Милосердие

Сколько же всего пережил Иван Петрович… И подумать страшно. Он был сед, и морщин на его лице было больше, чем волос на голове. Однако, Иван Петрович был хорош собой и легко сходился с дамами.

Почти каждый день Иван Петрович ежился, спрятавшись в облезлую шубу. Ему постоянно было холодно. На голове его распласталась потрепанная шляпа с дырявой вуалью, и создавалось впечатленье, будто у Ивана Петровича четыре глаза. Щедро намалеванные красные губки его поминутно вздрагивали, и он тут же взмахивал тонкими ручонками в замшевых перчаточках:

- Ах, ох! Да возможно ли, сударь!..

С каким сударем Иван Петрович вел беседы, неизвестно.

Перчаточки и прочее он добывал очень озорно, с неистребимым азартом, но убивал Иван Петрович исключительно по вторникам, и лишь обладательниц ухоженных, нежных ручек. Неряшества Иван Петрович не признавал, даже в делах кровавых. Впрочем, слова «кровь» он тоже не любил, заменяя его на слово «сок». И женщин Иван Петрович любил резать «сочных».

Он вспоминает.

Приоткрытая дверь светлой, просторной квартиры. Тюль раздуваем легким дыханием ветра.

На пожелтевшем паркетном полу - бездыханное тело женщины средних лет, совершенно голой. Вокруг был разбросан окровавленными клочками пух белых волос; один из них покоился на круглом белом животе, чуть повыше черного лобка. Тихо. В окно глупо и настойчиво билась жирная муха, имитируя безмятежный пульс. У старого трельяжа, ехидно виляя задом, Иван Петрович одевался в орехового цвета платье. Под платьем Иван Петрович прячет бюстгальтер, невероятно тяжелый: с комьями ваты и по кило манки в каждой чашке.

Накрахмаленный воротничок был чуть измазан еще теплой кровью. Иван Петрович что-то ищет глазами, как женщина, собирающаяся на променад. В углу, на потемневшем крючке в форме ундины, безжизненно повис золотистый шарфик, пахнущий арабскими духами и немного форелью. Иван Петрович намедни видел рекламу таких в доме быта: продолговатый прозрачный флакончик. Рядом торгуют рыбой и спрутовидными осьминогами, с толстыми пальцами щупалец, будто светящихся изнутри тайным золотистым жиром…

Сердце Ивана Петровича орет внутри его плоской груди, как воздушный мотор, и он, самозабвенно подняв юбку, мочится на парик с каштанового цвета волосами.

Ветер с Фонтанки ласково треплет золотистый шарфик, белеющий в лучах холодного петербуржского заката, и чуть дрожит вуаль на голове Ивана Петровича – дрожит в такт черным каблучкам, цокающим в сквере.

К концу мая Иваном Петровичем были убиты три брюнетки в возрасте восемнадцати, тридцати четырех и пятидесяти лет.

Последняя жертва, четвертая, оказалась белокурой. Это сломало Ивану Петровичу всю жизнь, всю рафинированную ее схему, идеальную, как кончик только что купленной помады…

Это было будто бы во сне.

Иван Петрович плавно достает из сумочки уголок ржаного хлеба, который тут же принимается крошить себе в холеную мягкую ладонь, и вот уже летит к нему крошечный воробей… Ласково гладя его по маленькой круглой головушке, вульгарно накрашенный Иван Петрович со спертым дыханием говорит ему:

- Кушай, птенчик, кушай, маленький…