и он с гордостью думал, что большая часть человечества лишена такого преимущества. В мире, в который Леку определила судьбы, царил инфантилизм (в новом обществе всем надо было притворяться детьми, умники ХIХ века или исчезли, или попрятались). Здесь главенствовала одна идеология, гласившая, что жизнь движется от хорошего к лучшему, следовательно, всегда должно было чего-то недоставать.
      Таинственный папа не баловал Леку, однако за хорошую учебу в следующем классе обещал подарить заветные часы, а впоследствии и еще более заветный велосипед. По мнению мальчика, у отца карманы пухли от денег. Например, в гастрономе неподалеку от дома он покупал для улучшения настроения и для своего удовольствия самые дорогие напитки и еду. Точно так же Валентин Александрович вел себя в валютном магазине на Смоленской, о котором во дворе, судя по осторожным расспросам, вообще никто не слышал.
      Лека многое подмечал, но умел хранить тайны, и за это отец ценил сына. Алексей приятелям по двору и школе говорил, что его батя – секретный командир Красной Армии (обычных был полон дом). Ему отвечали: секретных не бывает; нет, бывают, возражал он. И шли в ход кулаки – самый весомый аргумент. Лека был рослым, крепким и драчливым, так что умел затыкать рты.
      Мальчик как-то подслушал разговор на кухне Рашида со своей молоденькой женой Аминой. Сосед, младший лейтенант НКВД Садыков, служивший на Дзержинской площади, объяснял ей, что Валентин Александрович – серьезный военный финансист. Из трех слов последнее было самое загадочное. Молодожены ютились в одной крохотной комнате напротив туалета, но с почтением относились к приезжим, которые пользовались двумя большими помещениями плюс чуланом.
      В Лекиной голове материалистическое мышление находило себе благоприятную почву, и он уже заглядывался на близлежащие благоустроенные и просторные кооперативные дома, отделенные от завистливых глаз чугунной оградой.   
      Предусмотрительный отрок присмотрел себе там крохотную девочку-красавицу и убедил себя в том, что в нее влюблен. Она вместе с подружкой не раз приходила на школьный двор поглазеть на мальчишек, игравших в футбол.
      (Лека удивился бы сильно, если бы ему дано было знать, что его нынешнее жилище к началу XXI века в перестроенном виде станет лучшим элитным зданием в округе, с самым современным постом охраны и подземным гаражом, а заветные кооперативные строения рядом с ним будут выглядеть убогими сараюшками).
      В пятницу 20 июня, вскоре после полудня, Алексей вернулся домой с улицы и ему сообщили, что отец срочно отправляется в командировку. Раньше командировок было много, а как переехали в Москву – ни одной. Значит, дела идут на лад, решил подросток.
      На три часа планировалось общее застолье с Садыковыми. Рашида известили, и он отпросился со службы. Мать и Амина сходили в гастроном за вкусностями и выпивкой и сейчас готовили вместе с бабушкой Женей на кухне праздничную еду. 
      Лека удалился в свою комнату и уселся за письменный стол (отцу таковой был не нужен, он дома никогда ничем не занимался). В предвоенные годы распространилось увлечение составлять список прочитанных книг и вести личный дневник наблюдений в общих тетрадях. Некоторые из этих тетрадочек и легли в основу нашего повествования. Алексей собирался было записать о том, что он ел на завтрак, что делал, слоняясь по двору, но его охватила неодолимая лень, он чуть было не заснул и, чтобы преодолеть дремоту, принялся перелистывать странички и перечитывать собственные упражнения в словесности. С любопытством прочитал следующее:
      «Сегодня самый счастливый день в моей жизни – Первое Мая 1941 года! Наша колонна демонстрантов проходила по Красной площади первой от трибуны, и я был крайним в правом ряду. И вот я смотрю на того, кого до сих пор видел только на портретах – нашего дорогого, любимого вождя товарища Сталина. Он стоит совсем такой же, как и на портретах. Те же добрые глаза и даже те же морщинки у глаз. И улыбается. Холодно, а он в легкой шинели и фуражке. В горле у меня что-то зацарапало, в груди стало мало воздуха. Вот я уже рядом, и мне кажется, что он смотрит на меня. И я закричал:
      – Ура-а-а-а товарищу Сталину! Да здравствует наш любимый вождь и учитель! С Первым Маем, товарищ Сталин!
      И он, улыбаясь, прямо смотрит на меня. Мне хотелось кричать ему еще, что я с отличными отметками перейду в пятый класс. А когда вырасту, женюсь на Марии и сделаю еще много такого, за что он будет доволен мной.
      Колонна, двигаясь, увлекала меня за собой. Я оглянулся: товарищ Сталин приветственно махал рукой. Я тоже помахал рукой и крикнул:
      – Спасибо вам, товарищ Сталин, за счастливое детство…»
     Леке отнюдь не стало смешно. Он даже, заглянув в зеркало, изобразил перед самим собой суровость, заиграл желваками. Поиграв, зевнул и принялся читать другой фрагмент из своих недавних записей:
      «Прочел книгу о тамплиерах. Называется «Рыцари храма». Мария утащила у своего папаши. Книга приличная, возвращать не имеет смысла. Уж очень стар профессор, чтобы девочек не в капусте находить.
      В Палестине храмовники сопровождали паломников на Святую землю, защищая их от сарацин. Взимали за услуги хорошую плату. И правильно, потому что сказки это про всякие святыни. Коммунисты высмеивают подобную чушь.
      Потом они узнали главную иудейскую тайну, как деньги делать из воздуха. Фокус заключается в обороте, но, что это такое, пока не ясно. Надо почитать Карла Маркса. Короче, отвез орден свои богатства на Кипр, но рыцарей заманили во Францию. Деньги надо прятать, а не таскать с собой.
      Вот и сожгли весь капитул (сколько-то десятков рыцарей), в конце и гроссмейстера Жака-Бернара Моле посадили на костер. Вот так, из-за глупости, лишились они своего золота».
      Мальчик окунулся на некоторое время в сладкие грезы о сокровищах и о путешествиях в дальние страны. Будущая жизнь просматривалась как на ладони, и была она сплошной радостью. Забылись разные пустяки вроде невыполненного обещания закончить четвертый класс с отличием, но и вспомнился вдруг недавний странный разговор с отцом…
     – Пап, а если найти клад тамплиеров? Говорят, что его зарыли в Англии.
      – А зачем тебе? – строго спросил Валентин Александрович. – Ты в чем-либо нуждаешься?
      – Нет... Просто так. Одну книгу читаю, – пошел на попятный сын.
      – Много будешь болтать о кладах – посадят, – спокойно сказал полковник. Он слова «посадят» не боялся и часто его произносил.

      Бабушка позвала перенести обеденный стол из папиной комнаты на кухню. Его стали накрывать, и он с каждой минутой становился все привлекательней и аппетитней. Казалось, что готовятся к празднику…

     Отец сел в центре стола и вид у него был благодушный; он, подражая остальным, не пользовался ножом и салфеткой, угол которой обычно засовывал за воротник. Отец улыбался почти как товарищ Сталин, со всеми был ласков, любезен, временами даже шутил. Таким он и запомнился…
     Валентину Александровичу представлялось тогда, что, возможно, он больше не увидит этих людей. Однако сожаления он не испытывал и не по особой черствости души. Ему на ум пришло сравнение с экзаменами в гимназии. Когда подходишь и    берешь билет, в следующий момент забываешь о целом мире. Ему в скором времени предстояло вытянуть свой главный экзаменационный билет.


Глава четвертая
Сокольники

     В верхнем вестибюле станции метро «Сокольники» располагался весьма приличный буфет. Михаил и Владимир выпили там по рюмке коньяка и закусили бутербродами с паюсной икрой. Так именовалась прессованная черная икра из осетрины, севрюги или белуги. Ее ломтиками нарезали как сыр, и поставлялась она в форме своеобразных батонов.
      Москва в ту пору славилась еще большими привилегиями, чем ныне, и имела важное отличие от сегодняшней, будучи практически закрытым городом. По крайней производственной необходимости или высокому покровительству людей переводили в столицу, сами они зачастую не могли просто сюда приехать и поглазеть на невиданное благополучие. Даже временное посещение требовало соответствующих процедур и бумаг.
      Ошибочно полагать, что сталинский СССР представлял собой тоталитарное государство. Много здесь было плохого и грубого, связанного с предыдущим периодом хаоса, много здесь было нереальных надежд, большого обмана. Но факт остается фактом: за пределами нескольких крупных городов всякий контроль отсутствовал. О нем не могло быть и речи: у более половины населения не было паспортов и вообще каких-либо документов, подтверждающих личность. В колхозах, например, существовали амбарные книги, куда вносили от руки фамилии, иногда – придуманных колхозников, мертвых душ, иногда – находившихся в иных местах. (Какой провидец Гоголь!) Члены сельсовета и в еще большей степени председатель были вольны не учитывать своих родственников, нужных людей и тех, кто платил отступные. Отсутствие в списке освобождало от армии, от поборов и от лагерей перевоспитания. Я рискну утверждать, что сотни тысяч, а может, миллион здоровых лбов не участвовали в войне, отсиживаясь в дальних берлогах, которых хватало на бескрайних просторах родины. Те из них, кто оказались на оккупированной территории, попали под контроль весьма пунктуального и педантичного врага, отправились отстраивать великую Германию и дальнейшая судьба их противоречива. Остальные провели жизнь в пьянстве и лжи и тоже кончили скверно. Задумайтесь об этом, и вы найдете ответы на многие мучительные вопросы.
Переписи населения проводились по данным, присланным начальством с мест. Чем дальше от столицы места эти находились, тем менее достоверными сведениями мы располагаем. Сегодня за Уралом порой на протяжении тысячи километров не встретишь ни души. А что – тогда? Получалось официально, что к началу войны в СССР проживало примерно 200 миллионов человек. Однако отнюдь не все советские граждане относились к патриотам, идейным борцам и так далее – прошло ведь менее четверти века со времени Октября и память о былой, не слишком обильной, но лучшей жизни еще не остыла. Определенная часть этих людей (знать бы точно, какая) в результате великого переселения народов, каковым являлись и Гражданская война, а тем паче Мировая и Отечественная, после ряда перипетий перебрались заграницу, многие осели в итоге на Западе. Сказка о 27 миллионах убитых выгодна и нам, и нашим западным партнерам по разным соображениям.
      Именно отсутствие серьезного учета позволяло безболезненно и противозаконно воспроизводить тюремную систему, которая являлась в СССР эффективным производственным комплексом. Эта система была заимствована из Америки времен Великой депрессии. Конечно, островки свободного и ударного труда всегда процветали на Руси, но они не могли изменить общей картины вялости и вековой усталости. Для таких изменений требуются крупные потрясения. Вот они-то и случаются с сокровенной периодичностью…
    
«Сокольники» и «Парк культуры» были конечными пунктами основной линии метрополитена. Братья вышли на сквер, который прилегал к крупному лесному массиву, кое-где незначительно облагороженному для отдыха, каковой считается основной российской страстью и потребностью.
      Владимир Андреевич превосходил Михаила Андреевича и ростом, и положением, и молодостью (48 лет), и энергией, а также способностями. Владимир Велизаров окончил Императорское московское техническое училище (будущее МВТУ) в 1914 году, возглавлял в настоящее время кафедру механики в Московском химико-технологическом институте имени Менделеева. Был он серьезным ученым, профессором без кавычек, коих всегда единицы. Учебник Владимира Андреевича, впоследствии переработанный в Справочник по механике, переиздается до сих пор – по прошествии более 70 лет.
      Братья проходили мимо парящего над окружающим ландшафтом храма Воскресения Христова, в те годы одного из самых известных в стране. В просторечии его называли «Кедровской церковью» по имени протоиерея Иоанна Кедрова, возглавлявшего организационный комитет, который руководил строительством этого необычного смешением готического и византийского стилей собора. Он был воздвигнут перед Великой войной, как именовали сначала Первую мировую. В грандиозном сооружении, поражавшем своей архитектурой, убранством и величием, проходили собрания духовенства, службы возглавляли подчас митрополиты, пел уникальный хор.
      Храм Воскресения Христова в Сокольниках находился по левую руку от Велизаровых. Владимир Андреевич остановился, степенно осенил себя крестным знамением и отвесил почтительный поклон.
      – Что ты, Володя, люди смотрят, – укорил его Михаил Андреевич.
      – Я, Миша, не стыжусь, а то Он в свое время меня постыдится, – строго заметил младший брат.
      – Но ведь это какое-то, прости меня, недомыслие…
     – Наоборот, помогает трезво мыслить. Я завтра вечером пойду на митинг в Елоховскую, – сообщил он неожиданно старшему брату.
      – Зачем митинговать? – испугался профессор истории.
      – Елоховку с понедельника закрывают. Мы не допустим этого и доведем до сведения товарища Сталина…
     – Да ему ведь не доложат, – ни секунды не колебался Михаил Андреевич.   
     – Мы найдем способ, – сказал, не сомневаясь, младший брат. – Не забудь, что от кафедрального Богоявленского собора в Елохове совсем недалеко резиденция митрополита Сергия.
      – Разве это что-нибудь значит?
      – Очень значит.
      – Хорошо, прости меня, Володя, – природная мягкость взяла верх над скепсисом. Он на время взял брата под руку.
      Сквозь распахнутые центральные ворота парка они вышли на главную аллею, затем свернули на боковую пустынную дорожку, и стали совершать неторопливый моцион, не говоря друг другу ни слова. Молчание прервал младший брат.
      – Опять что-нибудь из-за Кати?
      – Почему из-за Кати? – на мгновение вспылил Михаил Андреевич.   
      Вокруг шелестела листва, щебетали птицы, сновали белки, ощущалось присутствие Вечности. Тут неподалеку в районе Яузы в больнице для умалишенных на Потешной улице ежегодно освидетельствовали Соню. Ей выдавали справку о том, что она не представляет опасности для окружающих. Велизаров всегда возил ее сам. «Почему не делали этого в Боткинской? И проще, и ближе, и без лишней огласки», – неожиданно пришло ему в голову.
      – Да, из-за Катерины, – после паузы признался он, – но отвечать придется мне.
      Михаил Андреевич изложил суть, Владимир Андреевич слушал, не перебивая, потом спросил:
      – А что касается девицы Пфенниг, ты грешен, Миша?
      – Ничего серьезного, клянусь тебе. Беседовали изредка во дворе или дома у нас, когда она давала уроки музыки Марии и Кармен – соседской девочке.
      – Не строил ли ты, Михаил, каких-либо планов по поводу вашей гувернантки, не блуждал ли ты, так сказать, в мечтаниях?
      – Это уж слишком тонко, Володя. Дело все-таки не в ней.
      – Возможно. Но Катя ревнива, и имеет сейчас все необходимые предпосылки дать надлежащий ответ. А это только ухудшит ситуацию.
      – Не думаю, что она станет сводить счеты с Эльзой, если вообще узнает о том, что произошло.
      – Отчего же не узнает?
      – Я же объясняю тебе, что всю вину собираются переложить на меня.
      – А на кого же еще? Тебя еще воспитывать и перевоспитывать. Екатерина Васильевна – состоявшаяся личность. Ее неизбежно предупредят по разным соображениям, чтобы не возносилась, чтобы чувствовала свою уязвимость, чтобы не расслаблялась.
      – Соня могла и присочинить, – попытался утешить себя Михаил Андреевич.
      – Соня слишком простодушна для того, чтобы ей не верить. Но ее душевное нездоровье при любом раскладе будет использовано против тебя. Скажут, что именно ты препятствовал лечению Сони в психиатрической клинике.
      – Так оно и было. Я только привозил ее туда раз в год и получал справку. Но не пойму, почему Екатерина Васильевна раньше-то молчала?
      – Молчание ей теперь может очень пригодиться. Девица Пфенниг подсказала, как правильно вести наступательные действия.
      – Не надо так о Лизе, – мягко запротестовал Михаил Андреевич.
      – Я согласен, Эльза – прехорошенькое создание, – продолжал младший брат. – Но тебе, Миша, надо остерегаться женщин. Уж очень большую роль они играют в твоей жизни, много приносят страданий.
      – Неужели ты полагаешь, что я какой-то Дон Жуан? – грустно пошутил Михаил Андреевич.
      – Не в этом смысле.  Тебе и Мария доставляет немало огорчений. Как ты будешь без нее, если тебя заберут на принудительные курсы повышения трудовой квалификации?
      – Впервые слышу про такое.
      – Я тоже не верил, но узнал от Сережи, что теперь это обычная явь. И колючая проволока там есть. Нравы у нас меняются по нашей же вине. Разленились и распустились, надо еще крепче натягивать поводья…
     Сережа был тем самым талантливым учеником Владимира Андреевича, который работал в аппарате ЦК ВКП(б) и ходил на доклады к Сталину.
      Они прервали разговор, погрузившись в собственные мысли. Возобновил его Михаил Андреевич.
      – Во всей этой истории, ты прав, меня волнует судьба Марии. Я не представляю, как буду существовать без моей крошки, а она – без меня.
      – Ты старайся раньше времени не впадать в панику, – прервал старшего брата Владимир. – Хотя я тоже не понимаю, как ты взял на себя такую серьезную ответственность?       
      – О чем ты, Володя? – удивился Михаил Андреевич и посмотрел внимательно на своего собеседника.
      Тот не хотел говорить, но не сдержался:
      – Какая у цыганской девочки судьба? Ты подумал об этом? Твое дело закончится, скорее всего, благополучно. А на что обречена она, как бы ты сегодня ни заботился о ней?
      Это была уже не раз обсуждаемая братьями и вызывавшая споры проблема. Цыгане стояли табором у стен Новодевичьего монастыря, их количество постоянно менялось. В начале 30-х годов городок из шатров, бараков и хлама резко поредел, потом стал пополняться вновь, сегодня же съежился почти до нуля. Некоторые умные люди полагали, что вечные скитальцы чутко реагируют на изменения в германской политике, иные – отрицали подобную связь. Однако и те, и другие не сомневались, что безуспешно стремившаяся все упорядочить советская власть закрывает глаза на цыганский вопрос. Иначе как объяснить, что табор мог беспрепятственно находиться в пяти километрах от Кремля? Ведь Смутное время вроде бы давно уже кончилось…
     – Ты, Володя, хочешь сказать, что Машу могут отнять у меня? Мы дали дочке превосходное воспитание, она ходит в элитарную школу, если называть вещи своими именами; с ней занимается отличный преподаватель…
     – Занималась, – уточнил младший брат.
      Они переглянулись, будто удивленные собственным открытием, что жизнь оказалась намного сложнее, чем предполагалось.
      – Я не имею в виду, что Марию отправят в детский дом. Это я исключаю, – продолжил свои рассуждения Владимир Андреевич. – Но ее могут забрать свои, когда дела у них пойдут на поправку. Честно признаюсь, меня тревожит больше всего то, что зов крови способен пересилить всякое воспитание. Впрочем, мы значительно уклонились от темы.
      Опять воцарилось молчание. Набежали на небо легкие тучки и вскоре снова рассеялись.
      – «Армагеддон» меня доконал, – признался Михаил Андреевич после некоторой паузы. – Не могла не знать дочь графа такого слова.
      – Бог весть. Со второй половины девятнадцатого века живем в плену атеистических бредней.
      Вновь умолкли и окунулись в благодать солнечного лета.
      – Что же нам делать? – спросил Михаил Андреевич, когда они замкнули круг и вернулись на главную аллею.
      – Мы уже с тобой, Миша, все заранее решили, – подвел итог обмена мнениями Владимир Андреевич.
      – Разве?
      – Конечно, – подбодрил своего старшего брата младший. – Завтра поедешь к Сереже на Старую площадь. Я сейчас отправлюсь к нему и проинформирую о твоих злоключениях. Он умный и решительный человек. Я не сомневаюсь, что Сергей Васильевич найдет выход. Ты не спеши домой, погуляй еще, успокойся. Завтра, уверяю тебя, уладим это дело самым наилучшим образом.
      Так и договорились.

  Глава пятая
  Вера

     Вера Николаевна собирала чемодан мужа. Сколько она себя помнила, Валентин постоянно куда-то уезжал, и всякий раз росло беспокойство, что он не вернется. Сменялись города – Новосибирск, Иркутск, Хабаровск, Кисловодск, Сочи, Ялта, – а он уезжал всегда один. Иногда забывал пистолет на столе и писал, чтобы спрятала. 
      Разница заключалась лишь в том, что с курортов Валя присылал открытки и даже фотографии. Но ощущение оставалось такое, что он не там или поехал не за тем. То не хватало загара, то загар бросался в глаза, то супруг выглядел слишком устало, то – чересчур бодро.
      Верочка, как всегда, укладывала гражданский костюм. Зачем, если в Брест на командные учения? В этом мире строишь-строишь, а все рассыпается как песок. Чувство надвигающейся беды не покидало ее. Была ли она ревнива? В том-то и дело, что нет. Это он порой устраивал истерики, раньше больше, позже меньше, недавно из-за Янсена. Но Ян Степанович сгинул после ареста и суда, а ревность к его персоне не проходила.
      Валентин Александрович состоял из противоречий – и пылко влюбленный, и холоднее льда. Когда ухаживал за ней, совсем молоденькой актрисой, исписал толстую тетрадь любовными восторгами в прозе, называл ее единственной, посылал миллионы словесных поцелуев. Когда она на время оставила сцену ради него, он мог находиться где-нибудь далеко от нее в лучших гостиницах и лучших номерах и писать в Ленинград «приезжай» таким тоном, что читалось «сиди дома».   
      Может, и она виновата в том, что часто жили в разлуке. Она была легкомысленна, любила развлечения, свою среду, с которой не порывала окончательно. Бывали и мимолетные увлечения, но она никогда не доводила ситуацию до крайности, умела вовремя остановиться. Так, во всяком случае, ей представлялось. Она всегда осознавала, что у них есть сын и он должен состояться как человек, а для этого нужны и мать, и отец.
      Огромная переписка Веры и Валентина пестрит объяснениями в любви, изобилует искренней нежностью и одновременно упреками в изменах, недоверием и даже порой злобой.
      Он мог притвориться сломленным и больным, но это совсем на него не было похоже. Отдельные письма давали повод для серьезных подозрений. Взять хотя бы это – лежащее перед нами:
      «Береги ребенка и себя. Ухожу в госпиталь с совершенно расшатанными нервами, которые лишили меня работоспособности как в служебном, так и в общественно-партийном отношении. С таким здоровьем работать и жить во второй пятилетке невозможно. Маме не пиши. Надеюсь окончательно излечиться в недалеком будущем. Подумай, как лучше перестроить нашу жизнь. За меня не беспокойся. Целую крепко. Твой Валентин».
      Иногда супруг забывал портфель, с которым предпочитал не расставаться, а в нем – куча денег, расписок, заполненных бланков. Но попробуй заикнись! Любые расспросы вызывали вспышку ярости. И она молчала.
      – Он шпион! – уверяла Ирина Стечкина, подруга по театру и на всю жизнь.
      – Какие глупости! – возмущалась Верочка. – Не говори никому об этой ерунде...

      В пять должны были прислать машину из штаба Московского военного округа, в шесть часов вечера отходил поезд от Белорусского вокзала. Валентин прощание до вокзала никогда не доводил. Прощались дома или в гостинице, и он шел один к автомобилю или автобусу. Разрешалось помахать рукой из окна.
      Мужеподобная Ирина Владимировна (она подчас в спектаклях играла мужские роли) неоднократно внушала Вере, что с супругом ей явно не повезло («с твоей фактурой, Веруня, многие мужики хотели бы дорваться на руках тебя носить»). Валя ревновал к Стечкиной, подозревал ее в неестественных наклонностях. 
      
      Перебирая вещи, Вера Николаевна вспомнила давнюю историю посещения иеромонаха Нектария в Оптиной пустыни. Не чудо ли тогда произошло? А она воспринимала как фокус. Но какой же фокус, если старец не знал совсем Валентина, однако изобразил его в точности, и даже стал похож на него мимолетно? Да ведь и она еще не встретила Валентина Александровича Сидонина! Нигде в ее жизни он не значился.
      В 1916 году Вера потеряла отца Николая Сергеевича Полосова – человека, можно без сомнения сказать, фантастического. Во-первых, фантастически неудачливого лицедея, а во-вторых, выдумщика, каких свет не видел. Одна из его выдумок (возможно, полуправда) оказалась весьма неудачной. Она заключалась в том, что Полосовы якобы вели свою родословную от Тохтамыша. Упомянутый ордынский хан, неосторожно утверждал Николай Сергеевич, будто бы спас Россию от нашествия хромоногого Тамерлана, именовавшегося также Тимуром.   
      В этом утверждении было нечто кощунственное. И это нечто однажды проявилось в самом неприглядном виде. Служил он тогда в довольно захудалом (впрочем, мнения различны) театре Зоологического сада в Петрограде. Как-то в кабаке, когда отец Веры был в обычном своем подпитии, один из праздных собеседников, подзадоривая его, спросил:
      – Разве, господин актер, не икона Владимирской Божией Матери спасла Россию от полчищ Тамерлана?
      – Нет-с! Ордынский хан Тохтамыш из чингизидов удержал сего варвара, лишившись собственной карьеры, – понесло Николая Сергеевича. Спохватившись, он все же добавил: – Так полагают прогрессисты.
      Однако уточнение не помогло. С того ужасного вечера Полосова стали преследовать сплошные провалы, и он, в прямом смысле слова, сам лишился карьеры. Запил горькую с еще большей силой. Результат не заставил себя долго ждать – повесился. Отпевать было нельзя, а также хоронить на освященной земле.   
      Вдова Евгения Дмитриевна – женщина набожная – решила ехать в Оптину пустынь к опытному старцу Нектарию, и взяла с собой тринадцатилетнюю Верочку. Нектарий тогда считался одним из последних пастырей Христова стада земли Русской. Ему было около шестидесяти, и слава его распространилась широко.
      У хибарки старца собралось много несчастного люда, и отстоять очередь казалось невозможным в два-три дня. Однако какое-то время спустя на крыльцо вышел келейник и поинтересовался:
      – Где здесь две актрисы из Петрограда, одна из коих юная?
      – Мы? – испугалась и удивилась Евгения Дмитриевна.
      Келейник поглядел строго и для пущей важности на мгновение закрыл глаза: 
      – Зовет.
      Они прошли через сени, коридор (где сидели и ждали посетители не из толпы), через приемную в помещение, увешанное иконами. Старец сидел в кресле, и многочисленные горящие свечи создавали вокруг удивительное сияние. Нектарий имел тонкие черты лица, короткую бородку, был строен и моложав. Он напоминал графа или герцога – в герцогах тогдашние актрисы «хорошо разбирались». Впрочем, разным посетителям чудотворец представлялся и являлся по-разному. Некоторые видели в нем даже согбенного и крохотного старика.
      Они встали, как полагалось, на колени; он легко, плавно и грациозно покинул кресло, благословил обеих и усадил на диванчик. Потом помолился у икон и принялся прохаживаться возле пространного стола, где сложены были вперемешку книги, бумаги и подарки, в том числе в конвертах.
      Безутешная вдова робко приподняла голову и с трудом (ее сковал магический страх) выдавила из себя:
      – Батюшка, хочу поведать…
     – Не надо, Евгения Дмитриевна… Я все знаю.
      Он помолчал. Удивлению и испугу не было предела. Откуда он все знает? И что от него можно услышать, если он назвал по имени-отчеству Верочкину маму, никогда до тех пор ее не видя? Здесь они ни с кем не были знакомы и никому ни о чем не сообщали. Нектарий заговорил:
      – Николай Сергеевич не страдал наследственным алкоголизмом, как сейчас модно определять. У него была другая духовная болезнь – гордыня. Он желал играть Гамлета, а доводилось – второго могильщика. Все ведь делается по Божией воле. Надо было смириться, никого не осуждать, ни на кого не обижаться, и Господь явил бы милость Свою. А Николай Сергеевич не захотел почитать себя за ничтожество, чтобы Бог сотворил из него великое, впал в грех богохульства, в прелесть бесовскую… Он отвергал непорочное зачатие и верил в инфузорию туфельку.
      Действительно, Полосов любил разглагольствовать: «Инфузория туфелька – венец творения…»
     – Он шутил! – в ужасе прошептала Евгения Дмитриевна.
     – Да, – загадочно улыбнулся старец.– Но в нее трудно уверовать: ведь она превращалась мильон раз, перевоплощалась мильон раз, прежде чем, как внушает наука, переродиться в грешного и неразумного человека. А Господь наш Иисус Христос воплотился только однажды.
      Мать и дочь тогда ничего не уразумели.
      – Вот и довели враги рода человеческого папеньку и супруга до петли, – подытожил Нектарий. – Вы спрашиваете, можно ли молиться за Николая Сергеевича? Можно – везде и всегда, кроме храма и приделов церковной ограды. Поможет ли молитва отсюда Николаю Сергеевичу в потустороннем мире? Без всякого сомнения. Я советую вам читать Псалтирь дома в течение сорока дней, но чтецов должно быть трое – пригласите кого-нибудь из близких… А так,– старец плавно отбросил рукой нечто неправильное и невидимое, – проживете вы, Евгения Дмитриевна, вполне благополучно, лета ваши будут долгими, умрете вы после Второй немецкой войны, и похоронят вас на Ваганьковском кладбище в Москве… А ты, Вевочка, (ее еще никто так не называл, голос у старца изменился и в его чертах промелькнул образ Валентина, которого она пока не встретила), ты, Вевочка, найдешь себе мужа, не похожего на всех остальных из тех, кого тебе придется увидеть. Не отчаивайся, не вздумай поступать, как папа…
     Вера получила от батюшки Нектария конфетку в подарок, Евгении Дмитриевне он ничего не подарил. В толпе у крыльца кто-то сказал, что конфетка означает страдание, иные придерживались мнения, что, напротив, жизнь предстоит сладкая…

     На Малых Кочках сидели уже за столом. Младший лейтенант НКВД Садыков, между прочим, немного захмелев, с простодушным видом задал вопрос:
      – Валентин Александрович, вы человек осведомленный… Среди ребят идут разговоры, что мы немцев уже колошматим?
      – Рашид, отвечу вам честно: мне не докладывали.
      Оживились и посмеялись. Приближалась минута разлуки. Полковник был абсолютно спокоен. Он глядел на Веру Николаевну и понимал, с какой прекрасной женщиной его свела судьба. Жена Сидонина была весьма хороша собой, но, что важнее, красота ее не являлась стандартной. На улице многие мужчины оборачивались непременно. Ей исполнилось тридцать девять лет (по паспорту – тридцать три; она в выписке из метрической книги 1903-й легко исправила на 1909-й – так и пошло), по наружности не дашь тридцати. Что у нее внутри, не разглядишь, но внешне веселая и оптимистичная. Еще бы – актриса, с четырех лет на сцене.
     Евгения Дмитриевна и Амина подавали угощения.
     Садыков, еще более захмелев, трепался о том, что на западной границе, куда отправлялся Сидонин, сейчас проходят маневры комсостава (он еще вчера вечером об этом женщинам разнес), что генерал-лейтенант Карбышев – известный военный спец – уже отбыл туда. Сведения вполне могли быть достоверными. Старший брат его, Ибрагим – майор госбезопасности, служил в охране Сталина. Он иногда приезжал на Малые Кочки в роскошном ЗиЛе, да и сам относился к роскошным мужчинам – просто сокол.
      Валентин Александрович неожиданно прервал соседа:
      – Рашид, ты бдительно присматривал за мной, теперь и за моими присмотри. 
      Тот оторопел и ответил:
      – Слушаюсь, товарищ полковник…

     Первые дня два после 22 июня официальных сводок о положении дел на фронте не поступало, и по Москве поползли слухи о том, что Красная Армия захватила Кенигсберг, и находится на подступах к Варшаве. Нелогичность подобных умозаключений состояла в том, что Кенигсберг был расположен западнее Варшавы и от него до Берлина было рукой подать.