Ремонтантность лобелии. Личный роман

Уважаемые читатели!
 
Романы и рассказы имеют бумажный эквивалент.
Пожалуйста, наберите в поисковой строке такие данные:
1. Эдуард  Дворкин, «Подлые химеры», Lulu
2. Геликон,  «Игрушка случайности», Эдуард Дворкин
Все остальные книги легко найти, если набрать «Озон» или «Ридеро».




«Я бы хотел написать книгу ни о чем, книгу без внешних скреплений, которая бы держалась сама по себе, внутренней силой своего стиля, как земля держится в воздухе, ничем не поддерживаемая, книгу, в которой сюжета почти не было бы или он был бы почти незаметным, если бы это было возможным... Задача, которую я ставлю себе, будет осуществлена другим. Я укажу путь кому-то более одаренному, более призванно-му».
Гюстав ФЛОБЕР. ПИСЬМА.

«Читая его... никто не спросит: зачем? почему? какой тут смысл? Но всякий скажет: он прав.
А. П. ЧЕХОВ. СТАТЬИ.

«Мне кажется, рукопись Э. Дворкина – образчик той литературы, против которой «Нева» выступала устами Сердюченко. При том, что в рукописи есть места, написанные остроумно, выразительно, все-таки я должен признаться, смысла подобной литературы понять не могу».
Б.Н. НИКОЛЬСКИЙ. ЗАПИСКИ.

«Рука великого Дворкина сохранила свою волшебную силу...»
Роджер ЖЕЛЯЗНЫ. «ДЕВЯТЬ ПРИНЦЕВ АМБЕРА».

«Прогуливались как-то Шкляринский с Дворкиным. Беседовали на всевозможные темы. В том числе и о женщинах. Шкляринский в романтическом духе. А Дворкин – с характерной прямотой.
Шкляринский не выдержал:
– Что это ты? Все – трахал да трахал! Разве нельзя выразиться более прилично?!
– Как?!
– Допустим: «Он с ней был». Или: «Они сошлись...»
Прогуливаются дальше. Беседуют. Шкляринский спрашивает:
– Кстати, что за отношения у тебя с Ларисой М.?
– Я с ней был, – ответил Дворкин.
– В смысле – трахал?! – переспросил Шкляринский.
Сергей ДОВЛАТОВ. ЗАПИСНЫЕ КНИЖКИ.




ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
1. Комната как нельзя лучше соответствовала развернувшимся в ней событиям. В меру протопленная, квадратная, с тайными нишами и искусно вмонтированными глаз-ками, обставленная с изящной неряшливостью, она вмещала все необходимое. Здесь находились французские часы с петухом, вязальные спицы слоновой кости, канделябры с розовыми свечами (с двух бронзовых свисали на цепочках фарфоровые шары), коробки из-под реймских бисквитов и перевязанные лентой пожелтевшие букеты флердоранжа. Пахло кольдкремом и пачулями, на окнах колыхались триповые портьеры, поставец заполнен был чубуками на самый изысканный вкус, в комоде водилась снедь – и все-таки  е м у  определенно чего-то не хватало.
Он взял напрокат рояль и стал сочинять вальсы в немецком духе.

2. Литература питается литературой.

3. Стихи, впрочем, растут из сора. Пусть... А проза?
РЕМИНИСЦЕНЦИЯ I. «В уездном городе N было так много парикмахерских за-ведений и бюро похоронных процессий, что казалось, жители города рождаются лишь затем, чтобы побриться, остричься, освежить голову вежеталем и сразу же умереть».
И. ИЛЬФ, Е. ПЕТРОВ. «ДВЕНАДЦАТЬ СТУЛЬЕВ». Первая фраза.
«Городок был маленький, хуже деревни, и жили в нем почти одни только старики, которые умирали так редко, что даже досадно».
А. П. ЧЕХОВ. «СКРИПКА РОТШИЛЬДА». Первая фраза.
Там же: «Яков делал гробы хорошие, прочные».

4. Проза растет из прозы.

5. РЕМИНИСЦЕНЦИЯ II. «Однажды весною, в час небывало жаркого заката, в Москве, на Патриарших прудах, появились два гражданина. Первый из них, одетый в летнюю серенькую пару, был маленького роста, упитан, лыс, свою приличную шляпу пирожком нес в руке... Второй – плечистый... в заломленной на затылок клетчатой кеп-ке... Во всей аллее... не оказалось ни одного человека... Литераторы уселись на скамей-ке... И тут... соткался из... воздуха прозрачный гражданин престранного вида... Все кончилось... клетчатый исчез... Постепенно он успокоился...»
М. БУЛГАКОВ. «МАСТЕР И МАРГАРИТА». Начало.
«Стояла жара... и на бульваре... не было ни души... На бульваре появились два че-ловека... Первый, высокого роста, в полотняном костюме, шагал, сдвинув шляпу на затылок, расстегнув жилет и держа галстук в руке. Другой, ростом пониже... семенил... нахлобучив на лоб картуз... Они уселись на одну и ту же скамью... Тут по аллее проко-вылял какой-то пьянчуга, выписывая кренделя ногами... Аббат величаво проплыл по аллее... как только его... шляпа исчезла из виду, Бувар вздохнул с облегчением...»
Г. ФЛОБЕР. «БУВАР И ПЕКЮШЕ». Начало.
Там же: «Ему вдруг захотелось показать ловкие фокусы...»*

6. Литература питается литературой. Проза растет из прозы. Лошади едят овес. Волга впадает в Каспийское море. Создать  н е ч т о   в абсолютной пустоте мог только Всевышний. Человеку нужна точка опоры.

7. «Похожие друг на друга внешне, они составляли счастливую семью. Но вот – в квартире все перемешалось, и каждый из них по-своему сделался несчастлив. Супруж-ница унюхала, что муженек трахал украинку-ларечницу и объявила, что выгоняет его из квартиры...»
Э. ДВОРКИН. «ГАННА ПЕТРУНИНА».*

8. – Папа, – спросила дочурка, – у тебя есть  к р е д о ?
– «Всегда!» – заимствовал я.*
– Всегда-всегда? – удивилась крошка.
– Да, дорогая, – развил я далее, – всегда-всегда правда художественная для меня выше правды жизненной!
– А неправда?
Вдали нестройно зазвучали арфы отдыхавших под сенью манцениллы серафимов. Ликующий хор неверных жен запел родными завораживающими голосами.
– Неправда жизненная выше неправды художественной! – ответил я.

9. Полный назад.
Осенью 19... года, пройдя по конкурсу в Педагогический, имени Герцена, инсти-тут (факультет иностранных языков), я увидал студента в синих полосатых брюках с практически отслужившей свое молнией.
– Расстегиваю часто, – объяснил он.
«Болезнь почек», – предположил я тогда.
Он ухмылялся, показывая длинные, как у Флобера, зубы...
А на другой день по дортуару проплыла смуглокожая прелестница.
– Кто это? – спросил я, завороженный.
– Эмма, – отвечали мне, – с французского отделения.

10. Каждодневно и ежечасно он (писатель) выхватывал мгновения, останавливал их, складывал в корзину для впечатлений.
Бесплатный и прекрасный строительный материал (говорил он себе)! Из него возведу я величественное литературное здание (небоскреб)! Я покажу ЖИЗНЬ, какой она есть (густой и терпкой)!
Но всякий раз, припав к листу, он начинал фантазировать.
Однажды он взял себя в руки и изгнал вымысел из литературного процесса.
И тогда ФАНТАЗИИ проникли в его реальное существование.

11. Комната, где он сидел по вечерам, превращалась в башню из слоновой кости. В батистовой рубашке с гофрированными рукавами, зеленом бархатном сюртуке, ще-гольских желтых перчатках, он был напряжен и недвижим. Ноздри чувственно трепе-тали. Сейчас, сейчас ему явится  о н а ,  пышнозадая и твердогрудая!.. Из комода он вынул суп с миндальным молоком и трафальгарский пудинг.

12. Накануне ночью в коридоре ему повстречался сенегальский негр с огромным восставшим эбонитом.
Безусловно, это была ФАНТАЗИЯ жены.
По-французски они пожелали друг другу доброй ночи.

13. Область фантазии достаточно обширна для того, чтобы всякий мог найти там свое место.
Так говорил Флобер.*

14. Он вытащил и съел мясное блюдо с галантиром.

15. Чем емче литературная форма, тем тщательней надлежит ее шлифовать. И об-ратное – роману показана стилистическая и смысловая замутненность.

16. В сапогах из красного сафьяна с синими отворотами, в трезвом уме и здравой памяти автор начинает свой развращающий рассказ.
«Басовито гудели шмели, ****овито перекрикивались бабенки. Верхуюшки сосен тыкались в голубое небо. Девочка, уже с грудями, совсем взрослая, почти женщина – дело за малым – мелькая кружевными панталончиками, собирала гонобобель. Между двумя пуговицами ее корсажа был засунут, как у мужчины, черепаховый лорнет...»*

17. Замечательный писатель Владимир Лазаревич Краковский (см. «День творе-ния», М., «Советский писатель», 1983, с дарственной надписью: «Эдуарду Дворкину, дружески и с уверенностью в будущие встречи...») в письме автору высказал как-то мысль о деталях «текстообразующих» и «одноразовых», «по случаю».

18. «Чере-паховый!»
Деталь одноразовая, стерильная.

19. Человек в квадратной комнате высунул голову наружу. Внизу, на газоне, мах-рово расцветала лобелия (деталь текстообразующая).

20. Он скушал даспаккьо.

21. Волосы на ушах нисколько не препятствуют созданию романа. И напротив – волоски из ноздрей совершенно тормозят лит. процесс.

22. Насытившись, он снял с полки любимую книгу (Ю. ШИПОВ. «ПОЧЕМУ МЫ МОЕМ РУКИ ПОСЛЕ УБОРНОЙ»). Женщина появилась незаметно, теплыми ладош-ками накрыла ему глаза.
– Таня?!. – закричал он.
Молчание.
– Рая?! Маша?!.
С трудом сдерживая смех, она переминалась на скрипучем паркете.
– Люда?!. – напрягался он. – Тома?!. Люба?!. Галя?!.
Не удержавшись, она прыснула. Капельки слюны, щекоча, поползли по его шее.
– Наташа?!. – изощрялся он. – Лена?!. Ира?!. Антонина?!. Просто Нина?..
Женщина смеялась.
– Инна?!. – рычал он. – Аня?!. Валя?!. Нонна?!. Зульфия?!. Фаина?!. Ингрид?!.
– Не угадал!.. – Она откинула вуаль. – Эмма!..
Теперь они стояли лицом к лицу, и на лице каждого написано было удивление. Никогда прежде они не видели друг друга!
– Какая, к черту, Эмма?! – вытер он, наконец, липкую шею.
– Ах! – побледнела он. – Воды!.. Мне дурно!.. Кажется я ошиблась дверью!.. В столь поздний час!.. Кто вы, сударь?!.
– Отдрочищев!! – жутко захохотал он, схватил ее за фалды и фик-фок на один бок.

23. По вечерам в кругу семьи обыкновенно я читаю вслух критические статьи.
– «Мадам Бовари ищет счастья вовне...»
– В чем, в чем?! – переспросили жена и дочурка.
– Вовне, – повторил я непонятливым. – В ОВНЕ!

24. То, о чем все забыли. Настоящая фамилия композитора Скрябина была Жда-нов.

25. Студента в синих полосатых брюках (с практически отслужившей свое молнией) звали Сергей Терентьевич Черевков. Волосы у него были подстрижены в кружок, как у сельского псаломщика, особой крепостью сложения он не отличался, и все же зеленая суконная курточка с черными пуговицами, видимо, жала ему в проймах. Большие, на выкате, как у Флобера, глаза свидетельствовали о несомненном психическом расстройстве. В первый день знакомства без обиняков он спросил меня   о   г л а в н о м  и   в ы к а т и л  характерные глаза.
– Еще ни разу, значит?.. А я с четырнадцати лет.

26. – «Писатель для водителей-дальнобойщиков?» – дочурка разгадывала кросс-ворд.
– Нивель Де Ля Шоссе, – я хрустнул сушкой. – Современник Флобера.

27. То, о чем все забыли. Большого друга Энгельса, немецкого философа Дюринга звали  А н т и .

28. Писатели, как собаки, метят свою территорию.
Прогуливался как-то Дворкин по лесу. И вдруг – паук. Огромный, рухнул с дуба, подмял, стиснул огромными лапами. Начал с ним Дворкин бороться, но скоро и думать бросил – чужая территория, помечена Кафкой.
Дальше пошел. И вроде – гриб, лисичка. От листика не отличишь, пока не потро-гаешь. Да и потрогав, не всегда уверишься. Вот сваришь, съешь под рюмочку, высрешь – только тогда и поймешь, гриб это был или листок осенний. Не стал Дворкин в жел-теньком копаться, потому как не Астафьев.
Еще дальше пошел. Птица пролетела, в плечо клюнула. Возрадовался Дворкин, замахал крыльями, к небесам взлетел и в воздухе с птицей спарился. Хорошо, кабы не Маркес.
Дальше-то куда? Встал Дворкин, морщины на лбу собрал в пучок, перевязал лен-той. Типичный Виан получился. Борис.
Такие вот дела.
Воннегут.

29. Свое в литературе – это хорошо забытое чужое. Когда запах выветрится.

30. – Папа, – дочурка возникла, – придумай название оперетты!
– «Невольный ветер».

31. Вдоль дороги возвышался остролист, на сучьях виднелись пучки омелы и сельдерея. Она мерзла в своих лохмотьях, припав к земле, пила воду из луж; ее колоти-ли ни за что ни про что. Он, чтобы избавиться от воинской повинности, женился на богатой старухе. Огромных размеров клизма насмешила детей... То, что я теперь пишу, необходимо облечь в глубоко литературную форму, иначе получится Поль де Кок.

32. Свое в литературе – это раскавыченное чужое.

33. Ехал я как-то в трамвае с одним очень талантливым коллегой по цеху. Не удержался – рассказал придуманную накануне шутку.
– Что сказал Сталин, впервые увидев юного Тито?
– ???
– Серб и молод!
Прошло время. У коллеги вышла очередная замечательная книга. Открываю и на-хожу свою шутку. Слово в слово.

34. Иногда чужое – это украденное твое.

35. Литература – это искусство отбора.
Так говорил Флобер.*

36. – Папа... – подкралась дочурка, – если бы твоя фамилия была Салахутдинов?
– Тогда, крошка, я проходил бы по татарам, а у тебя были бы широкие скулы.

37. Прогуливались как-то Черевков со Скворцовым-Степановым. Беседовали на всевозможные темы. В том числе и о революции в умах. Скворцов-Степанов в меди-цинском плане, Черевков – в общефилософском.
Повстречали Чехова.
– Куда это вы, Антон Павлович?
– Да к окулисту – пора пенснэ менять.

38. «...кавалькада,  п е с т р е я  белыми офицерскими кителями и черными ама-зонками, шагом потянулась со двора». (А. П. ЧЕХОВ. «УЧИТЕЛЬ СЛОВЕСНОСТИ»)
П е с т р е т ь   белым и черным, да еще по отдельности?.. Увольте!
От быстрого чередования белого с черным обыкновенно   р я б и т   в глазах ве-ликих мастеров прозы.

39. Прогуливался некто с девушкой. Беседовали, в том числе и о проблемах тео-ретической физики. Девушка – с широко распахнутыми глазами, некто – с характерным прищуром.
– Знаешь, как   удлинить струю?
– Нет, – удивилась девушка. – Как?
– Пописать с моста, – объяснил некто. – Или с балкона.

40. Закусив «беломорину», Черевков делился:
– Вчера драл одну... Екатерину Максимовну. Пришел, значит... заперлись в ван-ной. Деру. И вдруг – шум, крики, дети какие-то дверь дергают: «Бабушка!.. Бабушка!..»

41. Многозначительнейшее из бунинских словечек (с двусмысленным мысленным покашливанием): «ПОТ;М».*

42.  П о т о м   было мороженое с мараскином. По деревенскому обычаю он пред-ложил Эмме чего-нибудь выпить. Она было отказалась, но он настаивал и в конце кон-цов со смехом объявил, что выпьет с ней за компанию рюмочку ликера. С этими слова-ми он достал из комода бутылку кюрасо и две рюмки...  П о т о м   Эмме пришлось от-качнуться назад; запрокидывая голову, вытягивая губы и напрягая шею, она смеялась, оттого что ничего не ощущала во рту. Кенкет, стоявший на круглом столике, освещал ее сбоку.

43. «МИНЕТ! – прочел я у Куприна. – МИНЕТ!»
«Какая, – поразился, – смелость!.. По тем-то временам!..»
Рассказ «Игрушка», любовный треугольник, всякое такое – словцо очень даже в контексте.
Перечитал фразу.
«В глухих городишках, когда минет первое горячее время злословия, к адюльтеру начинают относиться с удивительным добродушием, считая его, в силу давности, за-конным между тремя людьми отношением».

44. Возьмитесь хорошенько за классиков, высосите их до дна.
Так говорил Флобер.*

45. В дортуаре Черевков рассказывал:
– Драл одну... – Гертруду Поликарповну. Зашли в парадняк, встала она раком – низковато. Я ее сзади подхватил за ноги и держу на весу. Деру – она руками в пол упи-рается и частит: «Кто тебя   т а к   научил?.. Кто тебя   т а к   научил?..»

46. Когда будут описывать события с точки зрения высшей иронии, сиречь так, как видит их сверху господь Бог?
Так вопрошал Флобер.*

47. Прогуливался некто по микрорайону. Видит – идет мудак с чемоданом.
– Не скажете, – чемодан поставил, – где здесь гостиница для мудаков?
– Вот же, – показал некто. – «Лобелия». Дорогая, грязная, на отшибе. Вам в самый раз будет.

48. Прогуливались как-то Шкляринский с Дворкиным... точнее, сидели в элек-тричке на Пушкин (предстояло платное выступление). Действительно, беседовали о женщинах. Действительно, состоялся у них тот смешной диалог. Шкляринский тут же его записал:
– Пошлю Довлатову.  Т а к о е  он собирает.

49. Довлатов давно жил в Америке, а до того я встречал его в редакции «Авроры» на Литейном (Шкляринский вел там отдел юмора). Уже тогда Довлатов был для меня недосягаем. Подумать только – напечатался в «Крокодиле»!.. В юмореске говорилось об армянах, получивших квартиру в Москве. Диковатые люди жарили мясо на паркете, творили еще какие-то бытовые безобразия... С гор в столицу полетели разгневанные письма. Молодой автор сделался эпицентром скандала. О Довлатове говорили. Я не решился подойти и познакомиться.

50. – Папа, кто изобрел ветчину? – дочурка вбежала с бутербродом.
– Сейчас я занят, милая, – к этой теме мы вернемся позже.

51. Свое мастерство автор оттачивал в литературном объединении при клубе же-лезнодорожников. Литобъединением, впрочем, мы притворялись. Подобрались десятка полтора остроумцев – любителей выпить и постебаться (писали человека три), выбили помещение, ставку для руководителя. Стали встречаться по пятницам в уютной ком-натке, распивали дешевый портвейн. Графоманы съезжались к нам со всего города, чи-тали немудреные поделки, выслушивали «комментарии». С серьезнейшим видом мы несли веселую чушь. Комедию завершал наш главный, милейший Илья Б. Профессио-нально сдерживая хохот, он нес уже полную ахинею.
– Знаете, – надувая щеки, окончательно опускал он гостя, – ваш рассказ напоми-нает мне человечка с большой головкой и тонкими ногами (иногда человечек был с толстыми ногами и маленькой головкой)!
Мы выбегали в коридор отсмеяться.
А графоман шел за бутылкой.

52. С нетерпением поджидали мы детских поэтесс, бесхитростных и голубогла-зых. Стоило такой забрести на огонек, и она становилась очередной добычей. Ларису М. (смотри эпиграф) по жизни звали Лена Д. Моей заслуги здесь ни на грош. Голубо-глазая и хрупкая, она сама оказалась большой охотницей и по очереди добыла каждого из нас. А потом перешла в клуб песни.*

53. – Пап, уже можно спросить?
– Да, дорогая.
– Кто изобрел ветчину?
– Ветчинов.
– А конфеты?
– Конфетов.
– А вермишель – Вермишелев?! – обрадовалась крошка.
– Нет, – покачал я головой. – Вермишель изобрел Макаронин (вариант: отец Го-рио).
Дочурка подумала.
– Папа, а кто изобрел  п а у з у ?
– Станиславский.
– Не верю!!

54. Ставить в диалоге тире вместо «он сказал, он ответил» – очень некрасиво.
Так говорил Флобер.*

55. Потом, смутно ощущая себя, в пиджаке с двумя зелеными пуговицами на спи-не, он сидел в покатом утрехтском кресле, играл сплетенной из волос часовой цепочкой (тикая, хронометр отмерял время назад), счищал надфилем винный камень с бутылок, пробовал из меда и дягиля делать малагу.
«В кюммель кладут кориандр, – думал он, – лошади едят овес, погоня за счастьем столь же вредит человеку, как и размышления о смысле жизни».

56. Черевков привел меня к женщине. Ее звали Антонина. В нищей каморке висели ядовитые испарения. Поперек корыта, забытый, лежал золотушный младенец. Женщина была толстая и малоумная. Молча, мы пили вермут.
– Тоська, покажи жопу! – приказал Черевков. Лоб у него бугрился, как у Флобера.
– Ой! Что это вы такое говорите, Сергей Терентьевич! – обрадовалась дура.
На обратном пути мы заглянули в юридическую консультацию.
Нотариус пел, его слушала белорозовая девушка.

57. Мой дед Соломон Замоскин был дамским портным. Флобера он читал в пере-воде на древнееврейский, покачиваясь и поскрипывая. В своей молодости дед дружил с Майоровым, в честь которого большевики переиначили Вознесенский проспект.
– Давай, Соломон, я сделаю тебя директором швейной фабрики, – предлагал уже зам. пред. ЦКК КП(б) Украины, нарком снабжения УССР Михаил Моисеевич Майоров (1890 – 1938).
– Не хочется как-то, – отнекивался дед и худо-бедно дожил до 1964-го.

58. Не нужно делать выводов!
Так говорил Флобер.*

59. Однажды меня двенадцатилетнего навестили Анри Барту, Гюстав Друино, Бенжамен Констан и Петрюс Борель. Чуть позже подошли Альфред-Огюст Кювилье-Флери и Жан-Мари-Теодор Бодуэн д’Обиньи. Догадливые французы подарили «Сладо-страстие» Шарля-Огюстена Сент-Бева. Той же ночью у меня была поллюция.
Потом как-то Эрнест Фейдо преподнес нашумевший роман «Фанни» (о Каплан). Без последствий.

60. В Педагогическом институте махрово процветала самодеятельность. Девочки агрессивно паясничали. Кто-то показывал фокусы, многие вертелись колесом. Эмма чувственно пела под гитару, вдруг бросала и пускалась в пляс. Мелькали, накрахма-ленные, ее кружевные панталончики. Удобных гигиенических прокладок девочки мое-го поколения практически не дождались. Разве что – на каждый день.

61. Пропорция эстетическая не есть пропорция физиологическая.
Так говорил Флобер.*

62. Двадцать седьмой у меня была Татьяна. Редких кровей существо (коми). Изящная темная блондинка с бархатно-карими глазами. В стиле Голсуорси. Отношения были трепетные, думалось даже о некоторых перспективах.
– Мышонок, пойдем в кино? – предложил я однажды по телефону.
– Сегодня, хоречек, не могу, а завтра – с удовольствием. Позвони мне с утра или я позвоню....
Кто из нас должен звонить? Об этом я думаю двадцать пятый год.
В этой жизни нужно договариваться четко.

63. Помню тягучие вечера далекого раннего детства. За окнами темное ненастье, еще не выдуман телевизор, родители в гостях или оперетте, бабуля кочергой разбивает головешки, изразцовая печь отстреливается раскаленным нутром, искры вылетают и гаснут на вделанном в пол железном листе. В спущенных чулочках, осовевший, я сижу на диване среди рассыпанных немудреных игрушек. По столу, пыхтя, снует огромный черный утюг – через намоченную тряпку дед пропаривает очередное пальто. Вот – он подмигнул мне и сейчас непременно скажет что-нибудь смешное.
– Ценность литературного произведения,– говорит дед на древнееврейском и де-лает страшное лицо, – измеряется силой тех кулачных ударов, которые оно наносит читателю.
– Так говорил Флобер? – дрыгаю я ножками. – Когда?
– В 1853-м, – поясняет дед на идиш. – После судебного процесса над «Мадам Бо-вари».

64. Человек верит в Бога. В доме иконы. Образа святого Пимена-многоболезного, Иоанна-младенца, Нестора– н е к н и ж н о г о .
Человек верит в Литературу. Вешает на стену образ Онегина, Печорина, Андрея Болконского.

65. Моей седьмой была Валя Степанова. Прямая и открытая девушка из рабочего общежития. Всего одна насыщенная, бурная ночь – и сразу мы остались друзьями. У Вали был строгий, иногда не нарушаемый ею распорядок. С восемнадцати лет трижды в неделю она ходила на танцы и всякий раз приводила нового кавалера. В тридцать она завязала, вышла замуж, стала добродетельной женой и заботливой матерью. Позже я провел несложный подсчет: в месяц (минус критическую неделю) по минимуму Валентина имела 9 мужиков. В год, соответственно, набиралось 108. За двенадцать активных лет – 1296. Есть что вспомнить на старости.

66. Типична ли моя героиня Валентина?
Случись – да, и критики старой школы наперебой захвалят «Ремонтантность ло-белии». Им подавай исключительно типические характеры в типических обстоятельст-вах.
Мне же куда интересней  и н д и в и д у а л ь н о е .

67.  В башне слоновой кости, в той комнате, где так хорошо было сидеть по вече-рам, всегда находилось дежурное мясное или рыбное блюдо. На этот раз в комоде его поджидал молочный жареный поросенок, обложенный колбасками, с гарниром из ща-веля. Всмотревшись, он вздрогнул: бледно-розовые щеки поросенка полуприкрыты были оборками вдовьего чепца.

68. Долго я не мог привыкнуть к сменам настроения нового моего товарища. Прогуливаемся по институтскому дортуару. Черевков явно подавлен (накануне «не встал») – набычившись, он мрачно курит и тяжело сопит. Навстречу – Людочка Певзнер. Не сказать симпатичная, но и не урод. Личико, правда, немного бульдожье и перегруз по массе килограммов на тридцать. Она ж не виновата. Не нравится – не дружи. Пройди спокойно мимо. Нет же! Увидел Черевков, подскочил, заулюлюкал, пальцем ткнул:
– Здорово, ПЕВЗНЕРЮГА!!
Но только Людочка себя в обиду не дала:
– Заткнись, псих. Знаем, где лежал и с каким диагнозом!

69. В уборную дед ходил исключительно с «Письмами и статьями» Флобера. Как-то он прочитал мне оттуда (из уборной и из книги) такой запомнившийся пассаж (по-русски, с сильным акцентом):
«Когда я принимаюсь за какую-нибудь ситуацию, она сразу вызывает у меня от-вращение своей вульгарностью; я только и делаю, что отмериваю порции дерьма».

70. Пошел прогуляться с дочуркой. Спускаемся. На лестничной площадке свеже-навороченная куча и зловонная лужа.*
– Что за гондон у нас постоянно срет и ссыт! – посетовал в сердцах.
– Это женщина!
– Почему?
– Так   р я д о м   же, – объяснила крошка.

71. Куда ни ступишь, угодишь в дерьмо.
Так говорил Флобер.*

72. Сорок восьмой у меня прошла Рита Б. Места для встреч не было, приходилось по-скорому общаться в подъездах. После чего в целях женской гигиены Рита бурно мо-чилась на лестничной площадке. Но, к чести своей,   н и к о г д а   не гадила.

73. Половые отношения систематически обходят молчанием, как и то, что люди пьют, едят, мочатся и т. д.! Этот предрассудок меня возмущает.
Так говорил Флобер.*

74. «А ткачиха с поварихой,
С сватьей бабой Боварихой
Разбежались по углам...», – маленькому, читала мне бабушка.

75. Ночью, сквозь сон, я слышал иногда, как спорили под одеялом родители.
– Погруженная в свою тоску и свое отчаяние, мадам Бовари становится черствой и жестокой к семье и мужу! – шепотом негодовал отец.
– Это настоящая   р о м а н т и ч е с к а я   тоска, в различных вариантах культиви-ровавшаяся писателями начала девятнадцатого века, мечта о «голубом цветке»! – впол-голоса не соглашалась мать.

76. Теплый ветер шевелил кусты букса, там и сям пышно расцветали примулы, первый год студенчества подходил к благополучному своему завершению, девушка-женщина с летящей походкой, с черными волосами, большими глазами и прямым но-сом, в синих расклешенных джинсах, шла по жизни, едва касаясь ее, и несла на своем челе неясную печать какого-то высокого жребия.

77. Сделалось модным рассуждать о неком «параллельном мире», Один находят его для себя в космосе, другие повязывают с компьютером, третьи резвятся на лоне психиатрии. А ведь куда проще! Параллельный мир – мир литературы. Галактика! Свое солнце – Набоков. Своя (непогашенная) Луна – Пильняк (для кого-то – Моэм, там демократия). Звезды – Газданов, Мандельштам, Платонов, пусть даже Кронин. Туман-ность – Шолохов. Флобер – комета... В параллельном нашему, литературном мире, на своей Земле, естественным образом живут и умирают литературные персонажи. Тихо во сне преставилась Вера Павловна, гигнулись оба Павла – Корчагин и Власов (естест-венно, с Ниловной), дал дуба пароход и человек Матвей Журбин. Здравствуют и поны-не Печорин с Обломовым, Анна Каренина, Акакий Акакиевич (последние недавно по-женились). Тамошний «вечно живой труп» Федор Протасов,  к слову (слово – там выс-шая форма существования), куда живее вечного трупа нашего и не лежит, сложа руки, в мавзолее, а вместе с другими ходит (невзирая на возраст) по школам, учит детишек уму-разуму. Внимательно слушает знаменитостей серьезный Ваня Жуков, а вот одно-класснице его Варьке на уроках все спать хочется (подшефный младенец жив-здоров, развивается, правда, с опозданием), но на французском не больно-то поспишь – строгая училка эта Эмма Руовна...
Параллельные не пересекаются. Но только по Эвклиду.
А по Лобачевскому – должны пересечься.

78. Скажешь иногда серьезно – получается шутка. Скажешь в шутку – оборачива-ется всерьез.
Прогуливался как-то Дворкин со своей пятьдесят девятой. Только-только из по-стели выбрались, мало еще друг о дружке знали.
– Я, – говорит Дворкин с гордостью, – писатель!
Девушка, молодая, смешливая – от хохота чуть не померла.
Потом спрашивает:
– Тебе сколько лет?
– И не спрашивай! – дурачится Дворкин (выглядел тогда замечательно, а самом расцвете был). – Скажу – ты сразу в другую сторону пойдешь!.. Ладно уж – тридцать четыре! – смеется.
А Марина Воронова руку как выдернет!
И в другую сторону пошла.

79. В детстве меня воспитывали на высоком примере.
– Флобер, – говорил отец, – ночью никогда не держал руки под одеялом.
– Будешь капризничать, – предупреждала мама, – никогда не станешь Флобером!

80. От бороды отца пахло ванилью и лимоном (как от виконта). Мама в голубом шелковом, с четырьмя воланами, платье стояла у плиты.
– Эти корсиканские дрозды!.. – она помешала в кастрюле. – Никогда не поймешь, готовы уже или нет... Снимать, что ли?..
– Повари, – не отрывался отец от книги. – Повари...

81. К тридцатой, Людочке И., у меня были трепетные чувства. Зимой, в лютую стужу, после работы я встречал ее с пышным букетом лобелий. Смущаясь, Людочка прятала в них очаровательное смуглое личико. Распираемые взаимным чувством, мы спешили в будто бы для нас созданный подъезд на Малой Пушкарской. Там на послед-нем этаже не было жилых квартир – две выходившие на площадку двери были заперты на висячие ржавые замки – и мы могли не бояться, что нашему счастью кто-то помеша-ет...

82. Звенящая цифра. «З-з-з-з-з-з!..» (Письменная шутка для первоклассника, на первоклассную не претендует.)

83. Позвонили из издательства.
Прозаику аллитерация ни к чему, трубку все же взял.
– Немедленно приезжайте! – требуют.
Накинул дубленку, на голову – треух, ноги – в сапоги со шпорами. Примчался по морозу.
Редакторша сидит вся укутанная. Курит.
– Конечно я понимаю, – мнется, – правда художественная... правда жизненная... – папироской пыхнула, – и все же... эпизод, где вы зимой в подъезде бабу еб;те – неправдоподобно как-то!
– Отчего же, Алевтина Степановна, неправдоподобно?! Именно так и было.
– Место может показать?
– Два пальца отморозить, – шубу ей подал, – рядом тут.
Притопали на Пушкарскую. Поднялись. На площадке памятной никаких перемен. Те же замки, только ржавчины прибавилось.
Посмотрела:
– Ни присесть, ни прилечь!
– Да зачем?! Вот – перила... пригнуться, опереться – очень даже удобно.
– Так, что ли? – Она приняла позу. – Но ведь зима, куча теплой одежды?..
– Шубу, – объясняю, – завернуть, остальное приспустить.
– Не поняла что-то, – пригнулась она ниже.
Подошел я, шубу ей на спину вывернул, рейтузы и колготки  с трусами до колен стянул.
– Вот и вс;!
– Где вс;?! – не сдается. – Ноги-то не развести толком!.. Вы ж не засадите!
– А вот засажу!
– Не засадите!
– Засажу!
– Не засадите! Не засадите!
Завелся я, подскочил  и   к а к   з а с а ж у !!!
 – Вот тебе!.. Вот тебе!.. Сука!..
– Ладно, – Алевтина Степановна уже на улице сказала. – К этому эпизоду у меня претензий нет.*

84. В моем рабочем кабинете (с видом на гостиницу «Лобелия») всегда под рукой «Безнравственные повести» Петрюса Бореля, фотография Эммы Рабинович в бахром-чатой шляпке, бронзовый подсвечник с абажуром, кусок зеленого поддельного гипюра (для гиперболы), набор мисочек («Шиселах») со стаканами для полоскания рта после сладкого блюда. Два живописных панно на шарнирах легко перемещаются вдоль сте-ны. На одном – старой школы натюрморт: «Осетровая головизна в шампанском». На другом – метровыми красными буквами – любимейшее извлечение из Флобера: «ГО-ВОРИТЬ О СЕБЕ – ВЕЛИЧАЙШАЯ СЛАБОСТЬ!»*

85. Я был замечательным мальчиком. Большие выразительные глаза, ровненький римский носик, изящные ушки, идеальные белые зубы, вьющиеся светлые локончики (еще – видели бы вы! – губки, ресницы, подбородок с ямочкой), моя крепенькая граци-озная фигурка вкупе с исключительной воспитанностью и не по годам пытливым умом вызывали повсеместное и широкое восхищение. Родители, опасаясь возможных извращенцев, всегда с опаской отпускали меня чинно пройтись по двору. Смутные флюиды тревожили и меня самого. Свежевымытый на ночь и розовопопый, порой долго я не мог уснуть в чистенькой своей кроватке. Проникала будто бы сквозь стену музыка прекрасная и страдающая. Позже я узнал из краеведческой литературы, что на одном этаже с нами квартировал в незапамятные времена великий Петр Ильич Чайковский.*

86. В своем «Чайковском» Нина Берберова вывела персонаж, волосы которого пахнут перьями птицы. Критики восхищались – женщина, а додумалась. Надо же! Сравнение и впрямь точное, если не мыть голову. Но не свое.
«Холщевников... слышал запах его волос, слегка выгоревших за лето на солнце и напоминавших запах перьев маленькой птички». А. И. КУПРИН.*

87. Знаменитое – «вьюноша». Словцо столь удачно вброшенное Василием Аксе-новым еще в   т е   (в те еще) годы!.. Тут не придерешься – вбросил Аксенов. Но – с по-дачи того же Куприна.
«А жаль, очень жаль, милый вьюноша!» – обращается некто Завалишин к студен-ту Воскресенскому в рассказе «Корь».

88. «Василий Теркин». Поэма. До чего же здорово назвал своего героя А. Т. Твар-довский! Народный любимец, языкатый солдат-освободитель, ну просто немыслим под любым другим именем (Степан Редькин, Иван Пулькин – полный нонсенс). Попутно Александр Трифонович устранил литературную несправедливость. «Василий Теркин». Роман Петра Дмитриевича Боборыкина. И что за главный персонаж?! Да просто – тьфу на него! Аморфный, тусклый дворянчик... читать противно.

89. Весь талант писателя, в конце концов, состоит лишь в выборе слов.
Так говорил Флобер.*

90. Хотите знать больше о быте и нравах флоберовской Франции?
ВЫПИСЫВАЙТЕ И ЧИТАЙТЕ ЕЖЕМЕСЯЧНЫЙ ИЛЛЮСТРИРОВАННЫЙ ЖУРНАЛ «ЖИРАНДОЛИ И ЖАРДИНЬЕРКИ»!

91. Душевный недуг, снедавший институтского моего сотоварища, порой уходил куда-то далеко внутрь него, затаиваясь в самой глубине зрачков – и вдруг, стимулиро-ванный мощной порцией спиртного, фонтаном вырывался наружу в форме противоес-тественной и безобразной.
– Вчера бабу обоссал, – негромко объявил Сергей в дортуаре.
Вокруг беззаботно порхали девочки. Протопал в поисках пары озабоченный по весне Певзнерюга. Преподавательница Гжанянц обнималась со студенткой Варт-Патриковой. Обе были прехорошенькие смуглянки.
– Как – обоссал? – остолбенел я.
– На спор. В телефонной будке. Пьяный был.
– Постой-постой... Ты с приятельницей стоял в телефонной будке и там...
– Нет же! – нервически Черевков подкрутил вислый флоберовский ус. – Шел со знакомыми гопниками, смотрю – баба какая-то по телефону вякает. Не знаю, что в го-лову стукнуло. «Сейчас, – говорю, – обоссу ее!» – «Не обоссышь – кишка тонка!» – Ну, подошел я тогда – и прямо ей на пальто.
– А она что?
– Она кричит.
– А ты?
– Я ссу.
– А она?
– Кричит.
– А ты?
– Я убежал. Теперь, поверишь ли, самому стыдно.

92. Комическое, дошедшее до крайности, комическое, не вызывающее смеха, вы-сокий лиризм в шутовстве – вот чему я как писатель больше всего завидую.
Так говорил Флобер.*

93. Первой фразе романа надлежит быть ударной. Ее функция – оглушить читате-ля (читатель – противник писателя, кто кого?!), не дать ему опомниться, передать с рук на руки фразам последующим да так, чтобы не сорвался взглядом до самой распослед-ней точки.
«Не силен в поэзии, но неистов в прозе...»
«Взрослая девочка, уже с безусловными   в о л о с к а м и ...»
«Маленький педераст кричал, мешал думать...»
«Однажды весною, в час небывало жаркого заката, в уездном городе N...»
«Маракулин, человек с рожками и хвостом, выдававший себя за черта...»
Рассмотренные соискательницами на первенство эти замечательные фразы были последовательно отвергнуты.
Автор предпочел более камерное.
«Комната как нельзя лучше соответствовала развернувшимся в ней событиям».

94. Пришла   н е   т а .  Он ждал  д р у г у ю ,  н о в у ю ,  ворвавшуюся по ошибке на крыльях мечты. Бесцеремонно вторглась  п р е ж н я я ,  испитая им до дна и              о б р ы д ш а я .  Похожая на огромных размеров клизму, жалко начала она вякать. Не-стерпимо ему захотелось обоссать ее с головы до ног.
– Если неведом вам инстинкт, – жарко заговорил он, – который не нуждается ни в вашей бакалее, чтобы утолить свой голод, ни в ваших дровах, чтобы отогреться, ни в ваших шелковых тканях, чтобы облачаться в них, – а стремится свершить нечто высо-кое, дабы удовлетворить душу, томимую жгучей жаждой бесконечного, нуждающуюся в грезах, в стихах, в напевах, в восторгах, душу, которой потребно греться у огня гения и окружать себя таинственным, поэзией, – коль вам неведомо все это, по какому праву толкуете вы мне о своих взглядах и мнениях? Меж вами и мною нет ничего общего!..
Зарыдав, она приподняла бандо, и он увидел два-три седых волоска на ее груди.
– Ум строящий и разрушающий, – задергался он от отвращения, упав на пол с пе-ной изо рта, – торгующий и обманывающий, я готов за вами признать, но что касается души – ее я у вас отрицаю: ее вы лишены! – Едва ли не выпростал он приап, дабы навеки смыть ее мерзкий образ. – Оставьте мне мои грезы, мою никчемность, мои пустые мысли: ваш здравый смысл меня убивает, а ваша положительность,  Л у и з а   К о л е ,  ужасает меня!

95. Эмма Рабинович продолжала участвовать в художественной самодеятельно-сти, но пела тише и танцевала не так яростно, ее синие расклешенные джинсы чуть об-трепались в низах (оборчатой пышной юбки и накрахмаленных кружевных панталон-чиков она больше не носила), походка сделалась не столь летящей, черные волосы по-светлели, большие глаза, казалось, уменьшились, а прямой нос едва ли не покривился. Я наблюдал.

96. Не повторяй мне больше, что ты меня жаждешь, не говори всех этих слов, от которых мне больно.
Так говорил Флобер (задолго до Добрынина).*

97. Взрослой моей маме надоела мелочная родительская опека. Мама решила от-делиться. Отец горячо поддержал. Мне тоже хотелось пожить отдельно – ходить к ба-бушке с дедом в гости и каждый раз есть торт. Деду было без разницы, но бабушка Со-фья Давидовна никак не хотела разменять тесную нашу квартирку. Каждодневно и на-стойчиво мы уговаривали. Что могла старенькая против нас троих – молодых, веселых, напористых?!
– Ладно, – сдалась она. –  У к а т а л и   С о ф к у   к р у т ы е   Д в о р к и .*

98. – Перенял предписание одной дружественной религии, – поделился друг Ти-ма. – Не подтираться, а смывать!.. Сошел с унитаза, зад отклячил над ванной, струю из ручного душа – и привет геморрою! Никаких трудностей...
Я попробовал.
– Нормально, – одобрил метод, – но, знаешь, эти кусочки в ванне – пока еще их в слив загонишь...
– Видишь, – обрадовался Тима, – еще и развлечение!

99. Всякому, кто притязает на утонченность, следовало бы от этого воздерживать-ся.
Так говорил Флобер.*

100. Едешь иногда в поезде – проводница, постель, чай, унылый пейзаж за окном, случайный попутчик с непременным литературным рассказом  –  в с е   т а к о е .  Вы-ходишь, встречают на перроне, везут в гостиницу, пьяная оргия, встреча с читателями, еще пьяная оргия – снова   в с е   т а к о е .  Приезжаешь домой – унылый пейзаж за ок-ном, пьяная оргия, встреча с читателями, постель с непременным рассказом (былью), еще пьяная оргия – снова обрыдшее   В С Е   Т А К О Е !
Кривится душа, морщит нос, хочется ей   в с е г о   д р у г о г о ,   н е   т а к о г о      в с е г о .  Просит душа – не допросится.

101. КАК ЛЕГАЛЬНЫЙ МАРКСИСТ НЕЛЕГАЛЬНОГО ПЕРЕЖИЛ (быль).
Владимир Ильич Ульянов-Ленин (1870 – 1924).
Петр Бернгардович Струве (1870 – 1944).

102. Тимины товарищи (гордые, модно одетые выходцы из партийно-торговых семейств) никогда не становились товарищами моими. Мои – охотно сходились с Ти-мой. Черевков, как увидел его, прямо-таки запрыгал от радости. Вдвоем они стали про-гуливаться по Невскому – отстояв очередь, заходили в пивную, садились, чокались кружками.
– Ну ты баран, Тимочка! – от души говорил Черевков. – Типичный, пустоглазый, глупый, мохнатый БАРАН!
– Полностью ненормальный человек, – показывал Тима на Черевкова. – Нравст-венный урод!.. Еще два пива, пожалуйста!

103. Свою квартирку довольно легко мы разменяли. Бабуля с дедом переехали на улицу Марата (угол Социалистической), отец, мама и я вселились в шестикомнатную коммуналку на улице Рубинштейна.* С многочисленными соседями нам удалось пола-дить. Родители поладили со взрослыми, я – с тремя сверстниками. Максиму и Гале бы-ло по шесть, Ляле, как и мне, семь. Однажды я все же поссорился с девочками и велел Максиму передать им, что помирюсь, если Галя покажет мне   п о п у ,  а Ляля  –  п и п у  (кажется так). Вечером Максим вызвал меня в коридор. Девочки пришли мириться. Галя, как и требовалось, в нише, показала попу. Потом Ляля – пипу. Пипа понравилась мне больше.

104. Предохранила меня от разврата не добродетель, а ирония.
Так говорил Флобер.*

105. Свою сорок седьмую я запомнил по двум ключевым словам: «банан» и «та-почки». Огромная сложившаяся красавица Лариса К. в припадке чувств подбрасывала меня к потолку высокого загородного дома, завязывала узлом на кровати, ревела и сто-нала, как широкий Днепр – и вдруг становилась кроткой, театрально-беспомощной, изображала простодушную малышку, пунцово смущалась, кривила язык и сюсюкала. Потом личина несовершеннолетней проститутки сбрасывалась, и Лариса превращалась в терпеливого педагога-наставника, проводя со мной достаточно открытые уроки. Од-нажды, по случаю раздобыв бананы*, она отобрала самый большой и тщательно вымы-ла его с мылом в горячей воде. Предвкушая экзотическое угощение, простодушно я об-лизывался. С потчеванием однако Лариса не торопилась. Чуть откинувшись, она усе-лась на возвышении и призвала меня к ногам.
– Вводи! – она передала мне упругий плод и широко развела колени.
– То есть? – похолодел я.
– Туда! – показала она пальцем.
– Ни за что!
– Очень-очень прошу тебя, миленький, – засюсюкала моя подруга. – Не то – баш-ку сверну!
– Давай выберем что-то поменьше... На кухне, кажется, я видел симпатичную морковочку...
– Вводи, тебе говорят!.. Ну!! – Прекрасные глаза метнули две ослепительные молнии.
Выбора не было. Медленно я начал.
– Хватит?
– Дальше!
– Хватит?
– Нет!
– Хватит?
– Еще!
– Может быть, остановимся здесь?
– Суй, говорят!!
Добросовестно я выполнил работу до конца. Двумя пальцами Лариса сомкнула створки. Банан исчез...
Мы были очевидной не парой и скоро расстались. Мне передали, что Лариса вы-шла за министра и переехала в Москву.
Лет через пять я встретил ее на Невском. Заметно увядшая, она еще смотрелась. Обрадовавшись мне, Лариса сообщила, что живет на прежнем месте, и каждое утро к ней врываются соседи, чтобы связать, избить и изнасиловать. Ошарашенный, я спра-шивал про замки, милицию, домовой комитет, прикидывал, что предпринять. Она пла-кала, уронила носовой платок. Я наклонился. Из неблизкого рабочего пригорода Лари-са приехала на центральный проспект В ГОЛУБЫХ БАЛЕТНЫХ ТАПОЧКАХ. Выпрямившись, я заглянул в некогда прекрасные глаза. В них плясало пожирающее душу пламя.
Я уже ничем не мог ей помочь.

106. – «Тапочки» мне понравились, – откомментировала Алевтина Степановна, – налицо авторское внимание к мелочам, та «наблюдательность близорукого», которой, собственно, и добивался Флобер. – Она закурила зелено-оранжевую, раздвоенную на конце папиросу с золоченой латинской надписью: «Habent sua fata libelli».*
Внимательно я вглядывался и слушал.
– ...а вот «банан» не впечатляет. Подумаешь! Я не такое могу!
Выкатившись на стуле, редакторша подхватила из-под стола приготовленную ды-ню-«торпеду» и широко расставила ноги.
– Смотрите!..
Пригнув голову, я бежал.

107. Луиза Коле не унималась, не оставляла попыток вернуть прежнего своего возлюбленного, наскоками пыталась штурмовать его башню из слоновой кости. Он поднял мосты, лил ей на голову расплавленную смолу и серу. Она забрасывала осаж-денного вонючими толстыми письмами. Обязательный человек и пунктуальный кор-респондент, задыхаясь, он вынужден был отвечать. «Пошла ты на ***, сука!!» – выво-дил он гусиным пером поперек листа и приказывал доставить конверт на почту.

108. Если я огрубел, виной тому... то, что я пишу роман.
Так говорил Флобер.*

109. Солнце припекало все сильнее, и Черевков сделался несносен. Рассорившись со мною, он ходил по дортуару разутый, теребил что-то в карманах брюк, выкрикивал малоизвестные латинские выражения, с треском провалил экзамен по истории КПСС, подрался с Людочкой Певзнер, демонстративно принюхивался к студентке Варт-Патриковой и обнимавшей ее преподавательнице Гжанянц. Обе хорошенькие смуглян-ки, как выяснилось,   т о ж е   б ы л и   Э м м ы ,  и это заметно усложнило учебно-познавательный процесс. На Эмму Рабинович ужасный мой товарищ лишь изредка бросал испепеляющий взгляд, но после каждого  т а к о г о  походка девушки сбива-лась, ее волосы тускнели, глаза уменьшались, а нос приобретал заметную кривизну.

110. – Лежал когда-нибудь в сумасшедшем доме? – спросил меня поздний сотова-рищ, талантливый художник Миша Ларичев.*
– Нет, – быстро соврал я и тут же солгал вторично: – Да!

111. Благополучно первый студенческий год сгинул; студентам дали, наконец, вольную – с гиканьем младая толпа разлетелась по дальним весям и окрестным рощам: ускакал на сочные травы неуступчивый тучный Певзнерюга, растворилась в голубых пространствах рябенькая Марта Липшиц, обстоятельно сел за портвейны несуетный Виктор Кац, отбыли в Нагорный Карабах обнявшиеся Эммы – Гжанянц и Варт-Патрикова, Эмма Рабинович послана была стажироваться во Франции; старческий го-лос в телефонной трубке, с забайкальским акцентом, требовал от меня изменить планы.

112. Несколько лет для дочурки я снимал дачу в Рощино.* Там во флигеле жила столетняя бабушка. Однажды я поленился дойти до сортира и стал мочиться на куст лобелии. Старушка высунула голову и ткнула пальчиком:
– ***! – вспомнила она и рассмеялась.

113. Студента Каца любили девочки всего испанского отделения.
– И чем ты их берешь? – смотрел я на его не слишком выразительное лицо.
– Куница у меня будь здоров! – загадочно отвечал Виктор.
Я ничего не понимал, но как-то заглянул в словарь.
«Куница» по-испански – «***на».

114. – Переведите глагол «stecken»*, – попросили Валю Кондратьева на экзамене по немецкому.
– Это... это... – напрягся сельский житель, – я же знаю... сейчас... вспомнил!.. «Захуярить!»

115. Студента Каца любили не только девочки.
– Поехали мы с Кабышевым в гости, – рассказывал Виктор за портвейном, – ну и засиделись. Хозяева нам одну кровать на двоих выделили. Ладно – легли вместе. Я – под этим делом был – заснул быстро. Чувствую сквозь сон: не то! Просыпаюсь – Ка-бышев мне сосет!
– И что ты?! – ужаснулся я.
– А ничего!.. В лоб ему кулаком – и снова заснул...
В дальнейшем студент Кабышев был завербован и выполнял задания Родины по всей Латинской Америке.

116. Долой педелей!
Так восклицал Флобер.*

117. Решительно я отказался. Никак не могу! Куплены плацкарты в Крым, друг Тима бьет копытом, отглажены плавки и желтые кримпленовые брюки, уложен в чемо-дан мяч для пляжного волейбола, в татарских духанах уже льется молодое вино, сквор-чит макрель на угольях, кричат в кипарисах цикады, полногрудая луна мостит сереб-ром дорожку для юных влюбленных сердец. Старческий голос не отпускал. Я перестал брать трубку. Кряжистая пожилая бурятка настигла в тихом незамоскворецком переул-ке. Женщина-мать, воительница со стрелами лука в большом хозяйственном колчане. Готовая на все во имя так трудно давшегося ей сына. «Вы любите Флобера?.. Так помо-гите же Сергею!»

118. Дочурка вбежала в ярком подгузнике.
– Пап, я пароход нарисовала. Вот!.. Придумай название!
– «Изменник Пеньковский».
– Ну нет.
– «Предатель Власов».
– Не очень.
– «Перебежчик Калугин».
– То, что надо!.. Поплывет в Америку!

119. Жена показала бюстгальтер.
– Бракованный, видишь?.. Три чашки нашили!
– Зачем же купила?
– Одну для тебя отрежу. Чай пить будешь.

120. Теща позвонила из Мюнхена.
– Госпожа Бовари – это кто?

121. Незрелый, в сущности, юноша с неустоявшейся психикой и разыгравшейся бурно фантазией, не слишком-то хорошо думая о пожилых бурятских женщинах, в ржавенькой электричке до станции Удельная-Тож вынужден я был слушать случайного моего попутчика – холеного тучного человека в пасторском сюртуке и лиловых епи-скопских чулках, курившего линючую английскую сигару. «Зовите меня Вернон... Вернон Рейтбрехт-Вотгольц, – похожий на Сомерсета Моэма, пускал он вонючие ды-мы. – Черт бы побрал мою жену за отвратительное ханжество, претенциозность, ковар-ство, глупость и мошеннические проделки!» – «Умеете подметить мотивы низкие  бла-гопристойных внешне действий?» – вспомнил я. – «Психопатолог и литературовед, отлично разбираюсь в подсознательном мире!» – доброжелательно обнажил он мощные клыки. – Ни одному мистику не удалось лучше меня прозреть в обыденном скрытый ото всех смысл». – «Захлебываетесь от восторга, вытаскивая на свет Божий пример жестокости или низости?» – пришлось продолжить мне. – «Ликую, как инквизитор, отправивший на костер еретика», – закончил он абзац.

122. Лошади едят овес. Литература питается литературой. Волга впадает в край-ность Каспийского моря.

123. – Где здесь сумасшедший дом?
Подернутая мхом, сидевшая на камне вещунья стащила с головы примятое ведро.
– Да вона... здеся... туточки!.. Иди милок... Abandon hope...*
Поблагодарив, отправился я в указанном направлении, и хорошо забытая старая из-под ноги смотрела мне вослед.

124. Светило солнце (чуть тусклее обычного). Ветерок шевелил купы. Степанно сидели в своих гнездах скворцы. Помахивая дубиной, сторож провел меня за ворота. Черевков прохаживался насчет условий содержания пациентов. Со смешанными чувствами смотрели мы друг на друга. Степанные скворцы скворцово-степанно смотрели на нас с высоты птичьего помета.
– Эдуард-Адольф Дрюмон*, – протянул мне руку Сергей, – ты настоящий това-рищ!
Опершись на дубину, сторож спал.
Мы обменялись одеждами.
– Для одних я пьяный и циничный монах, – сказал умалишенный, зашнуровывая брюки, – ум извращенный и причудливый, столь же непристойный, сколь изобрета-тельный, опасный по своим идеям, возмутительный по их выражению! Для других я – целая житейская философия, мягкая, умеренная, пусть скептическая, но в конечном счете ведущая к благополучию и порядочности!
Он ушел, а я остался.

125. Рядом со мной за столом оказался Жак-Арсен-Франсуа-Поликарп Ансело, напротив расположились Проспер-Бертелеми Анфантен и Бларамберг Елена Ивановна (по мужу Апрелева Берта Изосимовна). Обед был просто сумасшедший: соте из рябчи-ков, суфле из зайчиков, гофре из ***чиков и желе из перчиков.
– За сто франков в год, – посасывая ***чик, рассказывала Елена Ивановна, – я го-товлю, убираю в комнатах, шью, стираю, глажу, умею запрягать лошадь, откармливать птицу, сбивать масло и предана своей хозяйке, кстати сказать, довольно неприятной особе.

126. Жена просунулась, кобенясь, одна нога тут, другая – там.
– Дай, что ли, сотню до получки!
– Так ты ж не отдашь!.. Нашла дурака!

127. – Глубинно-нравственная сверхзадача писателя? – припрыгивая на скакалке, влетела дочурка.
– Семью обеспечить, дорогая.

128. В мире все глупо.
Так говорил Флобер.*

129. – Эдуард-Адольф Дворкин! – объявил служитель. – К доктору!
Оставив незавершенной выигрышную против Елены Ивановны позицию*, я по-спешил на зов и был введен в комнату, обитую стеганной мягкой материей.
– Сегодняшнее число? Месяц? Имя отчество Леонида Ильича Брежнева? Кто ска-зал: «Мяу»? Основная задача профсоюзов? – доброжелательно психиатр улыбался.
– ... организация социалистического соревнования**, – я улыбнулся в ответ.
Удовлетворенно врач крякнул. Нестройно с пруда ему отозвались утки.
– Пару слов о себе – где, когда, с кем?
Вспомнив про попу и пипу, я рассказал о Гале и Ляле.
Нимало психиатр смеялся.
– Еще имели контакты?
Чистосердечно я поведал.
Вторая женщина была пятью годами старше меня. Маленький ее сынишка никак не хотел побыть без мамы. Тогда она набросала в таз игрушек и налила воды. «Давай! – она зашла ребенку за спину. – Он будет плескаться и не помешает нам!» – «А если обернется?» – зашел я за спину ей. – «Не обернется!» – она удобно пригнулась. – «Точ-но не обернется?» – я сбросил брюки. – «Точно. Не было такого случая!» – она опер-лась на спинку стула. Ребенок безмятежно пускал кораблики, и я тоже запустил свой. «Я здесь! – каждые три секунды Татьяна Л. успокаивала сына и возбуждала меня. – Я здесь! Я здесь! Я здесь!..»
– Мальчишка, конечно же, обернулся?
– Да... Она сбилась с ритма...
Снова нимало психиатр смеялся.
– Теперь скажите, – он нахмурился, – куда впадает Волга?
Без запинки я ответил.
– А, по-вашему,  ч т о  едят лошади?
Детский вопрос!
– Во что впадает старость? – убыстрился доктор. – Чем питается литература?
Я справился и с этим.
Михаил Илларионович (таки я рассмотрел табличку на халате) утер обильный пот.
– Последний вопрос, – он натянул на глаз чуть сползшую черную перевязь. – Скажите...  С к о л ь к о   ч е л о в е к   б ы л о   н а   п о х о р о н а х   Г е й н е ?!?!
Немного я напрягся.
– Девять!
– Вот и нет!
–  Д е в я т ь !!
– Фигушки!!
–  Т О Ч Н О   Д Е В Я Т Ь !!!
– Попрошу огласить список! – официально-сухо потребовал Кутузов.
– Пожалуйста!.. Значит так, – принялся я загибать пальцы. – Вильгельм Гауф, Кристоф Гендрайх, Энрст Теодор Амадей Гофман, Карл Теодор Кернер, Пауль Ландау, Карл Вильгельм Френцель, Иоганн Кристоф Фридрих Шиллер, Август Вильгельм Шлегель, Отто фон Шенхаузен Бисмарк... ДЕВЯТЬ!.. Больше никого!.. Вы проиграли!
– Ха-ха-ха! Хо-хо-хо! Хи-хи-хи! – мучитель мой катался по стеганному мягкому полу. –  В Ы   З А Б Ы Л И !..  Забыли  С А М О Г ;  Генриха Гейне!! По-вашему,  о н   н е   б ы л   н а   с о б с т в е н н ы х   п о х о р о н а х !!!..  Так,.. – Михаил Илларионович Кутузов сбросил белый халат и остался в раззолоченном мундире с аксельбантом. – Так,.. – взмахнул он саблей. –  Т а к  рассуждать может только сумасшедший!.. А это ваше низкопоклонство перед французишками – думаете, нам неизвестно?!! Клянусь Гробницей Наполеона  –  я   е г о   и з   в а с   в ы б ь ю !!.  – Он сел и принялся запол-нять «Историю болезни». – По чести говоря, обменяв Черевкова   н а   в а с ,  мы не прогадали!

130. – Счастливый ты! – вздохнул Миша. – Для Вечности гонишь, а я, вот, кари-катурки в номер* кропаю, смотреть тошно!
– Талантливый художник, – проникновенно я успокоил, – натура рвущаяся, тво-рец в потенции – верю! – ты обязательно еще создашь Полотно!
И надписал приятелю книгу: «Ларичеву М. Н. с уверенностью в его «Гибель Помпеи».

131. В основе нашего сострадания всегда есть нечто эгоистическое.
Так говорил Флобер.*

132. Пользуясь случаем, объявляю горячую благодарность двумя агромадным мо-им друзьям Воронову Сергею и Мураю Андрею (190 и 193 см., соответственно), а так-же короткому приятелю (155) Бутману Илье.
Первый в незапамятные годы уговорил слить часть юморка на бумагу.
Второй, прочтя очередную мою юмореску, с тяжелым вздохом советовал писать романы.
Третий безропотно возил и летал меня от Вильнюса до Анадыря, дабы для этих самых романов мог набраться я впечатлений и деталей.

133. Смотрим семьей телевизор. Интервью.
– Вы такой знаменитый! Такой знаменитый! – балдеет ведущая. – Почему не уез-жаете за границу?
– Здесь все –  с в о е , – разводит руками ничтожество.* – А там –  ч у ж о е .
– «Свое», – не понимает жена. – «Чужое...» В чем разница-то?
– Свое не пахнет, – объясняю.

134. Скрипачка-мать, отец – злой волшебник из гофмановских страшных сказок, живая миловидная Машенька М. охотно проводила со мной культурный досуг.
Мы возвращались откуда-то по морозцу, я проводил ее, разрумянившуюся, до дверей квартиры, на лестничной площадке от избытка чувств она принялась резвиться, уперлась ногами в стену, шутейно поползла ногами, и вдруг (О, ужас!): «Пиу! Пиу!» – дважды явственно Машенька пукнула. В воздухе запахло расставанием, тут же мы про-стились навеки.
Она могла бы стать моей первой женщиной, если не женою.

135. Если звуки снизу, поднявшись, залезают в мелодию, все перепутывается.
Так говорил Флобер.*

136. Один мальчик в нашем школьном туалете на спор поджигал собственные выхлопные газы. Вожатый в пионерлагере мог пукнуть по заказу в любое время дня и ночи. Родственник жены не затруднится проделать это до тридцати и более раз.* Приятеля после празднования моего дня рождения зверски избили в троллейбусе, сам троллейбус экстренно был остановлен на проветривание. Друг Тима как-то оглушил меня залпом Авроры – несколько дней после этого я ничего не слышал. А с детства памятный рассказ о виртуозе, могшем выпердеть Гимн Великой Страны?!. И знаете, вовсе я не уверен, что террористы распыляли газ в японском метро из каких-то там баллонов. Нет в литературе запретных тем.

137. Культ брюха порождает ветры.
Так говорил Флобер.*

138. – В детстве, вероятно, вы мочились на карбид?
– Да.
– Карбид шипел?
– Да, мистер Рейтбрехт-Вотгольц.
– Зовите меня Вернон.
– Да, Вернон. – Он шипел.
Те же пасторские лиловые чулки, епископский сюртук, линючая английская сигара. И это сходство с Сомерсетом Моэмом!
–  О н и  сделали с вами то, что Дюрренматт сделал со Стриндбергом?
– Да, Вернон, они меня  с т я н у л и .
– Вы были слишком многословны.
– Я оказал сопротивление... завязалась жестокая схватка, мои нервы натянулись, кровь быстрее потекла в жилах, мозг трепетал, как моллюск в уксусе – но, внезапно поняв, что мне не одолеть  и х ,  я ничком упал и больше не противился страшным объятиям.
– На вас снизошел несказанный покой, сладостная дремота сковала члены, полная безмятежность овладела телом и душой?
– Именно так!.. Сознание ушло, и пустоту, возникшую оттого, что разом исчезли все безымянные страдания, мучительные мысли, затаенные страхи, заполнило чувство благодарного погружения в бездну.
– Слово безумца в свою защиту! – мой спаситель, наконец, развязал на мне сми-рительную рубашку. – Вы беспорядочно читаете! Нужна система.
– По-моему, каждый на свой лад стремится к совершенству...
– А по Моэму, у совершенства есть один изъян: оно может наскучить!..
Так, в стиле «country»* проболтали мы час или полтора. За окнами вагона бес-крайне простиралась сельская местность, на верхней полке послеобеденно, в позе фав-на, отдыхал мой лучший друг Тима.
– Ему следует принимать уголь, – безуспешно Рейтбрехт-Вотгольц пытался об-махнуться газетой. – И чем больше – тем лучше!
– Будем проезжать Донбасс, – успокоил я англичанина, – обязательно решим во-прос.

139. Комната, с (в) которой, собственно, и началось действие, уже никакая не комната, а взаправдашний  к а б и н е т .  Множество народу толчется в приемной, ожи-дая очереди быть вызванными. Хозяин  кабинета не торопится. В ночном колпаке, на розовом рояле, заканчивает он вальс в немецком духе. Такой именно могли сыграть на похоронах Гейне. Колышутся на окнах триповые портьеры, стоят чубуки в поставце, пованивает кольдкремом и пачулями. В коробке из-под реймских бисквитов – преог-ромных размеров клизма. Кому же вставить (stecken)? Луизе Коле? Поль де Коку? Бла-рамберг Елене Ивановне? Редакторше Алевтине Степановне? Может быть, Илье Бут-ману или Андрею Мураю? Взгляд перемещается с лица на лицо. Кого-то он может при-звать многократно, другие исчезнут навсегда после единственного эпизода. Прикинув, он требует мальчишку Сверчкова. В полной световой гамме.

140. Красный, серебристый, желтый, зеленый, голубой, синий, фиолетовый. КА-ЖДЫЙ СВЕРЧОК ЖЕЛАЕТ ЗНАТЬ, ГДЕ СИДИТ ФАЗАН.

141. Улица Рубинштейна, «толстовский» дом. Темный, как бунинская аллея, ко-ридор. Крадущиеся шажки, шуршание, шепот, чирк спички, и – вот он, момент Исти-ны! – незабываемые две картинки с выставки. Далекое милое детство, уже параллель-ный мир и юная Галактика! Оттуда светят мне присно негаснущие звездочки: Галина Попа. Лялина Пипа.

142. Истина никогда не бывает в настоящем. Кто за него держится, с ним погиба-ет.
Так говорил Флобер.*

143. Студент Кац жил неподалеку от меня. Вместе мы возвращались с занятий на троллейбусе. «Кажется, эта девушка тебя знает!» – подбородком Виктор указал направ-ление, и сразу на меня пахнуло просмоленными алыми парусами. Ляля-пипа! Это была она. «Как поживает Галя-попа?» – спросил я, и скоро темы для разговора закончились. Перед тем, как выйти, Ляля записала номер телефона и отдала бумажку почему-то Вик-тору. «Позвоните – я не сторонница затягивания отношений!»

144. Моей девяносто первой стала Лилия В. Женщина разносторонняя, одновре-менно пипа и попа, она требовала особого подхода, и скоро, по взаимному соглаше-нию, мы расстались.

145. Мальчишка Сверчков из параллельного 1 «б»* заждался меня в коридоре. Фиолетовые глаза, красный нос на зеленом лице, черный подворотничок гимнастерки, в волосах – перья, из лопнувших опорок торчат немытые желтые пальцы. Вонючий, грязный фазан!
Благоухающий мылом, опрятный, ухоженный, я выхожу с огромным антоновским яблоком.
– Оставь доесть! – гнило скалится антипод. – Не то!..
С какой стати! Родители купили яблоко  м н е ,  чтобы  я ,  и х   с ы н ,  набрался так нужных для развития витаминов!
– Так дашь или нет? – желает знать фазан, спрыгнув с подоконника.
– Не дам!
Размахнувшись, негодяй ударяет меня по лицу. Жилец «толстовского» дома не обязательно толстовец. Свободной рукой ухватив мерзавца за ворот, сильно я толкаю его от себя. Звенит, поет, скрежещет, рассыпается на тысячу кусков, оконное                б ы в ш е е  стекло. Обидчик мой пробил его головою.

146. Хорошо описать банальное... – поистине дьявольская задача.
Так говорил Флобер.*

147. Теперь она часто экспериментировала с волосами: причесывалась по-китайски, распускала волнистые локоны, заплетала косы, выстригала челку – потом вдруг подвернула задние пряди, выбрила сбоку пробор, и у нее вышло наподобие муж-ской стрижки. Ясно было, что парикмахерским ухищрениям она выучилась на загра-ничной стажировке. Перекуривая в туалете, она рассказывала о французских нравах – сокурсницы вскрикивали, не веря, что такое возможно. Смеясь, Эмма показывала фотографии. На одной, в синем тильбюри, крупной рысью она неслась по площади. На другой, прислонясь к стене в амбразуре мансарды и недобро усмехаясь, перечитывала чье-то письмо. На третьей Эмма схвачена была в полный рост: открытый зеленый капот, между шалевыми отворотами корсажа выглядывает гофрированная кофточка на трех золотых пуговках, обтягивающие белые джинсики подпоясаны шнуром с большими кистями, гранатового цвета кроссовки украшены пышными бантами и закрывают весь подъем. Были и другие снимки: Эмма вытирает пыль с этажерки, Эмма берет книгу и погружается в раздумье, Эмма подкрепляет силы яичницей... В Руане она купила несколько связок брелоков, две большие вазы синего стекла, слоновой кости коробочку для шитья, позолоченный наперсток, поношенные боксерские перчатки, каминные щипцы, молитвенник и треугольную шляпу. Все это было роздано девочкам. Еще она привезла два шедевра.
Невероятных размеров живописное полотно. Огромный Флоберище за громад-ным столом сидит над чудовищным романом.
И – полую резную статуэтку.
Башенка из слоновой кости. И в ней – маленький Флоберчик.

148. Последними, с уважительным опозданием, обнявшись, с каникул возврати-лись две неразлучницы-смуглянки. Преподавательнице Эмме Гжанянц в Нагорном Ка-рабахе сделали операцию по перемене пола, в те времена еще уникальную. Изящный красавчик-мужчина Гжанянц Эммануил, живой, искрометный, по-южному заросший бородой и усами, сделался всеобщим любимцем. В студентке Эмме Варт-Патриковой практически ничего не переменилось, разве что, она стала еще трепетней и порывистее. По-прежнему Гжанянц с Варт-Патриковой ходили по дортуару, обхватив друг друга за талию, и внешне были вполне счастливы.
Отъевшаяся Людочка Певзнер благополучно возвратилась из травных забайкаль-ских степей. Студент Виктор Кац с портвейнов перешел на вермуты. Рябенькая Марта Липшиц сшила невозможную красную юбку. Валя Кондратьев подружился с Кабыше-вым.
Сергей Черевков временно охладел ко мне. Я ходил по дортуару с Галкой Вер-жбицкой, он – с буряткой-мамой, крепко державшей его за руку.
На поворотах, накренясь, мы раскланивались – вот и все.

149. В общении с людьми я вторичен – жду, пока проявится отношение ко мне. Полюблюсь кому-то, и этот кто-то (не Кабышев!) непременно полюбится мне. Возне-навидите меня – возненавижу я. Вы равнодушны – и плевать на вас с горы. Если улыб-нетесь – улыбнусь в ответ. Протя;ните сигарету – я вам спичку. Отматюгаете – пошлю на край света. Полезете на меня – полезу на вас. Смирненько стоять будете – ни за что не трону.
Вот почему, приличный шахматист, никак не научусь играть белыми.

150. Попробуйте-ка выполнить норматив первого разряда, скажем, по прыжкам в высоту! А в шахматах это по плечу каждому пятому (каждому первому на селе парню и каждой десятой дивчине). Свой шахматный разряд я получил довольно поздно – в восьмом классе – и чемпионом мира не стал. А одноклассник мой с задачей справился. Успех прост – его мама работала на почте и рассылала во все концы бесплатные слу-жебные письма. И мой одноклассник Гена Несис стал чемпионом мира по переписке.

151. Аплодирую обеими руками!
Так говорил Флобер.*

152. В той же школе учился президент России.*

153. Безличность – признак силы.
Так говорил Флобер.*

154. – Вы совершенно из  д р у г о й  оперы,   д р у г о г о  мира! – горячился мо-лодой автор и студент-второкурсник. – Мне многое нужно сказать людям: «Я не люблю вас!.. Будьте бдительны!»
–  Д р у г о й  мир пересекается в этим... Хотите местечка под тамошней Луною? – тенором пропел англичанин.
– Луна – Моэм?.. Шестипенсовая?.. Увольте, сударь!
– А – под звездами? – Рейтбрехт-Вотгольц ткнул пальцем в небо. – Ваш Гоголь – звезда, вы вышли из гоголевской «Шинели» – так присоединяйтесь же!.. Кони роют землю, содрогается маленький сад!..
Неизвестно откуда взявшись, лошадиная морда поместилась студенту на плечо и напустила ноздрями целый ветер в щеку. Кавалькада,  р я б я  белыми офицерскими кителями и черными амазонками, шагом потянулась из уездного города N, где было так много парикмахерских заведений и бюро похоронных процессий, что к   м и н е т у ,  в жару и на бульваре, там относились с удивительным добродушием, считая его редкой птицей, долетевшей до середины Днепра...
– Ваш мир  –  о г р о м н ы й   д о м   О б л о н с к и х – С т е п а н о в ы х ?  С о        с к в о р ц а м и ?!!  – озарило начинающего юношу. – Я не хочу! Пустите!.. Оставьте меня, зачем вы меня обижаете? Дайте лучше я перепишу что-нибудь!
– Об этом, – рассмеялся пришелец, – вы бы должны были прежде подать просьбу в канцелярию – она пошла бы к столоначальнику, к начальнику отделения, потом пере-дана была бы секретарю, а секретарь доставил бы ее мне!
Тут он топнул ногою, возведя голос до такой сильной ноты, что даже и немоло-дому писателю сделалось бы страшно...
Ломая ветви лобелии, кони взвились и вонзились в низкую черную тучу.

155. – Папочка, папа! – дочурка вбежала в страшненькой маске. – А где черти зи-муют?
– В чертогах, милая.

156. Будь у меня сын, я с превеликим удовольствием доставлял бы ему женщин и особенно тех, которых он любит.
Так говорил Флобер.*

157. Двадцать шестой у меня была Наташа Маландина. Кто такая – не помню.

158. Ее волосы, слегка взбитые к ушам, отливали синевой, в шиньоне трепетала на гибком стебле лобелия с искусственными росинками на лепестках. Бледно-шафранового цвета барежевое платье отделано было тремя букетами роз-помпон с зе-ленью,  чуть жавшие в поясе панталоны (она снова носила их) шуршали свежим карто-фельным крахмалом – благоухающая парижской пробной косметикой студентка Эмма Рабинович стояла в женском туалете, разминая пахитоску с золотым обрезом. Факуль-тетские девочки в пестрядевых, коленкоровых, посконных трусиках, повскакав со стульчаков, слушали ее, разинув рты.
– Жан-Антуан д’Андервилье д’Ивербонвиль, граф де ла Вобьесар, барон де ла Френей... – перечисляла премиленькая смуглянка.
– Как там с этим делом? – разматывая килограммовый шмат ваты, перебила ее Людочка Певзнер.
– Давно прокладки, – демонстрировала Эмма.
– А вообще? – жуя фазаний полоток, спросил преподаватель Гжанянц (по старой памяти он заходил иногда в женский).
– Повсюду – бонтон, – щебетала отличница,– жуируют напропалую, запускают в небо комеражи, в ажитации съедают галлоны габерсупа.
– А рандеву?.. – потряхивая попкой, из кабинки выскочила Варт-Патрикова Эмма.
– Навалом! – подмигнула хорошенькая мартышка. – В жару, на бульварах. С ред-кими птицами!

159. Большевики – люди ущербные, надломленные, малокультурные, одержимые идеалом всеобщего казарменного счастья,   в   б о л ь ш и н с т в е  своем быдло, исте-рики, комиссары с толстыми грязными пальцами, мерзавцы и мерзавцы этакие – дор-вавшись до власти, с наслаждением затаптывали на корню ростки своеобычного, вне-дряли повсеместно систему подавления личности, изощренно совершенствовали под-лейший свод запретов. Существовали, правда, и поблажки. Мальчикам, к примеру, за-прещалось ходить с волосами, но не возбранялось драться на переменах пряжками от ремней – для этого была внедрена соответствующая форма одежды. Девочкам, под страхом быть растерзанными на месте, возбранялось демонстрировать вторичные по-ловые признаки – имевшие оные, обязаны были дезавуироваться передниками и осо-бым фасоном платьица. Девочкам зато не запрещалось ходить на физкультуру в мод-ных по тем годам пузырчатых, до колен, фланелевых панталонах с начесом. Пожалуй, это было отдушиной, не давшей многим задохнуться в жестоком и тоталитарном школьном обществе. Моя первая классная надсмотрщица Прасковья Ивановна У. лю-била принимать подарки от родителей своих учеников. Моя мама всучила ей куплен-ные в комиссионном вязальные спицы слоновой кости и канделябр с розовыми свечами – покобенившись, комиссарша разрешила мне посещать занятия с малюсенькой челкой на лбу (вся остальная голова, разумеется, была обрита). И без того прехорошенький – с распахнутыми в мир голубыми глазенками, мохнатущими ресницами, дивными розовыми ушками, прямым ровным носиком – на фоне абсолютно лысых соучеников я сделался первым в классе раскрасавцем. Из-за меня подрались даже две девочки (единственный прецедент) Инна Андреева и Люда (?) Горбацевич. «Эдик – мой!» – кричала одна, пиная другую. – «Нет – мой!» – кричала другая, царапая одну... Что мог  в   т е   годы я сделать для них?

160. В дальнейшем моя красота облезала, стремительно шла на убыль, терялась где-то в сени кривых ленинградских деревьев. Процесс, по счастью, не принял крайних форм – уродом в итоге я не сделался. Особо восприимчивые женщины спустя многие годы еще ловили в моих чертах нечто волнующее и тревожное,  у г а д ы в а я   м е н я   п р е ж н е г о .  Напечатан такой анекдот. Якобы я – редкозубый, косоглазый ублюдок, но страшно умный. И вот – встречается как-то моя бывшая пассия с бывшим моим приятелем. Прогуливаются, беседуют на всевозможные темы. В том числе и о Дворкине. «Знаешь, – говорит пассия, брошенная мной за вероломство, – Эдуард, конечно, существо на редкость глупое, просто дебил какой-то, олигофрен, двух слов связать не может, но одного не отнимешь: красив, чертяка!»

161. Она была пятьдесят шестой по счету – востроносая, с глубоко прорезанными лисьими глазками, зверски обоссавшаяся по пьяни на моих расширившихся глазах. Га-лина Полякова. В приступе какой-то меланхолии я выкупил ее у художника Владимира Целина (Кобылина). «Бутылка лимонного ликера!» – заломил Володя цену в ресторане Дома журналистов. Сошлись на трехстах граммах, Галина пересела ко мне, у нее была комната на Боровой улице, в какой-то прострации несколько месяцев я приходил туда с бутылкой вина, Галина неизменно выставляла неполное блюдо сушек, мы пили, закусывали – и вдруг с визгом она потребовала тридцать рублей на аборт, чуть позже я узнал, что по тридцати рублей одновременно она взыскала еще с нескольких молочных моих братьев. Я предложил расстаться, она напротив, завела речь о совместном счастливом браке. Немедля, я бежал, вдогонку мне неслись проклятия. Уже час спустя я был обвинен ею в банальной краже каких-то ценных бумаг, малопросоленного нижнего белья, золотой цепочки, перламутровой импортной помады и, кажется, запасных деталей к пылесосу. Еще лет десять Галина звонила и, всякий раз извещая об обнаружении очередного   з а п р о п а с т и в ш е г о с я   предмета, горько сетовала на женское одиночество и болезни. Я обменял ее телефонами с коллегой по цеху. Она пришла к нему, потребовала коньяку в постель, набросала на простыню хлебных крошек и зверски, по пьяни, обоссалась.

162. Прекрасно быть великим писателем, поджаривать людей на сковородке своей фразы, чтобы они подпрыгивали, точно каштаны.
Так говорил Флобер.*

163. – Ваш мир безумен! – доказывал я Рейтбрехту-Вотгольцу. – Подумать только – д в е  Анны Каренины!.. Одна – собственно, в «Анне Карениной», другая – в «Живом трупе!.. Молодящаяся, 50 лет, grande-dame, перебивает речь французскими словами!.. «Толстовский дом» какой-то со скворцами и фазанами!..
– У них же отчества разные! – смеялся англичанин. – А поворотись-ка, сын, к своему   р е а л ь н о м у  миру!..  Т р и  писательские жены Толстые Софьи Андреевны! Или, может статься,  о д н а   и   т а   же?! Выскочила вначале дамочка за Льва Николае-вича, переметнулась потом к Алексею Константиновичу, а под конец сочеталась с Се-режей Есениным?!. Вот уж где действительно «толстовский дом»!..

Входит   К а р е н и н .  Оглядывается.

К а р е н и н .  Да вы выпейте чаю, съешьте что-нибудь.

Занавес.

164. Лошади плавают в Каспийском море. Овес прорастает прозой. Литература     п ы т а е т с я  из литературы.

165. «Камеи и эмали -
Меня вы заебали!
Мне мил цветок камелии,
Мне люб росток лобелии...», -
в сапогах из красного сафьяна с синими отворотами и фланелевом жилете, пытался он положить на музыку стих Теофиля Готье. Тикали неслышно старенькие ходики с пету-хом, в коробке из-под реймских бисквитов лежали слоновой кости спицы и перевязан-ные лентой пожелтевшие букеты флердоранжа. С двух бронзовых канделябров свисали на цепочках фарфоровые шары. Изловчившись, ногой, он качнул один из них.
«Ка-а-амели и эма-а-али!..»
В комоде было полно снеди, и все-таки ему определенно чего-то не хватало. Он вышел. На улице, длиною не дальше полета пули, располагалось несколько торговых заведений. Решительно он вошел в аптеку, взял виши, сельтерской, барежской, крово-очистительных экстрактов, слабительное Распайля, аравийского ракаута, лепешек Дар-се, пасты Реньо, бинтов, состава для ванн и лечебного шоколаду. Вернулся и аккуратно сложил в комоде.
 
166. Потягивая угреватым, как у Флобера, носом, Черевков прохаживался возле женского туалета, откуда доносились возбужденные возгласы, шум, хлопание вееров и звуки полонеза. Судя по всему, внутри был какой-то праздник, происходило нечто за-нятное, и молодому человеку весьма хотелось войти и разделить веселье – пожилая мать-бурятка препятствовала намерению, удерживая сына за руку и говоря что-то ус-покаивающее прямо в квадратное, как у Флобера, ухо. Прослушивая родительское на-ставление, Сергей не вырывался и лишь изредка, по-собачьи, стонал, теребя что-то в карманах брюк. Кругами по дортуару ходили люди, и каждому было глубоко наплевать на то, что со временем  о н а   или  о н   станут  п е р с о н а ж а м и ,   уйдут навсегда из мира  р е а л ь н о г о  и переселятся в  п а р а л л е л ь н ы й  мир литературы.

167. Восхитительная штука – писать, перестать быть собою, но жить в каждом существе, создаваемом тобой.
Так говорил Флобер.*

168. Прехорошенький мальчик, продолжая жить в «толстовском» доме и до поры не придавая этому  о с о б о г о  смысла,  во время прогулок по двору, как и остальные,   о б ы ч н ы е  дети, исподтишка, за спинами строительных страшных дядек, я писал на карбид (карбид шипел), разводил костры на черных лестницах, мячом пробил однажды венецианское оконное стекло и принужден был матерью об этом горько сожалеть. Природный оптимизм все же брал верх: как правило я был бодр, весел, по детской жиз-ни шагал с высоко поднятой головой – еще  т о г д а  почувствовал я   н е ч т о ,   ниспосылаемое персонально мне, и начал верить в высокое мое предназначение.

169. Чувствуя себя огромным, великим, стоголовым и сразу же – ничтожным, жалким, беспомощным, громогласно отсылая проклятия Провидению, уготовившему ему стезю заросшую и непроходимую, диким карфагенским зверем он метался по пе-риметру башни из слоновой кости. Неблагополучная Луиза Коле в растерзанном корсе-те и панталонах, накрученных на голову, ничком лежала на широком дубовом подо-коннике. Самые бешеные физические вожделения бессознательно выражались у него в порывах к идеалу, так же как самое грязное распутство плоти порождалось одним только желанием невозможного, благородной жаждой высшего счастья.

170. Кавалькада,  к р а с н е я   белыми офицерскими кителями и черными амазон-ками, резво взяла со двора толстовского дома. Вильгельм Гауф, темно-фиолетовый ры-царь с мрачнейшим и никогда не улыбающимся лицом, скакал, тихо звеня золотой це-пью повода; худенький юноша, демон-паж, лучший шут, какой существовал когда-то в мире, вислоухий Кристоф Гендрайх то и дело поправлял жавшее ему в переносице трофейное чеховское пенснэ; кривоглазый Эрнст Теодор Амадей Гофман в седле дер-жался прямо, его стан был гибок, согнутое колено лежало на гриве, лицо слегка рас-краснелось от воздуха и закатного багрянца; худосочный Карл Теодор Кернер собрал сзади волосы в косу, и она летела по ветру; трясшийся на сивой кобыле пухлотелый Пауль Ландау, в бархатном фраке, белых триковых рейтузах и толстой войлочной ама-зонке, улыбался и сам себе бормотал; рябой Карл Вильгельм Френцель писал что-то по ходу действия отточенным гусиным стилем; бровастый Иоганн Кристоф Фридрих Шиллер на крылатом Пегасе лепил из глины очередного поэтического гомункула; гор-ластый Август Вильгельм Шлегель, во фризовой шинели, помахивая кнутом, спiвав пiсню не пiсню, но что-то такое длинное, чему и конца не было;   д е в я т ы й   конный, официозный Отто фон Шенхаузен Бисмарк, весь отдаваясь ритму галопа, подбрасывавшего его в седле, поминутно нервно оглядывался и осенял себя крестным знамением.  Д е с я т ы м ,  на коньке-горбунке, с остекленевшим взором, небьющимся сердцем, в раззолоченном мундире с аксельбантом, при сабле, мертвенно бледный, спешил на собственные похороны Генрих Гейне.
Они направлялись в уездный город N, где было много парикмахерских заведений и бюро похоронных процессий.

171. Пользуясь случаем, передаю через эту книгу привет двум замечательным со-ветским женщинам: Надежде Ильиной из поселка Лазаревское Краснодарского края и Валентине Скулкиной из города Йошкар-Ола республики Мари-Эл, при расставании со мной который плакали. С прошлым надо бы – смеясь, но тогда об этом не знали.
Четырнадцатая моя возлюбленная Надя была медсестрой. Очень молодой чело-век, приехавший на отдых, по недосмотру, я был обварен крутым кипятком. Желая как лучше, старушка-хозяйка протянула неисправный термос, угодивший прямиком мне в колени. Сантиметром в сторону – и никакая дочурка (сынишка, двойняшки и т. д.) не отвлекала бы меня сейчас от написания этого эпизода. Ожог (на ляжке) отправился я лечить под тамошний красный крест. Молоденькая медсестра наложила лечебные мази, обмотала ногу бинтом, однако же, не слишком умело. Придя на другой день перевязы-ваться и снимая штаны, я поделился:
– Стал похож на Паниковского!
– Это почему? – улыбнулась сестричка, знакомая с текстом.
– Бинтик, понимаете ли, развязался – концы волочатся по земле, как тесемочки кальсон.
Немудреная шутка произвела эффект разорвавшейся сексбомбы. Хохоча и икая, Наденька отдалась мне прямо в
Сорок шестая, возлюбленная Валя приехала летом в комсомольской лагерь отды-ха на искусственное Тбилисское море. Там, с умыслом, она уселась рядом со мною в экскурсионном автобусе, и уже вечером, приняв для храбрости бутылку местного сухо-го, я пришел к ней в номер для закрепления знакомства, которое и закрепил шестью разами кряду. В оставшиеся дни темпы сделались еще более ударными. Шутники выве-сили на двери табличку: «Осторожно, ведутся работы!». Потом кто-то последние два слова подправил и вышло: «Осторожно, ебутся роботы!» Нам было все равно..................

Прощаясь со мной, Надя и Валя плакали. Хрустальные эти слезы в хрустальном же флаконе стоят до сих пор на моем комоде, где пахнет пищей и водится снедь.

172. Наши радости, как наши печали, должны раствориться в наших произведениях.
Так говорил Флобер.*

173. По дортуару я ходил с Галкой Вержбицкой, круто налитой второкурсницей, прибывшей на учебу из Майкопа. Сразу по-дружески дав мне списать что-то, она сде-лалась доброй моей подружкой. Приятная в обхождении, она многого еще не знала и расспрашивала меня о самых различных материях.
– Почему Земля круглая? – интересовалась Галка.
– Чтобы вертеться удобней! – безостановочно я жевал майкопскую полукопченую колбасу.
– С мужчиной для чего отправляются гулять при луне?
– Не для того, чтобы любоваться луной, – флоберствовал я, запихиваясь майкоп-ским овечьим сыром.
– А в доме Облонских отчего смешалось?
– Толстой гоголя-моголя переел, – вылизывал я майкопскую сметану со дна пуза-той трехлитровой банки.
На поворотах, накренясь, раскланивались мы с Черевковым и его буряткой-мамой. Преподавательница литературы, живой труп, столетняя Анна Дмитриевна Ка-ренина прошла, роняя на ходу ядреные французские словечки.
– О чем мечтаешь, Галка? – подсмотрел я в глазах девушки трепещущий синева-тый пламень.
– Уехать в поселок Сясьстрой Ленинградской области, – удачно отшутилась моя ученица по жизни, – и там преподавать язык болванам в средней общеобразовательной школе.

174. Кавалькада,   о р а н ж е в е я   белыми кителями и черными амазонками, вы-ехала, наконец, за окраину. Едва только ушел назад город, как уже пошли писать, по нашему обычаю, чушь и дичь по обеим сторонам дороги: кочки, ельник, низенькие жидкие кусты молодых сосен, обгорелые стволы старых, дикий вереск и тому подоб-ный вздор. Где-то под кустами слышался шорох крыльев, хрипло и нежно каркали во-роны, взлетавшие на дубы. Мелькали кучи щебня, канавы, полные воды – расстилались широкие однообразные поля холодного зеленого цвета, по небу бежали облака, то и дело моросил дождь. Всюду, куда ни глянь, взору открывалась каменистая россыпь, глинистая пашня да несколько можжевеловых кустов, съежившихся будто зайцы-трусишки, от постоянных ветров.
– Как   о н ? –  проскрежетал зубами рыцарь Вильгельм Гауф.
– Вроде бы, держится, – Отто фон Шенхаузен Бисмарк, обернувшись, сплюнул и осенил себя крестным знамением.

175. Для соседки за условной, хрущевской стеночкой мой роман (моя боль, кровь, плоть) – не более чем   с т у к   пишущей машинки. "Прекратите!" – колотит она по ус-ловной межквартирной перемычке после одиннадцати вечера. Отвратительный рыбоя-щер, кафкианское мерзкое насекомое, тухломясый злобный колосс на глиняных ногах, начальница (бывшая)   п е р в о г о   отдела режимного большевистского гестапо, сади-стка и палачка, говно собачье на лестничной площадке, искренно она  н е                п о н и м а е т ,   ч т о   п р е к р а т и т ь   у ж е   н е л ь з я !  Герои обрели плоть (см. выше), они действуют, живут и побеждают. Они тащат маня за собой, и я люблю их!     П р е к р а т и т ь   единым махом Эмму Рабинович, Людочку Певзнер, Галку Вержбиц-кую, Вернона Рейтбрехта-Вотгольца, великого Флобера, самоотверженную бурятку-мать??!!!
Н Е   Д О Ж Д Е Ш Ь С Я ,   П Р О К Л Я Т А Я   С У К А !!!

176. Самое трудное – найти верный тон.
Так говорил Флобер.*

177. Сергей выздоравливал. Он заметно окреп, его взгляд сделался осмысленным, движения – плавными. Он мог уже членораздельно говорить и даже как-то выражать мысли. Прохаживаясь с сыном по институтскому дортуару, бурятка-мама сворачивала к мужскому туалету – там из хозяйственного колчана она доставала шприц и коробку с ампулами. Безропотно Черевков подставлял пухлую, как у Флобера, ягодицу и после каждой инъекции выглядел все более окрепшим и свежим. Смугленькая Эмма Варт-Патрикова по-прежнему составляла пару Гжанянцу, но больше они не обнимались – хорошенький миниатюрный преподаватель откровенно строил глазки брутальному студенту Кабышеву. Мелькала там и сям рябенькая мордочка Марты Липшиц. Невоз-мутимый Виктор Кац попивал себе винцо на подоконнике. Отъевшийся Певзнерюга рыл паркет копытами. Желтокожая Мансия Самамбетова, подергивая домру, пела о не-легкой студенческой доле. Преподаватель диамата, легальный марксист Роман Якобсон вел агитацию среди молодежи. Отворачиваясь, чтобы не встретиться с ним взглядом, Эмма Рабинович прерывисто дышала, и ее лицо, проглядывавшее сквозь прозрачную голубизну вуали, падавшей со шляпы то на правое, то на левое бедро, будто плавало в лазури волн. Посматривая вокруг, я кусал себе усы.

178. В неизменном пасторском сюртуке и лиловых епископских чулках,   о н   нравился мне все больше. Доктор Рейтбрехт-Вотгольц был умен, необидно насмешлив и уж конечно – выше головы начитан.
– По-вашему,  ч т о  самое интересное в искусстве? – спрашивал я, протирая очки.
– По Моэму – личность художника, – закидывал он ногу на ногу, – ежели она оригинальна, ему можно простить тысячи ошибок.
– Актер, писатель, музыкант своим искусством, возвышенным или прекрасным,             у д о в л е т в о р я е т   эстетическое чувство?
– Да, но это варварское удовлетворение – оно сродни половому инстинкту, ибо  о н   отдает вам еще и самого себя.
– Что есть искусство?
– Манифестация чувств.
– Заложена ли в человеке способность к мифотворчеству?
– Определенно. Люди творят легенду и сами же проникаются фанатической верой в нее. Бунт романтики против заурядности жизни... Сами-то вы в школе, небось, дергали девочек за грудки?
– Скажите, Вернон, – кашлянув, закинул я ногу на ногу, – каким образом вы вы-зволили меня из психушки?
– Я внес  з а л о г , –  сморкнувшись, он протер очки.
– Тысячу гиней?!
– Шесть пенсов и немного лунного света, – необидно он хохотнул. – Большего вы           п о к а   не стоите.

179. Читателю преотлично известно, что в каждом учебном детском коллективе найдется девочка (или две), которую мальчишки с удовольствием "зажимают" и дерга-ют за грудки. Учителя не вмешиваются. Происходит все при большом скоплении уча-щихся с молчаливого поощрения бесстыдной маленькой развратницы. Иногда перед уроком физкультуры девочка затаскивается в мальчиковую раздевалку, после чего свет немедленно гаснет. В шестом-седьмом классе* у нас были две такие девочки – Рита Колосова и Нина Ломова. Все их дергали, а я – нет. Думая, что я брезгую, девочки обижались и со злости меня вышучивали.
– Мы тебя вчера вечером видели! – заявила как-то Рита Колосова.
– Где? При каких обстоятельствах? – спростодушничал я.
– Ты стоял в подъезде и точил карандаш! – выдала заготовку Нина Ломова, и все вокруг засмеялись.
За лето я поднабрался мужских гормонов, разительно переменился и уже в вось-мом классе** прямо на уроках прихватывал сидевших партой сзади доступных Таню Бойцову и Лену Чурину (гроссмейстер Несис подтвердит!). Вот вам! Вот вам! Вот!.. Девочки тихо радовались. Бойцову много позже я увидел в аптеке. Вся в белом, она стояла за прилавком и отпускала желающим презервативы по четыре копейки за пару.

180. – В школе тебя дергали за груди? – спросил я у одной провинциальной брю-нетки.
– Побойся Бога – да у меня в школе и грудей-то не было! – открестилась она.
И только после этого я на ней женился.

181. Кавалькада,  ж е л т е я  белыми кителями и черными амазонками, свернула с шоссе на проселок. Крутой подъем на гору по глине; тут в извилистых канавах шумят ручьи, многочисленные железистые источники текут в окрестные села, вода точно из-грызла дорогу – да ехать-то надобно! Лошади храпят. Рыцарь Вильгельм Гауф выби-рал, как бы проехать посуше и поближе, где лугом, где зад;ми, но там, гляди, мужики не пускают, там попова земля, нет проезда, там Иван Ионов купил у барина участок земли и окопал его канавой, а там уж видны массивы Аргельского леса и обрывы Сен-Жана. То и дело поворачивали назад. Светало, и пламень непогашенных фонарей был не нужен и неприятен.
– Как  о н ? –  спросил Кристоф Гендрайх.
– Держится, – икнул Август Вильгельм Шлегель.

182. Литературные приемы, которыми я сейчас пользуюсь, нехороши, но с этого надо начинать, чтобы можно было разобраться.
Так говорил Флобер.*

183. – Сердце поэта в теле ангела... и бронзовая лира, возносящая к небу элегиче-ские эпиталамы... – растопыренной пятерней он поскреб зудевшую спину. – Отчего бы им когда-нибудь не найти друг друга?
– О, это невозможно! – корчилась на подоконнике Луиза Коле. – Да и нет ничего, что стоило бы искать; все ложь!
– За каждой улыбкой скрывается зевота скуки, – красиво очерченным ртом он на-пустил пены, – за каждой радостью – проклятие, за каждым блаженством – пресыще-ние!
– И даже от прекраснейших поцелуев, – разрыдалась лежавшая ничком, – на губах остается лишь неутолимая жажда более высокого сладострастия.
– Спастись от желания, – в башню из слоновой кости вошла старенькая францу-женка-мама, – можно, лишь отказавшись от него или перенеся его в идеальную сферу искусства!
Ловчайше захватив сына за руку, она опрокинула его на козетку, достала из-за корсажа шприц и дюжину ампул.
И тут же все трое почувствовали: герой оторвался от автора, из выразителя его чувств он превратился в предмет его осмеяния, он стал явлением объективной действительности, которое нужно изучить и описать, чтобы преодолеть.

184. В двадцать один год я чуть было не умер от нервной болезни, вызванной до-садой и огорчениями, бессонными ночами и приступами ярости.
Так говорил Флобер.*

185. Могуч "толстовский" дом и нет ему конца и края. Стоит спокон веков на улице Рубинштейна – стоять будет, покуда жива земля русская! Редкая птица долетит до середины его – собьют озоруны-мальчишки из рогаток. Стоит дом на семи ветрах, смотрит на четыре стороны света, дает приют коммунальным жильцам, огромны квар-тиры его – есть там место и пешему, и лешему...
...Сквозь пелену лет мысленно отсылаю я взор по месту детского своего прожива-ния. Едва ли упомню всех наших соседей. Пустое!.. Впрочем...
Л е о н и д   Ф е д о р о в и ч   З в е з д и н ц е в   стоит предо мною как живой: от-ставной поручик конной гвардии, приятный, мягкий джентльмен 60 лет, он верил в спиритизм, любил удивлять других своими рассказами и дольше всех просиживал в туалете.
А н н а   П а в л о в н а   З в е з д и н ц е в а ,  его жена, молодящаяся, полная, раз-дражительная дама презирала мужа.
Б е т с и ,  их дочь, кокетка и хохотунья, с распущенными манерами – она носила пенснэ, поджимала губы, как иностранка и, моясь в ванной комнате, принципиально не запиралась на крючок.
В а с и л и й ,  их сын,   к а н д и д а т   ю р и д и ч е с к и х   н а у к   б е з                о п р е д е л е н н ы х   з а н я т и й  (вот они  –  П Л О Д Ы   П Р О С В Е Щ Е Н И Я ! ),  заядлый велосипедист, собачник, всадник без головы – он был либо вполне серьезен, почти мрачен, либо шумно-весел, хохотал громко и дрался на кулаках с соседями (ма-ниакально-депрессивный психоз!).
А л е к с е й   В л а д и м и р о в и ч   К р у г о с в е т л о в ,  профессор, ученый лет 50, с приятно самоуверенными манерами и такою же медлительной, певучей речью. По утрам он громко пел в туалете, к несоглашающимся с ним относился кротко-презрительно, много курил – вообще был худым, подвижным человеком.
М а р ь я   К о н с т а н т и н о в н а ,  учительница музыки, с махрами на лбу, обычно заискивала и конфузилась в преувеличенно модном туалете.
Г р о с м а н   В а с и л и й ,  брюнет еврейского типа,   п и с а т е л ь ,  нервный, говорил очень умно.
М а р ь я   В а с и л ь е в н а   Т о л б у х и н а ,  Героиня Советского Союза, член КПСС с 1938 года. Бывшая начальница штаба ряда фронтов, командующая армиями, важная, богатая и добродушная дама, знакомая со всеми замечательными людьми. Она была толстая, курила, старалась переговорить других. На кухне шумела, как ветка, пол-ная плодов и листьев.
Г а л я   М а ш к о в ц е в а .  Девочка, показывала попу.
Л я л я   Б а й е р .  Девочка, показывала пипу.
М а к с и м   Ф и н к е л ь ш т е й н .  Мальчик, организовавший показ...
Всплывают в памяти и другие, второстепенные персонажи: ничем не интересо-вавшийся  С а х а т о в   С е р г е й   И в а н о в и ч ;   Т а н я ,   быстро изменяющая в минуты сильного возбуждения горничная; камердинер   Ф е д о р   И в а н ы ч ;   какой-то красный  Д о к т о р ;  б у ф е т ч и к и ,  к у ч е р ,  с т а р ы й  п о в а р ,  ш в е й ц а р ,   к у х а р к а ,   просто   м у ж и к и ,   к н я ж н а ,   г р а ф и н я ,   к н я г и н я ,  к а м е р – ю н к е р ,  н е м о й  (без слов)  б а р и н ...
Когда-нибудь с перепоя я напишу о них драму в пяти действиях (двенадцати кар-тинах) и назову не иначе "ВСЛАСТЬ ТЬМЫ".

186. Художник должен все поднимать на поверхность, он подобен насосу.
Так говорил Козьма Прутков.*

187. Кавалькада,  з е л е н е я  белыми кителями и черными амазонками, шла дробной рысью.
– Недавнушко школу строили тут в ихнем Нижнем Городище, – Эрнст Теодор Амадей Гофман обернулся. – Греха-то что было!
– Не след открывать слабым людям, что их установления несовершенны, ибо то-гда они могут усомниться в божественном источнике сущего! – отозвался Иоганн Кри-стоф Фридрих Шиллер.
Все небо было совершенно обложено тучами, и пыльная почтовая дорога опры-скалась каплями дождя. Пыль быстро замесилась в грязь, лошадям ежеминутно стано-вилось тяжелее.
– Как   о н ? –  спросил Карл Теодор Кернер.
– Держится, – сморкнул Карл Вильгельм Френцель.

188. – Пришел я как-то к престарелой родственнице, – рассказываю жене. – Си-дим, беседуем на всевозможные темы. И вдруг – тоненько моя тетушка пукает. Конеч-но, я удивился, но виду не подал – с кем не бывает. Дальше беседуем – снова тетушка пукает, уже погуще. Немного я даже нить утерял – перескочил с классицизма на нео-романтизм. "Гоген, – говорю, – это не Глазунов!" – "В компоты – побольше сахару!" – соглашается родственная старушка и откровенно пердит. Полчаса отбеседовали – воз-дух в комнате синий стал, предметы очертания потеряли, рояль в воздухе поплыл, а тетушка не унимается: пук да хрясь, тррр да фррр!..
– Наверное, – поднявшись, жена сняла со шкафа рулончик тонкой бумаги, – твоя тетушка просто плохо слышала!

189. Мне кажется, есть вещи, которые чувствую только я один, никто другой о них не говорил, а я могу сказать.
Так говорил Флобер.*

190. Безответная материнская любовь, неусыпное родительское попечение, внут-римышечные инъекции уникальных бурятских трав оказали свое благотворное воздей-ствие: уже скоро Сергей, без угрозы для окружающих, самостоятельно передвигался по герценовскому, институтскому дортуару. Снова были мы вместе. Без умолку Сергей говорил, либо, глубоко погруженный в себя, часами молчал.
– Мой первый закон:  х о ч у !  –  заявил он мне. –  Х о ч у   верхом проехать на Певзнерюге! Хочу, хочу, хочу!! Верхом, верхом; верхом!! На Певзнерюге-юге-юге!!
– Сережа! – терпеливо я дожидался продолжительной паузы. – Певзнерюга отъел-ся в степи, сейчас   о н   силен и могуч,  о н а   просто сбросит тебя со спины и может покалечить. Подожди – к весне   о н о  исхудает, ослабнет – тогда и вожжи в руки!..
Учебный процесс проистекал по раз и навсегда заведенной схеме – преподаватели и студенты ходили кругами, пили, ели, играли на гитарах и флиртовали. Смугленькая Эмма Варт-Патрикова прохаживалась с рябенькой Мартой Липшиц. Эммануил Мосессович Гжанянц – с Кабышевым, а Анна Дмитриевна Каренина, отчего-то, – с Виктором Кацем...
– Я пристрастилась за последнее время к романам, к страшным романам, к таким, от которых не оторвешься, – говорила кому-то Эмма Рабинович. – Я ненавижу пошлых героев и сдержанность в проявлении чувств – этого и в жизни довольно.
– С вами согласен, – отвечал ей некто. – Если художественное произведение вас не волнует, значит, оно не достигает истинной цели искусства.
В мужском туалете кто-то разбросал ящик карбида, и мы все с удовольствием на него мочились. Карбид шипел, девочки взвизгивали.
Отъевшийся Певзнерюга, в лоснящейся косматой шерсти, взрыкивал, косил жел-тым глазом.
– Чудище ебло!.. Стозебно!.. Лаяй!.. – кричал   е м у   Черевков.

191. Я уже давно обдумываю роман о безумии, или скорее о том, каким образом сходят с ума.
Так говорил Флобер.*

192. В четвертом классе "а" училась девочка Зоя Танцева, в упор не замечавшая моей красоты и исключительности. Ожесточенно я преследовал ее по коридорам и, ув-лекшись погоней, загнал однажды на проезжую часть улицы Рубинштейна. Не различая ничего, обезумевшая девочка попала под велосипедиста, оказавшегося первым распростертым на ней мужчиной. Через каких-то тридцать лет, узнав, что Зоя – зав. секцией Нарвского универмага, я поспешил ее проведать.
– Помнишь меня? – широко я раскрыл объятия.
– Мерзавец! – затряслась она. – Урод! Посредственность! Из-за тебя я попала под велосипедиста!.. Впрочем, – она потянулась износившимся телом, – это было  непло-хо!.. На – подавись!..
И кинула мне из-под прилавка роскошный, дефицитный, желтый, мужской, ру-мынский, кримпленовый костюм.

193. Мы живем в мире, где все носят готовую одежду.
Так говорил Флобер.*

194. Кавалькада,   г о л у б е я   белыми кителями и черными амазонками, подъе-хала к реке. Летом это был мелкий ручей, который легко переходили вброд с бутербро-дом в руке, теперь же, после половодья, это была речища саженей в шестьдесят шири-ны, быстрая, мутная, холодная; на берегу и у самой воды видны были свежие кучи, – значит, здесь проезжали. Лошади ступили в воду по брюхо и пошли, напрягая силы. Всадники почувствовали в ногах резкий холод. Калоши и башмаки были полны воды; сахар и мука оказались подмоченными – и это было обиднее всего.
– Ка-а-а-ак   о – о – о – о н ?  –  кричали окрестные пейзане.
– Держится! – отфыркивался пухлотелый Пауль Ландау.

195. – Вчера, – Рейтбрехт-Вотгольц эрегировал длинный средний палец, – вы не ночевали дома... так расскажите   о   ч е т в е р т о й   вашей женщине!
– Вы догадались?! – смутился я. – Тогда уж  –  о   ч е т в е р т о й   и   п я т о й ...
Откупорив пачку медовой, невозможной "Пчелки", мы вытянули по короткой си-гаретке.
В пасторском сюртуке и лиловых епископских чулках, мой покровитель первым выпустил струю.
– Итак... под вечер с другом Тимой отправились вы кутить в ресторан "Восток" Приморского парка Победы и там, нажравшись вусмерть, исхитрились зацепить двух старых ****ей...
– Нет, Вернон! – взмахнул я рукою. – Поверьте, это было   ч у в с т в о ,  взаимное и всепоглощающее! – вскочив с места, возбужденно принялся я расхаживать по пери-метру. – Любовь, когда она овладевает нами, кажется такой неодолимой силой... мы убеждаем себя (я вспомнил), что она будет длиться вечно. Любовь не всегда слепа, и, может быть, нет ничего мучительнее, как всем сердцем любить человека, сознавая, что он недостоин любви! Вчера мы   п о л ю б и л и   друг друга... я и Тима – Машу с Гла-шей!.. Мы выпили водки и танцевали...
– По Моэму, – вставил он, – дергаешься ради удовольствия, которое доставляет движение в определенном ритме, и   н е   о б я з а т е л ь н о   мечтаешь оказаться в по-стели со своей партнершей, но танцевать приятно лишь в том случае, если это тебе не противно.
– Нам не было противно, Вернон... после шести бутылок... поймите... эти женщи-ны казались нам прекрасными...
– В милосердии, –  он рассмеялся, роняя пепел на епископский чулок, – половой инстинкт сублимирован, но он сообщает этому чувству частичку своей тепловой и жи-вительной силы... короче?
– Короче – частично мы отрубились, но женщины не покинули своих мужчин... была изловлена тачка... акселератор выл и ржал изо всех лошадиных сил... ночные яр-кие сполохи, стреляя, неслись нам навстречу, исступленно я рычал демонические ваг-неровские тексты... мой друг Тима конвульсивно блевал в неудобное мутное оконце... и сразу– тишина, перевалка: добрые феи на спинах возносят нас к Тиминой квартире (родители – на юге), раздевают, моют, укладывают по постелям, припадают к нам измученными, исстрадавшимися телами...
– В таком состоянии вы   к и н у л и   д в е   п а л к и ? – мой слушатель стряхнул пепел с неизменного пасторского сюртука.
– Не сразу – на утро... как в детской игре: палочку за себя (Маше), палочку за Ти-му (Глаше) – мой друг был еще очень плох...  Э т и   ж е н щ и н ы  –  не ****и, Вернон, – мой голос пресекся.  –  Б л я д и   вынесли бы из квартиры всё, включая мебель...
По существу закончив, я подошел к окну. Внизу,  с и н е я  белыми кителями и черными амазонками, рысью проходила кавалькада.
– Как  о н ? –  высунулся я по пояс.
– Держится! – хором ответили всадники.

196. Жизнь нужно описывать, как она того заслуживает.
Так мог бы сказать Флобер.*

197. К рябенькой Марте Липшиц обожали приходить наши мальчики. Марта жила окна в окна с женским отделением Некрасовских государственных бань – мальчики сразу садились на подоконник и начинали смотреть. Марта уходила по хозяйству на кухню или в ванную – насмотревшись, мальчишки сразу разбегались по своим мальчишеским делам, и Марта оставалась одна, в снимаемой ею квартирке. Пришел я однажды к Марте, сел,  с м о т р ю  –  и вдруг за спиной голос: "Эдик! Эди-ик!". Оборачиваюсь: Марта почему-то голая. А у меня – самый что ни на есть  м о м е н т :  в мыльной новая помывочница! "Извини, Марта, – снова на баню настроился, – не могу сейчас, все-таки я мужчина..."
Хорошая была девушка – не обиделась, вот только  ч т о  тогда хотела, так и не сказала. А вдруг важное?

198. Способ быть идеальным состоит в том, чтобы писать правдиво, а писать правдиво можно только выбирая и преувеличивая.
Так говорил Флобер.*

199.  Л ю д и   4 8 – г о   г о д а !
Ниспровергатели монархий, провозглашатели республик, неистовые бунтари,                п е л и к а н ы   д у х а ,  поколение, верное  п р и н ц и п а м !
Знаю  о д н о г о  и з   н и х !
Бутман Илья, 1948 года рождения!
Антисемиты всех мастей со сладко замирающими сердцами благодарят свою уда-чу: не вышедший ростом и статью, носитель пуделевидный карл-марксовой бороды и прически, очкарик,  п у з а н  – он представляется им беззащитной жертвой и идеальной добычей. Огромные, клыкастые,  ф а ш и с т в у ю щ и е ,  рыча, под лживыми, надуманными предлогами,  о н и  набрасываются   н а   е в р е й ч и к а ,  чтобы смять, раздавить, уничтожить как факт.
Не
знают
негодяи,
какое
бьется
сердце
под
этакой
невзрачной
оболочкой!
Р ы ц а р с к о е !
Р и ч а р д  –  Л ь в и н о е !
С е р д ц е   в о и н а !
Пухлые детские кулачки на поверку оказываются  ж е л е з н ы м и !  Тридцать шестого размера дамская ножка  –  в с е с о к р у ш а ю щ е й    х о д у л е й   В а н           Д а м м а !..  Глаза Ильи сияют. Лик его ужасен. Движенья быстры (кулаком – в морду, ногой – по яйцам!). Он прекрасен. Он весь, как солнце и луна – и нападавшему  х а н а !  Он весь, как спеленький урюк – и нападавшему  к а ю к !!  Он весь, как божеский гонец – и нападавшему  п и з д е ц !!!
Раз в год по приглашению правительства Израиля и Всееврейского общества двойников Карла Маркса Илья Бутман посещает Израиль и, можете мне поверить, па-лестинцы в это время сидят смирно.

200. Никогда не следует бояться преувеличений.
Так говорил Флобер.*

201. Девочки были в чепцах, в сшитых по-городски платьях, с блестевшими на них золотыми цепочками от часов, в накидках, концы которых крест-накрест завязыва-лись у пояса, или же в цветных косыночках, сколотых на спине булавками и открывав-ших сзади шею. Мальчики – в сюртуках с длинными разлетающимися полами, с ци-линдрическими воротничками, с широкими, как мешки, карманами. Черевков вырядился во флоберовский пиджачок – кургузый, с двумя пуговицами на спине, посаженными так близко, что они напоминали глаза... с фалдами, точно вырубленными плотником из цельного дерева. На Эмме Рабинович было белое платье, сшитое ко дню первого причастия (Participe I) и по случаю удлиненное. С волосами, жирными от розовой помады, вся красная, оторопелая, больше всего на свете она боялась испачкать перчатки.
В центре дортуара поставлен был простой сосновый гроб с выведенными по бо-кам французскими словечками: «Honni soit qui mal y pense!»* – в нем, несказанно по-молодевшая и похорошевшая,  лежала преподавательница Анна Дмитриевна Каренина. Во всей ее фигуре чувствовались изящество и скромная грация, а в выражении мило-видного лица читалось что-то особенно ласковое и нежное. В коротком взгляде покой-ницы была сдержанная оживленность – она играла в ее лице, порхала между блестев-шими глазами и чуть заметной улыбкой, изгибавшей ее румяные губы.
Поглядывая на усопшую, все выписывали круги по дортуару. Девочки посасыва-ли сельтерскую, грызли лечебный шоколад, мальчишки жевали аравийский ракаут и запивали виши. Рябенькая Марта Липшиц глотала кровоочистительные экстракты, Мансия Самамбетова мазала чурек пастой Реньо, обнимавшиеся Гжанянц с Кабыше-вым бросали в рот друг другу возбуждающие лепешки Дарсе, Людочка Певзнер с удо-вольствием принимала слабительное Распайля. Судорожными, неравномерными глот-ками смугленькая Эмма Варт-Патрикова глушила из бутылки барежскую.
Обстоятельства трагической гибели преподавательницы литературы Карениной Анны Дмитриевны были таковы. Столетняя старица, живой труп, на склоне лет и под влиянием жестокого склероза, она вообразила себя другим человеком – Карениной Ан-ной  А р к а д ь е в н о й .  Полностью  в о й д я   в   о б р а з   («Je me fais coiffer par Тютькин...**) новоявленная Анна Каренина со страшно бьющимся сердцем поспешила на железнодорожную станцию Удельная. «Нет, я не дам  т е б е  мучать себя!» – мель-кало смутно в ее седой, отжившей голове. Две горничные, ходившие по платформе, загнули назад головы, глядя на нее, что-то соображая о ее зубах: «Настоящие!» Она ускорила шаг и отошла от них к краю платформы. Подходил товарный поезд – платформа затряслась. Рассыпая французские словечки, Каренина выхватила из ридикюля синюю банку, вытащила пробку, засунула туда руку и, вынув горсть белого порошка, начала тут же глотать.
– Что вы делаете! – кидаясь к ней, крикнул начальник станции.
– Молчи! А то придут...
Он был в отчаянии, он хотел звать на помощь. Она опустилась на колена и ужас-нулась тому, что сделала. Что-то огромное, неумолимое толкнуло ее в голову и пота-щило за спину. И свеча, при которой она читала свои монотонные лекции, затрещала, стала меркнуть и навсегда потухла...
И вот, причесанная по последней парижской моде, покойно расположилась она в гробу – курились ароматические травы, по атласному платью, матовому, как свет луны, ходили волны. Казалось, что душа ее неприметно для глаз разливается вокруг и что теперь она в каждом предмете.
– Поглядите, какая она еще славненькая! – потягивая портвешок, призывал со-курсников Виктор Кац. – Так и кажется, что вот сейчас встанет...***
В предсмертной записке Анна Каренина просила с воинскими почестями похоро-нить ее в уездном городе N, где было много парикмахерских заведений и бюро похо-ронных процессий.

202. Боюсь, как бы мозг мой не истощился; может быть, это потому, что я слиш-ком увлекся сюжетом и глупость моих чудаков передается мне.
Так говорил Флобер.*

203. Сполох. Рифма «умерла – Тамерлан».

204. Эмма Рабинович молчала – ее носовая перегородка отсвечивала розовым, глаза смотрели прямо перед собой, и хотя они были широко раскрыты, казалось, будто она их слегка прищуривает. По ее спокойному профилю ничего нельзя было понять.
– Может быть, она просто дразнит меня? – размашисто Черевков качнул шишко-ватым, как у Флобера, черепом.
Раздались крики, негодующие возгласы – все, кого он ударил головой, принялись делать ему замечания.
– Вы полагаете, – Черевков встал во флоберовскую позу, – у меня нет собствен-ных скромных суждений о том,  ч т о  происходит на свете?.. Увы, они имеются! И бо-лее того, я умру от бешенства, не высказав их!.. Да знаете ли вы, жалкие лягушата, что умник Сент-Бев предлагает Буйе   н е   п о д б и р а т ь   о к у р к о в   А л ь ф е д а   д е             М ю с с е !
Немедленно его бросились вязать – легко он отбился.
– Прочь!.. Я – инкрустированный арабеск; кусочки слоновой кости, золота, желе-за; здесь, – он показал, – раскрашенный картон, там брильянт, а есть и жесть, – усмеха-ясь, рукой затеребил он в кармане.
– Успокойся, Сергей, – не давал я приятелю сбиться с круга, – скоро, совсем ско-ро пробьется молодая трава, расцветут цветы, девочки скинут тесные лифчики, небо станет голубым и ты всласть понежишься под живительными лучами солнца.
– Круассе, – бормотал он, – Жорж Санд, 5 декабря 1866 года... Примите срочную телеграмму: «Искусство создано не для того, чтобы изображать исключительное».

205. Великих гениев отличают две черты: обобщение и создание нового. В одном типе они сводят разрозненные личности.
Так говорил Флобер.*

206. Грязь под луною сверкала, как антрацит, всадники ходко шли по приятней-шей из улиц, какие встречаются в уездных городах. По левую руку за волнистыми зе-леноватыми стеклами серебрились гробы похоронного бюро «Нимфа», еще дальше расположились гостиница с парикмахерской. Это было то, что нужно. Побрившись, остригшись, освежив головы вежеталем, конные приобрели вскладчину лучший из имевшихся гробов и принялись шагом взбираться на вершину холма. Светало. Они вступили в бамбуковую рощу, стволы склонялись над дорогой, словно хотели задер-жать скорбную процессию; и хотя в этот вечер не было ни ветерка, узкие зеленые ли-стья чуть подрагивали... Весь склон покрывали ровные холмики, теснившиеся близко-близко друг к другу, так что поверхность получалась рубчатая, как песчаный пляж во время отлива. В точности такое место встречалось им на подходе к каждому губерн-скому городу. Кладбище! Всадники спешились, гроб опустили на землю, долгая дорога осталась позади.

207. Особой пышностью церемония не отличалась. Гроб установлен был на ар-тиллерийском лафете, знамена приспущены, солдаты ракетного дивизиона готовились дать в воздух прощальный залп – прежде должны были быть произнесены речи. Док-ладчики только что подстриглись – поэтому уши у них торчали, – и тщательно побри-лись; они встали еще до рассвета и посетили парикмахерское заведение впотьмах, под носом у них были видны поперечные царапины, на скулах – порезы величиною с трех-франковую монету; дорогой их обветрило, и казалось, будто широкие, одутловатые ли-ца выступавших кто-то отделал под розовый мрамор.
Заупокойную мессу прочитал Вронский с кафедры физического воспитания. Что-бы лучше видеть покойницу, он остановился напротив и погрузился в созерцание, до того глубокое, что скорби в эти минуты не чувствовал. Содокладчик,  л е т а л ь н ы й  марксист Якобсон напомнил собравшимся о каталепсии и чудесах магнетизма, сказал, что если захотеть всем существом своим, то, может быть, удастся  е е  воскресить.
Спокойно лежа в гробу, Каренина внимательно слушала.
Гексадекан химического факультета Манделеев прихватил банку с хлором для уничтожения миазмов и, размахивая ею наподобие паникадила, нещадно кропил со-бравшихся. Лавочка вот-вот должна была закрыться, офицер-ракетчик уже вставил        к у д а   с л е д у е т  компактный французский ключ и готовился с изяществом провер-нуть его в скважине – как вдруг  д е с я т ь  конных показались в воротах кладбища и странным своим видом привлекли всеобщее внимание.
– Кого привезли?
– Heine!*
Побросав Анну Дмитриевну, все побежали за кавалькадой.

208. Сюжет не выбираешь, он навязывается сам.
Так говорил Флобер.*

209. В пасторском сюртуке и лиловых епископах чулках, Рейтбрехт-Вотгольц от-кровенно кликушествовал на темы литературы и писательства.
– Слова нужно употреблять не только для построения фразы, но и для построения мысли! – попеременно он откуривал то от линючей длинной сигары, то от коротенькой душистой сигаретки. – Мысль может не дойти до читателя, если выразить ее слишком грубо; однако действовать нужно с осторожностью, иначе легко впасть в многословие!.. Язык, – продолжил он менторским тоном, – у вас банальный, словарь ограниченный, фразы избитые, грамматика хромает! – с омерзением он отбросил написанное мною. – Ваша проза не так совершенна, как у Свифта, не так изящна, как у Аддисона, все же – неприличным пальцем он поддел меня под ребро, – в  н е й  пленяет какая-то весенняя веселость, разговорная легкость, жизненная непосредственность!.. Такие вот пироги, такое пиво!.. – неожиданно закруглился он.
Погода была ясная. Все утро шел частый мелкий дождик, и теперь недавно прояс-нило. Железные кровли, плиты тротуаров, голыши мостовой, колеса и кожи, медь и жесть экипажей – все ярко заблестело на солнце. Ольга Ивановна лежала одетая в не-убранной с утра постели и дремала. Ей чудилось, что вся квартира от полу до потолка занята громадным куском железа, и что стоит только вынести вон железо, как всем ста-нет легко и весело. Родольф протянул руку и обхватил ее за стан. Сукно ее платья заце-пилось за бархат его фрака. Она запрокинула голову, от глубокого вздоха напряглась ее белая шея, по всему телу пробежала дрожь, и, пряча лицо, вся в слезах, она безвольно отдалась Родольфу.
Внимательно мы наблюдали. Эти двое в кровати вытворяли черт знает что! Минет Ольга Ивановна сотворила такой, что Родольф уже скоро запросил пощады. После минета Ольга Ивановна остервенело стегала партнера ременной передачей, царапала ногтями, а в завершение всего – подмяла под себя и бешеным галопом проскакала верст с двадцать. Наконец, они ушли.
Покашливая, мы молчали. Сбивчиво, с прихрипом, тикали французские старин-ные ходики. В коробках из-под реймских бисквитов пылились кровоочистительные экстракты, бинты, составы для ванн и плитки лечебного шоколада. На окнах колыха-лись триповые портьеры, под рукою лежали «Безнравственные повести» Бореля и на-бор мисочек со стаканами для полоскания рта. С двух живописных панно на нас смот-рели осетровая головизна в шампанском и любимейшее – красным по черному, в стиле Стендаля, – изречение Флобера.
Сполоснув рот, Рейтбрехт-Вотгольц выплюнул в мисочку непрожевавшийся ара-вийский ракаут, встал, вышел на середину комнаты, скинул сюртук, чулки и остался в цирковом полосатом трико. Откуда ни возьмись, зазвучала музыка – тут же я стал зри-телем удивительнейшего из сценических представлений.
Неподражаемый Вернон Рейтбрехт-Вотгольц подпрыгивал до потолка, скалил зу-бы, вертелся колесом, вставал на голову, выл, скрежетал, на тысячу ладов пускал газы, мочился на карбид, выкрикивал разными голосами  м о н о л о г и ,  рыдал, захлебывал-ся истерическим хохотом – и странным образом  п р е о б р а ж а л с я !  Без остатка этот человек растворялся в каждом создаваемом образе. Последовательно я видел госпожу Бовари, Наташу Ростову, Лорелею, дядю Ваню в вишневом саду, гранатовый браслет на чьей-то волосатой руке, Тараса Бульбу с дочерьми, Чарлза Стрикленда, всемогущего Воланда, Остапа Бендера... и даже Арсеньева с его удручающе скучной жизнью...
– Поняли? – ничуть не запыхавшись,  о н  накинул сюртук и пристегнул чулки к поясу.
С трудом я очнулся.
– Нет.
Придвинув поставец, он выбрал чубук по вкусу.
– Объясняю, – неспешно он раскурил трубку. – Флобер, Толстой, Гейне, Чехов, Куприн, Гоголь, Моэм, Булгаков, Ильф с Петровым... Бунин, – загибал он успокоив-шиеся пальцы. –  Д а ж е   о н и   з а и м с т в о в а л и   друг у друга! Поймите:  в             л и т е р а т у р е  д а в н о  в с е  с к а з а н о !  Н о в о г о  н и к о м у  н е  н а п и с а т ь !!
– Вы призываете...  б р о с и т ь ? – пошел я бурыми пятнами.
– Ни в ком случае! – концом чубука бравый джентльмен почесал спину. – Я при-зываю вас правильно использовать обстоятельство! Не тратьте времени попусту на по-иски  с в о е г о !  Е г о  н е т !
– И что же?.. – не мог я взять в толк.
– Тупица! – вспылил он. – Припадите к классикам, обнимите за колени, высосите их до дна!.. Выявите, отберите лучшее – у каждого полно дряни!.. Отдели;те зерна от плевел!.. Зерна  п е р е м е л и; т е ,   добавьте воды, специй – замеси;те тесто! Из него       и с п е к и т е  собственные  п и р о г и !  С пылу с жару подайте их читателю и не за-будьте о   п и в е !!  Пока  э т о г о  не сделали  д р у г и е !
Беззвучно я раззевал рот и громко хлопал ушами...
Он сел к роялю и бравурно заиграл вальс в английском духе.

210. Сгрудившись, все стояли на вершине холма. Кристоф Гендрайх,  Эрнст Тео-дор Амадей Гофман, Виктор Кац и Валя Кондратьев горько рыдали, Карл Теодор Кер-нер, Людочка Певзнер и Марта Липшиц плакали беззвучно, Карл Вильгельм Френцель и Галка Вержбицкая сморкались в большие батистовые платки, Пауль Ландау и Эмма Варт-Патрикова тоненько причитали, Август Вильгельм Шлегель и Ромка Якобсон без чувств лежали на траве, солдаты-артиллеристы жадно ели из бочки тугую, слежавшую-ся   к у т ь ю,   все остальные провожатые судорожно зевали и молились.
Б о л ь ш о й   Г е н р и х ,  протянув ноги, лежал в ограненном хрустальном гробу, гроб на золотых цепях подвешен был к трехсотлетнему дубу – в его ветвях, обнаженные, отвлекали внимание русалки; холеного вида домашний кот ходил кругами и вымяукивал пожрать. Все это ослепительно отсверкивало на солнце и прямо-таки било по глазам и нервам.
– Гейне всегда живой,
Гейне всегда со мной -
В горе, побе-еде
И в ра-а-адости! -
тоненько, под Шопена, пропели военные хористы.
Хрустя, Отто фон Шенхаузен Бисмарк развернул пожелтевший пергамент:
–  С п и  во гробе;
Вдруг погасла, жертвой злобе,
На Земле твоя краса;
Стиль твой примут небеса! -
на высокой ноте закончил он псалом.
Впору было закапывать, и вдруг из толпы, похожий на Станиславского-Алексеева,  выскочил среброглавый бровастый Иоганн Кристоф Фридрих Шиллер.
– Не верю! Не верю!!
И о гроб хрустальный, милый он ударился всей силой.
ГРОБ РАЗБИЛСЯ!
Г Е Й Н Е  О Ж И Л !!
Всем сердца он растревожил – с изумленными глазами закачался над цепями.
– Значит,   т о  не смерть была?!
Как же долго я спал... а?!

211. Моя мысль (тайная): так ошеломить читателя, чтобы он с ума свихнулся. Но цель моя не будет достигнута по той причине, что читатель меня читать не станет – он заснет...
Так говорил Флобер.*

212. Дошкольником как-то прогуливался я с мамой. Беседовали на всевозможные темы. В том числе и о великих людях.
– Мама, – спросил я, – а великие люди тоже  к а к а ю т ?
– Да! – и молоденькая моя мама добродушно рассмеялась.
– И  п у к а ю т ?
Чудесная доверительная атмосфера сразу же улетучилась, родительница дернула меня за руку и велела умолкнуть.
Про  к а к а т ь  можно – знаю я с тех пор – а про  п у к а т ь  нельзя!.. А собствен-но – почему?
Слабенькое философское обоснование впоследствии было найдено: факт               и с п р а ж н е н и я  (действие 1) при всей кажущейся закрытости есть процесс                я в н ы й ,  требующий от исполнителя известных приготовлений, временны;х затрат, авторство здесь в момент совершения бесспорно. Иное дело   в ы х л о п  (действие 2) – стремительный, неожиданный, почти всегда он застает врасплох, может испугать. Где? – Здесь!.. Когда? – Сейчас!.. Кто? – Вопрос... Действие 1 – всегда происходит                с п р о с т а ,  по естественной большой нужде. Действие 2 – отнюдь. При желании все-гда в нем можно усмотреть подвох или злой умысел.
А если без предвзятости?..
Допустим, вы с девушкой. Прогуливаетесь, беседуете на всевозможные темы, и вдруг некто, идущий впереди, садится у вас на дороге и принимается за действие 1. Да вы же убьете!.. А если он: «Трах, тибидох, бах?!» Посмеетесь, ведь, правда?!.
В специальной литературе указано:
5-6 вторых действий в день – нормально для каждого человека.
50-60 – многовато.
500-600 – вам следует показаться врачу. Только и всего...
Второе действие – прекрасное средство для эмоциональной разгрузки. В началь-ных классах всегда с нетерпением мы прислушивались и принюхивались. «Прасковья Ивановна! – тянул наконец руку самый внимательный, – Сверчков (Могилевский, Портнов) воздух испортил!» Учительница срывалась  п р о в е р я т ь  – все визжали от восторга, усталости как не бывало, короткий благодатный перерыв, и с новыми силами за учебу!..
Престарелая моя тетушка, отлично знавшая жизнь,  п о п у к и в а л а  на встрече вовсе не от возраста – ей хотелось сделать нашу беседу простой и доверительной. Кста-ти и   з а п о м и н а ю щ е й с я ...
Легонький «пук» может стать тончайшим индикатором отношений. Общаетесь вы с кем-нибудь, допустим, и никак не можете определиться. И тогда этот кто-то, подуставший от туманности и понимающий жизнь  л у ч ш е ,  сознательно действием 2 ставит вопрос «на попа».* И боже мой, сколько экономит времени (святые, между прочим – на месте!). Теперь вам   в с е   я с н о !  Холодно приподняв шляпу, тут же вы откланиваетесь либо заключаете человека в объятия... Машеньку, ту самую, с Васильевского острова,   с   о т ч а я н и я   пукнувшую дважды в подъезде,  о п е р д е л е н н о   я не любил!..
Вариант куда более ответственный – дружеские отношения   н е о б х о д и м о  установить в кратчайшее время, но сдерживает проклятый официоз. В таких случаях высоким, обыкновенно, партнерам непременно идут навстречу. В протоколе преду-сматривается совместный плотный обед  б е з   г а л с т у к о в ,  после которого обе объевшиеся стороны, уже  б е з   б р ю ч н ы х   р е м н е й ,   один на один, располага-ются в комнате с отличной звукоизоляцией и освежителем воздуха. Выходят к журна-листам уже друзьями, в обнимку!.. Та;к вот!..
Отличным переговорщиком, к слову, еще по  т е м  временам слыл Вячеслав Мо-лотов. Не зря же прозван был «жопой партии». Да вот Хрущева не перепердел...
«Что русскому в удовольствие, то немцу – вусмерть!» – есть народное поверие. А наоборот?! Явление, которого кое-кто смертельно побаивается за собой в России – для немцев обыденная часть жизни и даже составляющая искусства. Поставьте на проиг-рыватель пластинку, желательно, в старом германском исполнении и сразу вы различите в ариях характерные бодрые трески... Привет от Нибелунгов, хранителей золотого клада – у них все в порядке!..
В литературе нет запретных тем, давно уже никто не таскает писателей по судам. Автор не стесняется читателя – публично он мастурбирует, испражняется, совокупля-ется с лошадьми. Так почему же  л а к у н а ?..  Громоподобно – так, что на девять миль в окружности дрожит земля! – пердят великие герои Рабле, персонаж Гашека пёрнул столь оглушительно, что маятник у стенных часов остановился. У Сэллинджера маль-чик громко пукнул в церкви, пукает Ленин в «Кремлевских курантах» Погодина,** инопланетянин Воннегута прилетел к нам, попукивая (для него это закончилось траги-чески). Пускают вольные ветры герои Буковски, Сорокина, Крусанова... еще, быть мо-жет, пяти – восьми авторов. А остальные?.. Так с кем вы, мастера культуры?!.***

213. Для того, кто любит литературу как таковую, читать подобные вещи истин-ное наслаждение.
Так говорил Флобер.*

214. Придумываешь иногда  ж е н щ и н у .  Не слишком красивую, не чересчур изящную, не такую и грациозную, но личико делаешь  м и л о в и д н ы м ,   а выраже-ние его  о с о б е н н о  ласковым и нежным. Выходит  о н а   у тебя, скажем, из вагона на петербургский перрон, из-под густых (непременно!) ресниц  д р у ж е л ю б н о ,        в н и м а т е л ь н о  смотрит на кого-то там, как будто избыток чего-то  т а к  перепол-няет ее существо, что выражается  м и м о  ее воли. Чувствуешь: оживает твое героиня, принимает плоть, заполняется духом. Ведешь ее помаленьку за руку, показываешь ан-тураж, объясняешь что и как. Умница – схватывает на лету. Уже причесывается сама, одевается без твоей помощи, по хозяйству в доме уже лучше тебя, толкует о чем ты по-нятия не имел, приемы какие-то, визиты – диву даешься! Такую  о н а  силу набрала –    т е б я   з а   с о б о й   т я н е т .  Куда это (летишь следом)?!. И вдруг – помеха –               Л е в и н !
Какой такой Левин?!
А Константин Дмитриевич, объясняют, брат Сергея Иваныча Кознышева.
Чушь какая-то... откуда и взялся!.. Прочь с дороги, фленсбургская устрица!.. Не досуг с тобою!.. Мчит меня лихая героиня (куда?)!..
Сильно сложенный, с курчавой бородою, влезший без спросу субъект и не думает сторониться. Экая наглость – не снимая бараньей шапки, принимается он заводить раз-говор!.. Земская деятельность, политика,  н о в ы е  железные дороги!..
Насилу вы отбиваетесь, бежите дальше с вашей дамочкой, но уже медленнее – темп сбит. Героиня однако ж ретива – снова она набирает ход, волоча вас следом.
Что это – опять Левин?!. Но позвольте... Крепыш, силач,  н е  с л у ш а я ,  он пе-рехватывает вас на лету. Самовлюбленный и озлобленно-застенчивый, оказывается, в душе он  п р е з и р а е т  вашу деятельность, и это даже любопытно. Жизнь, которую он сам ведет, он полагает одной настоящей жизнью!.. Каков хлюст!.. Неплохо, кстати, движется на коньках... краснеет... влюблен, каналья!.. Однако, господа,   к   ч е м у   все это?!.
А дамочка, меж тем, совсем  сбесилась – закусив удила, берет она с места в карь-ер!.. Где же Константин Дмитриевич,  с п а с и т е л ь ?  Да вот он, молодец!..                П р и т о р м о з н у л  железной рукой, не дал дамочке  п о н е с т и !..  Пусть ее!.. Тюр-бо сос Бомарше, сыр пармезан, отдельный кабинет сей момент опростается – шампан-ского с белой печатью?.. Разумеется, дорогой ты наш, и  с п а с и б о  тебе!..
Левин. Человек –  т о р м о з !
Он не дает увлечь тебя  п о д   к о л е с а .

215. Люди очень великие пишут порой весьма плохо, и это им на пользу. Искус-ство формы надобно искать не у них, но у писателей второго ранга. Великих надо знать наизусть, боготворить, стараться думать, как они, а затем – навсегда от них оторваться.
Так говорил Флобер.*

216. Всеобщему ликованию не было предела. Воскресший Генрих обнимался с другом Шиллером, Вильгельм Гауф – с Виктором Кацем, Кристоф Гендрайх – с Валей Кондратьевым, Эрнст Теодор Амадей Гофман – с Эммой Варт-Патриковой, Карл Тео-дор Кернер – с Галкой Вержбицкой, рябенькая Марта Липшиц – с Паулем Ландау, Эм-мануил Гжанянц – с Кабышевым, Карл Вильгельм Френцель – с Людочкой Певзнер, Август Вильгельм Шлегель – с Мансией Самамбетовой. Слышались крики, визги, здравицы.
Официозный Отто фон Шенхаузен Бисмарк, кашлянув, попросил слова.
– По случаю замечательного праздника – Дня Воскрешения, – во всеуслышание объявил он, – правительство Великой Германии открывает  з а б о р   л и ц   и з               Р о с с и и !.. Приезжайте к нам на  П М Ж , – персонально пригласил рейхсканцлер Виктора Каца, Людочку Певзнер, рябенькую Марту Липшиц, Эмму Рабинович и пре-подавателя Якобсона.
– А мы, как же?! – ахнули Валя Кондратьев, Мансия Самамбетова, Галка Вер-жбицкая, Эмма Варт-Патрикова, Кабышев и Гжанянц.
– Млеко, яйки, курка, – развел руками немец. – Не понимать!..

217. Семьдесят третьей у меня была Света Б.
Ехали мы как-то с коллегой автобусом. Беседовали на всевозможные темы. В том числе и о мозге Тургенева.
– Мозг Тургенева, – утверждал я. – был крайне мал... всего восемьсот граммов!
– Мозг Тургенева, – не соглашался коллега, – был чрезвычайно велик... больше четырех килограммов!..
Обсуждали проблему мы  т а к ,  чтобы нас слышали две впереди сидевшие де-вушки. Девушки слушали и улыбались. Из автобуса мы вышли вместе и оказались у них дома. Девушки снимали двухкомнатную квартиру со всеми удобствами. Коллеге моему выпала Галя М., студентка гидромета, мне досталась Света Б., прядильно-ткацкая мастерица.
Галя была приемлемой внешности и нормальной умственной деятельности,           з а т о   у Светы по тем   д е ф и ц и т н ы м   временам родная тетя работала поваром в «Метрополе» и до отказа заполняла холодильник племянницы отборными сэкономлен-ными лакомствами (собственные тетины агрегаты не вмещали). Мозг Светы был чист и незамутнен, как у младенца. Коллега мой, накушавшись  г а л и н ы х   сухариков с чаем, через неделю-другую свои посещения прекратил. Не в пример ему, я героически продолжал наведываться к любимой... Благословенный Тургенев!.. Никогда   д о   и никогда  п о с л е  –  т а к   я   н е   п и т а л с я !  «Портится, – приговаривала заветная, обрушивая на меня полки с жареными поросятами, копчеными угрями, всевозможными салатами, паюсными, зернистыми, красными, черными икрами, пирогами, шоколадными тортами, водками, мускатами, ананасами, тушеным в собственном соку чертом с яблоками, – ты ешь давай, а то ставить некуда!»
Казалось бы – цени, так нет же! Началось с Тургенева, да кончилось Чапаевым!.. Разжиревший, утерявший скромность, в беличьем халате, возлежал я на подушках. По-смотреть телевизор вошла Галя. «Хотите анекдот, девчонки?» – «Хотим». Ладно. Скаб-резно щурясь, в лицах, я рассказал из свежего: «Что-то, Василий Иванович, последнее время меня Гондурас беспокоит!» – «А ты, Петька, поменьше его руками трогай!»        Н о р м а л ь н а я  Галя от души посмеялась – Света продолжала сидеть с напрягшимся лицом. Воспоследовала мхатовская пауза.  « Ч т о  т а к о е   Г о н д у р а с   и   п о ч е м у   е г о   н е л ь з я   т р о г а т ь   р у к а м и ? »  –  спросила Света.
И ТУТ МЕНЯ ПРОРВАЛО.
Истерически я хохотал.
Катался по полу.
Бился головой о ковер.
Подпрыгивал, сложившись в поясе.
И самое неудачное – тыкал в Свету пальцем.
Подвывая, Галя выкатилась прочь – я все не мог прекратить.
Светлана встала и, можете мне поверить – в этот момент она была                п р е к р а с н а .
– Собирай манатки, – велела она мне. – И чтобы духу твоего здесь не было!..
...– Света!.. Света!.. – кажется  т а к  вскричал умирающий Гете.

218. Вдали от моего стола я глуп.
Так говорил Флобер.*

219. Кавалькада,  с в е р к а я  белыми кителями и черными амазонками, шагом потянулась с кладбища навстречу жизни. Иоганн Кристоф Фридрих Шиллер крутоусо запевал:
– Старого Гейне добрый взгляд
Уставился на меня...
Милый Генрих! Как я рад
Тебя наконец обнять!*
Белозубо остальные подхватывали:
– Es l;chelt der See, er ladet zum Bade,
Der Knabe schlief ein am gr;nen Gestade!..
Da h;rt er ein Klingen,
Wie Fl;ten so s;;,
Wie Stimmen der Engel
Im Paradies!..**

220. В России хватает людей, которые как-то могут меня перевести.
Так говорил Флобер.*

221. Моя соседка за тонкой хрущевской стеночкой – собака Павлова. Когда-то под ее квартирой жили наркоманы. Весь день они спали, а в половине второго ночи пробуждались и начинали шумно безобразничать. Соседка хватала молоток и начинала колотить в пол. Так продолжалось очень долго... Сейчас наркоманов внизу уже нет, на их месте живут нормальные люди, но каждую ночь ровно в половине второго собака Павлова хватает молоток и несколько раз бьет по паркету.

222. Затихли звуки чудных песен – в последний раз  о т с в е р к н у в  на солнце, кавалькада скрылись за холмами. Тикали чуть хрипло старые часы с петухом, спицы лежали в бисквитной коробке, триповые портьеры колыхались, чайка по имени Джонатан Ливингстон подралась в небе с чеховской  с е с т р о й ,  Софья Лобачевская прошла с Николаем Ковалевским, человек с гаечным ключом просунулся: «Подкрутить не надо чего?!» – и только тут  в с е   о ч н у л и с ь   и   в с п о м н и л и ,   з а ч е м ,                с о б с т в е н н о ,   с о б р а л и с ь !  Каренина Анна Дмитриевна на козлах                н е п о г р е б е н н а я   дожидается! Кинулись  н а   м е с т о  –  гроб теплый еще, а покойницы  н е т !
Корова языком слизнула!

223. Меня считают влюбленным в реальное, а оно мне ненавистно, именно из не-нависти к его копированию я взялся за этот роман.
Как говорил Флобер.*

224. Молоденькой моей маме, женщине яркой, волевой, импозантной, крупной, скоро сделалось тесно жить втроем в шестнадцатиметровой комнате пусть даже пре-стижного «толстовского» дома, где временами она ощущала себя птицей в клетке. Отец   н е   в о з р а ж а л :  я был лишен ежедневного яблока, по вечерам мы сидели при свечах, школьные изложения я писал гусиным пером – семья копила деньги на                д о п л а т у .  И вот в один прекрасный день протяжно под окнами прогудел грузовичок с зелеными отложными бортами: поспешно, волоча скарб, сбежали мы вниз, соседи возбужденно махали нам мухобойками – опорный инвалид Машковцев высоко поднял дочь, и Галя в последний раз показала мне попу... в соседнем окошке прощально мелькнула   л е н и н а   п и п а .  Отец закинул в кузов бледно-розовый платяной шкаф, какая-то пуповинка, шурша, отпала от «толстовской» стены – ничем не связанный более, лежал я на мягких горбатых тюках. Зеленая козявка, урча, мчала к новой жизни.

225. С оттянутой поднятой ногой, ежесекундно изменяя положение головы и кор-пуса, мой институтский товарищ,  и н к р у с т и р о в а н н ы й    а р а б е с к  Сергей Черевков яростно теребил руками в карманах. Атмосфера в мужском туалете была до-верительная – негромкая музыка из кабинок ничуть не мешала дружескому разговору, приветливые рабочие в сапогах только что принесли свежий карбид и из оранжевых мешков пересыпали его в желтые ящики.
– Надо прекратить моду на корсеты – вещь омерзительную, чудовищно безнрав-ственную, а в иные минуты – и крайне неудобную! – страшно искусав беломорину, Сергей раздавил ее каблуком. – Кринолин спрятал женские ягодицы, наш век – век проституток, и из всего, что есть вокруг, пока наименее продажны сами продажные женщины!
– Жест благословляющей руки был бы просто нелеп без широкого рукава, – по-дыграл я несчастному. – Стоицизм есть гигиена.
Мне показалось, он посмотрел на меня с благодарностью.
– Певзнерюга! – мохнатая, как у Флобера, бровь сломалась надвое. – Он начал ху-деть и уже не может быстро бегать. Скоро я проскачу на нем!

226. Изучая других – постигаю себя. Установил необъяснимое:  к а к и м  окажусь с человеком в первый раз (умным, глупым, воспитанным, развязным, целомудренным, порочным, смелым, трусливым, щедрым, скупым и т. д.) –  т а к и м  и останусь с ним навсегда. Перемениться уже не могу.
С Эммой Рабинович я был...

227. – К тебе... этот... – жена просунула голову. – «dans la force de l’;ge...»*
– Vous m’excuserez, mais vous voyez... Revenez vers dix heures, encore mieux de-main!** – подошел я к дверям.
– C’est une petitesse!..*** – сильно сложенный, широкоплечий, с курчавой боро-дой, в бараньей финской шапке, легко, мимо меня, он прошел в кабинет. – Мне нужно тебя видеть!..
– Едем к Гурину завтракать? – обреченно я вздохнул.
– Нет, – подумав, отвечал брат Кознышева – Поедим у тебя!.. Отобедаем!
За дверью громко вскрикнула жена. Лицо гостя вдруг приняло злое выражение, происходившее от усилия преодолеть свою застенчивость.
– Не понимаю, не понимаю, – сказал он.
– Чего не понимаешь?
– Не понимаю, – коленом он поддел незавершенную рукопись, – как ты можешь серьезно  э т о  делать?!. Ну да, у тебя  д а р  к этому! – с повизгом хохотнул он.
– Ты, собственно, зачем приехал? – пошел я пятнами.
– Обедать! – не заметил он. – Я же сказал...
– Видишь ли... жена не совсем здорова...
– Только червячка заморить! – потер он ладони. – Ты меня знаешь: щи и каша!.. Хотя не откажусь конечно от тюрбо!.. Тюрбо сос Бомарше, суп прентаньер, сыр парме-зан... потом ростбифу – да смотри, чтобы хорош был!.. Да каплунов, что ли, ну и кон-сервов!.. Устрицы получены свежие?.. Шампанского с белой печатью!..
Жена внесла яичницу с колбасой и чай с лимоном.
Левин ел и боялся запачкать то, что переполняло его душу.

228. Если хочешь, чтобы получилось живо, приходится прибегать к неполным фразам, недомолвкам, вопросам и повторам, и все это само по себе прегадко.
Так говорил Флобер.*

229. Однажды утром, увязая, спотыкаясь, цепляясь за увядшие лобелии, пачкая свою изящную обувь,  о н а  шла прямиком по вспаханному полю и ела сочный БЕРЕ БОСК. Косынку трепал ветер, капли росы сверкали у нее в волосах венцом из топазов. Любовь стала для нее жизненной необходимостью, она боялась утратить хотя бы час-тицу ее, хоть чем-нибудь ее потревожить. И вдруг из бочки, точно чертик из коробочки, выскочил человек. У него были длинные зубы, шишковатый череп, бугристый угреватый лоб, глаза навыкате, квадратные уши, висячие усы, мохнатая, сломанная пополам бровь и пухлые ягодицы. Гетры он застегнул до самых колен, в руках держал обмакнутое гусиное перо.
– Сударыня! – брызнул он чернилами. – Вы  е д и т е  груши!.. А знаете,  ч е м  их околачивают?!!

230. Мы говорим Гейне – подразумеваем Гете, говорим Гете – подразумеваем Гейне. Схожее порождает путаницу.
– Гарри Самсонович, – спросили журналисты, – какой у вас личный счет с Гете?
– 1 : 1, – ответил Гейне. – Он не пришел на мои похороны, я не был на его.

231. Напротив была телефонная станция... незрелый пятиклассник, я кричал в раскрытые окна: «Барышня!.. Смольный!..», криво внизу проносились трамваи, пенно вытекал квас из ржавой колесной цистерны, весело брызгали поливальные машины, с близлежащего рынка несло Белинским и Гоголем, уже написан был «Вертер», и свеже-народившийся писатель Верижников смотрел на купленные яблоки, казавшиеся ему      п л о с к и м и  –  улица Некрасова, волнуясь, катила в Литейный проспект, а в парал-лельном мире, в Басковом переулке, до поры затаившемся и предвкушающем, вовсю разгуливался маленький  п р е з и д е н т ,  обдумывая загодя, кого пригласить в свою маленькую администрацию.
Новая наша комната* оказалась удобной, просторной, гулкой, а новая комму-нальная квартира – выгороженной из какой-то другой, огромной и барской, причем        и с т о р и ч е с к и е  кухня, уборная, ванная навсегда остались по  т у  неведомую сто-рону добра  и зла. Прирезанная к нам подсобка вмещала газовую плиту и таган**, здесь же за толстым листом фанеры стоял унитаз, на который каждая из семей приходила со своим именным стульчаком. Ванной не было вовсе. Было предвкушение новой, долгой и почему-то счастливой жизни.

232. Пропажа покойной Анны Дмитриевны Карениной будоражила молодые умы – говорили о неких геронтонекрофилах, умыкнувших тело для дальнейших сексуальных посягательств, делу был дан следственный ход, заслушивались свидетельские показания. Подозревая антисоветскую вылазку, дознаватель никому не верил. Преподаватели божились, девочки ели землю, мальчики мочились на карбид, рыжая литовка Далабаускайте родила на ровном месте первенца, Валя Чинаева вынуждена была к аборту, а Мансия Самамбетова с испуга стала женщиной.
– Кто мог  э т о  сделать? – страшно пытал каждого майор милиции Ковалев. – Статская советница Чехтарева?!. Штаб-офицерша Подточина Палагея Григорьевна?!.
Не выдерживая, свидетели раскалывались.
Эмма Варт-Патрикова назвала Гжанянца.
Виктор Кац – Кабышева.
Рябенькая Марта Липшиц – Людочку Певзнер.
Рыжая литовка Далабаускайте – гексадекана Манделеева.
Мансия Самамбетова – Сэллинджера.
Дознаватель не верил.
– Может быть, это был  в а л ь г у с ,  –  внезапно спросил милицейский Эмму Ра-бинович, – или  с т р е ф о п о д ?!
Вопрос свалился на мысли Эммы, как свинцовый шар на серебряное блюдо; Эмма вздрогнула от этого неожиданного толчка и, силясь понять,  ч т о  хотел этим сказать     к р ю ч о к ,  подняла голову.
– Обними меня, моя хорошая! – протянул руки Ковалев.
– Довольно! – страшно закричала Эмма и, выбежав за дверь, так  х л о п н у л а ,   что маятник у стенных часов остановился.

233. С первого захода в Союз писателей меня не приняли исключительно из-за      н а з в а н и я   книги (к содержанию претензий не было). На втором заходе я предста-вил приемной комиссии   т е   ж е   свои печатные работы  м и н у с  злополучную то-ненькую брошюрку и без особых осложнений пополнил собой писательскую дружную семью.
Книжечка называлась: «ГОВНО» (Санкт-Петербург, самиздат, 1992).

234. Точное слово приходит всегда, если владеешь мыслью.
Так говорил Флобер.*

235. РЕМИНИСЦЕНЦИЯ N. «Поглядев на портрет с минуту, Алексей Александ-рович вздрогнул так, что губы затряслись и произнесли звук «брр», и отвернулся».
Л. Н. ТОЛСТОЙ. «АННА КАРЕНИНА».
«Коллежский ассесор Ковалев проснулся довольно рано и сделал губами: «брр...», что он всегда делал, когда просыпался, хотя сам не мог растолковать, по какой причине».
Н. В. ГОГОЛЬ. «НОС».
Литература растет.

236. Точнее, все же, не «брр...», а «тпру...». Извозчики подтвердят.

237. Крепчайший Леонид Леонов теоретически мог стать  б о р ц о м .  Играя мус-кулами, под софитами, в классическом стиле, он победил бы многих. Изобрети Леонов-борец свой фирменный  п р и е м  (какой-нибудь особый «захват в партере»), и эффективное новшество тотчас было бы перехвачено внимательными ревнивыми соперниками. Избрав классический стиль, Леонов сделался  п и с а т е л е м ,  успешно выступал, победил многих и на пропаханной вдоль, поперек и по диагонали арене показал абсолютно новый  п р и е м ,  н е   п е р е н я т ы й   н и к е м .   Создавши своего «Вора», Леонов по прошествии лет, не трогая самого действия,  д о п о л н и л  произведение позднейшими вставками-комментариями. Читаешь профессионально-крепкий текст и вдруг – «захват в партере»: «За этот момент меня потом долго ругали критики...» или «Относительный неуспех этого моего литературного произведения  т е п е р ь  могу объяснить следующим...». Примерно так.

238.  Д о   Леонова был только Герцен. «КТО ВИНОВАТ?»: «Губернатор вознена-видел Круциферского за то, что он не дал свидетельства о естественной смерти за-сеченному кучеру («тпру!..» Э. Д.) одного помещика». Тут же к курсиву сноска: «ЭТИ СТРОКИ БЫЛИ ВЫПУЩЕНЫ ЦЕНЗУРОЙ. (ПРИМЕЧ. ГЕРЦЕНА.)
 
239. Ну, а   д о  Герцена, как известно, были декабристы. Спокойной ночи!

240. – У-у-у... а-а-а... брр... тпру!..
Звучно голубой вагон мчал Параллельно-Перпендикулярной линией городского, имени Короленко, метрополитена. Сидя на упругом диванчике, отлично я себя чувст-вовал. Я чувствовал отлично свое сердце, чувствовал печень, кишечник, мышцы, кровь и лимфу. Я чувствовал свой член. Свернувшись, как уставший верный пес, спокойно он лежал на моих коленях. «Где та, кто скажет ему, наконец: «Фас!» – чувствовал я тайную мысль в районе гипофиза.
Шестеро напротив, опустив веки, держали раскрытыми книги.
Пожилой, с толстовской бородищей, читал Гоголя.
Длиннорукий, с булгаковским лбом, читал Флобера.
Безупречный, с леоновской стрижкой, читал Герцена.
Братья-близнецы в ильфо-петровских клетчатых пиджаках, ужавшись, читали Че-хова.
Шестая – женщина за сорок, причмокивая, читала Куприна.
Читая,
она
помнила,
что
ей
за
сорок
и
знала,
что
те,
кто
любил
ее
прежде,
еше
будут
продолжать
ее
любить,
но
з а н о в о
ее
не
полюбит
уже
н и к т о !
В области чувств эта женщина переходила в область литературы.
Мой член, свернувшись, покойно лежал у меня на коленях.
– У-у-у... – мчал поезд метро, – а-а-а... брр... тпру... трах-тибидох!..

241. Главное в этом мире – чтобы душа царила в горних высях.
Так говорил Флобер.*

242. Отбривши майора милиции Ковалева, Эмма Рабинович выбежала в инсти-тутский сад, где лихорадочно принялась поправлять сбившуюся косметику, причесы-вать волосы и чистить ногти; она кусала себе губы, кровь прилила у нее к лицу, она вся порозовела – от корней волос до самого воротничка. Чуть успокоившись, девушка наклонилась к грядкам и принялась обнюхивать левкои и синие розы, еще не распустившиеся, но уже прекрасно посеянные – левкои отчего-то ассоциировались у нее с попранной честью, а розы – с неотвратимостью возмездия. Впрочем нет – с неотвратимостью возмездия мысленно она связывала именно левкои, а уж розам оставалось быть связанными с попранной честью. Именно так... В тот же драматический момент страшный шум донесся из внутренних помещений, кажется, даже вылетело оконное стекло, наружная дверь выставилась, и майор милиции Ковалев, прижимая к животу руки, вихрем пронесся мимо Эммы к Невскому проспекту и Казанскому собору. Воротничок его манишки, впрочем, оставался чист и накрахмален.

243. Ни левкои, ни розы сами по себе не интересны, интересен только способ их изображения.
Так говорил Флобер.*

244. Пользуясь случаем, через эту книгу передаю привет Натэлле Иосифовне Ви-тенко. Натэлла Иосифовна трудится кладовщицей на складе расторможенных автомо-билей и часто в метро перечитывает излюбленного ею Куприна.

245. По утрам сосед Швеллер – трах-тибидох! – потрескивая, громко пел в клозе-те арии Вагнера, его жена Брунгильда здесь же, за тонким фанерным листом, жарила на тагане четырехсотграммовый свиной мозг; здесь же, отфыркиваясь, плескались в кухонной раковине старые девы сестры Ершовы, молодая моя мама изящно ощипывала тонкими пальцами красную куропатку, намереваясь приготовить соте; отец, доброже-лательно улыбаясь, ждал доступа к унитазу; с зубной щеткой наперевес стремился я стать ближе к холодной водопроводной воде. Не слишком удачный воздух со свистом утекал в раскрытое окно кухни, взамен отработанного назад притекала наружная зноб-кая свежесть – сестры Ершовы, прикрякивая, растирали тела одним на двоих махровым полотенцем; вышедший из клозета огромный Швеллер металлическим профилем от-сверкивал на солнце, отец весело переменял на унитазе стульчак; задиристо над рако-виной зачищал я молодые крепкие зубы, по радио гремели бравурные марши, звонил в коридоре висячий белловский телефон, оглушительно ему вторил звонок в прихожей – эстетичные сестры Ершовы вовсю держали на паях   л и т е р а т у р н ы й   с а л о н ,   и с раннего утра обыкновенно  о н   заполнялся гостями.

246. Еще не успел утихнуть  ш у м ,  еще, ворча, факультетские  п е д е л и  соби-рали в дортуаре осколки стекол, еще прилаживали к месту сорванную с петель входную дверь, еще Эмма Рабинович нюхала в саду набухшие семена левкоев и синих роз – а по институту пополз уже невероятный слух: говорили вполголоса, что майор госбезопасности Ковалев непостижимым образом  о с т а л с я   б е з   ч л е н а,  и будто бы  ч л е н   м а й о р а   К о в а л е в а   р а з г у л и в а е т   т е п е р ь   г д е – т о   с а м   п о   с е б е .  И тут же, будто соткавшись из возбужденного, пропитанного горячим шепотом воздуха, в дортуаре возник  н о в ы й  студент Колобков, с лицом весьма странным и как бы не лицом вовсе.

247. Меня очень удивит, если роман этот не будет иметь шумного успеха у жен-щин.
Так говорил Флобер.*

248. Не по годам смышленого, хорошенького новичка возненавидела классручка Вера Васильевна, женщина тупая и уродливая. Систематически она писала мне в днев-ник замечания, порочащие мою честь и достоинство, щипала, царапала грязными ног-тями, прилюдно оплевывала меня ядовитой слюной, от которой потом по коже шла зудящая краснота – если же свидетелей не было, я рисковал нарваться на прямой  у к у с  гноившихся кривых зубов. Не раз и не два, навалившись огромным телом, она пыта-лась меня  п р и д у ш и т ь .  Исподволь копя силы,  д о  п о р ы  я терпел, превращая все в шутку. «Когда призываешь благодать, она приходит!» – уворачиваясь, выкрики-вал я из Флобера. Или: «Живые люди, в отличие от литературных персонажей – созда-ния импульсивные!» – из Моэма. Или же просто: «Je fais des passions!»* – из Толстого... Время шло – мужая, я исполнялся решимости. Ослепленная яростью Вера Васильевна не замечала происходившей во мне перемены. Изощренно она продолжала пинать меня ногами, затаскивала в учительский туалет и пыталась обмакнуть лицом в унитаз. Она попробовала выбросить меня из окна четвертого этажа, и тогда окончательно я решился. Вскоре  т р а д и ц и о н н о   Вера Васильевна велела мне остаться после уроков, и вероятно это был единственный раз, когда я жаждал нашей встречи. И вот прозвенел последний звонок, мои товарищи ринулись в раздевалку – преступно улыбаясь, учительница заперла дверь на ножку стула. Я изготовился. Выпустив когти, с оскаленной пастью, Вера Васильевна начала  р а з б е г а т ь с я .  Моя рука скользнула в портфель, удобно я обхватил  т о п о р и щ е .  Вера Васильевна  п р ы г н у л а  и на лету схлопотала обухом в лоб. Извиваясь, она лежала на полу и матерно проклинала меня. Приблизившись, я отсек ей правую руку. Потом – левую ногу. Потом – левую руку. Потом – правую ногу. После этого,  н е   с л у ш а я ,  я отрубил ей голову. Побросал   в с ;  в два прорезиненных мешка, подтер кровь на полу, вышел из опустевшего школьного здания, доехал до Невы и швырнул  о т х о д ы  в воду.
Вечером во всем я признался отцу. Уже стареющий  п а п е н ь к а  подошел к ок-ну, долго смотрел на шустрых молодых телефонисток, вздыхал, пропускал сквозь кулак пахнувшую ванилью и лимоном шелковистую седую бородку.
–  Il ne faut jamais rien outrer, – сказал он наконец. – Ce n’est pas tr;s bien vu ; Pe-tersbourg.**

249. Один древнеримский полководец очень боялся быть забытым потомками. Дабы заявить о себе погромче, в битве с карфагенянами при мысе Экном (256 г. до н. э.), он проявил особую жестокость и пролил реки крови.
Соответствующим образом имя этого человека увековечено.
РЕГУЛЫ – одно из названий ежемесячных женских выделений.
РЕГУЛ – так звали полководца.

250. Дело Карениной Анны Дмитриевны благополучно было спущено на тормо-зах, майор Ковалев в институте более не появлялся, новый студент Колобков непре-станно окружен был девочками, самозабвенно его  т е р е б и в ш и м и ,  от чего, каза-лось, распрямлялся и рос в размерах.
Рябенькая Марта Липшиц испытывала после обеда чувство, подобное тому, какое испытывает юноша пред битвою. Как только она думала о будущем с Виктором Кацем, пред нею вставала перспектива блестяще-счастливая; с преподавателем Якобсоном же будущность представлялась туманною. Она уже приближалась к дверям туалета, наме-реваясь кое-что переменить в себе, когда позади, в дортуаре, услышала настигающие ее шаги. «Чего мне бояться? Что будет, то будет!» – сказала она себе и, обернувшись, увидела всю  е г о  сильную и робкую фигуру.
– Я хотел сказать... – преподаватель Роман Якобсон выронил «Очередные задачи Советской власти» и не озаботился поднять их, – я за тем подошел... что... быть моею женой! – проговорил он, почувствовав, что самое главное сказано.
Рябенькая Марта тяжело дышала. Еще острее она чувствовала необходимость пе-ремены в себе. Еще минута – и будет поздно!
– Этого не может быть... – переступила она ногами, – простите меня...
– Это не могло быть иначе, – он поклонился и, не разгибая шеи, прошел к дверям мужского туалета.

251. Я считаю человека, который женится, не имея ста тысяч ливров ренты, него-дяем, мошенником, достойным палок.
Так говорил Флобер.*

252. Поджарые наши соседки, сестры Ершовы, старались содержать салон в об-разцовой чистоте, и все же к ночи до самого потолка обыкновенно он заполнялся куча-ми окурков, грудами объедков, использованными шприцами, перепачканным нижним бельем, разорванными наискось машинописными текстами, разбитой посудой и пусты-ми бутылками. Пытливый и развитой мальчик, я живо интересовался литературной жизнью и потому охотно помогал старушкам выносить мусор, бегал в магазин за вод-кой, в аптеку за наркотиками и презервативами, открывал дверь звонившим бесчисленным завсегдатаям.
– Кто это? – спрашивал я первое время, еще не ориентируясь.
– Эдмон-Франсуа-Валентин Абу, – объясняла мне старшая из сестер, – Пюшес Габриель-Рауль-Фернан де Багено, Луиза-Полина-Мария Виардо, Франсуа-Пьер-Гийом Гизо, Аглая Дидье, Евгения Мария де Монтихо де Гусман, Сент-Илер Этьен Жоффруа, Саль Рене-Робер де ла Кавелье.
– А это?
– Исаак Кабозон, – втолковывала младшая, – Мишель Леви, Джеймс Макферсон, Кристина Нильсон, Генрих Панофка, Солон Робинсон, Томмазо Сальвини,  Анна Ни-колаевна Энгельгардт.
Скоро многих из них я знал в лицо.
Жан-Жермен Шод-Эг обыкновенно дарил мне сигары, Иоганн Генрих Хоттингер – зажигалки, Пьер-Анджело Фьорентино – куриные перья, Октавия Фейдо – сатиновые синие трусы, Мари Фавар – малопоношенные бюстгальтеры, Франческо Траини – рас-крашенные детские кубики, Герберт Спенсер норовил ущипнуть меня за щеку, а Миха-ил Матвеевич Стасюлевич всегда давал три или пять копеек.

253. ПУРПУРНАЯ ЗАРПЛАТА. Чапыжник насквозь прогрелся, перелеги курятся, андроны мчат, полные припертней. Присные на проскомидию поспешают – в кросне, серпянке да шалоне. По сувою через заказничек и по кокурке каждому! Редкая птица: скворец-не скворец, фазан-не фазан –  м я с о е д   в е с е н н и й   высоко в небе ширяет. Конец зиме, господа!..

254. На каждому шагу – жемчужина!
Так говорил Флобер.*

255. Хорошенькая Эмма Варт-Патрикова приняла окончательное   р е ш е н и е   и, горячась, выкладывала аргументы  з а .  Не в силах  п о н я т ь ,  рыхлолицая Валя Чинаева испуганно, крест-накрест, прикрывала руками свой   з а ч а р о в а н н ы й  г р о т . Ветреный преподаватель Гжанянц ходил, уронив голову на плечо Кабышева. Невозмутимый Виктор Кац посасывал из горлышка желтый кипрский мускат. Рыжая литовка Далабаускайте обеими грудями кормила рыжего литовского младенца. Легальный марксист Роман Якобсон вторую неделю не выходил из туалета. Мансия Самамбетова смутно ощущала в себе  п р е д т е ч у .  Замужняя Таня Емельянова в душ; праздновала  с о ч е л ь н и к .  Эмма Рабинович была очень печальна и очень тиха, очень нежна и в то же время очень сдержанна, в ее обаянии было что-то леденящее, бросавшее в дрожь, – так вздрагивают в церкви от благоухания цветов лобелии, смешанного с холодом мрамора... В дортуаре герценовского педагогического института шла обычная  ж и з н ь  со всеми ее несомненными минусами и плюсами, за окнами стучала капель, везде было солнце, в воздухе объемно разливалась благодать – ничто не предвещало эмоционального потрясения. И вдруг – ужасный вой, хрип, топот! Паркет заходил ходуном – испуганные, мы прижались к стенам – взметнулась пыль, из дальнего конца дортуара, роняя клочья пены, чудовищный и все же   с д а в ш и й  по весне, на всех своих четырех,        в ы с к о ч и л   р а з ъ я р е н н ы й   П е в з н е р ю г а .  Вцепившись в свалявшуюся шерсть, отчаянно балансируя и не давая себя сбросить, верхом на чудище  с к а к а л     С е р г е й   Ч е р е в к о в !..  И понеслись, понеслись, понеслись!.. Гремит и становится ветром разорванный в куски воздух, летит мимо все, постораниваются и дают дорогу другие народы и государства.
И какой же русский не любит быстрой езды?!

256. Эта моя книжица не из легких... Только сумасшедший мог за нее взяться.
Так говорил Флобер.*

257. Писавший всю ночь замечательный свой роман, проснулся я довольно позд-но и услышал запах горячей сдобы. Приподнявшись немного на кровати, я увидел, что супруга моя, довольно почтенная дама, очень любившая пить кофий, вынимает из ду-ховки только что испеченные  к о л о б к и .
– Сегодня я, Аза Иосифовна, не буду пить кофию, – сказал я, – а вместо того хо-чется мне съесть горячего колобка с изюмом.
(Естественно я хотел бы и того и другого, но знал, что было совершенно невоз-можно требовать двух вещей разом: ибо Аза Иосифовна очень не любит таких прихо-тей.)
«Пусть дурак ест колобка; мне же лучше, – подумала про себя супруга, – останет-ся кофию лишняя порция».
И бросила один колобок на стол.
Я взял в руки нож и, разрезавши колобок на две половины, к удивлению своему увидел что-то белевшееся.
«Плотное! – сказал я сам про себя, – что бы это было?»
Я засунул пальцы и вытащил – член!..
«А вставлю-ка в роман», – решил я.

258. Прекрасные сюжеты, как правило, не удаются.
Так говорил Флобер.*

259. Дородная, чопорная дама, носатая, с жадными глазами, в платье фабричного производства и красивых туфлях на маленькой ножке, беззлобно посмеиваясь, проплы-ла по коридору, не преминув заглянуть в полураскрытый проем купе. Сама говорившая немного,  о н а  обладала бесценным даром поддерживать общую беседу и посему, без обиняков, за умеренную плату, вызвалась  о ж и в и т ь  наш разговор, показавшийся ей нудным и бессмысленным.
– Она полагает, что без нее мы не обойдемся! – с едва уловимым акцентом, скорее прибалтийским, нежели лондонским, доктор Рейтбрехт-Вотгольц подтянул епископский сползший чулок.
За окнами мелькали  угодья,  с м о р к а л о с ь ,  к стеклу липли зеленые атмо-сферные сгустки, комсомольско-молодежный экспресс стремительно мчал в благосло-венные дали, на верхней полке спросонок попукивал мой друг Тима.
– Он дурак, если воображает, что его знание чем-то  в а ж н е е ,  –  вспылил Рейт-брехт-Вотгольц после совсем уж громкого звука, – и кретин, если не умеет подойти к каждому человеку, как к равному!
– По Моэму, – не согласился я, – считать себя  в ы ш е , возбраняется                х у д о ж н и к у .  Тимофей таковым не является, а значит, имеет основания относиться к людям свысока.
Поморщившись, доктор раскурил короткую линючую сигарку.
– Хорошо, – он кивнул, – довод принят. Вернемся к нашим баранам – признаться,    о н и   любопытны!.. Итак, – он заглянул в блокнот, – пройдем по порядку... Вы утвер-ждаете, что этот Черевков, сын бурятки, похож на Флобера?
– Да.
– Ваш дед Соломон Замоскин был дамским портным?
– Да.
– Действительно вы жили в «толстовском» доме?
– Да. Рубинштейна 15/17.
– И Ляля показывала вам  п о п у ,  а Галя  – п и п у ?
– Нет. Ляля показывала мне  п и п у ,  а  п о п у  показывала Галя.
Он исправил.
– Виктор Кац пьет все подряд?
– Да.
– Преподаватель Гжанянц стал женщиной?
– Преподавательница Гжанянц сделалась мужчиной.
Снова он исправил.
– Кабышев – гомосексуалист?
– По-видимому.
– Людочка Певзнер покрыта густой свалявшейся шерстью?
– Да, но у нее хороший парикмахер.
– Почему рябенькая Марта Липшиц отказала преподавателю Якобсону?
– Ей нравится другой и еще – ей нужно было кое-что переменить в себе.
– И наконец Эмма Рабинович, – доктор надел очки. – Она красива той не под-дающейся определению красотой, которую питают радость, воодушевление, успех и которая, в сущности, есть не что иное, как гармония между темпераментом и обстоя-тельствами жизни?.. Вожделения, горести, опыт в наслаждениях, вечно юные мечты – все это так же необходимо для ее постепенного душевного роста, как цветам необхо-димы удобрение, дождь, ветер и солнце?.. Она вдруг раскрылась во всей полноте своей натуры?
– С красотой, гармонией и темпераментом – верно. С вожделениями, наслажде-ниями и удобрениями – тоже. А во всей полноте натуры она еще не раскрылась.
Раздался  у д а р :  за окнами пролетели рога и копыта, остро потянуло свежайшей говядиной – очевидно было столкновение поезда с замечтавшейся на путях коровой.
Залпом Рейтбрехт-Вотгольц допил свой виски.
– У вас – несомненный повод для романа. Подкопите фактуры, дайте настояться в себе – и валяйте!..
Он замолчал, в воздухе повисла  п а у з а .  Переменяя позу, наверху тоненько припукнул Тима. Не зная,  ч т о  сказать и  к а к  достойно завершить беседу, беспо-мощно мы покашливали, переминались и шаркали ногами.
– Ce sera admirable!.. Mais c’est ridicule!* – дождавшись своего часа, пришла на помощь носатая дама в красивых туфлях на маленькой стройной ножке. – Вы едете в Палангу?.. Bonne chance!..**
– Между  п р и ч и н о й   и   с л е д с т в и е м  нет внутренней связи, которую можно было бы воспринять сознанием, – очнулся доктор.
– Между  м у ж ч и н о й   и   с л е д с т в и е м   тем более ее нет! – беззлобно рас-смеявшись, дама поставила нам большую красивую точку.
С достоинством приняв гонорар, она удалилась, и только здесь я прозрел: вне вся-кого сомнения с нами была  у м е р ш а я   и   п о х и щ е н н а я   и з   г р о б а                К а р е н и н а   А н н а   Д м и т р и е в н а !

260. Другие наши соседи – Швеллеры – тоже принимали гостей. По выходным обыкновенно к ним приходили Вурст, Кнауст и Припасов. Мужчины рассаживались за столом под накрахмаленной клетчатой скатертью и принимались сильно барабанить по ней пальцами. «Сознание бытия есть результат ощущений», – приговаривал Кнауст. Вурст с Припасовым платком обтирали губы, Швеллер, сидя в профиль, напевал из Вагнера. Его жена Брунгильда извинялась, что лежит в постели с «Путевыми картина-ми» Гейне и притом на животе, ибо нарыв ниже поясницы, вскочивший от неумеренного потребления винных ягод, мешает ей лежать на спине, как приличествует каждой порядочной женщине. «Как там эти сестры Ершовы?» – спрашивал Вурст. «Их нужно убить!» – отвечал Швеллер. – Es ist ein ganz einfaches Ding».* – «Обдумайте хорошенько, – советовал Припасов. – Zu kompliziert, mach zu viel Klopot».**

261.  К о л о б о к ,  признаться, остался несъеденным.
Я и руки опустил, стал протирать глаза и щупать: член, точно,  ч л е н ! ..  Х у й !..  И еще, показалось, как будто чей-то  з н а к о м ы й .  Вспомнилось из студенчества: милицейский майор Ковалев... туалет пединститута... рядом мочимся мы в писсуары... член майора поражает: огромных размеров, он имеет по краям зазубрины...  т а к о й   не перепутаешь ни с каким другим!..  Т о т   с а м ы й !..   Н о   к а к ,   к а к и м               о б р а з о м ...  после стольких лет?!!
Ужас изобразился в моем лице. Но этот ужас был ничто против восторга, который овладел моей супругою.
– Фаллоимитатор?! Какой хорошенький!.. Мне, ко дню рождения?!. Спасибо, до-рогой!.. Давай же его поскорей!..
– Стой, Аза Иосифовна! Я положу его, завернувши в тряпку, в карман: это брак – видишь трещинку?.. После я принесу тебе другой...
– И слушать не хочу! Отдавай этот!.. Сухарь поджаристый! Знай умеет только на машинке стучать, а долга своего скоро совсем не в состоянии будет исполнять, потас-кушка, негодяй! Ах ты пачкун, бревно глупое! Сейчас давай  е г о  сюда!
Решительным образом отстранив супругу, я натащил сапоги и вышел на улицу.
Черт его знает, как это сделалось, пьян ли я вчера возвратился... А по всем приме-там должно быть происшествие несбыточное: ибо колобок – дело печеное, а *** совсем не то. Ничего не разберу!.. – примерно так думал я и дрожал всем телом.

262. Я пишу, как другие играют на скрипке, лишь для собственного развлечения.
Так говорил Флобер.*

263. «Каренина Анна Дмитриевна! – думал я судорожно. – Не только она  ж и в а ,  но и  п о д р а б а т ы в а е т  в поездах!»
Вскочив с места, ринулся я в коридор и принялся без разбора ломиться во все ку-пе подряд.
В первом, бесцветные, путешествовали альбиносы (среди них был потомок альбигойцев с распухшими белыми альвеолами). По всей видимости направлявшиеся в Альпы, в костюмах из альпака, на альтах наигрывали они композиции Хуго Альвена и Исаака Альбениса. Обрадовавшись яркому шатену, девушка Альбина предложила мне на выбор полистать с ней альбом или альманах.
Во втором купе, одинокий, сидел анахорет.
Третье купе забито было галдящими рушанцами и пандурами в широких ситце-вых юбках. Здесь пили водку и целовались.
В четвертом провозили следящий электропривод и небольшую пескодувную ма-шину.
В пятом громоподобно пердел Тима.
В шестом, похожая на зеленую водоросль, сидела некто Пандорина. Здесь же пи-сатель Александр Игнатьевич Тарасов-Родионов ел собственного приготовления                ш о к о л а д .
В седьмом оказались редакторша Алевтина Степановна, два корректора и лино-типист.
В восьмом на центре стояла коляска, щегольская и барская, запряженная парой горячих серых лошадей; седоков не было, и сам кучер (тпру!), слезши с козел, стоял подле; лошадей держали под уздцы. Кругом теснилось множество народу, впереди всех полицейские. У одного из них был в руках зажженный фонарик, которым он, нагибаясь, освещал что-то на полу купе, у самых колес. Все говорили, кричали, ахали; кучер казался в недоумении и изредка повторял: «Экой грех! Господи, грех-то какой!»
Девятое купе оказалось запертым – неистово я рванул, дверь съехала, и тотчас из глубины выскочили режиссер с оператором и принялись снимать меня крупным пла-ном.
Анны Дмитриевны Карениной нигде  н е  б ы л о .
Раздосадованный, плюнув в объектив, я вернулся в первое купе.
– Хотите   л е г е н д у   о   д в у ж о п о м   к р о к о д и л е   с                б р и л л и а н т о в ы м и   я й ц а м и ?  –  спросил меня потомок альбигойцев.
Вежливо я отказался и стал рассматривать с Альбиной бесцветные, тусклые фото-графии.

264. В общем, остервенение, с которым я работаю, полностью подходит под то, что доктор Трела именует «помешательством с проблесками рассудка».
Так говорил Флобер.*

265. Грандиозный успех «Ремонтантности ...» – неожиданный, бурный, местами истеричный, с многочисленными литературными премиями – девятым валом прока-тившись по стране, выхлестнулся за ее пределы. Экспансивные французы, туманные англичане, низкорослые японцы, мускулистые нигерийцы, экстремальные палестинцы – все разом захотели  п р о ч е с т ь  необыкновенное русскоязычное произведение. Не медля, за дело взялись переводчики – связавшись со мною, они в рабочем порядке про-сили что-то уточнить, где-то прояснить, как-то дополнить текст, дабы сделать его по-нятней иностранному, не знающему   н а ш и х   реалий, читателю. Немецкий перево-дчик, в частности, призвал меня вернуться к эпизоду с убийством классной руководи-тельницы и развернуть его для бундесчитателя со всей возможной полнотою.

266. В начале мая, в чрезвычайно жаркое время, рано утром  о д и н   м о л о д о й  ч е л о в е к  вышел из своей квартиры на улицу Некрасова и медленно, как бы в нере-шимости, отправился в сторону Мальцевского рынка. Не то чтоб он был труслив и за-бит, совсем даже напротив: но с некоторого времени он был в раздражительном и на-пряженном состоянии, похожем на ипохондрию. Насущными делами своими – уроками он совсем перестал и не хотел заниматься. «Спросят ли нынче по алгебре?» – мелькнула у него мысль и тут же расползлась по лицу странною улыбкой. – На какое дело хочу покуситься и в то же время каких пустяков боюсь!.. Гм... да... все в руках человека, и все-то он мимо носу проносит, единственно от одной трусости... это уж аксиома...»
С замиранием сердца и нервной дрожью подошел он к преогромнейшему дому с барельефами, выходившему одной стеной на улицу Маяковского, а другой на Жуков-ского. 171-я школа Дзержинского района Ленинграда.
– Здравствуйте, Вера Васильевна, – начал он, как можно развязнее, но голос не послушался его,  прервался и задрожал, – я вам... я не подготовил сегодня урока... света не было, знает ли...
Старуха смотрела внимательно, злобно и недоверчиво. Прошло с минуту; ему по-казалось даже в ее глазах что-то вроде насмешки, как будто она уже обо всем догада-лась. Он чувствовал, что теряется, что ему почти страшно, до того страшно, что кажет-ся, смотри она  т а к ,  не говоря ни слова еще с полминуты, то он бы убежал из класса.
– Останешься после уроков,  Д в о р к и н ! – все же проглотила она приманку.
Не знаю уж, как дождался... Но вот прозвенел последний звонок, мои товарищи ринулись в раздевалку, учительница вошла: мы были одни. Я расстегнул портфель и высвободил топор из-под учебников, но еще не вынул совсем, а только придерживал. Руки мои были ужасно слабы; я боялся, что выпущу и уроню топор... вдруг голова у меня как бы закружилась.
– Да что он тут навертел! – с досадой вскричала старуха, просматривая мою тет-радку.
Ни одного мига нельзя было терять более. Я вынул топор совсем, взмахнул его обеими руками, едва себя чувствуя, и почти без усилия, почти машинально, опустил на голову обухом. Удар пришелся в самое темя, она вскрикнула и вся осела к полу. Тут я изо всей силы ударил раз и другой, все обухом, и все по темени. Тело навалилось на-взничь. Вера Васильевна была еще жива и изрыгала проклятия в мой адрес, она требо-вала, чтобы немедленно в школу пришли родители, грозила  и с к л ю ч е н и е м .  Одну за другой я отрубил ей руки, ноги и напоследок – голову. Я был в полном уме, затмений и головокружений уже не было. Я был даже очень внимателен, осторожен, старался не запачкаться... Уже поклал я   о б р у б к и  в большой прорезиненный мешок, как вдруг позади послышался легкий крик. В классе стояла Лизавета, наша уборщица, вся белая как полотно. Я бросился на нее с топором, она только чуть-чуть приподняла левую руку – удар пришелся прямо по черепу, острием, и сразу прорубил всю верхнюю часть лба, почти до темени. Она так и рухнулась. По счастью, у меня оказался с собой запасной мешок, и неудачная свидетельница превосходно в нем поместилась. Школьное здание было безлюдно, в туалете я вымыл топор, затер кровь на полу, подобрал              о б р о н е н н ы й   п а л е ц ,   уж не скажу   ч е й ,  сполоснул руки, выволок мешок потяжелее на улицу, благополучно довез трамваем до Невы и сбросил с моста. Потом вернулся за мешком полегче и все повторил. Дело было завершено, я сделал крюку, пришел домой с другой совсем стороны и уложил топор на прежнее место: в кухне, под скамьей.

267. Многие после 1870 года (родился В. И. Ленин, прим. автора) стали либо су-масшедшими, либо слабоумными, либо бешеными. Я принадлежу к последней катего-рии.
Так говорил Флобер.*

268. Альбиносы играли уже что-то из Диего Альмагро – выгородив себе нечто вроде алькова, с Альбиной рассматривали мы траченые временем кадры.
– Кто это? – тыкал я пальцем.
– Курт Альдер, – отвечала девушка. – Физик.
– А это?
– Сергей Альперов, белый клоун.
– А это... это... это?..
– Игнасио Альгамирано, писатель... Ипполит Альтани, хормейстер... Альбрехт Альтдорфер, художник.
– А здесь?
– Альянс альтруистов... Натан Альтман, заслуженный художник и Элой Альфаро, президент Эквадора – обоим не было альтернативы.
– Тут что за рожа?
– Альпака – одомашненный гибрид гуанако и викунья, семейство лам.
Девушка прижималась плечом, и я ощущал прилив альдостерона.
Поезд мчался, гудел.
Высоко над нами, не видимый прочим, стоял в ночном небе красный гигант Аль-дебаран, звезда первой величины.

269. Снятый по «Ремонтантности...» фильм (коммерческое название «Джин с дальтоником») начинался именно с предыдущего эпизода. Альбину сыграла молодая актриса из Альметьевска. На роль  м е н я  претендовали многие заслуженные и народ-ные, но кинопроб никто не выдержал – одни были слишком вялы, другие чересчур экс-пансивны, третьи попросту амбивалентны – кроме того, не удавалось достичь внешнего сходства. В конце концов решено было поделить главную роль между тремя разновозрастными исполнителями, каждый из которых должен был быть задействован в соответствующем временном пласте. Необходимы оказались Дворкин-мальчик, Дворкин-студент и уже зрелый Дворкин-литератор. Разосланные во все концы света ассистенты вернулись с носами (кроме того, который летал в Таиланд): должные типажи отсутствовали напрочь. За неимением прочего на роль Дворкина-мальчика был утвержден мой племянник Эдуард Дворкин, сыграть Дворкина-студента доверено было моему младшему двоюродному брату, тоже Эдуарду, а воплотить зрелого Дворкина досталось мне самому.

270. Вид себе подобных меня изнуряет.
Так говорил Флобер.*

271.  П а л а н г а  –  это было что-то (сейчас, к сожалению, это где-то)! Здесь пре-валировали западные ценности, в морском целебном воздухе настоена была здоровая ненависть к большевизму, за считанные копейки в чистеньких стекляшках можно было вкусить замечательного борща на кефире и несравненных цеппелинов с мясом, а вече-ром, за считанные рубли, в ресторане – умять огромный, двойной, натуральный, све-жайший шницель-карбонатас, после которого так хорошо танцевалось и ухаживалось!.. Бесспорно, красивейшие в массе девушки – русские. Выборочно с ними конкурирует юг Украины. Литва – нет, а вот Каунас – да! В Вильнюсе, Клайпеде или Друскининкае красавицы не рождаются. Если вы повстречали литовскую красавицу,  ш т у ч н у ю ,  удивительно длинноногую, белозубую, пахнущую физическим здоровьем – знайте: она выведена в Каунасе тамошними терпеливыми селекционерами и вскормлена оладьями-жемайчу.

272. Завернутый в тряпку  ч л е н  тяжело стучал по ноге – я хотел его куда-нибудь подсунуть: в «Макдональдс» или в пункт обмена валюты, или так как-нибудь нечаянно выронить, да и повернуть в переулок. Но на беду мне попался весьма знако-мый человек, который начал тотчас запросом.
– Кого так рано собрался  т р а х а т ь ? – обрадовался располневший за годы Шкляринский.
– Да вот хочу  п о б ы т ь  с одной, – туманно отвечал я. –  Т а к о й ,  знаешь ли,       б е з  внешних скреплений... которая бы держалась сама по себе, как земля держится в воздухе, ничем не поддерживаемая.

273. Давнишнее  т о ,  школьных еще лет, происшествие с классручкой Верой Ва-сильевной в общем контексте книги представлялось мне проходным, малозначитель-ным эпизодом моей жизни, достойным, может быть, упоминания, но никак не сюжет-ной  р а з в е р с т к и  –  многочисленные переводчики «Ремонтантности...» убеждены были в обратном, настойчиво призывая еще и еще возвратиться к злополучному мо-менту и его последствиям.

274. Сбросивши с моста  м е ш о к ,  помню, тихо и спокойно я смотрел на Неву, на ярко-красное солнце. Я даже не ощущал в себе усталости. Точно нарыв на сердце моем, нарывавший почти два года, вдруг прорвался. Свобода, свобода! Я свободен те-перь от этих мелочных придирок, унижений, прямых оскорблений действием, от дья-вольского наваждения!.. Достаточно спокойно я рассказал обо всем отцу. Моя совесть была чиста – учительница Вера Васильевна заслужила своей участи, немного жаль бы-ло уборщицу Лизавету. Впрочем: лес  р у б я т – щепки летят. Отец  придерживался то-го же мнения; вместе осмотрели мы мою одежду, обнаружили несколько бурых пятен, тут же я переоделся. Убийственные гимнастерка и брюки сожжены были на заднем дворе, взамен отец купил мне новую школьную форму. Муж Веры Васильевны был несказанно рад исчезновению ужасной своей половины и никуда  о   с ч а с т ь е   не заявил, убоявшись его расплескать. В школе до поры тоже было тихо:   в ы б ы в ш и х  заменили новые учительница и техничка.

275. В башне из слоновой кости, высоко над грешной землей, среди рассыпанных коробок из-под реймских бисквитов, пожелтевших букетов флердоранжа,  выцветших фотографий, лепешек Дарсе, кровоочистительных экстрактов, мисочек и стаканов для полоскания рта после сладкого блюда, под живописным панно на шарнирах («ГОВО-РИТЬ О СЕБЕ – ВЕЛИЧАЙШАЯ СЛАДОСТЬ!»),  о б е д а т ь   о д н о м у   н е л о в к о  на взятом напрокат рояле, пусть даже с книгой о папизме перед глазом и, загнув руки, чтобы трещать ими – в п р о ч е м :  в кюммель кладут кориандр; Спиноза, помнится, призывал увеличивать свою мощь; стакан Мюссе был  н е в е л и к ,  но он из него         п и л ;  огромные тупые быки  л е ж а л и  на полянах Булье; когда в доме... доме... доме Обломовых  в с е  смешалось (англичанка поссорилась с экономкой, француженка с гувернанткой, а лесбиянка с нимфоманкой), тогда, желая доставить г-же Бовари                у д о в о л ь с т в и е ,  маркиз повел ее на конюшню;  е щ е  не следует смеяться над фамилией «ГОВЕННЫЙ», ибо происходит она от слова «ГОВЕТЬ»; за гоголевской разудалой весной всегда следуют флоберовское жаркое лето, пушкинская болдинская осень  и фотографическая бунинская зима; СТЕНА ВЕСЕЛОГО НЕДОУМЕНИЯ – ни-кто не знает, хороша она или плоха;  н е т  ни плохих, ни хороших сюжетов (прекрас-ные есть!),  и  к а ч е с т в о  произведения зависит не от сюжета, а от выполнения; les beaux esprits se rencontrent,* И ВООБЩЕ: МНОГО ЧЕГО ЕСТЬ НА СВЕТЕ, ДРУГ ЧИ-ТАТЕЛЬ, ЧТО НЕПОНЯТНО НОНЕШНИМ УМАМ!.. (Куда ж несешься ты?.. Чуть помедленнее, кони!..)

276. Я себя не помню от восторга. Меня впору вязать!
Так говорил Флобер.*

277. Борща, цеппелинов, зеленого пенного моря – всего этого в Паланге было на-валом, а вот красавицы мне не хватило. Сидела, одинокая, на скамеечке больная де-вушка – смотрела жадно на резвившихся  н о р м а л ь н ы х   сверстников, вздыхала, шептала что-то запекшимися искусанными губами. Призн;юсь, мне стало стыдно за благополучный мой вид и пышущее,  ж и в о т н о е  здоровье. Движимый сострадани-ем, я присел рядом, слабо она улыбнулась: мы разговорились. Ее звали Тоня, храбрая портняжка из Гомеля, без всякой надежды, все же, она приехала на курорт и, как могла, боролась здесь со своей страшной болезнью. Мужественная девушка страдала нимфо-манией в самой ужасной, запущенной форме и была едва ли не на последней стадии болезни. Той же ночью, мобилизовав сатирические способности, забыв про сон, я по-пытался сделать для нее все, что мог. Обычные средства скоро истощились, но до рас-света не покладал я рук. Последовало некоторое улучшение, болезнь, казалось, отсту-пила, но – увы! – через несколько часов сильнейший  п р и с т у п  скрутил мою подо-печную на той же скамейке. АНТОНИНА. НОМЕР ТРИ. БАНК ДАННЫХ.

278. В высшей степени  с л у ч а й н а я  встреча на Сенной (по которой даже и идти  и м  было незачем) подошла как раз к такому часу, к такой минуте в  и х  жизни, именно к такому настроению  и х  духа, и к таким именно обстоятельствам, при кото-рых только и могла она, эта встреча, произойти... Бог-отец, Бог-сын и Бог-дух... Един в трех лицах!..
Кончивший в седьмом классе, убийственно красивый мальчик Эдик Дворкин, припеваючи, проходил, как бы  в н е   в р е м е н и   и   п р о с т р а н с т в а ,   н о            и м е н н о   п о   С е н н о й ,   наблюдая торговцев на столах, на лотках, в ларьках и в лавках, запиравших свои заведения или снимавших и прибиравших свой товар – всякому понятно было, что идет  о н  со стороны Невского, где немного как бы пофлиртовал с семикопеечным фруктовым мороженым. В тот же самый момент со стороны площади Репина навстречу мальчику двигался, с некоторым посторонним предметом в кармане, озабоченный, зрелый литератор, уже в сединах и более не перемигивавшийся с женщинами, Дворкин Эдуард Вульфович. Каких-то сто шагов оставалось между ними... семьдесят пять... сорок девять... двадцать... три... два... один... бац!.. Удивительное                с т о л к н о в е н и е  усугубилось обстоятельством и вовсе невероятным: будучи             о д н о г о  роста, уже стукнулись они лбами, как сей же секунд буквально  в р е з а л с я   в них  т р е т и й ,  и оказался им не кто иной, как прибывший из Паланги студент-третьекурсник Эдуард Дворкин! Каждый из троицы, полагая себя  н е в и н о в н ы м ,  собирался  в о з о п и т ь ,  да так и остался стоять с открытым настежь ртом, пока не растащили их в разные стороны возвращавшиеся с игры сумасшедшие болельщики «Зенита».
«Зенит» – чемпион!

279. Мое «я» нынче смертельно мне надоело! Как этот тип иногда садится мне на шею!
Так говорил Флобер.*

280. Народ беспрестанно умножался на улице; прохожие очевидно делились на тех, кто считал литературу отнимающим время вздором и тех, кто видел в ней корень всех решений – складывалось впечатление, что последних все же было больше. Сие немаловажное обстоятельство подвигло меня к пересмотру взгляда на  в е щ ь :  мало-душный позыв мой  п о д с у н у т ь  член обратился к намерению возвратить оный вла-дельцу. Однако ж где теперь мог я отыскать его?.. Вспомнилось: майор Ковалев имел обыкновение каждый день прохаживаться по Невскому проспекту. Народу там всегда тьма, начиная от Полицейского до Аничкова моста – пристально я вглядывался в лица, ища нужное, с бакенбардами, шедшими по самой средине щеки и доходившими пря-менько до носа. В кондитерской с   з е р к а л о м   майора не было, не обнаружился он в Казанском соборе и даже в газетной экспедиции. С досадою, закусив губы, продолжал я поиск, уже казавшийся мне беспредметным и вдруг как вкопанный стал у дверей – то было  з а в е д е н и е ...  литературное кафе под вывескою «ШИНЕЛЬ»! Перепустив многих вышедших оттуда людей, направил я в общую залу:  т е   ж е  стены, потемневшие вверху от трубочного дыма и залосненные спинами посетителей,  т о т   ж е  закопченный потолок,  т а   ж е  копченая люстра со множеством висячих стеклышек,  т е     ж е  картины во всю стену – словом,   в с е   т о   ж е ,   ч т о   б ы л о   т о г д а .  Объявленный мною в розыск человек, почти не переменившийся, сидел, уминая преогромный кусище шоколадного торту – подошед, я положил член на тарелку.
При этом необыкновенном зрелище бедный Ковалев чуть не сошел с ума.
– Боже! Боже мой! – вскричал он женским голосом. – Не может быть!.. Невероят-но!.. Это, верно, или во сне снится, или просто грезится:  О Н!  ТОЧНО  ОН!.. Вот и прыщик на левой стороне... Как же?.. – майор схватил меня за руки. – Каким образом?..
– Странным случаем, – не удержался я, –  е г о  перехватили почти на дороге... Он хотел уехать в Ригу.
– Двадцать лет! Двадцать лет я мочусь вприсядку и сношаюсь  н о с о м !  –  всплакнул даже мой собеседник.
– Сами-то вы... что же... не примечали  е г о  разве на Невском, – повертел я порт-моне. – По сведениям, он частенько появлялся там в облике  н о в о г о   р у с с к о г о     г о с п о д и н а .
– Так отличишь разве на ходу?! Сколько их,  х у е м о р д ы х ,  нынче по городу шляется!..
Догадавшись, Ковалев сунул мне зеленую ассигнацию, после взял бережливо найденный член в обе руки, сложенные горстью – мы прошли в туалет. Руки майора дрожали, он спустил панталоны, поднес член ко рту, нагрел его слегка своим дыханием и приложил к гладкому месту, находившемуся между двух ног, но член не прирастал, сколько бы раз ни подносил он его на его же собственное тело.
– Утро вечера мудренее, – посоветовал я, – сейчас проследуйте домой да и ложи-тесь спать до завтрева. Проснетесь: он у вас на прежнем месте  с т о и т !..
После того майора в отставке Ковалева видели вечно в хорошем юморе, улыбаю-щегося, преследующего решительно всех хорошеньких дам и даже остановившимся один раз перед ларьком в Гостином дворе и покупавшим   п р е з е р в а т и в ы .

281. Когда пытаются засунуть солнце себе в штаны, то прожигают штаны и мо-чатся на солнце.
Так говорил Маяковский (заимствовано у Флобера*).

282. ЗАДАЧКА ПО РУССКОМУ.
ДАНО:
«Гостей  о б н е с л и  чаем  –  о ч е в и д н о  они   п р о с л у ш а л и  важное со-общение».
СПРАШИВАЕТСЯ:
1.  П р е д л о ж и л и   гостям чай или их  о б д е л и л и   чаем?
2.  Б е с с п о р н о  ли, «очами было видно», что гости прослушали важное сооб-щение или присутствует лишь  в е р о я т н о с т ь   того, что они  м о г л и  его прослу-шать, а могли – и нет?
3. Действительно ли гости  в ы с л у ш а л и  пресловутое сообщение  с о   в с е м   в н и м а н и е м  или  м а н к и р о в а л и   и м ,   п р о п у с т и в   м и м о   у ш е й ?
Ждем ваших ответов по адресу (в конце книги).

283. Прогуливались как-то Дворкин с Верижниковым. Беседовали на всевозмож-ные темы. В том числе и о студенчестве.
– Знаешь, – спросил Верижников, – какой в городе самый грязный туалет, ну бук-вально весь в говне?
– Думаю, в Институте культуры.
– Вовсе нет – в санитарно-гигиеническом!..
Дворкин подумал.
– Скажи, Виктор, – туалет был таким, когда ты   в х о д и л   в него или уже                в ы х о д и л ?

284. Звонок из Вильнюса – литовский переводчик «Ремонтантности...». Лабас ри-тас.*
– Просили тут, – мнется, – еще пару строк о Паланге...
– Реклама? – догадался я. – Проплатите?
– С деньгами туго – по бартеру... Девушку пришлем... из Каунаса.
Постаревший, я подумал.
– А цеппелины она может... и оладьи-жемайчу?..

285. У меня уже нет столь сильного восхищения шлюхами, теперь оно всего лишь теоретическое, а некогда было практическим.
Так говорил Флобер.*

286. – Имеем женский пляж, – рассказали в Паланге. – Голые...
– Как  г о л ы е ?! – не смогли понять мы (при большевиках, тогда, это тянуло на расстрел).
– Полностью, – иллюстрировали нам жестами. – Все дела.
Немедленно направились мы к морю. Длинный причал перпендикулярно уходил в воду – по левую руку загорали  о б ы ч н ы е  люди, справа, на расстоянии, мы увиде-ли... мы увидели... Далековато, черт!..
– Нет проблем, – подошли местные. – По трешке   с   н о с а .  Экскурсия.
Молча мы вручили деньги. Откуда ни возьмись появился  т р а к т о р о к  с высо-кой застекленной кабиной – такие используют для уборки территории. Плотно мы усе-лись рядом с водителем, дверца захлопнулась – по самой кромке песка въехали мы в       з а п р е д е л ь н о е .
Женщины конечно понимали   п о   к о м   т а р а х т и т   т р а к т о р ,  но услов-ность была соблюдена, приличия выдержаны, паритет сохранен, к экскурсиям здесь давно привыкли, дамы в возрасте не обращали на нас ни малейшего внимания (как и мы на них), а молодые и фигуристые с удовольствием демонстрировали свои досто-примечательности.
– Смотри! – сходил с ума Тима. – Вот!.. Вот!.. Вот!..
– А здесь?! – перевозбуждался я. – Здесь!.. Здесь!.. А вот эта?!
И тут сердце у меня екнуло: упругая девушка лежала лицом вниз, ее  п о п а ,  хо-тя и сильно разросшаяся, была мне знакома с детства... Галя, соседка по «толстовско-му» дому!.. Бесспорно, это была она!..
Мне очень потом хотелось встретиться с ней, поговорить. Всколыхнуть кое-что из детства. Возможно где-то мы и пересеклись. Не знаю. Лица Галины я уже не помнил.

287. Увлеченный обязанностями  п о  к в а р т и р е ,  наблюдая   г о с т е й   и вы-полняя их поручения, не слишком часто вспоминал я четвертованную Веру Васильев-ну: в самом деле, что если бы, например, на моем месте случился Наполеон и не было бы у него, чтобы карьеру начать, ни Тулона, ни Египта, ни перехода через Монблан, а была бы вместо этих красивых и монументальных вещей, просто-запросто, одна какая-нибудь дрянная старушонка, классная руководительница, которую еще вдобавок надо убить, чтоб не донимала придирками, не портила настроения, ну, так решился бы он на это, если бы другого выхода не было? Да он даже и не понял бы совсем: чего тут коро-биться! И задушил бы так, что и пикнуть бы не дал, без всякой задумчивости!.. И я за-душил... по примеру авторитета... ну, и довольно об этом!..
Гостей меж тем прибавилось: к Швеллерам отдохнуть от умственной работы стал заходить Сергей Иванович Кознышев, помнивший еще наизусть графа Толстого и охотно его цитировавший.
– Признаешь ли ты, что образование есть благо для народа? – шутил он со мной в коридоре.
– Отчасти, – начитанный, подхватывал я, – но не признаю его ни хорошим, ни возможным.
– Я никогда не зарежу, и мне этого не нужно, – улыбался Сергей Иванович, пере-скакивая к совершенно нейдущему к делу.
– Это прекрасно как физическое упражнение, сначала тяжело, потом втягиваешь-ся, – смеялся я. – Это такая веселая и вместе трудная работа, что некогда думать.
– Вообще ты натура слишком primesauti;re*; ты хочешь страстной, энергической деятельности или ничего! – уже едва сдерживался он.
– Да, разумеется. Да что же! Я не стою за свое! – заканчивал я, и тут уж от души принимались мы хохотать.
Из салона сестер Ершовых на пару с Мадлен де Скюдери выскакивал Луи-Фелисьен-Жозеф Кэньяр де Соси или Самюэль-Устазад Сильвестр де Саси, немедленно отсылавший меня в аптеку.
–  У с т а з а д ! – плевался Кознышев. – Гадость какая!

288. Когда нет ясности в понятиях, прощай, нравственность!
Так говорил Флобер.*

289. Она отвечала невпопад, путалась, не могла объяснить внятно, где и с кем провела каникулы, совала девочкам  т е х н и ч е с к и е  мутные фотографии. В грубых башмаках на босу ногу, юбке, отделанной английскими кружевами, и порванной в не-скольких местах блузе, Эмма Рабинович прятала лицо сразу в двух иллюстрированных журналах: «Свадебные подарки» и «Сильф салонов». На ней был синий шелковый гал-стучек, который до того туго стягивал гофрированный батистовый воротничок, что он стоял прямо, как брыжи. Из-за колонны Сергей Черевков прямо-таки сверлил Эмму глазами. На нем был суконный жилет, сапоги из красного сафьяна с синими отворота-ми, его чуть полысевший лоб украсился вмятиной, образовавшейся от долгого ношения каски. Другой Эмме – Варт-Патриковой в Нагорном Карабахе сделали операцию по перемене пола, в те времена довольно редкую. Теперь это был изящный юноша Эммануил Варт-Патриков, с которого не сводил глаз преподаватель и тезка Эммануил Гжанянц. Отвергнутый студент Кабышев остервенело мочился на карбид. Поправившаяся на природе Людочка Певзнер чудесно пахла свежим сеном. Студент Виктор Кац перешел на самогон... На третьем курсе нам предстояло много пройти – поэтому по дортуару все двигались быстрее. Рыжая литовка Далабаускайте ходила с преподавателем Вронским, замужняя Таня Емельянова – с гексадеканом Манделеевым, рябенькая Марта Липшиц не поспевала за шустрым Валей Кондратьевым. Марксист Роман Якобсон, в зеленых кожаных туфлях и бархатной шапочке с золотой кистью, поглядывал на Мансию Самамбетову. Галка Вержбицкая уминала, со сметаной, зрелую майкопскую дыню. Прибавились и новички: тиха украинская дочь, покачивалась в рушниках краснолицая Зоя Кандыба; молчал до поры, поглядывая на незнакомые лица, сильно сложенный, широкоплечий Костя Левин.

290. Тем временем в  д е л е  всплыло новое непредвиденное обстоятельство, а именно:  г о л о в а  Веры Васильевны. Вымытая течением из развязавшегося мешка, покачивавшаяся на невской поверхности и замеченная, она была выловлена компетентными органами и принесена для очной ставки по месту прежней работы.
На перемене, похватав стулья, с упоеньем дрались мы с Жорой Кучиным – не-обыкновенная свирепость придавала этой сцене вид самой искренней веселости и, главное, натуральности. Широко размахнувшись, я опустил  р е к в и з и т  на спину школьному товарищу, да так удачно, что все полетело и зазвенело.
– Да зачем стулья-то ломать, ребята, казне ведь убыток! – громко прокричал кто-то, но поздно. Троечник Кучин без чувств распластался на полу, а гамбсовский, обитый ситцем, с гнутыми ножками, стул разлетелся вдребезги.
Следователь Порфирий Петрович стоял напротив и, не теряя времени на психоло-гию, протягивал мне жуткую, в полиэтилене, голову.
– Профессор Доуэль? – достало меня пошутить.
–  У б и л ,  да за честного человека себя почитает, людей презирает, бледным ан-гелом ходит,   ш у т к и   ш у т и т ,   стульями дерется!..
– Так... кто же... убил?.. – занервничал я.
– Как кто убил? – переговорил Порфирий Петрович, точно не веря ушам своим, – да ты убил, Эдуард! Ты и убил-с...

291. По-моему, как правило, воспоминание приукрашивает.
Так говорил Флобер.*

292. Знакомясь  с   н и м ,  я выглядел вялым, ненаходчивым, уступал в разговоре, не находил аргументов – в силу установившегося  з а к о н а  положение сохраняется по сию пору.
– Левин... Л е в и н ,  –  мямлил я, – кажется, я встречал эту фамилию...
– Я – первый русский конькобежец, – разбежавшись по гладко натертому паркету, он покатился без усилия, как будто одною своею волею убыстряя, укорачивая и направляя бег, – и еще, – ничуть не запыхавшись, тем же макаром, он возвратился назад, – моя бабка Рахель  Л е в и н ,   жена Августа Фарнхагена фон Энзе, держала салон, куда захаживал Гейне. Там он боролся с Берне и имел близость с Бальзаком. Гейне считал Берне натурой совершенно антихудожественной, враждебно относившейся к искусству, смотрел на него как на помешанного – в то время как с Бальзаком, несмотря на крупные расхождения в мировоззрении и в творческой манере... одним словом, оба великих писателя ценили и любили друг друга!..
– Но ведь Бальзак, помнится,  н е   б ы л  на похоронах Гейне? – только и смог вымолвить я после продолжительной паузы.
– Это так, – с трудом Левин удерживал улыбку счастья, выступившую невольно на его лице. – Но Гейне простил его и сам пришел на похороны Бальзака!
Заинтересованные разговором, нас обступили девочки. Галка Вержбицкая из ка-стрюльки подцепила Левину горячий пельмень, Зоя Кандыба тихо протянула кусок сала, Кити Щербацкая прикрыла рукой недостающий зуб, рябенькая Марта Липшиц оправила лямку воображаемого бюстгальтера. Подтянулись и ребята. Виктор Кац дал Левину отхлебнуть из бутыли, Валя Кондратьев отсыпал махры и оторвал газетной бумаги.
– Bon app;tit – bonne conscience!*
Медленно из-за колонны вышел Сергей Черевков, неплохо выглядевший и подлечившийся за лето.
– Ты очень цельный человек, – обратился он к Левину. – У тебя грехов немного, а тут вдруг подвернется любовь, и ты пропал, пропал, пропал!.. Не кради калачей!..
Левин нахмурился, покраснел, но не так, как краснеют взрослые люди, – слегка, сами того не замечая, но так, как краснеют мальчишки. Лицо его приняло злое выраже-ние, с ненавистью вглядывался он в руку Черевкова,  т е р е б и в ш у ю с я  в кармане брюк.
– Не понимаю, не понимаю, – сказал он, бычась.
Шло к скандалу и тут... сентябрьский, еще довольно теплый воздух                с г у с т и л с я ,  и соткался из этого воздуха прозрачный гражданин престранного вида: ростом в сажень, в плечах узок, худ неимоверно и физиономия, как заметили все, глумливая.
«Этого не может быть!..» – подумал каждый.
Но это, увы, было – и более того: мужского пола нестарый гражданин на глазах преображался в пожилую  ж е н щ и н у !..  Уже в перекрашенной кофточке подпрыгнул (вяло) полуразвалившийся  б ю с т ,  голова покрылась почтенными седыми буклями, нащупывали пол худые старческие ноги в штопаных и перекрученных чулках.
Каренина Анна Дмитриевна, «живой труп», умершая и похищенная из гроба пре-подавательница литературы – это была она!
Оцепеневшие, все смотрели, как, коснувшись ногой паркета, спокойно Анна Дмитриевна оправила юбку, прошла по дортуару и скрылась за дверью женского туалета.
Опомнившись, ринулись следом, взломали двери кабинок, спугнули влюбленную парочку, перерыли все вверх дном – тщетно.
Анна Дмитриевна Каренина как в унитаз провалилась.

293. Где те, кто испытывает радость, наслаждаясь красивой фразой?
Так вопрошал Флобер.*

294. В башне из слоновой кости, с видом на гостиницу «Лобелия», среди коробок из-под реймских бисквитов, разбросанных букетов (пожелтевших) флердоранжа, поже-вывая аравийский ракаут и запивая барежской, на взятом напрокат рояле, в позднем своем творческом расцвете, обдумывал я (я ли?)  д а л ь ш е ,  качая шишковатым, как у ФЛОБЕРА, черепом и скаля длинные, флоберовские же, зубы – как вдруг дверь рас-пахнулась, жена моя Аза Иосифовна (цветок душистый прерий!) вошла, спросила для приличия лечебного шоколаду и, сбросивши на пол бронзовый подсвечник с абажуром, принялась рыскать по ящикам в поисках денег. У меня не было сил позвать на помощь, жар не давал мне спуску, он тряс меня, как трясут перину, стискивал горло, чтобы задушить, упирался коленом в грудь, уши от него пылали, и казалось, глаза вот-вот вылезут из орбит (жуйте!..). Конечно, это смерть прокралась ко мне в комнату и навалилась на меня.
– Тебе хорошо? – найдя сторублевку, жена положила руку мне на лоб.
– Хорошо!
И в самом деле, прикосновение этой маленькой ручки, которая такой страшной тяжестью легла на мою судьбу, обладало волшебной силой изгонять всех черных дья-волов, рассеивать все тайные сомнения.
– Выслушай меня, дорогая, прежде чем я испущу дух. Я признаю, что я – безна-дежный эгоист. Я погубил твою инженерную карьеру, ради своего литературного неуспеха. Прости меня.
– Слово безумца в свою защиту, – вздохнула она. – Шел бы ты прогуляться, Стриндберг, а то совсем уже охуел от своей писанины!
«Неужели она преступница?» –  спрашивал я себя уже у двери, побежденный оружием благопристойной красоты, чистосердечной улыбкой этого рта, который нико-гда не был осквернен матом. Нет, тысячу раз нет! Один ли ты владеешь женщиной или делишь ее с кем-то, какая разница! Но главное – знать!
Вот почему этот несчастный господин Бовари так крепко засел в памяти всех эрудированных супругов.

295. Моя личность, словно растрескавшаяся от соприкосновения с другими людь-ми, улетучивается, я чувствую, что становлюсь каким-то дураком.
Так говорил Флобер.*

296. Ничем не поддерживаемая (сама по себе), в воздухе держалась Земля.
Кто-то указывал путь более одаренному и призванному.
Очень далеко тикали старинные часы.
Прогуливались Шкляринский с Довлатовым.
Волга впадала в раздольное море.
Пышно произрастала лобелия.
Придирчиво Никольский Борис Николаевич щупал образчик литературы, против которой выступал Сердюченко.
Распростерт на паркете, недвижный, в пустом классе лежал троечник Кучин.
Следователь Порфирий Петрович протягивал мне ненужную вовсе  г о л о в у .
– Кто же убил? – нервничал я.
– Ты убил, Эдуард! Ты!.. Ты!.. Ты!..
Ты прекрасно – остановись мгновение (я помню чудное)!

297. Прежде Эмма Рабинович тщательно следила за собой, а теперь по целым дням ходила неодетая, носила серые бумажные колготки. Она все твердила, что, раз      о н и  небогаты, значит надо экономить; она прижималась головой к стене и плакала; она тосковала по шумной жизни, по ночным маскарадам, по предосудительным насла-ждениям, по тому еще не испытанному ею исступлению, в которое они, наверное, при-водят. Рыжая литовка Далабаускайте готовилась дать жизнь второму внебрачному мла-денцу, рябенькая Марта Липшиц бесстрашно расчесывала шерсть Певзнерюге, Эмма-нуил Варт-Патриков обнимался с тезкой Гжанянцем – в мужском туалете шипел карбид и плакал покинутый Кабышев, манерная Кити Щербацкая ходила под ручку с преподавателем Вронским  – Константин Левин скользил за ними без усилия мышц и чувствовал себя совершенно независимым от тела.

298. Шведский переводчик «Ремонтантности...» просил шире раскрыть «стринд-бергскую» тему, намекнул о Нобелевской литературной премии. Я обещал подумать.

299. Да здравствуют любовь, деньги, вино, семья, радость, чувство!
Так говорил Флобер.*

300. Не принимая  у м о л ч а н и й ,  немецкий переводчик дотошно призывал расставить точки над «i».
– Купили вы жене имитатор? – спрашивал он.
– Я принес длинноплодный огурец... салат получился необыкновенно вкусный.
– Певзнерюга и Людочка Певзнер – одно и то же лицо?
– Да.
– Кто указывал путь более одаренному и призванному, и кем был этот более при-званный?
– Путь указывал Сердюченко, призванным был Никольский.
– Что делала в женском туалете Каренина Анна Дмитриевна?
– То же, что и все.
– Почему Гейне смотрел на Берне как на помешанного?
– Потому что Берне сравнивал Гейне со щеголем, который в дни тяжелых испы-таний, когда  л ю д и   с о б и р а ю т с я   в   х р а м   Б о ж и й   д л я   м о л и т в ы ,   смотрит в церкви на хорошеньких девушек, перешептывается и перемигивается с ними.
– Почему в России мочатся на карбид?
– Национальная идея. Карбид кальция убивает унитазные микробы.
– Для чего майор Ковалев покупал презервативы?
– Для возвратившегося к нему члена.
– Кто такой ГОВЕННЫЙ?
– Один питерский редактор.
– Что есть «зачарованный грот»?
– Любимое местечко Бальмонта.
– А что – «трах-тибидох»?
– Особо изощренный способ траха.
– «Вальгус»?
– Разновидность стрефопода.
– Слабительное Распайля... действительно помогает?
– Да.
И я послал ему несколько упаковок.

301. В глазах всех порядочных женщин, я – чудовище, потому что помешал карь-ере жены и загубил ее инженерный талант. Но, может быть, я вовсе не сумасшедший и никогда не был ни душевно больным, ни дегенератом? Размышляя параллельно о не-счастном господине Бовари, благополучно я миновал гостиницу «Лобелия», фасад ко-торой изукрашен был рокальными картушами, резными гирляндами, цепями, гербами и опоясан на уровне шестнадцатого этажа галереей с витыми тосканскими колонками – и, на кольце, уселся в троллейбус № 3. Я и не заметил, как подошел кондуктор, похлопал меня по спине, вручил письмо и тут же исчез. Оно было от женщины: «Назначаю вам свидание сегодня в пять часов, перед домом 65 на улице Рентгена. Знак, чтобы вы меня узнали: голубой цветок лобелии в зубах». Я был готов на любое приключение, без разбора.
С небольшим опозданием я прибыл на место. Даме с лобелией было где-то от двадцати девяти до сорока двух, и я заколебался, подойти ли мне. Она разыгрывала из себя щебечущую пьянчужку – немного выпив в ближайшей булочной, мы поспешили к ней. Уже все было на мази – напевая, она стаскивала колготки, как вдруг дверь опочивальни распахнулась: мелькнув, сгинули лица Сальери. Моцарта, Бориса Годунова, графа Нулина... вошла женщина в черном одеянии с узенькой пяткой, несказанно меня прельстившей.
– Я развлекла вас  в ваших помышлениях... простите, – смешалась она, порываясь уйти.
– Постой!.. Моя подруга... Анна!.. Мой знакомый... Эдуард Вульфович!.. – вы-плюнув цветок, Лаура вынуждена была представить нас друг другу.
– Анна Аркадьевна?.. Анна Дмитриевна?.. Аннушка?.. Давеча не проливали мас-ла?.. – принялся ковать я горячее. – Танцам обучаться не изволили  ли  у Карпузи (Мокроусовой) Пелагеи Сергеевны?.. – уже целовал я ручку. – Ce petit brin de cour*, – перешел я на ногу и победоносно карабкался   в в е р х , –  право же, нам не повредит!.. Я не монах!.. Позвольте робкий поцелуйчик!..
– Зовите меня просто Дона Анна, – смеялась она. – Вы, я смотрю – Дон Жуан!.. Учтите: мой муж – командарм и запросто может зарубить вас!
– Я петь готов, я рад весь мир обнять! – завелся я уже всерьез. – Касаемо коман-дарма – да пусть эта  с т а т у я  хоть сейчас придет и станет у дверей!.. Позвольте по-мочь вам с пуговкой!..
– Вы сущий демон, – прилегла она на постелю. – Сколько бедных женщин вы по-губили?
– Всего одну, – признался я, – мою классручку. Я не любил ее.
– Какой вы неотвязчивый! – обнаженная, она тянулась ко мне, и вдруг раздался     с т у к !
Поспешно распрощавшись, я выбежал, но вынужден был вбежать опять.
– Что с тобой? А!.. – только и успела вымолвить моя партнерша – каменным ис-туканом на пороге высился  к о м а н д а р м !
– На зов явился, – бряцая личным оружием, объяснил он мне. – Все кончено. Дрожишь ты, мерзкий обольститель!
– Какой обольститель, – зевнула дона Анна, – это Дворкин... писатель! Мы, ведь, читали... помнишь, изящные такие книжонки... что-то там про деревья...
– Действительно?! – изумилась статуя. – Это меняет дело. Пожалте автограф. Рад познакомиться... Руку, приятель!..

302. Я всегда старался держаться от женщин как можно дальше.
Так говорил Флобер.*

303. Ударенный развалившимся стулом троечник Кучин лежал в пустом классе. Напрягшись, с Порфирием Петровичем, стояли мы друг против друга.
– Тут дело фантастическое, мрачное, дело современное, нашего времени случай-с, когда помутилось сердце человеческое;  к о г д а   ц и т и р у е т с я   ф р а з а !..  Т у т  –   к н и ж н ы е   м е ч т ы – с !  –  бросал мне он.
– Кто же... убил? – изнемогал я.
– Ты убил, Эдуард!.. Ты!..

304. Умершая Каренина Анна Дмитриевна  я в и л а с ь  еще – за нею погнались, на этот раз она ушла через мужской туалет. Она стала появляться регулярно: сея пани-ку, стремительно проносилась по дортуару, показывала студентам зеленый обложной язык и благополучно исчезала. В конце концов немного это даже надоело – на Анну Дмитриевну перестали обращать внимание. Обиженная преподавательница литературы стала подходить сама, заговаривала с коллегами, теребила студентов. Деликатно педагоги общались с ней, как с живой. Это было вовсе не трудно – после своей трагической кончины внешне Каренина никак не изменилась.

305. Внезапно у меня остановились часы – нет, это были не  т е  старинные фран-цузские часы с петухом, а совсем  д р у г и е ,  современные и наручные – посреди бульвара, я вертел головой, дабы осведомиться у кого-нибудь об уже прошедшем вре-мени: стояла жара, вокруг не было ни души. Проковылял было по аллее какой-то пьян-чуга, но об интересующей меня субстанции он не имел ни малейшего представления и только выписывал кренделя ногами. Вдруг совсем рядом появился гражданин малень-кого роста, упитанный, лысый, в летней серенькой паре. Он поравнялся со мной.
– Скажите, пожалуйста, который час? – открыл я рот, и незнакомец (незнакомец ли?) уже оттянул манжет, чтобы ответить, как вдруг ужасный голос выкрикнул из кус-тов:
– Нет!.. СТОП!.. НЕ ВЕРЮ!..
– Ну и напрасно! – накинув шубу (снимали в январе), я уселся на бульварную скамейку.
Ассистенты, массовка, осветители, радуясь перерыву, весело принялись пуляться снежками, оператор лепил себе по вкусу снежную бабу, кто-то, с изменившимся лицом, бежал к пруду, чтобы заняться подледным ловом рыбы.
– Поймите, Эдуард Вульфович, – режиссер обтер треухом вспотевшее красное лицо, – не мог  Д в о р к и н   т а к  задать свой вопрос! Слишком уж интеллигентно!.. Дворкин – существо грубое, почти брутальное!.. Он должен схватить прохожего за штаны, непременно напугать, рыгнуть в лицо... А вы?..
– Я лучше вас знаю, как  з а д а л  Дворкин вопрос! Именно, как я показал.
– Поймите, дорогуша, – кинодеятель заскрипел валенками, а, может быть, зубами, – правда  ж и з н е н н а я  и правда  х у д о ж е с т в е н н а я  –  суть две разные,                п р о т и в о п о л о ж н ы е  правды, и для того, чтобы достичь первой, мы должны стремиться ко второй!
– Стало было, – хохотнул я, – чтобы Дворкин получился нежным, трепетным, одухотворенным, мы должны выставить его полнейшей скотиной?
– Именно! Таково извращенное   з р и т е л ь с к о е   восприятие. – Режиссер по-дошел к снежной бабе, потрогал ей груди и вернулся. – Кстати, в сам;м романе ваш Дворкин отвратителен, но ведь   ч и т а т е л ь   от него в восторге!

306. Вызывать к себе симпатию незнакомых людей, это одна из сладчайших радо-стей, доставляемых литературой.
Так говорил Флобер.*

307. Живой труп Каренина Анна Дмитриевна, чтобы расшевелить атмосферу, за-теяла ставить спектакль.
– Cela n’est pas plus fin que sa,* – сыпала она словечки. – А теперь, нынче, особен-но. Я вся в слезах. Надо нести свой крест. Вот, вот, именно. Я скажу, что думаю и чув-ствую.
Идею подхватили. Девочки шили костюмы, мальчики сколачивали декорации, деканат подкинул реквизит. Ставить решено было «Госпожу Бовари». Режиссером единогласно избрали самое Анну Дмитриевну. На роль Шарля приглашен был преподаватель Якобсон, Родольф достался Виктору Кацу, Леон – Вале Кондратьеву, торговец Лере – студенту Кабышеву, аптекаря Оме вызвался сыграть гексадекан Манделеев. Принять участие в действии захотела и Людочка Певзнер – вначале ей не могли подобрать роли, потом худсовет осенило, и Людочке дали сразу две: кобылы Шарля и быка, пасущегося на поляне. В сценическом переложении появлялся и сам автор. Флобера в силу большого внешнего сходства сыграть предстояло Сергею Черевкову. На роль Эммы Бовари партком утвердил отличницу Эмму Рабинович.

308. В опустевшем классе нас осталось только трое. Неподвижный, валялся на полу Жора Кучин. Один против другого, напрягшись, стояли мы с Порфирием Петро-вичем.
– Кто же... убил?
– Ты убил, Эдуард!.. Ты!..
П р о д л е н н ы й ,   п о в т о р я ю щ и й с я   к а д р  –  это была находка режис-сера, его навязчивая идея, долженствующая передать  н а п р я ж е н н о с т ь  момента, его значимость в судьбе героя – может быть, присутствовало и желание как-то притор-мозить разогнавшееся действие... В широком прокате момент смотрелся неплохо, мно-гие в зрительном зале теряли сознание.

309. В определенном возрасте желание  п р а з д н о в а т ь  день рождения поло-жительно исчезает: пусть близкие пристают с радостными соболезнованиями, кругом цветы и играет музыка, пусть публикуют в газетах фотографию прошлых лет, звонки из Москвы – пусть, пусть даже проколот лацкан для оборотной стороны медали... ну его к чертям... хочется   н е   д у м а т ь ,  сунуть голову в кастрюлю, закрыть крышкой, проесть до дна, слиться с собой босоногим, в одной рубашонке бегущим по росной траве в бесконечную светлую даль...
Однако же – НУЖНО... нечто вроде юбилея: обидятся, не поймут, затаят лютую злобу, которая непременно отольется ушатом.
Компромисс: только свои! Самые-пресамые.
Дворкины.

310. Я питаю отвращение ко всему обязательному.
Так говорил Флобер.*

311. Живой труп Каренина Анна Дмитриевна в короткий срок создала сплочен-ную творческую   т р у п п у .  Живее всех живых, в перекрашенной кофточке, перекру-ченных чулках, в красивых туфлях на маленькой ноге, столетняя энтузиастка стремглав носилась по дортуару, утрясала, подгоняла, согласовывала. Естественным путем начались репетиции. В образ быстрее всех вжилась Людочка Певзнер. Как заправская лошадь она цокала копытом и как всамделишный бык лениво лежала на траве.

312. – Кто же... убил?
– Ты убил, Эдуард!.. Ты!..
– Это не я убил, – прошептал было я, точно испуганный маленький ребенок, когда его захватывают на месте преступления.
– Нет, это ты-с, Эдуард, ты-с, и некому больше-с, – строго и убежденно прошеп-тал Порфирий.
Мы оба замолчали, и молчание длилось даже по странности долго, минут с де-сять.

313. Праздничный юбилейный стол ломился изысканной французской кухней, поданы были как-то: даспаккьо, кари, суп с миндальным молоком, трафальгарский пу-динг, мясное блюдо с галантиром, корсиканские дрозды, красные перепелки в перьях. В коробках из-под реймских бисквитов, уложенные пирамидками, возлежали отборные ренклоды. В хрустальных жирандолях тикали свечи. Вдали звучали арфы серафимов. Тепло и ровно горели старинные часы с петухом. В батистовой рубашке с гофрированными рукавами, пахнущей ванилью и лимоном (чем не виконт?!), в утрехтском кресле, слоновой кости спицей, я счищал винный камень с бутыли. Все были давно готовы к тучной трапезе, однако без  з в о н к а  не начинали.
Президент позвонил ровно в назначенное ему время.
– Бу-бу-бу... бу-бу-бу... бу-бу-бу!..
– Ладно тебе... скажешь уж, – отмурлыкнулся я в трубку...
– СТОП! – закричал режиссер. – СНЯТО!

314. Преподаватель Вронский с кафедры физвоспитания в ритме мазурки прогу-ливался по дортуару со студенткой Кити Щербацкой. Кокетливо, учебником, девушка прикрывала дырку от зуба. Отчего-то Кити считала, что в нее влюблены все институт-ские юноши и мужчины – вот и Вронский явно ухаживал  е е ,  стало быть сомневаться в серьезности его намерений не приходилось. Кити только что отобедала и быстро ше-велила пальцами, сжимая то тою, то другою рукой пряжку раздавшегося пояса, кото-рую она держала.
– Совсем не допускаете возможности? – удивлялся Вронский. – Почему же?.. Ка-ждый раз, когда потрешь о шерсть... обнаруживается известное явление... Давайте сей-час попробуем...
Из мужского туалета, успевший оправиться, покраснев, вышел Левин.
Пожалуй, лишь эта троица никак не принимала участия в подготовке грандиозного флоберовского спектакля.

315. – Это не я убил.
– Ты-с, и некому больше-с.
Мы оба замолчали.
Какой-то  з в у к ,  мелодичный, нежный, трепетный, застрял в наших ушах... со-всем недавно, вот-вот, буквально только что!
Напряженно мы размышляли.
Мой юный, свежий мозг разматывал ленту в обратном порядке.
Вот следователь Порфирий Петрович протягивает мне глупую отрубленную голову.
Вот валится на паркет бесчувственный Жора Кучин.
Вот я удачно опускаю ему на спину гамбсовский гнутый стул: все разлетается и звенит!
З в е н и т !!
З В Е Н И Т !!!
Ч т о   ж е   З В Е Н Е Л О?!!

316. – Скажи-ка, дядя, – племянник Эдик Дворкин поднял красивое лицо, – ты убил эту Веру Васильевну... стал писателем... тут есть связь?
Слоновой кости спицей, удачно, я ковырнул в зубах.
– Думаю, да... Убийство наполнило меня впечатлениями, со временем впечатле-ния забурлили, стали рваться наружу... освободиться единственно представлялось в творчестве – я стал писать и сделался писателем.
На окнах колыхались триповые портьеры, аромат яств причудливо мешался с за-пахом кольдкрема и пачулей. С бронзовых канделябров свисали на цепочках фарфоро-вые шары.
– На съемках, играя тебя, я разрубаю гипсовый муляж, – племянник криво улыб-нулся, – а хочется пройтись топором по  с о б с т в е н н о й   м о е й   училке Александ-ре Ивановне... быть может, и я стану писателем?
Дружно все рассмеялись.
– Что позволено Юпитеру, – двоюродный младший брат Эдуард Дворкин погро-зил Эдику вилкой, – то не позволено бычку, жующему на поляне!..  И не думай!..
Дверь распахнулась – кухонные рабочие внесли гигантское  т ю р б о  и водрузили его на центр стола. Дробно гости застучали ложками. Бренчала в такт рояльная струна – с потолка, перевязанные лентой, свисали пожелтевшие букеты флердоранжа. Попивая оршад, я рассматривал подарки. Мне поднесли  с а ш е  с девизами и роевню с пчелами. Девизы были выполнены в золоте, мохнатые пчелы вылетали из роевни и, жужжа, садились на саше.
– Скажи, – двоюродный младший брат прицельно плюнул в камин, – этот твой знаменитый  з а к о н ...  никак не возьму в толк!..
– Не только  м о й , – куском поддельного гипюра я обтер губы. – Закон Пушкина-Дворкина. «Чем меньше – тем больше...» Гармонию – алгеброй. Все просто! – С куском мела я подошел к стене. – Смотрите: сумму отношений с женщиной принимаем за 100%. Ты к ней на 50% – она к тебе так же. Это идеально... Ты к ней на 60 – она к тебе на 40. Ты на 70 – она на 30. Ты на 80 – она на 20. Ты на 90 – она на 10. Ты на 100 – она ноль! Ты на ноль – она на 100. Ты на 10 – она на 90. Ты на 20 – она на 80. Ты на 30 – она на 70. Ты на 40 – она на 60!.. Вот сам и выбирай уровень...
– Потрясающе! Гениально! – стоя, все принялись аплодировать. – Юпитер!
– Стакан мой невелик, но я из него пью, – поклонившись, я поднялся. – Тост за литературу!.. Пусть всегда вдоль дороги возвышается остролист, пусть ликующий хор неверных жен неумолчно поет  родными, завораживающими голосами, и чтобы всегда – огромных размеров клизмы смешили здоровых, счастливых детей!
Бокалы сшиблись и разлетелись тысячей осколков. На столике у дивана лежали «Безнравственные повести» Бореля и быстродействующее слабительное Распайля.
– А твой афоризм... кажется, он признан лучшим в этом году? – проскрипел мой дядя Эдуард Вульфович Дворкин, отдыхавший под сенью манцениллы. – Будь добр, напомни...
Продолжительно я откашлялся.
– КТО ТРАХАЕТСЯ С ХУДОЖНИКОМ – ТОТ ТРАХАЕТСЯ С ВЕЧНОСТЬЮ!
Соприкоснувшись, все молчали. Пчелы, перелетев с саше, доедали остатки тюрбо. С выцветшей фотографии в никуда смотрела молодая Эмма Рабинович. Под ее платьем с прямыми складками учащенно билось наболевшее сердце, но ее стыдливые уста не выдавали ее мук.

317. Я человек отнюдь не добродетельный, но последовательный.
Так говорил Флобер.*

318. – Я вас позвала, чтобы слышать вас, и все только сама говорю. Что вы думае-те? Скажите. Что по-вашему? Как надо? Вы говорили с Виктором? – осматривая рекви-зит, терзала Анна Дмитриевна гексадекана Манделеева.
– Думаю, придется покупать новый бильярд – этот уже еле держится. Нужно, – Манделеев показывал, – чтобы лузы были узкие, а кии тяжелые. С Виктором Кацем я говорил – он даст нам несколько уроков. – Гексадекан заглянул в листок с ролью. – Од-нако особой любезностью он не отличается. Он лишен воображения, лишен остроумия, всего того, чем отличается человек из общества.
– Он всегда такой, – подхватила режиссерша, знавшая текст наизусть. – Вот на прошлой неделе заехали два коммивояжера по суконной части, ну до того веселые ре-бята – весь вечер балагурили, и я хохотала до слез, а он молчал, как рыба.

319. На полу неподвижно лежал Жора Кучин.
Следователь Порфирий Петрович протягивал мне  г о л о в у .
«Что ж  з а з в е н е л о – т о ? »  –  размышляли мы, не сводя глаз друг с друга.
« Н Е У Ж Е Л И ?!!»
Бросившись к обломкам стула, мы принялись ворошить и разгребать.
И пошло-поехало!
С Т Е К Л У Ш К И !
Б У С Ы   Б Е Л ЫЕ   Н А   Н И Т О Ч К Е !!
К О Р О Б О Ч К И   Р А З Н Ы Е !!!
Сильно Порфирий Петрович дал мне по рукам, быстро собрал вс; и распихал по карманам. Хныча, я тянулся к сокровищам. На полу, застонав, шевельнулся Кучин. Молниеносно, ребром ладони, следователь вернул его в прежнее состояние.
– Уголовное дело по расчленению Качуренковой Веры Васильевны закрывается ввиду невозможности его раскрытия, – объявил мне Порфирий Петрович. – Больше не попадайся и помалкивай! Не то сам  ч а с т и ч н о  поплывешь в Неве. Усек?..
– С драгоценностями что сделаете? – по-детски спросил я.
– Клуб построим... для трудящихся! – цинично захохотал он. – С гимнастически-ми залами, библиотекой, шахматным кабинетом и биллиардной!..
Выбежав из класса, он припустил, видимо, к финской границе.
– С   г о л о в о й   как же? – крикнул я. – Вы забыли!
– Учителю анатомии! – донеслось откуда-то. – Или... физкультуры... для    футбо-ла-а-а...
Голову Веры Васильевны забрал директор. Впоследствии ее облили специальным составом и вделали в фасад школы между барельефом Ломоносова и Маяковского. Получилось органично, вот только прохожие почему-то думают, что это Крупская.

320. Ожерелье состоит из жемчужин, но делает их ожерельем нить.
Так говорил Флобер.*

321. Симфонический оркестр под управлением грянул «Марсельезу» – величаво, будто пава, в залу вплыл ВОЛОВАН ПОД БЕШЕМЕЛЬЮ. С пылу с жару он скворчал, плевался шкварками и отдавал семью цветами радуги. Зрелище было не для слабонерв-ных – тут же и случился прокол.
– Что же вы – считаете себя  г е н и а л ь н ы м ?!  –  сардонически хохоча, не вы-держал некто Эдуард Дворкин, мой тезка и однофамилец, попавший на праздник по компьютерной ошибке.
Н а с т о я щ и е   Дворкины подняли было ложки, дабы  п р и б и т ь  самозванца – царственным жестом я остановил соплеменников.
– Да, я  с ч и т а ю  себя гениальным... – мой голос спокойно потек через ротовую впадину, – считаю себя таковым,  к о г д а   п и ш у...   без этого невозможен сам             м о м е н т   т в о р ч е с т в а .  Полагать себя  г е н и е м ,  –  пошел я далее, – суть при-вилегия любого творца и естественный  д о п и н г ,  дозволяемый творческими союза-ми. Творишь – и ты гений,  н а т в о р и л  –  и забыл о своей гениальности, превратился в обычного человека... – Непринужденно я оправил складки на тоге, подтянул великоватый лавровый венец. –  Г е н и а л ь н о с т ь ,   и с к л ю ч и т е л ь н о с т ь  –  по существу, всего лишь  н е п о х о ж е с т ь ,   способность человека хоть в чем-то выделиться из общего ряда. Выделиться так, как не под силу никому другому... но ведь  с ф е р         п р и л о ж е н и я   –   м н о ж е с т в о !..  Посему,  м н о ж е с т в о  людей по-своему гениальны!.. – Я попил. – Давнишний мой приятель Левин – гениальный конькобежец!.. Другой приятель, Черевков, гениально следует Флоберу!.. Мой лучший друг Тима – сейчас в Австралии он разводит скунсов – гениально пердит!.. Моя жена Аза Иосифовна гениально ... ! – закончил я тихо, но гости услышали и рассмеялись. –  В с е  счастливые семьи, – продолжал я под зародившиеся аплодисменты, – похожи друг на друга  и следовательно – заурядны;  к а ж д а я  несчастливая семья несчастлива по-своему, а значит, индивидуальна и  г е н и а л ь н а !..  Вообще, – отставил я ногу в золотой сандалии, – мы склонны преувеличивать значение этого слова... У Бунина, помнится, я встречал даже «гениальную селедку»!.. «Гений», – переждал я взрыв смеха, – лишь         п о м о щ н и к ...  у каждого из нас есть свой добрый гений, помогающий вести дела... и гений злой – срывающий подчас даже праздничные мероприятия! – золотой миртовой ветвью я указал на Дворкина-отщепенца.
– Пошел в жопу! – потребовал от лже-Дворкина мой дядя Эдуард Вульфович.
– В жопу! В жопу! – поддержали остальные кровники.
– Простите, – плакал остракизмируемый, – позвольте мне остаться... так хочется поесть вашего волована под бешемелью!..
Инцидент был исчерпан.
Празднество продолжалось.

322. Довольны были все, кроме студента Кабышева.
– Конечно, – говорил он Карениной Анне Дмитриевне, – я сыграю этого торговца Лере и все же... могу я просить другую роль?
– Просить – разумеется, – поправлялась Анна Дмитриевна перед зеркалом. Леча-щий патологоанатом предписал ей усиленное питание, и Каренина постоянно что-то ела. – Послушайте, Кабышев, я не знаю, да и не хочу знать, как вас по имени. Мне вас жаль, вы мне симпатичны. Я думаю, что мы не будем ни о чем таком говорить. Я по крайней мере уж никак не начну. (Идет к двери.)
– Постойте!.. Госпожа Бовари любит Родольфа. Родольфа играет Виктор Кац. Я люблю Виктора Каца. Я хочу сыграть  г о с п о ж у  Б о в а р и !
Каренина выронила хлеб с салом и очищенную головку лука.
– Mais c’est plus fort que moi*!.. Мой друг, я начинаю совсем отчаиваться... Ах, ка-кая грязь, какая грязь. И я должна пачкаться в ней!
– Я так люблю, что жить без него не могу, понимаете? – навзрыд плакал студент. – Иной раз так хочется его увидеть – кажется, сердце разрывается от муки. Думаешь: «Где-то он? Может, он сейчас говорит с другими? Они ему улыбаются, он к ним под-ходит? Есть  ж е н щ и н ы  красивее меня, но любить, как я, никто не умеет! Я его раб, его наложник! Он мой повелитель, мой кумир! Он добрый! Он прекрасный Он умный! Он сильный!..
Потрясенная страстностью монолога Анна Дмитриевна молча открывала и закры-вала рот, полный сала с хлебом. Доверить роль госпожи Бовари Кабышеву было реши-тельно невозможно – вместе с тем литературной даме представлялось уже очевидным: сыграть Эмму  л у ч ш е  никому не удастся.
– Высокопарными словами обычно прикрывается весьма неглубокая привязан-ность! – не слишком уверенно произнесла она и вышла за дверь.

323. Посещавшие салон Ершовых неисправимые романтики Арним, Брентано, Уланд, Новалис, Тик шумно проповедовали идеи всеобщего символизма природы.
Фридрих Новалис настаивал на идее полярности.
Людвиг Арним отрицал буржуазную мораль, а заодно и всякую другую.
Людвиг Уланд пытался под небольшую сумму заложить у нас основы германи-стики.
Клеменс Брентано под разговорчики о взаимопереходе вещей стянул с кухни мя-сорубку.
Нервный Людвиг Тик призвал мою маму вернуться к Средневековью.
Мама была вынуждена обратиться в милицию.

324. Когда душа не может распространяться вширь, она сосредоточивается.
Так говорил Флобер.*

325. Редактор «Ремонтантности...» Алевтина Степановна и постановщик «Джи-на...» М. просили дать рецепт ВОЛОВАНА ПОД БЕШЕМЕЛЬЮ.
Записывайте:
Волован очистить, ложкой вынуть мякоть, обмыть, посолить, нашпиговать шкварками, творогом, макаронами, лимонной цедрой, изюмом, плодами шиповника, добавить лук, нарезанные коренья, лавровый лист и цветок лобелии. Внутрь закачать спирт и томатную пасту. Поглубже вставить электроды, подать напряжение и держать до посинения.
Бешемель перебрать, ошпарить, откинуть на дуршлаг, натереть лимоном, нарезать соломкой, смочить яичным желтком, обвалять в сухарях, посыпать манной крупой, подлить горячего коньяка, добавить столовую ложку масла и все пропустить через мя-сорубку.
Очищенный от пепла волован закидать бешемелью с головой.
Подавать на стол с электродами (чтобы светился).
На 10 кг волована – 20 кг бешемели, 5 л спирта, остальное по вкусу.

326. Старый метрдотель, в шелковых чулках, коротких штанах, в белом галстуке и жабо, важный как судья, топором рубил волован и сбрасывал куски на тарелки гос-тей. Лицо у него было в бешемели, с губ капал соус.
– Где подцепил  т а к о г о ? – спросил дядя.
– Вестимо,  у Флобера, – рассмеялся я. – Это герцог де Лавердьер, которого граф д’Артуа приблизил к себе в ту пору, когда он ездил охотиться в Водрейль к маркизу де Конфлан, и который, как говорят, был любовником королевы Марии-Антуанетты после г-на Куаньи и перед г-ном Лозеном.

327. С Леоном обстояло как нельзя лучше. Валя Кондратьев вошел в образ легко и прочно.
– Мысль, подогреваемая воображением, – запросто выложил он Карениной, – восхищается отдельными подробностями. Ты перевоплощаешься в действующих лиц, у тебя такое чувство, точно это твое сердце бьется под их нижней одеждой. Так отрадно бывает уйти от горестей жизни в мир благородных натур, возвышенных чувств, полю-боваться картинами счастья!
– Верно! Верно! – повторяла Анна Дмитриевна.
Таких длинных ногтей, как у Вали, не было ни у кого в институте.
– Перед спектаклем, – наставляла она его, – непременно вычистите из-под них грязь и с мылом промойте волосы.

328. Дальнейшее пребывание в стенах на углу Маяковского и Жуковского пред-ставлялось совершенной  к а т о р г о й .  Первоначально положив ждать и терпеть, вскорости я плюнул и перенес документы в школу на Басковом переулке. Вместо диа-лектики наступала жизнь. В сознании должно было выработаться что-то совершенно иное. Девочка Соня протягивала мне два пальца. На ней был старый бурнус и зеленый платок.

329. К чему таить слово? Кто же, как не автор, должен сказать святую правду? Жизнь не есть розовый сад, мы не должны слишком много от нее требовать. На сцену выступил насущный день, с его цинической наготою, и выступил так назойливо и на-гло, что всецело заполонил все помыслы, все существо. Это была первая минута како-го-то странного, внезапного спокойствия. Первый раз человек узнал, что такое любовь, что такое счастье, и зачем он не остановился? Если бы кто-нибудь, обладающий знани-ем всего прошедшего, мог взглянуть сверху на дела человеческие! Всякий человек, зная до малейших подробностей всю сложность условий, его окружающих, невольно предполагает, что сложность этих условий и трудность их уяснения есть только его личная, случайная особенность, и никак не думает, что другие окружены такою же сложностью своих личных условий, как и он сам. Если бы люди говорили, только когда им есть что сказать, они очень скоро совсем разучились бы общаться.

330. Лангобард по имени Герилунт внес мороженое с мараскином и кюммель с кориандром.
– Скажи, – троюродный брат Эдюша Дворкин положил себе с килограмм и налил с литр, – та девушка в купе... альбиноска Альбина... ты встречал ее  п о с л е ?
Из поставца я выбрал чубук на самый изысканный вкус и с наслаждением почесал спину. Лангобард, охваченный страстью, сел за рояль и наиграл лейтмотив образа любимой женщины из «Фантастической симфонии» Берлиоза.
– Да, – прочистил я голос. – Много раз. И в самых разных обличьях.
Все перестали сопеть и чавкать. Герилунт взял септаккорд – доминанту в тональ-ности до-мажор.
– Еле-е-ена Миха-а-айловна Це-е-елина-Кобыли-и-ина, – зарокотал я нижним, ба-совым голосом на пятой, примерно, ступени лада. – Лаура с улицы Рентгена, Аннушка – жена командарма, старушка-переводчица на английский, девушка-повариха из Кау-наса и эта Пандорина... совсем зеленая!.. Смотрите сами! – из бювара я сыпанул фото-графиями. – Все  о н и  – это  о н а !
– Она... что же... инопланетянка? – дальнозорко дядя Дворкин вглядывался в мут-новатое фото. – Кажется... тут щупальца?
– Некачественное  о т р а ж е н и е , – объяснил я. – Это не щупальца, а                м и р т о в и д н ы е   с о с о ч к и .  Они выросли, когда принцесса Альбина потеряла девственность, сражаясь с драконом Моргенштерном за трон Амбера.
Лангобард Герилунт прибавил оборотов «Фантастической симфонии». Царь Радж-путана внес блюдо со сладкой редькой, но обстоятельство сталось без внимания. Все смотрели мне в рот.
– Дракон, – не стал мучить я слушателей чрезмерной паузой, – нанес девушке безусловную травму, но она осталась жива... Дело в том, – мои глаза раздулись, – что Альбина  –  о б о р о т е н ь ,  ей ничего не стоит превратиться в кого угодно, но убить ее можно только  с е р е б р я н ы м   ч л е н о м ,  а у дракона был  п р о с т о й ,   из бе-лого чугуна и даже без зубчатых присадок.
На столбах, забытое, шипело и пенилось мороженое с мараскином.
– Выходит... Альбина... из параллельного мира? – спросил кто-то из Дворкиных.
– Отчасти... только отчасти, – незнамо чему я рассмеялся. – Параллельный              н а ш е м у  – мир  л и т е р а т у р ы .  А параллельный миру литературы – мир                ф э н т е з и .  К литературе, в общем-то, прямого отношения он не имеет. Мир литера-туры в мучительных отражениях создали  л ю д и .  Мир фэнтези сварганили                б а л а б о л ы   т р и н а д ц а т о г о   с о з ы в а ...  Альбина – девушка  д у м а ю щ а я,  ей сделалось тошно  т а м ,  и она перебралась  с ю д а ...
За окном, красиво подсвеченный, в ночном небе, пролетел рокочущий пассажир-ский динозавр. Его сопровождали три военных птеродактиля с красными звездами на крыльях.

331. Я считаю, что романист не имеет права выражать свое мнение о чем бы то ни было.
Так говорил Флобер.*

332. Студент Варт-Патриков ходил по дортуару с преподавателем Гжанянцем, ли-товка Далабаускайте – с оладьями-жемайчу, гексадекан Манделеев – с большим тяже-лым кием. Сергей Черевков смотрел на Эмму Рабинович и яростно скреб в брюках. Эмма ходила одна – она впала в черную меланхолию и мрачное отчаяние.
– Смотри, – показывал я Косте Левину, – ей кажется, будто все вокруг нее повито какой-то черной мглой, чуть заметно колышущейся на поверхности предметов!.. Жа-лобно воя, точно зимний ветер в пустом замке, все глубже оседает в ее душе тоска!..
Левин чувствовал себя собой и другим не хотел быть.
– Ты знаешь... я толстовец, – говорил он и старался увести меня подальше от Эм-мы. – Я хочу теперь быть только лучше, чем был прежде.

333. В школе на углу Баскова и Маяковского впервые я увидел президента.

334. – Праздничный концерт! – показал я руками.
Дворкины оживились. Тапер Герилунт заиграл из «Детского альбома». Дочурка в накрахмаленном слюнявчике выбежала на середину комнаты.
– «Коробка», – объявила она. – Быль... «Когда был  п а п а  маленький, с кудрявой головой, он жил в коммунальной квартире на улице Рубинштейна. Там жили другие дети: Ляля, Галя, Максим. У папы день рождения был раньше всех, и Ляля подарила ему коробку лимонных конфет. Конфеты были плохие, папа не стал их есть и подарил на день рождения Максиму. Максим смекнул и подарил коробку Ляле. Ляля не расте-рялась, подождала дня рождения Гали и подарила конфеты ей... Каково же было удив-ление моего маленького папы, когда на следующий свой день рождения он получил от Гали ту же самую, уже потрепавшуюся, коробку!..»
Нимало Дворкины смеялись.

335. Студентка Кити Щербацкая положила, согнувши, левую руку на плечо пре-подавателю Вронскому, ее маленькие ножки в зимних сапогах быстро, легко и мерно двигались по паркету дортуара. Происходил самый ничтожный разговор. С особенным удовольствием Вронский настаивал на том, что девичья стыдливость есть только оста-ток варварства и что нет ничего естественнее, как то, чтоб еще не старый мужчина ощупывал молодую девушку. Преподаватель физкультуры находил это естественным, потому что делал это каждый день. Кити казалось, что всякое сказанное им слово ре-шает ее судьбу.
– Смотри, – показывал мне Левин, – ее платье не теснит нигде, нигде не спускается кружевная берта, розетки не смялись и не оторвались, финские сапоги не жмут, а веселят ножку!.. Густые бандо белокурых волос держатся, как свои!..
– С приближением весны ее здоровье становится хуже, – приводил я контрдово-ды. – Ей следует давать рыбий жир, потом железо, потом ляпис!.. Ей нужно вставить выбитый зуб и вывести угри!.. Посмотри – сколько вокруг прелестных мордашек!.. – как мог старался я   о т в л е ч ь  Константина.

336. Президент был еще не президент вовсе, а так – президентик, шкет, третье-классник, но уже  с о   в с е м и   д е л а м и ,  только пока  м а л е н ь к и м и .

337. – Следующий номер программы – литературно-акробатическая композиция «Русалка на дубу», – объявил я зрителям.
Пианист Герилунт заиграл из Даргомыжского, моя полуобнаженная жена выско-чила и, сверкая чешуей, начала извиваться вокруг шеста. Дворкины застонали, кому-то стало дурно. Разогрев публику до кондиции, Аза Иосифовна взгромоздилась на шест и, свесивши рыбий хвост, приступила к мелодекламации.
– Я поведаю вам о том, как Эдуард трахнул свою 81-ю бабу. – Жена рассмеялась большим чувственным ртом. – Баба была, скажем прямо,  г о в н о:  маленькая, толстая, низкосракая, фармацевт, приезжая,  л и м и т ч и ц а ...  Эдуард водил ее в бар Дома журналистов, а она водила его за длинный гоголевский... нос. Не давала, сучка,  и все тут. То у нее течет, то сыплется, то еще что-нибудь. Эдуард уж и так и сяк – давай, мол! А она: «Вот женишься (ее квартира с пропиской интересовали) – хоть ложкой   м е н я  жри!» – «Ладно, – думает Эдуард, – будет тебе ложка, будет и свисток!» – Зацепившись ногами, Аза Иосифовна свесилась вниз головой и принялась вращаться. – И вот однаж-ды...
Абсолютно я не помнил этой истории и, как все, с интересом вслушивался, одна-ко же кюммель был с   к о р и а н д р о м ,  а кориандр всегда действовал на меня усып-ляюще – внезапно мой мозг сладко затуманился, мощнейший всхрап вырвался наружу, мои члены обмякли, и лицом, мягко, я опустился в мороженое с мараскином.

338. – Ну, Виктор, привез шерсть? – спросила Анна Дмитриевна у Каца.
– Привез, привез... Вот шерсть, вот одеколон, вот письма, – начал студент выби-рать из мешка... вот и новый биллиард для спектакля... с узкими лузами...
– А роль не пугает? – Каренина присела, ее платье прикрыло паркетины пола. Нагнувшись и расставив локти, она слегка покачивалась, и при колебаниях ее стана колокол платья местами опадал. – Амплуа первого любовника, как-никак... Родольф Буланже – грубый по натуре и проницательный персонаж...
– Пустяки, – Виктор Кац потянул из булылки. – В прошлом у меня было много романов. Главное, не робеть – и успех обеспечен!

339. Упускать  т а к у ю  возможность было преступно. Знакомого пятиклассника, исполнявшего должность советника по арифметике, я попросил представить меня пре-зиденту (все-таки!). Я подарил рогатку, блок импортной жвачки, что-то еще. Советник обещал устроить.

340. Я спал, мне снился сон: РОНДО КАПРИЧЧИОЗО.
Я был молод и искал свое жизненное предназначение.
Стояла середина лета. В городе сделалось душно, пыльно, муторно. Я решился навестить приятеля моего Крохмалева, жившего в местности живописной и малопосе-щаемой.
Сойдя с поезда на незначительном полустанке, я опрометчиво отказался от услуг мужика с подводою и, самостоятельно наведя справки, скоро шагал в указанном мне направлении. Версты через две проселок закончился, едва заметная тропка вела в со-вершеннейшие заросли. Положившись на удачу, я нырнул в высокий бастыльник, пе-репутавшийся с козельцом и бобовником. Разгребая руками густой колючий осот, я скоро выбился из сил и понял, что кружу на одном месте. Солнце меж тем начало опус-каться, перспектива заночевать в ботаническом мусоре вырисовывалась со всей пу-гающей очевидностью. Самообладание изменило мне, я ринулся напролом, поранил лицо, потерял шляпу, упал на кочку и с яростью заколотил руками по перегретой, пах-нувшей сухостоем земле.
И тут я услышал пение, как мне показалось, на два голоса. Это была «Интродук-ция и рондо каприччиозо» Сен-Санса, произведение, полное светлой лирики и благо-родной патетики. Поднявшись, пошел на звуки. Рулады усиливались, сложное вокаль-ное переложение мастерски исполнялось совсем рядом. Навалившись всем телом, я подмял огромную травяную копну и в подступающих сумерках различил перемещаю-щееся красное пятно. Несомненно, это была женщина. В тонком кармазиновом платье она перебегала с места на место, и, как мне показалось, звала меня за собою. Не разду-мывая, я последовал за ней. Она двигалась легко и грациозно, я же оступался, падал, терял ее из виду. По счастью, пленительное двухголосье не прерывалось, и я мог опре-деляться по слуху. Травяная чащоба редела. Уверовав в спасение, я припустил во весь дух. Певица оказалась совсем рядом. Внезапно, взяв высочайшую ноту, она метнулась в сторону. Я пробежал по инерции вперед и вышел на дорогу. Впереди было жилье, лаяли собаки, вкусно тянуло чем-то мясным. Я обернулся, чтобы отблагодарить чудес-ную мою проводницу. Провалившееся за горизонт солнце испустило необыкновенного цвета последний луч. На мгновение сделалось очень светло. Женщина в красном платье стояла на фоне зеленого небосвода. Теперь я видел ее всю и не смог сдержать вскрика. У нее были  д в е   г о л о в ы !  Поклонившись поочередно  о б е и м и ,  она исчезла в наступившей мгле...
Помнится, я изрядно напугал Крохмалева, появившись у него исцарапанным, с колючками в волосах и загрязнившейся одежде. Добрый человек распорядился вымыть меня и переодеть, я же со всей решительностью отталкивал протянутые руки. Слуги вынуждены были отступиться. Я потребовал вина и залпом выпил несколько бокалов. Тут заиграла музыка, и я обнаружил, что нахожусь среди множества празднично разо-детых людей – как оказалось, приятель мой устраивал благотворительный вечер в пользу недостаточных учеников уездной прогимназии.
Выпитое вино сослужило мне дурную службу – я сделался отчаянно развязен. В разорванных панталонах я переходил от одной группы гостей к другой, вмешивался в разговоры, отпускал двусмысленные комплименты дамам и задирал их кавалеров.
– Минерва! – громко восторгался я какой-нибудь матроной. – И видно,  т а  еще Минерва!
Тут же оказывался я в другом конце залы.
– У вас отличный вкус, – кокетничала здесь дама с пылким воздыхателем.
– Распробуйте получше, – успевал вставить я. – И обратите внимание на его цвет и запах!
Крохмалев ходил за мною по пятам, увещевая отправиться наверх спать и улажи-вая многочисленные конфликты. Закончилось все, как и должно было. Выпив еще бо-кал и прихватив несколько, я приблизился к мужчинам, тон среди которых давал гос-подин в странного цвета бланжевом фраке, сразу неприязненно на меня покосившийся. Едва ли намеренно я плеснул ему на манишку красным вином. Не дожидаясь извинений, в разом наступившей тишине и образовавшемся вокруг пустом пространстве, господин встряхнул меня сильнейшей пощечиной, после чего, сцепившись, мы покатились по скользко навощенному полу.
Дальнейшее представлялось мне не вполне отчетливо. Какая-то плотная масса на-валилась сверху, затруднив дыхание и свободу действий. Отчаянно извивавшийся, я был поднят в воздух и пронесен в нем противу своей воли. После я оказался в постели, однако же удобству моему решительно препятствовали ремни, обхватившие тело и удерживавшие его в единственно приданном положении. Многочисленные попытки к высвобождению оказались тщетными. Вконец обессилев, я впал в тревожное забытие...
Я был в лесу, пересохшем и погибающем, с черно-желтой свернувшейся листвой и выгоревшими в жару коричневыми мхами, без признаков воды и жизни. Изнемогаю-щий от жажды, отламывая мертвые ветви и повергая самые стволы, полые и невесомые, я вышел на обширную поляну и тут же застыл, пораженный ужасным зрелищем. Повсюду, насколько хватало глаз, в позах неловких и противоестественных, лежали утопленники. Это были мужчины и женщины с синими лицами и вздувшимися круглыми животами. В волосах у многих различимы были запутавшиеся водоросли. От насквозь промокших одежд к раскаленным небесам поднимался густой белый пар. Опомнившись, я бросился к ближайшему женскому телу, дабы откачать его и вернуть к жизни. Едва дотронувшись до утопленницы, я исторг из нее цельный водопад, признаться, несказанно меня освеживший. Не слишком молодая и приятная собой дама открыла тусклые глаза и начала приподыматься. И тотчас приподыматься начали все остальные. В мановение ока я оказался в плотном кольце, вырваться из которого не представлялось ни малейшей возможности. По мне шлепали множественные мокрые руки, со всех сторон катилась вода, вода, вода. Я начал захлебываться и закричал...
По-прежнему спеленутый тугими сыромятными ремнями, я лежал на кровати. Все болело и ныло, во рту было неприятное жжение, перепутавшиеся в голове мысли никак не выстраивались в сколько-нибудь значимую смысловую цепочку. За окнами брезжился рассвет. На стене висели мутные олеографии. «Жизнь постна! Жизнь постна!» – монотонно выстукивали в углу старинные ходики.
И тут я услышал пение, лирическое и патетичное. Сомнений не было: Сен-Санс, «Интродукция и рондо каприччиозо». Сон, явь, совсем недавние события, далекое прошлое и неопределенное, туманное будущее – в этот момент все смешалось и стало единым розовым коридором, в одном конце которого находился я – в другом было рас-пахнутое в голубеющий небосвод окно. Прекрасные звуки близились. Снова различал я два голоса. Один был сопрано колоратурное, другой более походил на меццо-сопрано. Приподнявшись, насколько позволяли ремни, я буравил глазами конный проем. В комнату просунулась верхушка лестницы. Обе поющие головы я увидел одновременно. Они были мало схожи между собою, аристократическая брюнетка и блондинка с лицом милым и простонародным. За головами показались две лебединые белые шеи. Одно обнаженное плечо... другое... И  о б щ е е  туловище в белом фуляровом платье. Мне стало дурно, и окончательно я пришел в себя лишь в десятом часу утра.
Проклятых ремней более не было. Крохмалев сидел на кровати и вертел плотный незапечатанный конверт.
– Что это? – спросил я, морщась и растирая затекшие члены.
– Барон Остеряйх вызывает тебя...
– Барон?.. Какой, к черту барон?
– Тот самый, с которым давеча ты катался по паркету.
– Дуэль? – все еще не вполне осознал я.
Крохмалев кивнул.
– Он в ярости и требует сатисфакции.
Я пожал плечами.
– Хорошо. Давай покончим с этим, не мешкая. У тебя найдутся приличные писто-леты?..
Сразу после туалета и завтрака я был приведен на поляну и поставлен на дистан-цию. Барон в черном фраке стоял на другом конце ее. Дождавшись команды, я выстре-лил. Барон упал и более не подымался. Я возвратил пистолет секунданту.
– По правде говоря, этот Остеряйх не слишком мне нравился, – говорил на обрат-ном пути Крохмалев, но я не вполне понимал его, полностью позабыв о случившемся.
Погода стояла преотменная. Обед подавали в саду под яблонями. Мужчины в че-суче и женщины в кисее, жеманно отставляя мизинцы, жадно сглатывали филей. Про-пустив несколько рюмок воронцовской, я затеял ссору с соседями, вынужденными сра-зу уйти. Ушли и прочие столовавшиеся. Схватив лежавший неподалеку крокетный мо-лоток, я подбежал к дому и вышиб стекло на веранде.
– Однако я отказываюсь понимать, – единственно оставшийся под яблоней хозяин откупорил свежий полуштоф. – Будь добр, друг мой... объясни наконец, что происходит с тобой?
Поднявшись, он мягко обнял меня за плечи и усадил подле себя. Мы выпили и за-кусили филеем, оказавшимся на редкость свежим.
– Зачем здесь эти люди?! – со всей горячностью выговорил я. – Пошлые речи, обезьяньи ужимки!.. Я ехал в тишь, на природу, обдумать предназначение свое в жиз-ни, обрести цель... идеалы... – Неосторожный слуга приблизился к нам с мороженым. Я страшно закричал на него, швырнул бутылью и едва не убил.
– Признаться, гости не слишком нравятся мне самому, – нимало отсмеявшись, от-вечал Крохмалев. – Так ты из-за этого?
Мгновение я колебался.
– Мне кажется, я болен, – много тише произнес я. – Дважды мне являлась женщи-на с двумя головами... обе головы пели...
– Сен-Санс? «Интродукция и рондо каприччиозо»? – впадая в непонятный вос-торг, закричал приятель мой и собеседник.
Ничего не понимая, но предчувствуя счастливое разрешение, я механически кивал и все не мог остановиться.
Крохмалев насилу успокоился.
– Всегда одно и то же поет... Дашенька, соседского помещика дочка. Отец пил сильно, вот и уродилась двухголовая. Сопрано у нее – другого такого не сыщешь...
Мы долго молчали, и никто не смел потревожить нас.
– Она одинока и несчастна? – спросил я, обретя внутреннее равновесие.
Крохмалев поднял свесившуюся на грудь голову.
– Как бы не так, – сонно отозвался он. – Отец – откупщик, приданого одного на триста тысяч. От женихов отбою не было... теперь свадьба скоро. За генерала выхо-дит... а пока бегает, резвится, поет – с волюшкой, значит, прощается...
На другой день попутной линейкой я добрался до полустанка и скоро сел в по-доспевший поезд. Сразу не пройдя в вагон, я остановился в сенях. Мы стронулись и начали набирать ход.
Не знаю, почудилось мне или нет, но только я услышал пение и в придорожных зарослях увидал две прелестные женские головки.

341. Чтобы быть художником, разве не надо видеть все по-иному, чем видят про-чие люди?
Так вопрошал Флобер.*

342. – Штрипки будут мешать мне танцевать, – признался Карениной преподава-тель Роман Якобсон.
Он видел ее в зеркале сзади, между двух свечей. Волосы Анны Дмитриевны были, как у Эммы, слегка взбиты ближе к ушам и отливали синевой. Он хотел поцеловать ее в плечо.
– Отстань! – сказала она. – Изомнешь мне платье.
Якобсон нагнулся и поднял зеленый шелковый портсигар, на котором, как на дверце кареты, красовался герб.
– Боюсь перепутать реплики, сказать не то.
– Это дело чувства, – отобрала реквизит Каренина, – и если ты отдашься своему чувству, твое сердце подскажет тебе, что и когда надо сказать.
– Может быть, моего Шарля и впрямь ждет удача? – продолжал искать он под-держки.
– Только так и никак иначе! – ободрила режиссерша несмелого. – Ты типичный Шарль Бовари!.. Посмотришь – тут же хочется изменить!.. Эмму Рабинович тошнит от одного твоего вида, да и других тоже!.. Ты создан для этой роли!..
Роман Якобсон забился в свой кабинет, сел в кресло и, облокотившись на пись-менный стол, на котором возвышалась френологическая ленинская голова, заплакал.

343. К   н е м у  меня подвели на большой перемене. Президент был в сером су-конном костюме и красном галстуке. По бокам стояли амбалы-охранники из выпускного класса. Сзади – советники и пресс-атташе с портфелем. Испытующе главный рассмотрел меня с ног до головы.
– Шефом протокола пойдешь?

344. Очнулся я в метро. Вагон, раскачиваясь, мчался по замкнутому кругу. Си-девший напротив, похожий на Курчатова, академик читал книгу о Сен-Готардском пе-ревале. Женщин не было, за исключением одной, прятавшей лицо. Дебелый ребенок кормил рыбой ручного пеликана. В голове была каша, переполненный волованом же-лудок взывал об облегчении, напавшая вдруг пронзительно-резкая икота отдавала кюммелем и кориандром. На коленях у меня лежал экстренный выпуск газеты.
«La princesse a des vues sur Louba pour son fils! C’est une fine mouche, elle flaire une jolie dot!»* – кричали аршинные буквы.
Женщина, прятавшая лицо, опустила руки, и с ужасом я увидел, что лица на ней  н е   б ы л о !

345. Я только полагаю, что в реальную жизнь мы должны погружаться не выше пупа.
Так говорил Флобер.*

346. Все ходили по дортуару с листками и зубрили роли, одна только Эмма Раби-нович сидела, облокотившись на подоконник. Любовь, казалось ей, приходит внезапно, с молнийным блеском и ударами грома; это вихрь, который налетает откуда-то с неба на жизнь, переворачивает ее вверх дном, обрывает желания, точно листья, и ввергает сердце в пучину.
– Отчего же в наше время любовь могла быть любовью чистой, любовью-дружбой, которая идет через всю жизнь? – не понимала ее Анна Дмитриевна. – Не ска-жу, что я не ревную к вам. Я ревную. Женщине – всюду помехи! Косная и вместе с тем гибкая по натуре, – грациозно Каренина прогнулась, – женщина находится между двух огней: между слабостью своей плоти и бременем закона. Ее воля, точно вуаль ее шляп-ки, держащаяся на шнурке, трепещет при малейшем дуновении ветра: ее вечно увлека-ет какая-нибудь прихоть, вечно сдерживает какая-нибудь условность!
– Меня ничего не сдерживает, – хмурилась Эмма. – Говорите короче.
– Почему не учите роль? – решилась Каренина.
– Я ее знаю. Знаю  д а в н о .

347. Утром пионервожатая повязывала  е м у  галстук.
– Что сегодня? – торопливо бросал он.
– Посещение уроков труда, – докладывал я, – русского языка, родной речи, пения. Еще по протоколу встреча с преподавателем физкультуры. Форма одежды: белая май-ка, синие трусы.
– Пение и труд отменить! – распоряжался он. – Физкультуру заменить трениров-кой по самбо.
– Будет исполнено, товарищ президент.
– «Господин» президент, – поправлял он.

348. В подъезде я привычно миновал зону вечной  б л е в о т ы ,  хрустя использо-ванными шприцами, поднялся по разбитым ступеням. Жена, забывшая о моем сущест-вовании, в затрапезе из Сент-Тропеза, доедала мороженое с мараскином. Вздрогнув, она предложила мне сесть на диванчик.
– Ах, как, наверное, хорошо быть холостяком! – завела она светскую беседу.
Мне стало стыдно. Стыдно перед ее мужем, наивным, открытым, заботившимся обо мне и тщательно избегавшим мучительных объяснений.
– В школе, – произнес я, лишь бы не молчать, – я был худшим по физкультуре, но шестьдесят метров пробежал быстрее всех...
– Видимо, очень хотел срать! – высунулась из колыбельки дочурка.

349. Если хочешь жить, нужно отказаться от попыток составить себе четкое пред-ставление о чем бы то ни было.
Так говорил Флобер.*

350. Больше всех, по-настоящему,  в с е р ь е з ,  беспокоил Анну Дмитриевну Че-ревков. Бесспорно, кто-то из ее актеров был недостаточно талантлив, гундосил, заикал-ся, кто-то мог забыть роль или выйти на сцену нетрезвым и упасть, у девочек внезапно могли начаться регулы, мальчики могли пережать в любовных сценах и превратить их в порнографические – все это были, однако, опасения  р а б о ч е г о  п о р я д к а .  С Черевковым обстояло иначе. Долженствующий в сценическом переложении романа исполнять роль  а в т о р а ,  Сергей был неправдоподобно правдоподобен. Это был  с а м  Ф л о б е р .  Пожалуй, он был даже флоберее Флобера. Наблюдая этот чувственный нос, длинные зубы, угреватый, бугристый лоб, длинные вислые усы, мохнатую сломанную бровь – встречая взгляд этих ужасных, навыкате, глаз, Каренина, достаточно повидавшая в жизни и за ее пределами, поневоле вздрагивала. И еще – эти флоберовские припадки!..   И з о б р а з и т ь   их так было бы не под силу самому Смоктуновскому!.. Это были   н а с т о я щ и е    п р и п а д к и ,   с конвульсиями и пеной у рта!.. А атомные взрывы ярости!.. И  если  т о т  Флобер бывал местами все же расплывчат, половинчат, зажат условностями времени, был вынужден выплескивать часть ярости  н а     б у м а г у   –   э т о т   Флобер был дьявольски целен, раскрепощен и не нуждался в бумаге.
– Сколько бы вы ни откармливали скотину-человека, – бесновался он, преследуя Людочку Певзнер, – сколько бы ни подсовывали ему соломы под брюхо, и даже ни зо-лотили его хлев, он, что бы там ни говорили, останется  ж и в о т н ы м !
– Гюстав... Сергей... пока еще мы только разучиваем текст... поберегите себя, – решалась Анна Дмитриевна.
– Да!.. Да!.. – с пеной у рта артист покатился по полу. – Я избавлюсь наконец от того, что душит меня, я изрыгну на своих современников все то отвращение, которое они мне внушают, пусть даже при этом лопнет моя грудная клетка!!!
Объяснить происходившее Анна Дмитриевна не могла.
Из-за колонны со шприцем вышла пожилая бурятка.
– Сережа здоров? – спросила Каренина.
– Да, – ответила мама. – Вот справка.

351. Ответственная и высокая должность, пожалованная президентом, целиком поглотила время и полностью вобрала в себя все мои интересы. События, факты,              л ю д и ,  не связанные так или иначе с президентским протоколом, просто-напросто перестали для меня существовать. Посещавшие салон сестер Ершовых Арриго Арриги, Пьер-Симон Балланш, Эмиль Вандербюрх, Леон Гамбетта, Валентина Делессер, Тео-дор Жерико, Альфонс Карр, Феликс Лажар, Ксавье Мармье, Кристоф Фридрих Нико-лаи, Альбер Обер, Поль Парфе, Фредерик Регамей, Леонар-Сильвен-Жюль Сандо, Лам-бер Тибу, Арсен Уссе, Мари Фавар, Каролина-Огюстина-Элиза Шлезингер, Хосе Ма-риа де Эредиа бесследно исчезли. Сгинули, ушли в небытие Вурст, Кнауст и Припасов, приходившие к другим нашим соседям – Швеллерам. Сами соседи потеряли объем, цвет, звук, даже запах и проскальзывали иногда по стеночке неверными белыми тенями. Ничто не должно было   о т в л е к а т ь   меня от исполнения новых обязанностей.

352. Потрясенный, я стоял у колыбели. Дочурка притворялась спящей. Она была крупней обычного, внутри нее что-то тикало, из ушей сыпались голубые искры, в ногах вместо привычного плюшевого мишки лежал полуобглоданный цыпленок-гриль. Легкий холодок пробежал по моей спине, руки зашарили в поисках чего-нибудь тяжелого и ухватистого. Бейсбольная бита пришлась как нельзя кстати.
– Эй!.. – сзади закричала жена. – Эй!..
Не слушая, я размахнулся – и в то же мгновение дочурка, будто подброшенная, вертикально взлетела вверх и прилипла к потолку. Явственно потянуло карбидом, со всех сторон клацали большие желтые мыльницы, из книжного шкафа пенно выхлест-нулось пиво, маленький Ленин выскочил из «Апрельских тезисов», принялся жадно лакать, толстеть и раздуваться. Позевывая и растирая ручонками глазки, невинно, дочурка смотрела на меня сверху. На лбу большими красными буквами теперь у нее было выведено  « В С Е Г Д А ! ».  Оглушительно она пернула, тут же из голенькой попки повалил густой розовый дым.
Жена за моей спиной истерически смеялась и икала. Преисполнившись ярости, я высоко подпрыгнул и за ножку стащил дочурку вниз. Раздувшийся от пива Ленин без-звучно лопнул и обдал нас мириадами смрадных молекул. Подвернувшейся                с е р е б р я н о й  вилкой я прижал дочурку к полу.
– Ладно, – ладошкой заколотила она по ковру. – Сдаюсь!
С вилкой наперевес, готовый   в   с л у ч а е   ч е г о   немедленно пустить ее в ход, напряженно, я ждал. Стояла жуткая вонь, звучала мягкая музыка, клубы черного дыма рвались из полыхавшего телевизора, в зеркале среди многих Отражений я обнаружил расу мохнатых существ с когтями и клыками, более или менее похожих на людей, но с разумом тупоголового учителя начальных классов.
– В человеке все должно быть прекрасно! – голосом кентавра выкрикнула из-под стола жена, и в ту же секунду, распрямившись, дочурка превратилась в  Ч е х о в а !
– Фантом Павлович! – ахнул я, сощурившись от нестерпимого блеска  п р о з ы ,  из которой был сделан  в е н е ц  на его лбу.
Озабоченный  с в о и м ,  не отвечая, он поднатужился и выпустил из себя                к а в а л ь к а д у .  С шипением моя борода выросла до пахов, волосы переплелись и доставляли мне боль. На этажерке жена звала меня заняться дружбой и любовью.
Отбросив  п и е т е т ы ,   все же я ограничился   п а л л и а т и в о м   и не стал протыкать Чехова заостренной вилкой, а лишь слегка кольнул его в сахалинскую об-ласть.
Нечеловеческим голосом вскрикнув, он отбросил пенснэ и превратился в Петрюса Бореля. Снова я кольнул, и  о н   предстал передо мною лежавшим в гробу Гейне. Не растерявшись, я кольнул и покойника – моментально ожив, он  о б е р н у л с я   довольно-таки  б е с ц в е т н о й  девушкой.
– Альбина! – закричал я. – Чертов оборотень!
Бросившись друг к другу, от души мы расцеловались.
– Какими судьбами?!
– Папашка послал – велел узнать, как  т а м  его Дворкин...
Отец Альбины, некто Роджер Желязны, небольшого роста (можно сказать, совсем крошечный) старичок, с горбом и ненормальными глазами, был волшебником, святым или психопатом. Он был гениальным (по его мнению) художником  с л о в а ,  мастером штриха, для которого пространство и перспектива ничего не значили. Американец, как-то он приезжал в Россию, случайно мы познакомились – сразу же я сказал что-то умное и смешное. Мы общались неделю, и по инерции, не в силах остановиться, без умолку я говорил  т о л ь к о  смешное и умное. Потрясенный, он уехал, поклявшись написать обо мне роман с продолжениями. Клятву свою он сдержал не до конца. В его саге «Хроники Амбера» я – лишь эпизодическое лицо, хотя и наделенное весьма редкими достоинствами...
Посадив альбиноску на колени, оживленно я начал говорить. Немного мы выпи-ли, покурили, поцеловались и, кажется, трахнулись (во всяком случае, я с ней был!). Нисколько не ревнуя, жена раскачивалась на люстре взад-вперед, взад-вперед, в зад...
–  Г д е   д о ч у р к а ?!! – закричал я, опомнившись.
Альбина отошла к окну и принялась подмываться цветочной водой, жена Аза Ио-сифовна густо срыгнула и молча обмахивалась веером.
– Слезай! – за ногу я стащил ее с потолка и,   д о г а д а в ш и с ь ,  ткнул в задницу вилкой.
Истошно запричитав, она превратилась в Исаака Альбениса, пескодувную маши-ну, коляску запряженную парой  б е с ц в е т н ы х  лошадей, Качуренкову Веру Ва-сильевну с отрубленной головой под мышкой. Безостановочно я продолжал колоть и с каждым разом погружал вилку глубже.
– Сдаюсь! – выкрикнула   о н а   и   о б е р н у л а с ь  девушкой-альбиноской.
– Альбина! – закричал я. – Оборотень чертов!
Вторично мы расцеловались.
– Папашка послал, – объяснила она.
– Знаю...
Кажется, вторично мы  б ы л и  (трахнулись).
– Где жена и дочурка? – поигрывая вилкой, спросил я.
– Уехали в Мюнхен, к теще, – вторая Альбина подошла к первой и взяла желтую мыльницу, – людей посмотреть и себя показать.
– Мне почему не сказали? – вынул я махровое полотенце.
– Как скажешь-то? – с наслаждением первая Альбина подтерлась, но трусов не надела. – Тебя весь год почти не было. – Она передала полотенце своей бесцветной ко-пии. – Как в свой роман ушел, так и не выходил оттуда.
Серебряной вилкой я почесал спину. Огромная пивная лужа помаленьку вбира-лась в книжный шкаф, восстановившийся карманный Ленин воровато юркнул в «Ап-рельские тезисы», вонь развеялась, с экрана действующего телевизора тепло отзыва-лись о Чехове, моя огромная борода вот-вот должна была отпасть, вторая красноглазая Альбина подтерлась и тоже не надела трусов.
Еще немного мы поговорили, выпили, покурили, посмотрели старые мутные фо-тографии. Я был в неплохой форме – на прощание мы устроили отличный                г р у п п о в и к .
Потом первая Альбина широко разверзла пасть и по-крокодильи заглотила вто-рую (или вторая заглотила первую). Чуть располневшая, она вытряхнула из ушей ос-тавшиеся искры и уже из прихожей обещала мне появиться еще.

353. Когда автор забавляется, это портит впечатление от его лучших страниц. Искусство не должно становиться игрой.
Так говорил Флобер.*

354. Сцену посещения Альбины режиссер фильма М. считает одной из лучших. Мастерски сыгранная, умело сфокусированная, обогащенная компьютерными эффек-тами, она и впрямь производит грандиозное впечатлению. Должен признаться, первые два  а к т а  во всех дублях я сыграл без посторонней помощи, а вот на  г р у п п о в и к  сил уже не хватило, и меня заменил искусный каскадер.

355. Редактору  к н и г и  Алевтине Степановне, напротив, сцена показалась              п р и д у м а н н о й ,  ненатуральной и даже фальшивой. Я был вынужден переписать.

356. Выйдя из метро, прямиком я направился к дому. Две прелестные головки, напевая, свешивались из окна четвертого этажа. Одна была аристократического вида брюнетка, другая – блондинка с лицом милым и простонародным. Мои жена и дочь!..
Грациозно отставив мизинчики, обе доедали мороженое с мараскином. Мне пода-ны были остатки волована. В разорванных панталонах, с колючками в волосах, жадно я набросился на еду.
– Звонил кто-нибудь? – осведомился я, двигая челюстями.
– Из морга... Моргенштерн... ошибся номером, – жена выплюнула зернышко ма-раскина, – еще некая Альбина... бесцветным голосом... Потом, – из лифчика она доста-ла список, – какие-то Жорж Ашетт, Жан-Огюст Илларион Балланд, Огюст Вакери, Теодор-Фредерик Гайарде, Адриен Декурсель, Жюль-Габриель Жанен, Жак Калло, Огюст Лакоссад, Франсуа де Малерб, Жерар де Нерваль, Мари– Катрин Ле Жюмель де Барневиль Онуа... кажется все.
– Джованни Паизинелло, – добавила дочурка, – Катрин Рамбуйе, Викторьен Сар-ду, Эдмон-Огюст Тексье, Поль Февар, Шарль-Эдмон Хоецкий и Леон Энник... Мамоч-ка спала и к телефону подходила я, – объяснила крошка.
Поощрительно я погладил ее по головке и принял слабительное Распайля. Втянув головы в плечи, мои дорогие ждали.
– Не знаешь случайно, где я был? – спросил я у супруги, массируя живот. – Что-то не могу вспомнить.
– Твой сволочной  д я д я , – мягко объяснила она, – надрался, как последний му-дак и выпрыгнул в окно. Ты вышел узнать, не сильно ли старый говнюк расшибся, и не вернулся. Мы ждали тебя до утра: танцевали, флиртовали, веселились, а потом легли спать. Час назад гости уехали в Дворкиновку на дачу. Мы остались и доедаем мороженое с мараскином. Тебе следует немедленно начать мыть посуду, в противном случае    б е ш е м е л ь  пристанет к тарелкам, и хер потом ее отдерешь.
– Аза Иосифовна! – из панталон я вынул мешавший мне старинный длинно-ствольный пистолет. – Напомни, будь добра, историю с моей восемьдесят первой да-мой... что-то я подзабыл...
– Ха-ха-ха! – рассмеялись жена и дочурка. – Сейчас это классика!.. Спроси на улице любого первоклассника!..
В животе у меня пронзительно завыло, и милые мои дамы разбежались в разные стороны...
Задумчиво я сидел в роденовской позе. На полке среди лосьонов, притираний и благовоний лежало подаренное мне  с а ш е  с девизами. Один был выткан крупно и выделялся среди прочих.  « Н Е   П И З Д И !» –  кричаще призывали золотые буквы.
Остальные девизы были неприличными и привести их здесь нет никакой возможности.

357. Я очень страдал от тех пустяков, о которых мужчина не должен рассказы-вать.
Так говорил Флобер.*

358. В партикулярном платье, на глиняных ногах, чинясь, с губами во фисташко-вом крему, прогуливался однажды Дворкин в эмпиреях с неким  т о м и к о м .
– Охо-хо – хо-хо-хо-хо!.. – сказал Дворкин. – Белые калоши!..
– Наступило странное время: точно туман упал вдруг перед ним... Припоминая это время потом, уже долго спустя, он догадывался, что сознание его иногда как бы тускнело... он многое узнал о себе самом, уже руководясь сведениями, полученными от посторонних. Одно событие он смешивал, например, с другим; другое считал послед-ствием происшествия, существовавшего только в его воображении, – сказал томик.

359. Сейчас я –  ф а з а н  (избитый в образе и, возможно, от английского «father», ведь у меня прелестная дочурка), а каждый мой читатель –  о х о т н и к  до всего тако-го, и, кровь из носу, желает знать, конкретно где я сижу. Стараниями немецкого пере-водчика отдельный читатель «Ремонтантности...» заканчивается наверху тирольской шляпой, и, бес в ребро, алчет украсить свой убор моим ярким пером. Так вот: пера я не отдам, мне еще писать и писать!.. Что касаемо  с и д к и ,  то сижу я исключительно в трех своих ипостасях: мальчик, молодой человек, (перезрелый) мужчина. Более нигде! Все остальные персонажи – это  н е   я !
«Ну, а   в а ш а   Эмма?» – улыбаются прожженные парижские критики.
Нет, нет и еще раз  –  н е т !

360. Никто больше не читал текст по листку – артисты затвердили его в памяти, и режиссеру Карениной Анне Дмитриевне оставалось лишь как можно глубже погрузить своих подопечных в прекрасный и яростный мир провинциального французского адюльтера, помочь  и м  понять  е г о  и полюбить. Покончив с вопросами практиче-скими и прикладными,  о н и  буравили мыслью материи высокие и вечные.
– Чем измеряется  д у ш а ? – спрашивал гексадекан Манделеев.
– Душа измеряется мерой своего желания, подобно тому, как о соборе судят пре-жде всего по высоте его колоколен, – с готовностью отвечала Анна Дмитриевна.
– Что есть  г е н и й ? – раскрывал рот студент Кабышев.
– Гений – это не что иное, как утонченное страдание, то есть, более полное и сильное проникновение объекта в вашу душу, – поворачивалась Каренина в другую сторону.
– Какого следует держаться  у б е ж д е н и я ? – интересовался Валя Кондратьев.
– Будем держаться  т о г о  убеждения, что счастье – миф, придуманный дьяволом, чтобы ввергнуть нас в отчаяние, – консультировала литературная дама.
– Чему подобно все  з н а ч и т е л ь н о е ?  –  чесал затылок Виктор Кац.
– Все значительное подобно дикобразу, от него шарахаются, – поучала режис-серша.
– Какая  с т р а с т ь ,  какое  ж е л а н и е  могут быть удовлетворены? – стеснялся Роман Якобсон.
– Никакая страсть, никакое желание удовлетворены быть не могут, – подбадрива-ла руководительница робкого...
– Как нужно рассматривать  л ю д е й ? – уже сама Анна Дмитриевна, трепеща, подходила к Черевкову.
– Людей нужно рассматривать как мастодонтов и крокодилов! – скалился безу-мец...
И только Эмма Рабинович вовсе не стремилась  у г л у б л я т ь с я   –  сидела себе на подоконнике и читала   п о с т о р о н н ю ю   книжку.

361. Скоро президент понял, что использовать меня   н а   п р о т о к о л е  –  все равно,  что забивать гвозди драгоценным микроскопом. Специальным указом я был утвержден в должности ЕГО ЛИЧНОГО ДРУГА.

362. Мысль перенести на бумагу что-то из собственного сердца вызывает у меня непобедимое отвращение.
Так говорил Флобер.*

363. В башне из слоновой кости, с видом на гостиницу «Лобелия», преисполнив-шись творческой  и с т о м ы ,  я сижу, обернутый в кусок поддельного гипюра – два живописных панно в автоматическом режиме передвигаются на шарнирах вдоль стены, и осетровая головизна в шампанском напоминает: «ГОВОРИТЬ О СЕБЕ!..»

364. Флоберово жгучее слово затекало все глубже – самодеятельные артисты на-чинали преисполняться  н о в о й ,  зарождавшейся в них жизни.
– Я бы на месте правительства, – говорил Анне Дмитриевне аптекарь Оме (гекса-декан Манделеев), – распорядился, чтобы всем попам раз в месяц отворяли кровь!
– Будет вам, Дмитрий Иванович, – смеялась режиссерша. – Вы безбожник! У вас и религии никакой нет!
– Есть у меня религия, – возражал оборотень. – Мой Бог – Бог Сократа, Франкли-на, Вольтера и Беранже!.. Я отрицаю боженьку, который умирает и на третий день вос-кресает – это в корне противоречит законам химии!

365. Полностью выполнив  п р о т о к о л ,  вместе мы прогуливались по улицам Некрасова, Короленко, Чехова, Маяковского – президент был жаден до информации, впитывал ее, словно губка. «Еще! – требовал он. – Еще!» Как мог я рассказывал об Аб-басе-паше, Людвиге Бюхнере, Джорджо Вазари. «Еще!» – просил он. И я говорил о Клавдии Галене, Бернале дель Кастильо Диасе, Иакове Ворагинском и Иринее Лион-ском. «Еще!» – умолял он. Я вспоминал Исидора Севильского, Челио Кальканьини, Фра Филиппо Липпи, Теренциана Мавра и Хью Нортумберлендского. Заполночь мы возвращались на Басков переулок, глаза президента слипались, охранники на руках вносили его пока еще в коммуналку. «Что ответил Жан-Жильбер-Виктор Фьялен этому Персиньи-Антуану-Жану-Батисту-Роберу Оже, барону де Монтион?» – спрашивал пре-зидент и засыпал на заботливых сильных руках.

366. Какой я мечтатель, вопреки себе!
Так говорил Флобер.*

367. Некое обстоятельство оставалось открытым, взятый отдельно вопрос требо-вал ответа, немаловажный факт не был прояснен, определенная недосказанность при-чиняла дискомфорт. По зрелому размышлению взялся я за телефонную трубку.
Женской голос, немолодой и печальный, произнес с вопросительной интонацией ничего не значащее короткое слово.
– Кити?!. Это Дворкин, – поздоровался я.
– У нас осталось только пятьдесят рублей, – испугалась она. – Я, кажется, ничего лишнего не плачу, а деньги так и плывут. Что-нибудь мы не так делаем.
– Нет, Кити – я не по поводу денег... хотел спросить кое-что у Константина. Кста-ти, как он?
– Левин, – заторопилась болтушка, – сошелся опять близко с бывшим товарищем по институту, профессором Манделеевым. Манделеев приятен ему ясностию и просто-той своего миросозерцания. Левин думает, что ясность миросозерцания Манделеева вытекает из бедности его натуры. Манделеев же думает, что непосредственность мысли Левина вытекает из недостатка дисциплины его ума; но ясность Манделеева приятна Левину, а обилие недисциплинированных мыслей Левина приятно Манделееву...
На том конце провода раздался шум борьбы, крики, звук пощечины, долго Левин не мог успокоить жену, потом я услышал недовольный голос Константина.
– Эдуард?!. Ты извини... моя жена – необыкновенная женщина. Не то что умна, но сердечна удивительно!..
Разговор зашел о направлениях искусства. Левин сказал, что французы довели ус-ловность как никто, и что поэтому они особенную заслугу видят в возвращении к реа-лизму.
Никогда еще ни одна умная вещь, сказанная Левиным, не доставляла мне такого удовольствия, как эта.
– То, что ты сказал, совершенно характеризует литература теперь... Когда выду-манные фигуры надоели – начинают придумывать более натуральные, справедливые фигуры.
– По правде скажу, – откашлялся Константин, – мы думаем, что у нас может быть что-нибудь великое – мысли, дела! Все это песчинки! Когда поймешь, что нынче-завтра умрешь и ничего не останется, то так все ничтожно!.. Однако, – спохватился он, – ты ведь позвонил  д л я  ч е г о – т о ?
– Хотел спросить, – откашлялся я. – Помнишь историю с моей 81-й?
– С фармацевткой... лимитчицей?! – захохотал давнишний приятель. – Век не за-буду!.. Славно ты ее трахнул!..
И он положил трубку.

368. Не так уж это плохо – в наши дни, когда процветают неестественные наклонности, проповедовать культ женщины.
Так говорил Флобер.*

369. Куда только подевались гомосексуальные замашки студента Кабышева! Нет, он не стал, конечно, бегать за девочками, как это делали все  н о р м а л ь н ы е  люди – молодой извращенец просто-напросто  з а б ы л  о сексе; он был теперь торговцем Лере, и страсть более сильная,  к о м м е р ц и я ,  поглотила целиком растленную, низкую душу. Он предложил Анне Дмитриевне взглянуть на гипюр, тут же ловкими, как у фокусника, руками завернул материю в синюю бумагу и вложил Карениной в руки.
– Сколько же?.. – заколебалась режиссерша. Уже немало она была должна ловка-чу и, чтобы наскрести денег, распродавала старые перчатки, шляпки и железный лом.
– Pour vous plaire...* – вилял бедрами негодяй, – сочтемся!..
И до поры поворачивался к женщине спиной.

370. Теперь протокол исполнял другой старшеклассник – я был всецело поглощен просветительством и по мер сил формировал культурный багаж президента. Со всеми подробностями я повествовал о Клавдии Элиане, Иоганне Генрихе Хоттингере, Ахилле Фульде, Терезе Авильской, Мельхиоре-Фредерике Сулье, Фридрихе Бутерверке, Кале Фарнгагене фон Энзе, Женевьеве Брабантской. «Еще!» – требовал он, и я вспоминал Джованни-Пьера-Луиджи Да Палестрину, Альберта-Готлиба Метфесселя, Эдуарда Ганса, Георга Сарториуса. «Еще!» – просил он. Я называл Михаила Васильева Авдеева,  Григория Евлампиевича Благосветлова, Григория Николаевича Вырубова, Гесю Мироновну Гельфман, Степана Семеновича Дудышкина, Ивана Петровича Клюшникова, Аделаиду Николаевну Луканину, Болеслава Михайловича Маркевича, Капитолину Валерьяновну Назарьеву, Василия Петровича Петрова, Федора Михайловича Решетникова, Александра Николаевича Струговщикова, Евгения Михайловича Феоктистова, Александру Николаевну Ховрину, Платона Александровича Ширинского-Шахматова.*
Однажды, как обычно, поздним вечером мы вышли на Басков.
– Еще!
Я рассказал о Любови Яковлевне Стечкиной.**
– Еще! – взмолился президент.
– Вс;! – поклонился я патрону.  –  Б о л ь ш е   я   н и ч е г о   н е   з н а ю .
На следующий день я подал добровольное прошение   о б   о т с т а в к е .  Прези-дент уговаривал остаться, обещал приискать должность, но я решил твердо. Будущему руководителю страны нужно было еще расти и расти, я же свою функцию выполнил и себя полностью исчерпал.
Расстались мы совершенными друзьями.
Я перешел в другую школу*** и записался в шахматный кружок.
Девочка Соня протягивала мне зеленые длинные руки.

371. В поэтическом видении... присутствует радость.
Так говорил Флобер.*

372. Осужденные Вселенским собором 1215 года, разгромленные в Альбигойских войнах, эти преимущественно ремесленники и частично крестьяне, были чрезвычайно настойчивы и последовательны. Выходцы из Южной Франции, отъявленные еретики, веселые люди с распухшими белыми альвеолами, теперь,  а л ь б и г о й ц ы   вели агитацию в наших российских электричках, активно собирали милостыню, подыгрывали себе на деревянных долбаных альтах, и любо-дорого было слышать, как высмеивают они догматы католической религии, честят церковное землевладение и издеваются над десятиной. Раскованные, без тормозов, мужчины могли запросто унести с какой-нибудь стройки средних размеров пескодувную машину – не знавшие удержу женщины в два притопа снимали с тепловоза следящий электропривод. Работая с огоньком, добывая деньги на пропитание и политическую борьбу, они с огоньком и отдыхали: пили шампанское, ездили к цыганам, приглашали к себе писателей, ученых, артистов. Как мог я увиливал: ссылался на возраст, потерю приоритетов, душевную абулию – в конце концов, на невозможность высказать что-то новое. Они не отступались: звонили мне по телефону и в дверь, кричали под окнами, мочились в подъезде. В итоге на улице подошли Александр Игнатьевич Тарасов-Родионов и некая, похожая на водоросль, Пандорина, женщина без лица. Они стукнули меня по голове плиткой альпийского шоколада, затолкали в возок и привезли на бивуак альбигойцев. Там меня возвратили в чувство, напоили, накормили, обступили во всех сторон. Приготовившись по памяти прочесть несколько старых рассказов, я раскрыл рот и был вынужден его снова закрыть.
– Рассказываем обычно  м ы , – откашлялся Тарасов-Родионов. – Гости                с л у ш а ю т ...   « Л е г е н д а   о двужопом крокодиле с бриллиантовыми яйцами», – объявил он.
Что мог я сделать против толпы хорошо вооруженных людей?
– В те времена, когда мудрый Будда еще ходил пешком под стол, – начал Тарасов-Родионов, – жил на берегу священного Нила храбрый воин Вирата, чьи стрелы никогда не летели мимо цели, и чья рука разила как гром при взмахе его меча, а на другом берегу жили две созревшие для любви прекрасные девушки Елена и Тамара, одна из которых вела греховную жизнь, а другая напоказ выставляла свою добродетель. Случилось так, что на страну напали враги, ночью они съели священных коров и цапель – перепуганный царь в носилках черного дерева велел отнести себя к дому Вираты и просил воина повести войско против чужеземцев – а греховная девушка Елена вознамерилась совратить свою целомудренную сестру Тамару. Не мешкая, Вирата повел рать на врага, Елена же уговорила наивную Тамару подвергнуться испытанию и скоротать вечерок с пригожим юношей...
Каркая, в небе пролетела птица. Александр Игнатьевич, поклонившись, передал микрофон Пандориной.
– Весь день, – продолжила та, – пробиралось войск Вираты сквозь лесные заросли к лагерю, где в несметном множестве собрались неприятели, похваляясь своей несо-крушимой якобы силой – весь вечер целомудренная Тамара, на всякий случай с кинжа-лом, ела паштет с бобровым семенем и любострастными кореньями, пила вино с беле-ной и одурманивающими травами, слушала нежные звуки цимбал и флейты. Среди ночи Вирата со товарищи напали врасплох на спящего врага и разгромили его, а утомленная праведница Тамара, без стона, отдалась десятикратно возлюбившему ее юноше...
Лая, на поляну выбежало животное. Безликая Пандорина возвратила микрофон Тарасову-Родионову.
– Утром, – закончил он, – прослышав о победе Вираты, роскошно одетые, с обна-женными грудями, юные гетеры отправились к отважным воинам и услаждали их семь дней и семь ночей...
Жужжа, в воздухе пролетело медоносное, толстое, мохнатое насекомое. Алек-сандр Игнатьевич Тарасов-Родионов стоял, скрестив на груди руки, и вдаль глядел. Ос-тальные, покашливая, смотрели на меня. Молчание становилось тревожным и непри-личным.
– Ну а этот... крокодил... где же? – не выдержал я.
Неописуемая радость изобразилась на древних лицах, в воздух полетели разно-цветные чепчики, хозяйственная утварь, предметы старины.
– Раз, два, три!.. – показала единомышленникам Пандорина.
– Юные гетеры услаждали воинов семь дней и семь ночей,  – напомнил многого-лосый хор. – А НА ВОСЬМОЙ ДЕНЬ ИЗ ВОД СВЯЩЕННОГО НИЛА ВЫЛЕЗ ДВУ-ЖОПЫЙ КРОКОДИЛ С БРИЛЛИАНТОВЫМИ ЯЙЦАМИ  И   В С Е Х   И Х                С О Ж Р А Л !!!

373. Мне стоит больших усилий вообразить себе персонажей и вдобавок заста-вить из говорить – потому что они мне глубоко противны.
Так говорил Флобер.*

374. – Ей, – показывал Валя Кондратьев на Эмму и подоконник, – хотелось бе-жать за мной, упасть в мои объятия, сказать: «Это я,  я – твоя!..»
– ; мо;! – смеялся Виктор Кац. – Я протянул руку, обхватил ее за стан... увлекая за собой, повел берегом пруда... изменившимся лицом, не доев апельсина, безвольно, она отдалась мне среди прыгавших лягушек!
– А мне – на креслах! – захлебывался Валя-Леон. – Еще в гостинице у нас была кровать с пологом из красного левантина...
– Ты пробовал с ней... так и так? – спрашивал Виктор-Родольф.
– Конечно! – отвечал первому второй любовник. – А ты – туда и туда?

375. – Что за девочка протягивает тебе свою руку? N’est ce pas immoral?* – спро-сила мама, когда однажды, за какой-то надобностью, мы вместе шли по улице.
– Не знаю... так... Tout ;a est une blaque,** – смутился я.
В другой раз с отцом мы ели на бульваре мороженое. Было очень рано, утренний холодок еще не смягчился. Она подошла и едва слышно села с нами рядом. На ней был бедный зеленый бурнус и старый платок. По обыкновению робко она протянула зеле-ную руку. Мне стало муторно: вспомнилась отчего-то зарубленная старуха. Торопливо отец вскочил на велосипед и скрылся в неизвестном направлении. Подозреваю: там была свобода и жили другие люди, совсем не похожие на здешних.

376. Пусть лучше погибнут Соединенные Штаты, чем принцип! Пусть я издохну как собака, чем потороплю хоть на секунду еще не созревшую фразу.
Так говорил Флобер.*

377. Пожевывая аравийский ракаут, полистывая «Безнравственные повести» Бо-реля, покуривая чубук на самый изысканный вкус, поигрывая даже на взятом напрокат рояле, безмятежно покоился я в старинном утрехтском кресле; по комнате беспрепят-ственно летали пчелы, собиравшие дань с пожелтевших букетов флердоранжа, на окнах колыхались триповые портьеры с изображением Святого Гонория (подарок одного пастора), к стене был прибит натюрморт Тропинина «Раматура щекатура» – поднимая взор, попеременно любовался я раматурой и самим щекатуром; князь Пюклер-Мускау отчего-то засел в голове и мешал вспомнить о моей 81-й даме, фармацевте и лимитчице: странным было то, что возлюбленные № 80 и № 82 стояли перед мысленным взором как живые... одним словом, я пребывал в башне из слоновой кости и царстве эстетической видимости, как вдруг потайная дверца распахнулась, и жена Аза Иосифовна, жуя жамку, в пеньюаре, свободно облегавшем ее стан и подходившем более становому приставу, выросла на пороге, демонстрируя две нацепленные одновременно гадости, как-то: браслет из волос и брошку-камею.
– Чем могу быть полезен, баронесса? – Я раскрыл коробку из-под реймских биск-витов. – Кровоочистительный экстракт?.. Бинт?.. Состав для ванны?.. Может быть, ле-пешку Дарсе или стакан барежской?
– Не ****и! – напомнила мне супруга, в этот момент похожая на Эмму Рабинович из Винницы. – Ты ведь знаешь, моим Робеспьером был Кант.
Бестактное напоминание не вызвало и тени ревности – все  э т о  было слишком давно, к тому же и являлось неправдой. Видел я этого Канта в грязной тельняшке и рваных джинсах!..
Покончив с жамкой, жена вынула из набора стакан, мисочку и тщательно пропо-лоскала рот.
– Мне кажется... я уверена, – поправилась она, – нам следует сходить к                р е и н к а р н о л о г у !
– Зачем? – я выронил Бореля.
– Узнаем, кто  к е м  был в предыдущей жизни. Я должна знать. Мне будет легче, если откроется горькая правда... У тебя чудовищные амбиции, чудовищный аппетит, ты выбираешь чудовищных расцветок галстуки – подозреваю, когда-то ты был чудови-щем!
– Реинкарнология, – ногой, неумышленно, я сбил фарфоровый шар с бронзового французского канделябра, – наука молодая, неоперившаяся... Давай подождем годиков пять-восемь и узнаем наверняка!.. – тщетно я пытался придать взгляду заинтересован-ный и даже благожелательный оттенок – глаза выдали.
– Ты смотришь на меня, как Гейне на Берне! – зарыдала Аза Иосифовна и сбила шар со второго канделябра.
На следующий день всей семьей мы отправились к реинкарнологу.

378. В изображение порочного по природе женского характера я вложил столько литературности и столько благопристойности, сколько было возможно.
Так говорил Флобер.*

379.  У ж е  несчастливый Шарль Бовари, а, может быть,  е щ е  преподаватель марксизма Роман Якобсон, раскрыв объятия, бросился к подоконнику и осторожно на-клонился поцеловать Эмму. Прикосновение его губ напомнило ей поцелуи другого человека, и она, вздрогнув всем телом, закрыла лицо рукой. В то же время с другой стороны, в синих спортивных штанах и со свистком на шее, к Эмме подходил Вронский – красивые глаза его особенно нежно заблистали, и с чуть заметною счастливою и скромно-торжествующею улыбкой, почтительно и осторожно наклонившись над нею, он протянул ей свою небольшую, но широкую руку.
– Па-а-азвольте! – хрипло закричала Каренина. – Distinguons!..*  Вы срываете нам процесс подготовки!..
Вронский никогда не знал ни семейной, ни театральной жизни. Еще он не знал, что заманивание барышень без намерения жениться, ровно как и воспрепятствование ходу репетиции, есть дурные поступки, обыкновенные между блестящими молодыми людьми, как он.
Из-за колонны за ними наблюдала Кити Щербацкая. Она чувствовала себя раз-давленной, и ее лицо выражало это.
За ней наблюдал покрасневший Костя Левин.
За всеми наблюдал  с а м   Ф Л О Б Е Р  –  великий, страшный, вислоусый, раз-дувшийся, шагнувший сквозь пространство и время... лишь отдаленно, в распоследней своей инстанции, походивший на Сергея Черевкова.
За ним, уже наготове, наблюдали дюжие санитары, ожидавшие лишь знака от главного врача скворцовки, загримированного на всякий случай под  п о б и в а т е л я  ф р а н ц у з о в  светлейшего князя Кутузова.

380. – Девочка... совсем зеленая... сам видел...
– Руки к нему тянет... бесстыжая...
– Он много читает...
– А не рехнется?..
– Пусть развивает фантазию...
– Куда дальше!.. Его фантазии  м а т е р и а л ь н ы !..
– Так разве бывает?..
– Не знаю... Материальной становится  и д е я ,  когда овладевает  м а с с а м и ...
– Значит, и   ф а н т а з и я  может стать  м а т е р и а л ь н о й ,  если овладеет             и н д и в и д у у м о м !..
За книжным шкафом перешептывались родители. Сонливый, я лежал в выгоро-женном алькове – девочка Соня бесшумно и жарко лежала рядом. Она тянула ко мне руки, я весь превращался в собственный свой  а т р и б у т ,  отчаянно напрягался, вос-ставал, тянулся вверх, к звездам. Потом, конвульсивное, наступало облегчение, я засы-пал, девочка исчезала, ее следы подсыхали и превращались в большие бурые пятна.

381. С эрекцией мысли обстоит так же, как с эрекцией телесной: она по заказу не приходит.
Так говорил Флобер.*

382.  Р е и н к а р н о л о г  был горбат и кривоног, но члены его казались крепки-ми и привыкшими к трудам этого позорного состояния; лицо его было длинно, смугло: прямой нос, курчавые волосы; широкий лоб его был желт как лоб ученого, мрачен как облако, покрывающее солнце в день бури; синяя жила пересекала его неправильные морщины; губы, тонкие, бледные, были растягиваемы и сжимаемы каким-то судорож-ным движением, и в глазах блистала целая  п р о ш л о с т ь ;  его пациенты не знали, кто он таков, но сила его души обнаруживалась везде – он был безобразен, отвратите-лен, но это не пугало их; в его глазах было столько огня и ума, столько неземного, что они, не смея верить их выражению, уважали в нем чудесного обманщика.
– Ну-с!.. –  о н  сидел перед нами, и на лице его постоянно отражалась насмешка, горькая, бесконечная; волшебный круг, заключавший вселенную; его душа не жила по-настоящему, но собирала все свои силы, чтобы переполнить жизнь и прежде времени вырваться в вечность.
– Нам бы того... этого... обследоваться... – жена моя Аза Иосифовна явственно за-робела.
– Клянусь головою отца моего, что исполню свою обязанность! – воскликнул врач (?) и, подняв огромный микроскоп, начал им играть как мячиком. Его взор был остановившаяся молния; если магнетизм существует, то взгляд этого специалиста (?) был сильнейший магнетизм.
Беззвучно я выложил огромную сумму, которая тотчас исчезла в кармане белого халата диагноста (?).
– Хотите, значит, знать  к е м  были в предыдущей жизни? – чело Вадима Макси-мыча (так  е г о  звали) просветлело, и язвительная улыбка придала чертам его, озарен-ным сильной лампой, что-то демоническое.
– Хотим!.. – наши влажные глаза ярко заблистали. – Хотим знать непременно!.. – Жена сорвала с шеи богатое ожерелье и бросила его на стол.
Безобразные черты Вадима Максимыча чудесно оживились, гений блистал на че-ле его. Один лишь взгляд кинул он в сторону спавшей нашей дочурки.
– Обезьянка!..
– Ребенок, значит, был обезьянкой, – записала жена. – А я?
Он схватил ее за руку и повлек в смежную комнату. Слезы покатились из глаз Азы Иосифовны, он склонила голову, рука ее дрожала в руке Вадима Максимыча. Вы-ходя, он остановился у двери... и в продолжение минуты думал раздробить свою голову об косяк... но эта безумная мысль пролетела... они вышли.
Без сил я упал на стул.
Их не было довольно долго, и из соседствующего помещения не доносилось ни звука. Потом они вышли. Жена закрывала лицо обеими руками. Ее грудь тихо колеба-лась, она нагибала голову, и длинные космы волос вырывались из-за ушей и падали на глаза. На губах Вадима Максимыча клубилась пена от бешенства, он хотел что-то вы-молвить и не мог.
– Избави Христос!.. – наконец, прикрикнул он, дико захохотал и, стараясь умолк-нуть, укусил нижнюю губу свою так крепко, что кровь потекла; он был похож в это мгновение на вампира.
– Что же? – я опустил глаза в пол.
– Она... – поспешно лекарь (?) застегнул халат, – она была  р ы б о й !
– Какой именно?
– Голавлем... нет: хариусом!..  С а м к о й   х а р и у с а !..
Восток белел неприметно, и уже дальние края туманных облаков начинали оде-ваться в утреннюю свою парчовую одежду.
– Приступим? – я поднял глаза.
– Есть тайны, на дне которых яд, – предупредил наш постсказатель, – тайны, ко-торые неразрывно связывают две участи; есть люди, заражающие своим дыханием сча-стье других...
Он приблизился: от него веяло холодом.

383. Я предпочел бы, чтобы автор больше подчеркивал идею деградации.
Так говорил Флобер.*

384. – Леону Дюпюи вы отдаетесь в кресле... ;a ne tire pas ; cons;quence,* – об-ращалась Анна Дмитриевна к Эмме, – смотрите:  э т о  делается  т а к !..
Носатая, с жадными глазами, столетняя режиссерша легко откидывалась на спину – ее красивые туфли расходились в стороны и плавно ложились на широкие удобные подлокотники.
Аптекарь Оме, торговец Лере, капитан Бине, Родольф, Шарль, г-жа Бовари-мать, папаша Руо, вдова-трактирщица, аббат Бурнизьен, инвалид Ипполит и даже  с а м  Флобер с интересом смотрели.
– Вам будет удобно, Валентин? – спрашивала Каренина Леона.
– Да... очень! – примерялся тот.
Другие тоже соглашались – особое мнение было лишь у   а в т о р а .
– Эмма,  –  к л о н я с ь ,  яростно тер он в карманах, – должна   д а т ь   Л е о н у       р а к о м !
– Но... Сергей... – подыскивала Анна Дмитриевна контраргумент, – вы же пони-маете:  э т о й   п о з ы   н е   у т в е р д и т   п а р т к о м !
В обсуждении принимали участие  в с е ,  и только Эмма рассеянно смотрела по сторонам...
В самый разгар репетиции к артистам подошел ректор Александр Иванович Яковлев. Тепло он поздравил студентов с окончанием учебного года, сообщил каждому о переводе на четвертый курс и попросил до сентября освободить дортуар для ремонта.

385. Новые учителя не давали мне проходу, пытались увлечь своими малоинте-ресными проблемами, навязать свои косные взгляды и ханжескую модель поведения. Постоянно они что-то выпытывали и о чем-то выспрашивали. Я избегал их общества, отвечал уклончиво, зачастую просто отмалчивался.
Новые одноклассницы не давали мне спуска.

386. Муза – девственница с плевой из бронзы, надо быть ох каким хватом, что-бы...
Так говорил Флобер.*

387. Вадим Максимыч стоял в своей лаборатории, и упоительный запах разливал-ся вокруг его головы. Мои чувства, окаменевшие от сильного напряжения души, постепенно растаяли. Реинкарнолог это чувствовал, и память его переселилась в прошедшее, как в дом, который некогда был нашим, и где теперь мы должны пировать под именем гостя; – на дне этого удовольствия шевелится неизъяснимая грусть, как ядовитый крокодил в глубине чистого, прозрачного американского колодца.
Бегло он обстукал и общупал меня, заглянул в рот и уши; зябко я ежился; на ули-це раздался конный топот: кто-то проскакал мимо окон.
– Успокойся, опомнись, – вещал Вадим Максимыч, – я разверну все твое сущест-вование, и ты его поймешь. Я обнажу странную душу твою перед самим тобою: ты не слабый челнок, неспособный переплыть это море; волны и бури его тебя не испугают; ты рожден посреди этой стихии; ты не утонешь в ее бесконечности!.. Возьми же!..
Он протянул мне в комплекте порнографический журнал и мастурбатор в виде привлекательной воронки.
– Необходим семенной материал, – объяснил реинкарнолог и нажал кнопку.
Прибор отчаянно заревел, завращался, завибрировал. Порнографический журнал открылся сам собой. Картинки были высокого полиграфического исполнения. Вадим Максимыч сидел неподвижно, что-то ел, смотрел на меня так же равнодушно и любо-пытно, как бы мы смотрели на какой-нибудь физический опыт. Он имел несчастную душу и должен был родиться всемогущим или вовсе не родиться.
– Вот, – наконец смог произнести я. – Готово.
Довольно долго он настраивал микроскоп, потом припал к окулярам.
Великие души имеют особенное преимущество понимать друг друга; они читают в сердце подобных себе, как в   к н и г е ,  им давно  з н а к о м о й ;   у них есть предме-ты, им одним известные и темные для толпы; одно слово в устах их иногда целая по-весть, целая страсть со всеми ее оттенками.
– Боже!.. Боже!.. – страшно закричал вдруг Вадим Максимович, как будто ужас-нувшись. – Невозможно!.. Нет!..
Руки его опустились, как руки умершего, сомкнутые уста удерживали дыхание. Я вздрогнул, я побледнел, потому что настала роковая минута.
– Ну!! – закричал я не менее страшно. – Ну же!!. Открой,  к е м   я был в преды-дущей жизни!!.
– Нет, – захрипел он, – нет... Как легко тебе из ничего сделать святейшее чувст-во!.. Нет, лучше издохнуть с голода и жажды в какой-нибудь пустыне, чем лизать руку, кидающую мне остатки пира!..
Он был весь погребен сам в себе, в могиле, откуда никто не выходит... в живой могиле, где есть червь, грызущий вечно и вечно ненасытный.
– Урод! – схватил я его под микитки. – Говнюк!.. Говори же!!.
– Вы... – хрипел он. – Вы были...
Он трясся, как вибратор.
– Крокодилом?! – ужаснулся я. – Пираньей?!. Динозавром?!.
– Нет! – бросившись на колени, он поцеловал мне край одежды. – В предыдущей жизни вы были  Л Е Р М О Н Т О В Ы М !!!

388. Меня никто не понимает; я принадлежу другому миру.
Так говорил Флобер.*

389. С небес, журча, изливалась благодать.
Необозримый  о к р е с т  засасывал взор.
Предчувствия сладостно роились в душе и холодили кожу.
По обыкновению, поезд мчал в запредельное.
Мелодически звенели ложечки в пустых засахарившихся стаканах.
На верхней полке звучно подпускал Тима.
Было, как сто лет назад и будет еще через двести.
В пасторском сюртуке и лиловых епископских чулках, Вернон Рейтбрехт-Вотгольц дымил линючей сигарой. Бывает, что человек зажился и из времени, в кото-ром ему принадлежало определенное место, попал в чужое время, – тогда это одна из забавнейших сцен в человеческой комедии.
– Кто, к примеру, помнит теперь о Джордже Краббе? – рассуждал милый настав-ник, – а он был выученником Александра Попа...
Мой лучший друг, наверху, пернул столь оглушительно, что  э х о  троекратно  повторившись в купе, вынеслось в коридор и прокатилось по нему серией глухих мощ-ных ударов.
С двух сторон мы потянули раму – ворвавшийся свежий ветер быстро рассеял густой ядовитый туман.
– По-моему, ваш друг – скунс и ему место в Америке! – перевел дух Рейтбрехт-Вотгольц.
– А по Моэму, к людям следует относиться терпимо, ведь мы не знаем всех об-стоятельств их проступков, – мягко не согласился я. – Что если ему снится сейчас засе-дание парткома?
Доктор отхлебнул виски.
– Зеленая девочка... Соня... еще посещает вас?
– Давно перестала. Педагогический институт – райские кущи!
– Но ведь путь в рай – через чистилище?
– Только для мертвых душ.
– А для живой?
– Через влагалище!

390. Я люблю непристойность, когда она величественна.
Так говорил Флобер.*

391. В поисках гармонии я пришел в Дом пионеров и записался в шахматный кружок. Мастер Батуев показал нам итальянскую партию и гамбит капитана Блэкмара. Мало-помалу я втянулся и заиграл. Там я познакомился с Тимой. Тима стал нашим чемпионом. Никто из ребят не мог усидеть против него больше десяти минут.

392. Человек, написавший законченные куски, которыми изобилует... книга мас-терски владеет искусством выражать мысли словами.
Так говорил Флобер.*

393. «Вот оно что!.. ВОТ ОНО ЧТО!.. Вот откуда во мне эта дерзкая порыви-стость, свободомыслие, грациозная сумасшедшинка... любовь к шнурам, белым рейту-зам, лошадям, вину, женщинам, картам... гусарство... неразрешимые конфликты с про-давцами арбузов... и ФРАНЦИЯ в крови!.. А эти постоянные рифмовки на концах предложений!.. А редкая музыкальность!.. Мои работы маслом!.. Математический и шахматный талант!.. Мое владение иностранными языками!..» – примерно так думал я, не торопясь вовсе домой, а наслаждаясь морозным воздухом и подняв глаза кверху с истинно-поэтическим умилением... Я был небольшого роста, широк в плечах, вообще нескладен, походка моя была несколько осторожна для кавалериста (возможно я при-храмывал), жесты были отрывисты... но сквозь эту холодную кору прорывалась              н а с т о я щ а я   п р и р о д а   ч е л о в е к а ...  и   к а к о г о !
– Эй ты... Байрон! – окликнул меня какой-то пьяный критик.
– Нет, – со значением я погрозил пальцем. – Я не Байрон. Я  –  д р у г о й !

394. Пыль стояла до самых небес, дощатый сортир испещрен был подлыми над-писями, к душной еде полагались желтые замороженные кубики, тупая скука сжимала голову, сосед по комнате пил одеколон, мужики и бабы грубо приставали друг к другу, кто-то бежал в мешке: дом отдыха под Лугой. В середине дня вывешивалась газета с портретом. Все понимали, что перед ними  п о с т ы л ы й ,  который пришел в посты-лое место, пришел навсегда, и нет для него отсюда выхода, кроме как ногами на погост. И всем делалось в одно и то же время жалко и жутко.

395. Для того, что нельзя выразить словами, достаточно взгляда.
Так говорил Флобер.*

396. Мастер Батуев показал нам вечный шах и объяснил правило квадрата. Еще он вел зоологический кружок и дрессировал зверей. Мастер Батуев был совсем старенький и иногда путался: дрессировал нас и учил животных играть в шахматы. Скоро я освоил прыжки через обруч и вертел на носу мяч, звери же неплохо ставили мат ладьей и проводили пешку в ферзи. Мы встречались в смешанных турнирах и матчах. Вначале я играл с мышкой. Она сидела на руке мастера Батуева и хвостиком показывала ходы. Когда я научился обыгрывать мышку, мастер Батуев пришел с белочкой. Когда в пух и прах я разгромил белочку – с камышовым котом. Потом – с енотовидной собакой, сумчатым медвежонком, шетлендским пони. Когда я справился с мускусной кабаргой, мастер Батуев отвел меня в зоопарк и посадил в клетку с бегемотом, которого я запутал в комбинационных осложнениях. Апофеозом всему стала моя победа над слоном (эта сцена в фильме очень нравится детям). Тепло мастер Батуев пожал мне лапу, выписал шахматный разряд и на прощание подарил кусочек слонового бивня...
Благополучно я закончил школу, поступил в педагогический институт, наша се-мья переехала в новую отдельную квартиру. Здесь, запираясь ото всех в своей комнате, исподволь, строил я башню из слоновой кости.

397. Башня из слоновой кости, башня из слоновой кости! И нос кверху – к звез-дам!
Так восклицал Флобер.*

398. – Сходил бы действительно в зоопарк, – жена Аза Иосифовна оторвалась от рукописи, где выискивала ошибки, – дочурку бы прихватил... отец как-никак!
Пришлось пойти.
Мне очень понравилась лошадь Пржевальского, дочурке – собака Качалова (джим).

399. «Вот оно что! – никак не мог я опомниться. – ВОТ ОНО ЧТО!..»
Муторная, черно-белая жизнь приобрела скрытый динамизм, напиталась краска-ми, запахом, сделалась объемной, перешла на качественно иной уровень, исполнилась нового высочайшего назначения.
Изменился я сам (лицо смуглое; глубокие следы прошедшего и чудные обещания будущности; в улыбке и странно блестящих глазах есть что-то...), и многое изменилось вдруг.
Внимательно я разглядывал себя в зеркале, и вдруг мне послышался шорох, по-добный легким шагам, шуму платья   и л и   д в и ж е н и ю   л и с т а   б у м а г и .  Хотя я не верил привидениям, но вздрогнул, быстро повернулся – и увидел перед собою в сумраке что-то белое... с минуту я не знал, на что подумать, так далеко были мои мыс-ли... если не от мира, то по крайней мере от этой комнаты.
– Кто это? – спросил я.
– Княгиня Лиговская! – отвечал принужденный контральто, тут же раздался визг-ливый хохот. – Пора ложиться спать, петушок!
– Полно тебе, Аза Иосифовна, – сказал я строгим голосом. – Уже и так все заме-чают наше постоянное влечение друг к другу!
Я сам не знал, что говорил. Опомнившись и думая, что сказал глупость, я принял какой-то холодный принужденный вид.
Щеки ее готовы были вспыхнуть; она отправилась в уборную, чтобы скрыть свою досаду, потом взошла в спальну, кликнула горничную Марфушу, велела ей снять с себя колготки, башмаки и расшнуровать корсет, черные волосы ее упали на плеча; – но я не продолжаю описания: никому не интересно любоваться поблекшими прелестями, худощавой ножкой, жилистой шеей и сухими плечами, на которых обозначились красные рубцы от узкого платья – всякий, вероятно, на подобные вещи довольно насмотрелся.

400. Если мы избегали дам... это бывал порыв гордости, вызов самому себе, сво-его рода подвиг...
Так говорил Флобер.*

401. – Скоро ль тебе выйдет награждение, у нас денег осталось мало, – вздохнула жена.
Чорт!.. На тройке я примчался в издательство.
Редактор Алевтина Степановна, женщина так высоко поставленная передо мною обществом, была в малиновом токе, с перьями, и ботинках couleur puce.* Пунцовое платье придавало ее бледным чертам немного более жизни.
– Отчего вы не танцуете? – с треском она распушила веер. – Ведь ваша книжка вышла!
– Милостивая государыня! – отвечал я, задыхаясь. – Вам весело? Вы смеетесь на-до мной? А по какому праву? Потому что у вас есть постоянная зарплата в валюте, а я беден... живу гонорарами, которых нет... моя семья умирает с голоду... еще не получил я даже  а в а н с а !..  Где он?! Отвечайте же!..
Ее глаза покрылись какою-то электрической влагой, грудь неровно подымалась; ее чувства взволновались, ее мысли смутились – можно было догадаться по выражению лица, что настала минута для нее мучительная. Первое впечатление вышло сильное.
– Нынче эти вещи стали ужасно затруднительны, – она покраснела при всей своей неспособности краснеть.
Тут между нами начался один из тех разговоров, которые на бумаге не имеют смысла, которых повторить нельзя и нельзя даже запомнить: значение звуков заменяет и дополняет значение слов, как в итальянской опере.
Дверь легонько скрыпнула, и с цыгаркою в зубах взошел главный редактор. Он был мал ростом и худ и слаб, как ребенок; одна нога была у него короче другой, как у Байрона.
– Вот... денег просит! – ткнула пальцем Алевтина Степановна.
Главный редактор плохо понимал по-русски, хотя родился в России.
– Какой вздор! – сказал он. – Женщины любят только тех, которых не знают.
– Деньги, – пробовал я объяснить. – Деньги!..
– У вас большой дар соображения, – утомленный, он закрыл глаза.
Неслышно в комнате возник директор издательства, молодой человек представи-тельной наружности – резкое изображение мечтаний обманутых, надежд несбыточных, усилий тщетных.
– Деньги, деньги и одни деньги, на что им красота, ум и сердце, – неприязненно он взглянул на меня. – Богатство не есть счастие!..
Редактор Алевтина Степановна под предлогом, что у нее развились локоны, ушла в коридор. Бедная, она дрожала всем телом.
Рассудок говорил мне, что качать права бесполезно, однако же, как все люди страстные и упорные, увлекаемые одной постоянной мыслию, я больше всех препятст-вий старался избегать убеждений рассудка, могущих отвлечь меня от предположенной цели.
Разговор сделался вовсе прост, жив и довольно свободен; он был такого рода, что мог продолжаться до бесконечности. На лицах обоих издателей отчетливо изобража-лись враждебные чувства.
– Ваши рассуждения немного длинны, – директор ковырнул в носу. – Вы так кричите, что отвлекаете сотрудников.
– Какое дело мне до них!.. Пускай весь мир меня слушает!..
– Хотите драться? – осведомился он. – Нынче? Завтра?.. Извольте: я готов... при-шлите секунданта...
– Драться? – я посмотрел на свои кулаки и спрятал их за спину. – Нет!.. Тут успех слишком неверен.
– Чего ж, наконец, вы хотите? – спросил он нетерпеливо.
– Хочу заставить вас раскаяться... и еще – мне нужны деньги!..

402. Печатаешься для неведомых друзей.
Так говорил Флобер.*

403. Предыдущий эпизод был вымаран из романа самым решительным образом. В фильме, напротив, он развернут в яркую динамичную сцену. Присутствуют элементы восточных единоборств, стрельба на поражение, падения из окон на крыши легковых автомобилей. Больше всех эта сцена нравится профессиональным литераторам.

404. – В груди моей шипит воспоминание... воспоминанье... – бормотал я, как будто бы   н е   в   с е б е , –  она была свежа, бела, кругла... плутовочка поднять умела грудь... и я успел воткнуть и там два раза повернуть... мое оружье...
Поэма рвалась наружу спутавшейся массой, и получалась полная ерунда.
Еще примстилось: некий костюмированный бал, присутствует цвет петербургской аристократии, и будто бы я, молодой и дерзкий, стою среди гостей в зале Благородного собрания. Тургенев, еще в коротких штанишках, наблюдая, яростно строчит в блокнот. Какие-то ряженые прихватывают меня, прикалываются, стараются вовлечь в атмосферу веселого праздника – вотще: на мне маска трагического поэта, и имидж обязывает. Зачем в таком случае я   т а м ,  решительно непонятно. И вот: подваливают две бабы в домино (я знаю – это дочери Николая Первого, но ведь могу и   н е   з н а т ь !).
– C’est un homme qui n’a pas!..* – хохочут они мне в лицо.
– Отчего же нет? – хохочу в ответ я в лица им. – Есть!.. Вот!.. Смотрите!.. Ie fait la cour ; une jeune et jolie femme!**
И я достаю...
– Спрячь! – взявшаяся откуда-то жена смотрела на меня со смешанными чувства-ми. – Совсем рехнулся со своим романом!

405. Избегай говорить пошло о пошлых вещах.
Так говорил Флобер.*

406. Признаться, в глубине души не верил я мрачному уроду, и все же самообман мой был исключительно сладок и приятен – пропитываясь им, недосягаемо воспарял я духом и с горних высот демонически взирал на мир; красиво выучился я перекрещать на груди руки, навесил на чело печать вселенского скепсиса; прилюдно я горько смеял-ся, горстями рассыпал колкие эпиграммы; из телефонного справочника я переписал нумера всех Мартыновых и единственного Дебаранта (Якова Моисеевича); внутренно я был готов к шумной травле; я раздобыл старинную шпагу и тренировался в тире: я вынес приговор всему общественному строю России.
Однако ж закончилось все, как и должно было.
Запищал зуммер – покуривая «Бородино», я взял трубку. Урод был на проводе.
– Проверил еще раз... по таблице, – сообщил он, более не кривляясь. – В общем, ошибочка вышла... с Лермонтовым...
– Кем же я   б ы л ?
Реинкарнолог хмыкнул.
– Вы ведь любите   р ы б у ?
– Люблю...
– В прошлой жизни, – установил он окончательно, – вы были  п е л и к а н о м .

407. Ипохондрически перечитывал я Бореля в черном кардуановом переплете (еще у меня были «Безнравственные повести» в опойковом переплете с золотым тисне-нием, но этот экземпляр я брал в руки лишь по большим праздникам) – его герои боро-лись и выпивали бочки эля; неистовый романтик Борель эпатировал буржуа нагнетанием жестоких деталей, и мне до крайности это импонировало. Из комода густо несло снедью, в коробках из-под реймских бисквитов сидели пчелы. «ОСЕТРОВАЯ ГОЛОВИЗНА – ВЕЛИЧАЙШАЯ СЛАБОСТЬ!» – напоминали сдвинутые панно на стене.
Жена вошла в лиловых епископских чулках, качнула мохнатой бровью, ее бюст подпрыгнул в перекрашенной кофточке. Решительно она отобрала у меня слабительное Распайля, сдернула с дивана, протянула бутафорские, на высоченных каблуках, сапоги из красного сафьяна с синими отворот-поворотами, подвела к зеркалу.
– Ого! – притопнул-прикрикнул Дворкин. – Да в этих сапогах  я  в ы ш е                Ш е к с п и р а !

408. Читатели впервые увидят книгу, где автор насмехается над героиней и геро-ем.
Так говорил Флобер.*

409. Перманентно замкнутый на творчество, отрешенный и аскетичный, давно не уделял я подобающего внимания соблазнительной моей супруге – к чести своей, не по-мышляя о предосудительных наслаждениях, добропорядочная половина стоически вы-держивала нелегкое, в ее возрасте, испытание.
Лишь изредка переменяла она домашнюю линючую кофточку на выходное платье фабричного производства.
– Побудь с ребенком, – говорила она тогда, собираясь на свидание. – Я скоро вер-нусь, и мы снова будем вместе...
– Баю-баюшки-баю!– чуть фальшивил я.
Дочурка смотрела недетским взглядом.
– Знаешь... – не выдержал я однажды. – Представь: декабрь 1879 года... Тургенев направляет Флоберу посылку. Флобер распечатывает, накидывается и за ночь букваль-но проглатывает содержимое. «Восхитительно!.. Какое совершенство!.. – немедленно пишет он москвитянину. – Никогда прежде не получал от вас такого удовольствия!..» Ты думаешь,  ч т о  прислал один классик другому?.. «Рудина»? «Дворянское гнездо»? Каких-нибудь «Отцов и детей»?.. Ха-ха-ха!.. – Из соски я принялся давать ребенку мо-лочко. – Тургенев адресовал французскому другу   и к р у   и   с е м г у!
– Великие умы, – дочурка срыгнула, – были и великими желудками!

410. Мне полагается не любить человечество в целом, и до чего охотно я испол-няю предписание!
В массе своей люди глупы и неразвиты, они – мелкие пакостники и откровенные жулики.  Д р у г и х   людей ничтожно мало, и   э т и  сладострастно гадят в моем подъ-езде, разнесли в щепы мой почтовый ящик, постоянно они стучат, сверлят, прыгают у меня на голове, включают до отказа дурацкие магнитофоны, они пинают и обругивают меня в транспорте, обсчитывают при покупках, подсовывают некачественные продукты и товары, они требуют дурацкие справки, не платят мне за книги, они распускают про меня грязные сплетни, расходуют мое время и силы, стараются соблазнить мою жену. Животные, низменные существа,  ф и з и ч е с к и ,  они не в состоянии воспринять интеллектуальной игры, парения духа, какой-нибудь аллюзии или апперцепции. Они воспринимают мир не умом (откуда ж взять?!), а в лучшем случае руками.
Это – мои читатели.

411. Уверен: то, что я сейчас пишу, не будет иметь никакого успеха, тем лучше, я на это трижды плевал!
Так говорил Флобер.*

412. Небо, нежно-голубое, округлялось над землей, лазоревая бесконечность ок-ружала, мысль прозревала искрящиеся вершины чувства... Пронзительно зазвонил те-лефон – все в мире словно оборвалось.
Жена вытерла руки о передник.
– Квартира-музей!.. Экскурсии платные, группам скидки!.. Пожалуйста – хоть сейчас!
Быстренько она переоделась – ее волосы покрывала теперь длинная алжирская сетка красного шелка, которая, обвившись вокруг гребня, спускалась на левое плечо – взяла длинную указку и пошла открывать.
Посетителей набилось прилично – все покашливали, кто-то сморкался.
– Вот... – жена приступила к показу, – часы французские с петухом, работа неиз-вестного мастера... спицы вязальные, подлинник, из дома Валуа... канделябры ампир-ные... яйцо – крутое, от Фаберже... портьеры триповые, зеленые, две штуки... комод, стиль Людовика Пятнадцатого... рояль Эрара... поставец с чубуками – к сожалению, копия: оригинал утрачен...
Вид у экскурсантов был таинственный и недоумевающий, они явно чего-то жда-ли, у каждого на языке вертелся вопрос.
– Где же... – недоуменно огляделась дама в шотландском платье, розовом шелко-вом капоре, с большой муфтой в руке и усиками от сахарной пудры на углах рта, – где же...  б а ш н я   и з   с л о н о в о й   к о с т и ?
Аза Иосифовна поддалась смутному оцепенению, но пересилила себя.
– Здесь, – она показала. – В душе Эдуарда Вульфовича. Аллегория.
На заполнивших интерьер лицах читалась растерянность либо жестокость.
– Так это – Дворкин? – публичная девка, неподвижная, страшная, в пеньюаре из белого муслина, отделанном кружевами, в турецких туфлях на босу ногу, уставилась на меня вытаращенными глазами. – Подлинный?!
– О да!.. Середина двадцатого века!.. – Жена протянула ко мне руки, и мы стоя обнялись, прильнув друг к другу в долгом поцелуе.
– Что он здесь делает? – нервная худая женщина с движениями столь резкими, что на черном шелковом платье у нее звякали все брелоки от часов, ткнула в меня дли-нючей маникюриной.
– Пишет.
– Что именно? – заинтересовалась негритянка с косынкой на голове, ни высокая, ни маленькая, ни дурнушка, ни хорошенькая, ни блондинка, ни брюнетка.
Аза Иосифовна перегнулась через мою спину. Платье из небеленого фуляра плот-но облегало ее плечи, немного покатые.
– «Небо, нежно-голубое, округлялось над землей, – прочитала она с выражением, – лазоревая бесконечность окружала, мысль прозревала искрящиеся вершины чувст-ва...»
Отвратительная нищая старуха в засаленном пальто с меховым воротником тявк-нула по-собачьи, чтобы меня испугать. Дружно негодяи рассмеялись.
– А знаете ли вы, сидя здесь, что друзья герцога Монпансье, возвращаясь из Вен-сана, должно быть пьяные, потревожили своими песнями рабочих Сент-Антуанского предместья? – выпендрился человек с корзиной на плече и фонарем. Он даже поправил подтяжки, чтобы туже натянулись штрипки. Глаза у него были живые, а вид полубе-зумный.
– Велика важность! – расхохотавшись, я стал громить несостоятельность масс. – Дражайший! А знаете  в ы ,  что эти самые сент-антуанские рабочие, обдолбанные вус-мерть, проездом в Клиши, своими плясками, прервали спор Ловариаса и Бюрье о фло-рентийской школе и воспрепятствовали ходу процесса Теста-Кюбьера?!.
Болван заткнулся.
На полу валялись ореховая скорлупа, окурки сигар, кожура от груш, обрезки кол-басы, принесенной в бумаге.
Некая подозрительная личность с бамбуковой тростью на кожаной петле попро-бовала умыкнуть со стенда кусок поддельного гипюра, за что и получила указкой по пальцам.
– Любимое ваше блюдо? – в душе восхищаясь своей испорченностью, спросила брюнетка, но беленькая, черноглазая, с очень длинными бровями, с пурпурным бантом в кудрявых волосах. Ее шляпка из соломки, отливавшей перламутром, была обшита черным кружевом.
– Матлот из угрей в глиняной миске, – подмигнул я. – И римская лапша с десятью сортами горчицы.
Пожилой господин в плаще на голое тело похлопал жену по животу и попросил что-нибудь спеть. Идея, достойная парикмахера!
Аза Иосифовна оседлала пуф с ножками на колесиках и поехала к роялю. По ту сторону улицы, на тротуаре, упаковщик, сняв куртку, заколачивал ящик.
После гаммы, пары-тройки трелей и арпеджио экскурсанты ушли.
– Ах, наконец-то, наконец-то! И мучилась же я весь вечер. Какие эти люди злые! Какие надменные! – Супруга выложила на стол смятые купюры. – Зато теперь мы смо-жем заплатить портному, шляпочнику, башмачнику!..
Она выбежала на улицу и принесла простое филе, раков, трюфелей, салат из ана-наса и ванильный щербет.
– Что там... наши гости... на лестнице? – нетерпеливо развернул я салфетку.
– Как обычно, – поровну Аза Иосифовна разрезала мясо. – Нагадили на площад-ках, в щепы разнесли почтовый ящик, и фломастером на каждой стене: «ДВОРКИН – ДУРАК!»

413. Согласимся, что человек (мужчина или женщина, один стоит другого) – ник-чемная штука.
Так говорил Флобер.*

414. Ненавижу стадность, устав и общий уровень. Быть бедуином – извольте, а гражданином никогда! Меня отталкивает стремление к счастью путем дел, путем дей-ствий. Ненавижу погоню за земным блаженством. И все же – пусть мы даже погибнем, но необходимо поставить преграду захлестывающему нас потоку дерьма!
Я знаю: ТАК ГОВОРИЛ ФЛОБЕР,* и это придает мне решимости.
Я подхожу к телефону и набираю  н о м е р .
Он подходит сам, сразу – голос у него немного заспанный и почти не изменился с детства.
– Ты?! – узнает он и искренне радуется. – Молодчина, что нашел для меня время!.. Как жена, дочурка?..
– Спасибо! Как твои?..
– Концессия тут, – шутит он, – алмазные прииски... хочешь?.. Нефть... алюми-ний... трубы большого диаметра?.. Армии поставишь продовольствие?..
Весело мы смеемся – пора однако переходить к делу.
– Время красоты миновало!** – начинаю я.
– По мере того, как человечество совершенствуется, человек деградирует,*** – соглашается он.
– Поколения, которые идут за нами, будут отвратительно грубы!**** – с той не-обычной легкостью, которую ощущаешь только во сне, поднимаю я планку.
– Чем дальше, тем меньше нахожу я хорошего у других – да и у себя тоже,***** – он вздыхает.
– Vos scrupules!****** – держу я уровень. – Меня бесит множество вещей. В тот день, когда я перестану негодовать, я обмякну, как кукла, из которой вытащили стер-жень!*******
– Passer pardessus toutes cec finesses de sentiment,.. – размышляет он. – Cela ne m’a jamais reussi...******** У меня есть немало такого, что душит меня, что я хотел бы вы-плюнуть, но проглатываю.*********
– Будем увеличивающими зеркалами для истины вне нас!********** – беру я бы-ка за рога.
– Что ты предлагаешь? – схватывает он на лету.
– А ты... чего хочешь? – немного я медлю.
– Я хочу, – страстно он восклицает, – чтобы люди перестали быть пакостниками и откровенными жуликами!.. Чтобы они не гадили в подъездах, не разносили почтовых ящиков!.. Чтобы они не пинались, не обсчитывали!.. Не требовали дурацких справок, не распускали грязных сплетен, не соблазняли чужих жен!.. Чтобы они уважали                п а р е н и е   д у х а .
   – Кремлевский мечтатель! – ласково я обзываю его.
Ненадолго президент отвлекается. Я слышу, как жена хочет отобрать у него труб-ку, велит вынести ведро и пропылесосить портьеры.
– Необходимо, – отбивается он, – сплотить людей, объединить  н а ц и о н а л ь –    н о й   и д е е й !..   Я много думал!.. Футбол?!. Балет?!. Самбо?!. Все не то!..
В комнату заглядывает солнце, его луч золотит старую черно-белую фотографию, и Эмма в бахромчатой шляпке неуловимо подмигивает мне молодым задорным глазом.
На том конце провода тишина. Судя по всему, президент успешно справился с очередной хозяйственной проблемой.
–  Н а ц и о н а л ь н а я   и д е я ,  –  повторяет он со значением. –  Т Ы   м о ж е ш ь   с ф о р м у л и р о в а т ь   е е ?
– Да, – отвечаю я без нажима. – ГОСПОЖА БОВАРИ – ЭТО МЫ!

415. Folle journ;e!..*  Мне не хватает идей и слов. Есть только ощущение...**
В квартире страшный беспорядок, жена уминает чемоданы, дочурка грохочет на рояле, стеллажи и стенды разгромлены, французские часы с петухом, канделябры с ро-зовыми свечами и натюрморты старой школы отданы жуликам за бесценок, пчелы уле-тели, под ногами хрустят коробки из-под реймских бисквитов и раздавленные букеты флердоранжа. Торопливо доедаем мы лечебный шоколад, допиваем остатки сельтер-ской, виши и барежской.
В личный чемодан-диплодок (подарок Альбины) я запихиваю экземпляры Бореля, лиловые епископские чулки, бесценную фотографию в бахромчатой шляпке, набор мисочек со стаканами для полоскания рта после сладкого блюда. Туда же – пасту Реньо и кровоочистительные экстракты. Слабительное Распайля и диплом о высшем педагогическом образовании я подарю Илье Бутману, бинты и кусок поддельного гипюра – Андрею Мураю, состав для ванн – писателю-гигиенисту Валерию Роньшину...
Катастрофически я   н е   у с п е в а ю ...  и все же припадаю к машинке... еще хотя бы несколько страничек...

416. Грум вошел в белых рейтузах: я пришел чистить вашу кобылу!..
Поздно, батенька, поздно – когда заказывали-то!..

417. Именно сейчас – надо же! – я вспомнил историю с моей 81-й... Ничего осо-бенного. Тоже Соня. Соня Хамкина, фармацевт, лимитчица. Родители, обрусевшие ха-сиды из Рогачева, направили дочь в Ленинград, выйти замуж. Неглупая, но манерная и крайне  с п е ц и ф и ч е с к а я ,  никак не могла она выполнить поставленной перед ней задачи. Подвернулся я, с квартирой и просроченным жениховским стажем. Моя отчаявшаяся мама,   н е   в и д я ,  яростно нажимала – она была согласна хоть на корову. В туманной форме я сделал Соне  п р е д в а р и т е л ь н о е  предложение и параллельно, почему-то яростно, домогался ее специфического тела. Предварительное мое предложение Соня предварительно приняла, минуты же физической близости всячески оттягивала. К чести своей, Соня не скрывала, что я ей по меньшей мере неприятен. К чести моей, и я не прятал моего к ней легкого отвращения. Мы заходили в Дом журналиста, я брал себе кофе, ей – коньяк. Рядом мы сидели у стойки, буквально нас тошнило друг от друга: мне хотелось двинуть ей по шее, ей – расцарапать мне харю ногтями. Тягостная платоническая связь продолжалась до званого обеда. Мама считала, что я                в ы д у м ы в а ю ,  не верила моему впечатлению, не понимала,   к а к   м о ж н о   н е     л ю б и т ь   е е   с ы н а .  Было приготовлено что-то изысканное, Соня явилась. За белой скатертью мы были посажены друг против друга – моя бедная мама потчевала и      н а б л ю д а л а ...  Когда все было съедено и, проводив суженую, я возвратился, моя мама пребывала в каком-то новом и не понятном мне состоянии. По-мужски она ходила из угла в угол, в ее руке была незажженная сигарета и полный стакан вина. Остановившись, она посмотрела на меня удивительно свежим взглядом. «Эта женщина  т е б я   н е н а в и д и т !  –  молодо мама рассмеялась. – Tant pis pour elle!*  Более я не настаиваю на вашем браке!»... Окрыленный, на следующий день, я привел Соню в бар. «Знаешь,  я   б е р у   с в о е   п р е д л о ж е н и е   н а з а д !» – звонко я выкрикнул. Измученная, она посмотрела на меня с благодарностью... Раскованно мы пили коньяк и впервые по-человечески разговаривали. В ее взгляде был живой интерес – я проникался к ней искренней симпатией. Потом мы вышли на Невский и, повинуясь взаимному порыву, едва ли не впервые, поцеловались. Пора было прощаться  н а в е к и ,  но ведь с этим вполне можно было повременить... «Пошли ко мне!» – предложила она, прижавшись специфическим телом. Мы пошли и предались любви... Ей-богу, это было неплохо!

418. Если ты почитаешь любовь главным блюдом бытия: Нет. Если приправой: Да.
Так говорил Флобер.*

419. За лето все расхолодились, растеряли пафос, позабыли роли и даже о самом спектакле. Дородная Каренина Анна Дмитриевна, в красивых туфлях на маленькой ноге, бегала за каждым своим артистом. Репетиции шли вяло. Торговец Лере был лишь гомосексуалистом Кабышевым, аптекарь Оме – гексадеканом Манделеевым, Леон – Валей Кондратьевым, Родольф – Виктором Кацем, Шарль – преподавателем Якобсо-ном, его кобыла – Людочкой Певзнер и не более того. И только Сергей Черевков оста-вался Флобером с самой большой буквы.
– Au fond c’est la femme la plus d;prav;e qui existe!* – тыкал он пальцем в Эмму Рабинович.
– Пошел на хер!.. Ублюдок! – не выдерживала девушка.
– Mais je ne vous ferai gr;ce de rien!** – грозился  о н .
– Не ****и! – отмахивалась Эмма.

420. Пришли грузчики – клошары в брезентовых блузах. Они выносят рояль. До-чурка плачет, и я беру ее на колени.
– Было время, – рассказываю, – работал я шахматным тренером. Был у меня  в кружке мальчик по фамилии Далматов. Играет он с кем-нибудь – я обязательно подхо-жу и задаю вопрос... один и тот же... шуточный... Догадайся  –  к а к о й ?!
Секундно задумавшись, дочурка дрыгает ножкой:
–  Д а л   м а т ?! – хохочет она изо всех сил.
Грузчики поражены.
– Figurez vous, que la petite...* – рассказывают они кому-то на лестнице.

421. Никакого шаблона, написано все это сильно, а временами и глубоко.
Так говорил Флобер.*

422. Каренина Анна Дмитриевна поднажала – ребята встряхнулись, вспомнили роли. Она поднажала еще – и каждый плотно вошел в свой образ. Носатая, в перекру-ченных чулках, столетняя режиссерша добавила самую малость и добилась своего. Флоберово страстное слово прямо-таки взметнулось и зазвенело под высоким сводом дортуара. Самодеятельные артисты полностью перевоплотились в своих героев. Они жили их жизнью. Они пульсировали. Горели!.. Опасаясь психического  с р ы в а ,  Ка-ренина Анна Дмитриевна вынуждена была  о с а д и т ь ,  и после каждой репетиции деликатно она напоминала аптекарю Оме, что он  – гексадекан Манделеев. Леону, что он – Валя Кондратьев. А зарвавшемуся торговцу Лере, нагло требовавшему с нее денег за товары, что он – гомосексуалист Кабышев.
Спектакль, в принципе, был готов, но Анна Дмитриевна, опасаясь чего-то, оттягивала день премьеры. Опять же отвлекали не занятые в спектакле Марта Липшиц, Галка Вержбицкая, Валя Чинаева, замужняя Таня Емельянова, Кити Щербацкая, рыжая литовка Далабаускайте с кучей внебрачных детей на руках,  жгучие молодые красавцы Гжанянц и Варт-Патриков. Все умоляли дать им роли.
– Mais vous venez trop tard!* – отбивалась Каренина.
Сценарий все же пришлось дописать – включены были третьестепенные, но интересные по св;ему персонажи: мадемуазель Лампрер, госпожа Дюбрейль, могильщик Лестибудуа, кучер Ивер, служанка Фелисите, ученик аптекаря Жюстен, семейство Лормо и маленькая Берта...
Четвертый год обучения в педагогическом, имени Герцена, институте пролетел, как академический час. Ректору Александру Ивановичу Яковлеву стоило сил втолко-вать студентам, что все переведены на пятый, последний, курс, и упросить молодежь освободить дортуар для внепланового косметического ремонта.

423. На лестницу выносят комод. В комнату заглядывают соседи. Мерзавка из пятнадцатой квартиры плачет. Как же так! Никогда больше не удастся ей сбить мой творческий настрой!

424. Мне нравится все незаурядное и даже гнусное – только чтобы было искренне.
Так говорил Флобер.*

425. Лучшему студенту факультета и курса,  м н е ,  большевистский прогнивший режим вынужден был предоставить каникулярный, льготный пролет во Францию.
Старенький фронтовой самолет тряско взмывал на воздушных потоках, пассажи-ры суеверно сплевывали в бумажные многослойные пакеты, стюардессы в галльских шляпках продавали с подносов сувенирные гильотинки, доктор Рейтбехт-Вотгольц, в пасторском сюртуке и лиловых епископских чулках, раскуривал линючую сигару.
– Что есть литература как не проверочная работа жизни?! – жарко обдавал я его. – Другими методами... средствами прийти к   т о м у   ж е   результату!
Мой спутник молчал.
– Господин хороший Вымысел снимает шляпу перед Ее Величеством Жизнью! – эмоционально я продолжал. – Становление характера  –  м и ф !  Созревания поступка    н е   с у щ е с т в у е т !..  Нет, нет, а потом вдруг – да!.. Люди непоследовательны, под-вержены   и м п у л ь с а м !.. Значит – и   п е р с о н а ж и   должны быть такими же!
Дама по левую от меня руку (платье пунцового бархата, широкий рукав оторочен горностаем) стащила лайковые перчатки и положила их в стакан с кефиром.
–  П о л ы й  литературный герой, – смеялся я и не мог остановиться, – вот залог читательского успеха!.. Ничто не мешает в этом случае любому болвану                о т о ж д е с т в и т ь  себя с персонажем, влезть целиком в выскобленную оболочку и замечательно себя в ней чувствовать!.. Самим собой!
Доктор слушал.
– Шагаешь иной раз по жизни, – сделался я серьезным, – сознательно против ло-гики, здравого смысла... грибы, к примеру, ищешь в тени, высокой траве – и вдруг на-ходишь этакого красавца!.. В литературе тоже хорошо:  н а й т и   против всех законов!
– Не «сахарный песок», а «песочный сахар»! – вмешался в разговор сосед справа, похожий на Жиля Менажа, благообразный блондин в седом парике, впрочем тотчас уснувший.
–  И все же, Вернон, – мягко я закруглился, – автор обязан показать читателю            с т а н о в л е н и е ,  но не какого-нибудь там  г е р о я ,  а   с в о е   с о б с т в е н н о е ! .. Беспомощный и жалкий в начале романа, в конце его  о н  должен предстать титаном духа и исполином мысли!..
– Прощайте же, мой юный друг! – церемонно доктор поклонился. – Описывайте жизнь   т а к ,   к а к   о н а   э т о г о   з а с л у ж и в а е т !
Нагнувшись, он отстегнул чулки, сунул их мне и исчез.

426. Наблюдение художественное – совсем не то, что наблюдение научное: оно прежде всего должно быть инстинктивным и проходить через воображение.
Так говорил Флобер.*

427. Во Франции везде, между кирпичами, пробивалась желтофиоль, люди ходи-ли с веточками ломоноса в зубах, парижские мужчины дарили женщинам багровые цветы лихниса, марсельские женщины преподносили мужчинам пунцовые бутоны иволистного дербенника.
В Круассе, куда ни кинь, царствовала лобелия.
– Замечательный цветок, – сказал мне могильщик Лестибудуа. – Ремонтантный!

428. Тяжелое и даже тяжелейшее предчувствие давило Анне Дмитриевне грудь: мерещились огромные старики с покатыми лысыми черепами и даже какой-то князь, но  н е   с в е т л е й ш и й ,  а, видимо, князь  т ь м ы .  На пятом курсе всячески она тянула время, затеяла перемену декораций и перешив костюмов. Ссылалась на женские недомогания и отменяла репетиции. Однажды даже притворилась  м е р т в о й ,  но разумеется ей никто не поверил. Ужасный день был выбран и завизирован парткомом.

429. Клошары-грузчики выносят в небытие мой письменный стол. Они смеются и пьют вино из оплетенных высоких бутылей. С пишущей машинкой, стуча по клавишам, я перебираюсь на подоконник.

430. Я никогда не забуду этот день – я унесу его туда, в параллельный мир, где за одним столом в поисках истины, сверкающей и ограненной, безостановочно гоняют чаи Лобачевский с Эвклидом, и Софья Ковалевская, в бурнусе из черного кашемира и светлой юбке, вышитой серебром,  р а в н о  принадлежит им обоим, наконец-то               п е р е с е к ш и м с я   и мирно схлестнувшимся  в точке приложения великого челове-ческого интереса; в тот мир, где неизбывно тянутся прекрасные кавалькады, царствуют великие образы, и никому не придет в голову подло нагадить в подъезде!

431. Соседка из пятнадцатой плачет: через мое плечо она прочитала пассаж и         п р о з р е л а .  «Оставайтесь, Эдуард! – просит она. – И дайте прочитать ваши книги. Никогда больше я не стану бить колотушкой в пол!»
За окнами рассыпающейся громадой нависает постмодернистская жуткая гости-ница.

432. Я не забуду этот день, холодный и прозрачный. Летали птицы, кусочки льда висели в обнажившихся купах, на белом снегу контрастно отпечатывались тени; за-мерзшие люди смотрели вдаль, ругаясь; синеватые рельсы   п а р а л л е л ь н о  убегали, сходясь в абстрактной, вымышленной точке – однако же, заметно увеличивавшейся, явственно приближавшейся и завывающе-красной!.. Остановись, трамвай – ты прекра-сен!

433. Участники давно были в сборе и располагались за сценой. Семейство Лормо в полном составе перебрасывало мяч, госпожа Дюбрейль и мадемуазель Лампрер об-суждали моды, кучер Ивер чистил кобылу, маленькая Берта плакала, Родольф попивал смородиновую настойку, аптекарь Оме угощал лечебным шоколадом и аравийским ра-кутом, его ученик Жюстен мыл большие синие флаконы, податной инспектор Бине раскладывал пасьянс, Леон и Шарль сражались на бильярде, могильщик Лестибудуа точил заступ, торговец Лере раскладывал образчики товаров. И только Эмма была  н е   Б о в а р и ,   а   Р а б и н о в и ч !   Не переодевшись даже, в джинсовой курточке, она читала какой-то посторонний детектив!.. Я порывался подойти к ней, но Константин Левин всякий раз уводил меня в сторону. Осунувшаяся и постаревшая Анна Дмитриев-на была совсем никакая. «С Флобером не шутят! – втягивала она голову. – Черт меня дернул!.. Старая дура!..»
Безмолвно Сергей Черевков маячил на заднем плане.

434. Кенкеты рампы тянулись сплошной линией желтых огней, в слуховых окон-цах над райком мерцало звездное небо; зал был переполнен  – люди толпились в две-рях, стояли в проходах. Холодная как лед Анна Дмитриевна сидела в первом ряду. Доктор Шарль Бовари проехал по авансцене на своей кобыле. Публика смеялась до слез. Громче всех хохотал сидевший рядом с Карениной секретарь парткома.

435. Что-то гротескное, из Берлиоза, лилось в зал из динамиков. В сером муаро-вом платье с глухим лифом, Эмма находилась в своей туалетной комнате. Стены, крес-ла и широкий диван были обиты ситцем с узором, изображавшим густую листву; на белом мраморном столе возвышались два больших таза из желтого фаянса; стеклянные полочки, расположенные над ним в виде этажерки, были заставлены флаконами, щет-ками, гребнями, косметическими карандашами, коробками с пудрой; высокое трюмо отражало огонь, горевший в камине; с края ванны свешивалась простыня, в унитаз был засыпан свежий карбид, а воздух благоухал смесью миндаля и росного ладана.
Шарль щеголял в коротких синих бархатных штанах, таком же камзоле и рыжем парике.
Супруги разговаривали.
Флобер в натуральную величину сидел в углу сцены и косил на них немигающим выпуклым глазом.

436. Время от времени музыка становилась громче, сцену затемняли, и на пово-ротном круге выезжали новые декорации. Перед публикой появлялась  с т о л о в а я ,  ее стены отделаны были широкой дубовой панелью с золотым багетом. На печке по-догревались бутыли с вином, рядом с устрицами блестели лезвия новых ножей, на двух поставцах стояла посуда, в молочном оттенке тончайших стаканов было что-то нежно манящее, стол гнулся от дичи, фруктов, разных необыкновенных яств. В красном корсаже без рукавов, Эмма ела немного, но выбирала лучшие куски. Не видимый ей Флобер закусывал в уголке хлебом с луком и запивал еду водопроводной водой.

437. Будуар был обит бледно-голубым шелком с букетами полевых цветов. Спальня – обставлена мебелью черного дерева с медной инкрустацией; здесь на воз-вышении, покрытом ковром из лебяжьего пуха, стояла широкая кровать под балдахи-ном со страусовыми перьями. В полутьме комнаты, освещенной хрустальной люстрой, которая спускалась на трех цепочках, можно было различить воткнутые в подушечки булавки с драгоценными камнями, брошенные на тарелочки золотые медальоны и сто-явшие друг на друге серебряные шкатулки. Эмма была в платье из сиреневой тафты, с прорезями на рукавах, из которых выглядывали кисейные оборки, и нежный тон мате-рии гармонировал с цветом ее волос.

438. Мадемуазель Лампрер танцевала с учеником аптекаря Жюстеном, госпожа Дюбрейль – с кучером Ивером, служанка Фелисите – с аббатом Бурнизьеном, вдова Лефрансуа – с торговцем Лере, маленькая Берта – с семейством Лормо. Сновали лакеи с широкими золотыми галунами. Высокие канделябры, словно огненные букеты, рас-цветали на фоне обоев и отражались в зеркалах. Гостиная была украшена произведе-ниями искусства: на стенах – пейзажи знаменитых мастеров; на столах – изделия из слоновой кости и фарфор; на консолях – китайские безделушки; перед окнами стояли лаковые ширмы, на каминах возвышались кусты живых цветов, а легкие звуки музыки доносились издали, как жужжание пчел, и не мешали героям обмениваться репликами.
Эмма танцевала одна, в красной скуфье и шелковой пурпурной мантии.
Флобер морщился, показывал пальцем.
– Героиня должна быть заурядной!* – напоминал он зрителям.

439. Третьестепенные персонажи составляли прекрасный фон второстепенным, второстепенные превосходно работали на первостепенных, первостепенные отменно подыгрывали центральным, центральные бесподобно  п о д а в а л и  Эмму. Эмма была бледна и беспомощна. Флобер и могильщик Лестибудуа ходили за ней по пятам и пе-редразнивали каждое ее движение. Напряжение нарастало.

440. Мне становилось не по себе – я выбирался покурить. Константин Левин сле-довал за мной по пятам. Сергей Иванович Кознышев ходил по фойе взад-вперед и, вся-кий раз поравнявшись, скорбно пожимал мне руку.

441. Родольф был в зеленом мундире, облегающих штанах и мягких сапогах с зо-лотыми шпорами. Леон – в причудливо широком оранжевом фраке, торговец Лере – во фланелевой фуфайке и ночном колпаке. Эмма в фиолетовом бархатном казакине колы-хала свою газовую юбку над светло-малиновыми шелковыми чулками и высокими ро-зовыми ботинками с сиреневой меховой оторочкой. Еще на ней был всклокоченный парик с надетой поверх мужской фетровой шляпой, сдвинутой на правое ухо. Во всем ощущалось что-то гнетущее и   в ы х о д и в ш е е   з а   р а м к и   р о м а н а .

442. Анна Дмитриевна Каренина умерла в антракте – она пришла за кулисы, взмахнула руками, упала и осталась лежать. Никто не поверил – время было дорого, следовало переодеться, поправить грим, настроиться на заключительное действие. Из любопытства, все же, подошли. Произведя осмотр, доктор Шарль Бовари констатиро-вал разрыв сердца. Диагноз подтвердила подъехавшая скорая. Робкий голос предложил прервать спектакль, но не получил поддержки. Постановка, решили все, будет лучшей памятью усопшей. До поры Анну Дмитриевну оставили на столе. «Красивая женщина умирает  д в а ж д ы !»  – вздохнул кто-то. Каренина Анна Дмитриевна ничего не виде-ла и не слышала.

443. Занавес разошелся – все увидели три пурпурных развратных матраса, слу-живших диваном; на них валялись трубка платинового кальяна и противозачаточные лепешки. Над камином вместо зеркала висела этажерка в виде пирамиды, и на ее по-лочках размещалась целая коллекция диковинок: старинные серебряные часы, богем-ские рожки, пряжки с драгоценными каменьями, пуговицы из нефрита, эмали, китай-ские идолы, презервативы из рыбьей кожи, византийский образок Богоматери в ризе из позолоченного металла – все это в золотистом сумраке сливалось с голубоватым ковром, с перламутровым отблеском от табуретов, с рыжевато-коричневой кожаной обивкой стен. По углам на тумбочках стояли бронзовые вазы с букетами цветов, распространявших тяжелое благоухание. Эмма, в розовой атласной курточке, в белых кашемировых шароварах, с ожерельем из пиастров и в красной шапочке, вокруг которой вилась нитка жемчуга, фужер за фужером пила шампанское. Видно было, что ей очень плохо. Флобер, проходивший, вроде бы, в другом измерении, ткнул пальцем: «Натура извращенная, женщина ложной поэзии и ложных чувств!»* Он подошел слишком близко, и здесь произошло невозможное: отшвырнув бутыль, Эмма вцепилась ему в горло, повалила, принялась царапать лицо. Леон, Шарль и кучер Ивер с трудом оттащили автора от взбешенной героини. Эмма была по-настоящему хороша. Опомнившаяся публика наградила ее бурными продолжительными аплодисментами.

444. В дальнейшем  Ф л о б е р   сделался осторожен, свои обидные реплики он выкрикивал на безопасном расстоянии; Эмма могла лишь плевать в его сторону или грозить кулаком. Она, наконец, разыгралась и имела успех. Теперь на ней был гладкий камзол из черного бархата с широким кружевным воротником и шаровары пунцового шелка, плотно обтянутые сзади, схваченные в талии кашемировым шарфом и украшен-ные вдоль швов живыми белыми лобелиями. Спектакль неумолимо катился к трагиче-скому концу. Могильщик Лестибудуа, на пару с Флобером, рыл Эмме символическую могилу. Из динамиков, похожая на скрежет трамвая, рвалась «Траурно-триумфальная симфония» Берлиоза.

445. Эмма стояла на авансцене, лицом к зрителям.
Рукава у нее были обшиты кружевами, а лиф зеленого платья отделан шнуром, как у гусара. Черная тюлевая шляпа с опущенными полями слегка закрывала лоб; из-под шляпы блестели глаза, волосы пахли пачулями.
– Как надышишься этим острым запахом пачулей, чувствуешь потребность осве-житься в навозной жиже!* – глумился в уголке Флобер.
Его никто не слышал.
Буквально каждый зритель понимал, что это  –  к о н е ц .
Эмма вся точно окаменела; она чувствовала, что еще жива, только по биению сердца, казавшемуся ей громким скрежетом, разносившимся далеко окрест.
Все впечатления, думы, какие только были у нее в голове, вспыхнули разом, точ-но огни грандиозного фейерверка.
Она почувствовала, что сходит с ума; ей стало страшно.
Причина ужасного состояния выпала у нее из памяти.
Она страдала – душа у нее расставалась с телом. Так умирающий чувствует, что жизнь выходит у него через кровоточащую рану.
Театральная рампа освещала Эмму снизу, и от этого резче выделялся подбородок. Сидевшему в первом ряду секретарю парткома показалось, что она как-то особенно хо-роша собой, величественна, точно видение. Единственный в зале он не понимал,  ч е г о  она хочет, но предчувствовал что-то ужасное, испытывал непреодолимое вожделение и прилив животного сладострастия.
Флобер на заднем плане спокойно шевелил пальцами в карманах панталон.
В руке у Эммы появилась  с и н я я   б а н к а .
Зал взвыл.
Торопливо Эмма вытащила пробку, вынула горсть  б е л о г о   п о р о ш к а   и на-чала глотать.
Буквально каждый ощутил на губах отвратительный привкус  м ы ш ь я к а .
– Ты что делаешь?! – вскочил с места секретарь парткома.
Эмму стало рвать кровью, ее руки и ноги свела судорога, губы вытянулись в ни-точку.
Она упала на руки ринувшихся к ней зрителей.
Никто не смог ее спасти.
Больше она ничего не видела и не слышала.

446. В комнату врываются дикие, перепачканные люди. Они срывают обои, вы-ламывают паркет, отдирают проводку.
– Один эпизод... буквально! – умоляю я.
Проявив понимание, варвары исчезают.
Соседка сунула им на бутылку.

447. Виновные были наказаны по всей строгости. Не обеспечившие идеологиче-ского руководства и допустившие трагический инцидент должностные лица получили партийные выговоры с занесением в личную карточку. Ректора отправили на пенсию, секретарь парткома переведен был на свиноферму, гексадекану Манделееву поставили на вид. Похоронив Эмму, вскоре мы получили дипломы и разлетелись в разные сторо-ны. Время притупило боль, сгладило углы; произошедшее окрасилось в светлые, ро-мантические тона...
Как-то у меня зазвонил телефон – мама Сергея просила навестить их. Мне было интересно взглянуть на институтского товарища...
Заметно полысевший и оттого еще более  п о х о ж и й  на знаменитого классика, в засаленном сюртуке и батистовой рубашке с гофрированными рукавами, торопливо он писал что-то отточенным гусиным пером, зачеркивал, рвал бумагу, бросал клочки под себя.
Мы обнялись.
Кабинет обставлен был в старинном духе. На письменном столе находились бронзовые часы с петухом, канделябры с розовыми свечами; на окнах колыхались триповые портьеры, поставец был заполнен чубуками на самый изысканный вкус. Усевшись за рояль, пожилая бурятка наигрывала вальсы давно минувших дней.
«Число элементов, составляющих человека, ограничено, значит, определенные комбинации должны повторяться»,* – пробовал я подыскать хоть какое-нибудь                о б ъ я с н е н и е .
– Иногда по утрам я пугаюсь себя – столько морщин, такой истрепанный вид,** – заговорил он страстно. – Я кажусь себе какой-то проституткой!***
– Красота несовместима с современной жизнью,**** – пробовал я согнать с кожи мурашки. – У меня, возможно, извращенный вкус, но меня проституция привлека-ет.*****
Определенно, на столе лежала  р у к о п и с ь .
– Не нужно выставлять напоказ свою собственную особу!****** – добавил он страсти. – Я тоже верил, что алкоголь и разврат вдохновляют.*******  Женщины не искренны с самими собою; они не признаются себе в своих плотских чувствах; они принимают свой зад за сердце!********
– Страсти наши – как вулканы: гул слышен постоянно, извержения же бывают лишь временами,********* – произнес я, лишь бы не молчать.
Отламывая от лечебного шоколада, мы запивали его барежской. Негромко бурят-ка играла.  Р у к о п и с ь  была толстая и взлохмаченная.
– Раз мы не можем достать с неба солнце, надо плотнее завесить все наши окна и зажечь люстры у себя в комнате, ********** – разрастался он, заполняя объемы. – Надо быть не порочным и не добродетельным, а выше этого.***********  Если у какого-нибудь олуха две ноги, как у меня, а не четыре, как у осла, я вовсе не считаю обязан-ным его любить.************  Что ты скажешь о «паштете из ежей» и «пироге с бель-чатиной»?*************
Ч т о  мог я сказать? «Сделайте одолжение, положите комочек навоза в мой носо-вой платок, я обожаю этот запах?..»**************  Я промолчал.
– Истина абсолютного сомнения, по-моему, доказана ныне настолько четко, что высказывать ее было бы почти глупостью!*************** –  г р е м е л   О Н   через века и границы. – Многое коробит меня своей грубостью, ну и что                же!****************  Перед глазами у меня вертятся радужные круги, в ушах стоит рычание!*****************  Моя нервная болезнь была накипью маленьких умствен-ных развлечений!******************  Человек ни разу не побывавший в публичном доме, должен страшиться и сумасшедшего дома!*******************  Свяжите меня! Я кусаюсь!!********************
Мне стало по-настоящему страшно. Куском поддельного гипюра я вытер лоб. Со-рвавшаяся из-за рояля бурятка вколола что-то сыну из огромного шприца и вытерла ему пену на губах. Немного Сергей обмяк и успокоился.
– Я слышал, ты стал  п и с а т е л е м ? – тихо рассмеялся он.
– Да, – перечислил я в хронологическом порядке. – Романы: «Проходняк», «На-местник», «Идущие на убыль», «Кривые деревья», «Вилла Сербелiони», «Проблема Гольдбаха»...*********************
– Неплохая идея – сидит себе этакий молодчик лет до пятидесяти, ничего не пуб-ликует, и вдруг, в один прекрасный день, издает полное собрание сочинений, и на том баста!**********************  –  засмеялся он громче. – Что за сюжеты... высокие... низкие?
– Нет сюжетов высоких или низких, и, став на точку зрения чистого искусства, можно утверждать... что стиль сам по себе есть совершенный способ видеть мир,*********************** – робко я напомнил ему.
– Главное не забывать о нужниках! Там происходят волшебные химические про-цессы, совершается плодотворное разложение,************************ – не пре-кращал он смеяться. – Знаю я эти балы-маскарады воображения, откуда возвращаешься со смертью в душе, изнуренный, насмотревшись всяческой фальши и наговорив глупо-стей! *************************
Бронзовый петух на часах вдруг подпрыгнул и несколько раз кукарекнул на французский манер.
– Ты тоже... пишешь? – вырвалось у меня.
Резко он оборвал смех.
– Своей обожженной рукой я теперь имею право писать фразы о природе              огня.**************************  Я тружусь как проклятый над моей книжицей и временами задаюсь вопросом, уж не был ли я безумен, когда ее                замыслил.***************************  Одна весьма легкомысленная дама уже зая-вила мне, что не позволит дочери читать мою книгу – из чего я заключил, что был на высочайшем уровне нравственности!****************************  Иногда я боюсь, как бы эта книга не получилась убого-смешной, словом, как бы не постиг ее провал... И я грызу себя, грызу!*****************************
Он сунул в рот руку и принялся скрести ее длинными зубами.
С пожелтевшим букетом флердоранжа в комнату вбежала немолодая пресная женщина.
– Гюстав!.. Entendons nous!****************************** – увидев меня, она осеклась и затеребила волосяной шейный браслет.
– Луиза! – загремел Черевков. – Сука!.. Вон отсюда!!
Он бросил в подругу вязальные спицы, и та исчезла.
Смеркалось.
Уставшая бурятка недвижно сидела за роялем.
В коробке из-под реймских бисквитов, раздавленные, лежали окурки.
Взлохмаченная рукопись на столе не давала мне покоя.
– Это... роман? – шевельнул я пальцем.
– О да! – затрясся он. – О да!
– О чем?.. О ком?
– Обо мне! – принялся он передергивать листы. – О тебе!   О   н е й !
Он сунул руку в карман панталон, заперебирал там и бросил на стол измятую фо-тографию.
В очередной раз я вздрогнул.
Эмма!
Это была она!..
Улыбающаяся, в бахромчатой шляпке!..
– У нас были сложные отношения, – он встал, сорвал портьеру и принялся вгля-дываться в черноту. –  Она любила  т е б я ,  и мне это было невыносимо...
– Она была у меня  п е р в о й ,  – припомнил я. – Но любила она Виктора Каца...
– Она любила  т е б я ! – повторил маньяк. – И я не мог перенести этого!
Дрожавшей рукой я выбил папиросу.
– Она была великой актрисой! – сказал я, чтобы не молчать. – Жила и умерла на сцене!  Т а к  вошла в образ, что уже не смогла из него выйти!
– Accez caus;!******************************* – страшно он осклабился. – Она была никудышной актеркой, и ты это знаешь!
– Но как тогда объяснить произошедшее... трагедию....  е е   с м е р т ь   в бес-смертном образе?
– Проще простого! – демонический монстр разломил брови, выкатил глаза на бугристый череп, зашевелил квадратными ушами, схватил себя за вислый, до пола, ус. –     Э л е м е н т а р н о !..
В холодной испарине, как мог, я приготовился.
– Помнишь  с и н ю ю   б а н к у ,   из которой  о н а  глотнула в последнем дейст-вии?
– Да... там был крахмал.
Чудище взапрыгнуло на рояль и изрыгнуло пламя.
– Крахмал я съел сам, а вместо него  н а с ы п а л   м ы ш ь я к !..  Маменька при-несла с работы...
Мне стало дурно – я лишился чувств.

448. Очнулся я связанным, на кухонном столе. Бурятка-маменька стояла, накло-нившись, с пустым шприцем. Похорошевшая Луиза вовсю возилась с моим возросшим и выпростанным членом. Включая и выключая электропилу, Сергей что-то обдумывал.
– Окажешь мне услугу? – спросил он.
– С готовностью, – ответил я, уже в оргазме. – Все... что... угодно!..
– Роман почти готов, – сказал он. – Я назову его «Мадам Рабинович»... «Дама с лобелиями»... еще как-нибудь. Загвоздка в том, что  я   н е   м о г у   и з д а т ь   е г о   п о д   с в о и м   и м е н е м .  Что если это будет  т в о я ...  ф а н т а з и я ? ..   Эдуард ДВОРКИН... «РЕМОНТАНТНОСТЬ ЛОБЕЛИИ»?..

449. Опрометью я бежал ночными улицами.
Фонарь... фонарь... фонарь...
Аптека!..
Закрыта!..
Где же господин Оме?.. Старый добрый фармацевт?!. Капель и валидолу!..
Чья-то рука сзади легла мне на плечо и опустила на выщербленные ступени.

450. – Вы непременно должны понять и простить!.. Les petites mis;res de la vie    humaine!..*
На темной улице мы были одни, ее глаза светились – она не давала мне уйти.
– Я расскажу вам  в с е !..
Обмякший, я сидел в мелком городском мусоре.
Бурятка-маменька опустилась на корточки.
– В свое время, – начала она, – молоденькая, я узнала, что не могу иметь детей... не поддаюсь даже искусственному осеменению! – она горько рассмеялась. – Во Фран-ции уже тогда ставились  о п ы т ы ,  и я решилась. – Торопливо она вытянула шприц и пронзила себе вену. – Приняли меня хорошо... шампанское, устрицы... впрочем, речь не об этом!.. Вы слышали  о   к л о н и р о в а н и и ?
Отрицательно я качнул головой (в газетах об этом ничего не было).
– Еще услышите!.. – коротко она изложила мне суть метода. – Так вот... Французы принялись подыскивать  м а т е р и а л ,  и кто-то вспомнил, что  Ф л о б е р   у м е р   н е   в е с ь !  Его мозг, по завещанию, был помещен в специальный раствор и сохранился как новенький!.. Короче, – она хлопнула себя по зазвеневшему плоскому животу, – мне имплантировали  к л е т к у   Ф л о б е р а ,  и через девять месяцев благополучно я разрешилась младенцем...
– Сергей  –  с ы н   Флобера?! – не смог понять я до конца.
– Нет, – она встала и пошла прочь. –  С е р г е й   –   э т о   с а м   Ф л о б е р .

451. Вот сколько я вам накатал!* Пусть я и невропат, но в глубине души я – муд-рец.**  Ни один великий гений не делал выводов, и ни одна книга их не делала.***  Если читатель не извлечет из книги морали, которая должна быть в ней заключена, значит, или читатель болван, или книга фальшивая с точки зрения верности изображения жизни.****
Эта работа помогла мне набить руку; а теперь пора переходить к другим литера-турным упражнениям.*****

452. Под окнами гудят клаксоны – пора! В своем Мюнхене теща уже приготовила тесто, и мы обязательно должны успеть к ней на блины.
Расцеловавшись на прощание с соседкой, я выбегаю из подъезда.
Внучонка в праздничном подгузнике оглушительно смеется и дергает меня за длинную седую бороду.
Кавалькада черно-белых авто, пестрея на солнце, мчит в Пулково-II.
Виновато, русские березы машут мне вслед.
Аэровокзал переполнен.
Меня окружают многочисленные почитатели Таланта, издательские мрачные ра-ботники, желтолицые критики, переводчики, просто женщины.
Моя семья проходит  о с м о т р .  Таможенники обнаружили на теле жены              п о д о з р и т е л ь н о е   п о к р а с н е н и е ,  но прибывшие компетентные лица уста-новили, что это лишь след от новых французских трусов с излишне тугой резинкой. Формальности улажены – семья на борту лайнера.
Сергей Иванович Кознышев последним жмет мне руку.
Припрыгивая, я мчусь к ревущему борту. Киношники бегут следом, накручивая последние метры пленки.
Не грусти, читатель! Я обязательно  н а п и ш у   т е б е   о т т у д а !..
Разогнавшись как следует, самолет взмывает и скрывается в заоблачных высях.
Я улетел.

453. Теперь все, что я понаписал в своем романе, придется переделывать: я со-вершенно заблуждался.
Так говорил Флобер.*

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

1. РЕМИНИСЦЕНЦИЯ II (продолжение). «Этот бульвар и всегда стоит пустын-ный, теперь же, во втором часу и в такой зной, никого почти не было. И однако ж в стороне, шагах в пятнадцати, на краю бульвара, остановился один господин...»
Ф. М. ДОСТОЕВСКИЙ. «ПРЕСТУПЛЕНИЕ И НАКАЗАНИЕ».

2.

3. Вот дьявольское свойство прозы – она никогда не бывает завершенной.
Так говорил Флобер Луизе Коле, в Круассе, 28 – 29 июня 1853 года.














П Р И М Е Ч А Н И Я

5. * «Чтение «Неизданной переписки  Б Е Р Л И О З А , – писал Флобер племян-нице Каролине 16 апреля 1879 года, – вдохнуло в меня бодрость!.. А завтра какие будут похороны!..»
7. * В рукописи.
8. * Казалось бы – очевидно, а дошло через десятилетия. Густо-пародийное иль-фо-петровское «Всегда!» заимствовано несомненно из идиотско-пионерского «Всегда готов!»
13. * Жюлю Дюплану.
16. * Черновой вариант
35. * Луизе Коле.
41. * Сравните: «Я полюбил произведения, от которых пахнет п;том» (Флобер – Луизе Коле).
44. * Амели Боске.
46. * Луизу Коле.
52. * Оттуда – в клуб моряков.
54. * Луизе Коле.
58. * Луизе Коле.
61. * Луизе Коле.
70. * Дворник подтвердит (ул. Буренина, 3; первый подъезд).
71. * Луизе Коле.
73. * Луизе Коле.
83. * Чистейший вымысел.
84. * Луизе Коле.
85. * Загородный проспект, 25/16
86. * Читателю предлагается самостоятельно найти пассаж у Берберовой и опре-делить произведение Куприна.
89. * Луизе Коле.
92. * Луизе Коле.
96. * Луизе Коле.
97. * На идиш.
99. * Анриетте Колье.
103. * «Толстовский» дом 15/17, кв. 352.
104. * М-ль Леруайе де ШАНТЕПИ.
105. * По идеологическим соображениям открытая продажа бананов населению была большевиками запрещена.
106. * «Книги имеют свою судьбу» (лат.).
108. * Максиму Дюкану.
110. * К сожалению, мелочные дела постоянно отвлекают его от главного произ-ведения жизни. Автор преподнес ему эту книгу: «М. Ларичеву с уверенностью в его «Гибель Помпеи».
112. * Улица Лесная, 37.
114. * «Совать», «Всовывать».
116. * Камилю Лемонтье.
     ** Жорж Санд
123. * Оставь надежду (англ.).
124. * (1844 – 1917); публицист.
128. * Луизе Коле.
129. * Белые (Дворкин): Кр а1, Ф а2, Л а3, Л а4, С а5, С а6, К а7, К а8, пешки: в2, в3, в4, в5, в6, в7, в8, в9.
Черные (Бларамберг): КР h8.
Записан 1387-й ход белых.
Партия осталась неоконченной – в отсутствие партнера Елена Ивановна съела все белые фигуры.
** Именно так!.. Смотри «Историю КПСС» под редакцией академика Мудакова, М., «Высшая школа», 1965.
130. * Региональная общественно-политическая газета «ВЕСТИ»
131. * Луизе Коле.
133. * Полнейшее!
135. * Луизе Коле.
136. * 38.
137. * Луизе Коле.
138.* Кантри (англ.).
142. * Луизе Коле.
145. * 218-я школа Куйбышевского района Ленинграда (была закрыта большеви-ками). Ныне – 18-я школа для умственно-отсталых детей.
146. * Луизе Коле.
151. * Г-же Де Вуазен Д’Амбр.
152. * 193-я школа Дзержинского района Ленинграда была закрыта большевика-ми. Ныне там – Экономический профессиональный лицей.
153. * Луизе Коле.
156. * Луизе Коле.
162. * Луизе Коле.
167. * Луизе Коле.
172. * Луизе Коле.
176. * Луизе Коле.
179. * 171-я школа Дзержинского района Ленинграда
      ** бывшая 193-я школа
182.  * Жюлю Дюплану.
184. * М-ль Леруайе де Шантепи.
186. * Шутка. Так говорил Флобер (Луизе Коле).
189. * Луизе Коле.
191. * Эрнесту Фейдо.
193. * Луи Буйе.
196. * Кому угодно.
198. * Ипполиту Тэну.
200. * Луизе Коле.
201. * «Стыдно тому, кто это дурно истолкует» (франц.)
   ** «Я причесываюсь у Тютькина...» (франц.)
   *** Случайная игра слов.
202. * Племяннице Каролине.
205. * Луизе Коле.
207. * Ну уж точно не Гумбольта!
208. * Жорж Санд.
211. * Леони Бренн.
212. * Смесь французского с нижегородским.
    ** Вымарано цензурой.
    *** Смотри также: Сальвадор ДАЛИ. «ИСКУССТВО ПУКА».
213. * Жюли Доде.
215. * Луизе Коле.
218. * Луизе Коле.
219. * Перевод М. А. СВЕТЛОВА
    ** Бессмертные строки.
220. * И. С. Тургеневу
223. * Г-же Роже де Женетт.
227. * «В расцвете лет...» (франц.)
   ** – Извините меня, но вы видите... Приходите к десяти часам, еще лучше – завтра (франц.).
*** Это мелочь! (франц.)
228. * Жорж Санд.
231. * Улица Некрасова, дом 8, кв. 3 (дальняя по коридору комната).
    ** здесь: газовая двухконфорочная плита.
234. * Жорж Санд.
241. * Лауре де Мопассан.
243. * Ж.-К. Гюисмансу.
247. * Эмилю Золя.
248. * «Я имею успех!» (франц.)
   ** – Никогда ни в чем не следует впадать в крайность... На это косо смотрят в Петербурге.
251. * Луизе Коле.
254. * Альфонсу Доде.
256. * Г-же Роже де Женетт.
258. * Эрнесту Фейдо.
259. * – Это будет восхитительно!.. Ведь это смешно!.. (франц.)
   ** Желаю удачи!.. (франц.)
260. * – Это совсем простая вещь (нем.).
   ** – Слишком сложно, будет очень много хлопот (нем.).
262. * Пауле Сандо.
264. * Г-же Роже де Женетт.
267. * И. С. Тургеневу.
270. * Луизе Коле.
275. * Умные люди приходят к одинаковым мыслям (франц.).
276. * Эрнесту Фейдо.
279. * Жорж Санд.
281. * Луизе Коле.
284. * Доброе утро (литовск.).
285. * Луизе Коле.
287. * импульсивная (франц.)
288. * Жорж Санд.
291. * Ипполиту Тэну.
292. * – Хороший аппетит – значит, совесть чиста! (франц.)
293. * Г-жу Роже де Женетт.
295. * Г-же Роже де Женетт.
299. * Луизе Коле.
301. * – Этот маленький флирт... (франц.)
302. * М-ль Леруайе де Шантепи.
303. * Эмилю Кайто.
306. * Луизе Коле.
307. * – Все это не так уж хитро (франц.).
310. * М-ль Леруайе де Шантепи.
317. * Эрнесту Фейдо.
320. * Луизе Коле.
322. * – Но это выше моих сил!.. (франц.)
324. * Луизе Коле.
331. * Жорж Санд.
341. * Луизу Коле.
344. * «Княгиня подумывает о Любе для своего сына. Она себе на уме; она чует большое приданое!» (франц.)
345. * Луизе Коле.
349. * М-ль Леруайе де Шантепи.
353. * Рене де Марикуру.
357. * Луизе Коле.
362. * Жорж Санд.
366. * Луизе Коле.
368. * Ги де Мопассану.
369. * – Чтоб угодить вам... (франц.)
370. * Люди, которых мы обсуждали, были ярчайшими личностями, добивались невиданных и не слыханных никем достижений – вместе с тем, это были вполне за-урядные обыватели: как и все, они брали на баню, лежали больные, любили выпить лишку, махали руками. Каждый человек по-своему уникален и содержит золотую кру-пицу. Вооружившись терпением и терпимостью, тщательно промыв и просеяв челове-ческий  п л а с т ,  всяк сущий наберет бесценного матерьялу для размышлений, приме-ров для подражания, поступков для отторжения, заложит внутри себя базовую основу перманентного становления и совершенствования. Президенту  э т о  удалось в полной мере.
   ** Этой изумительной женщине и жене двух гениальных мужей посвящен (мой) роман «КРИВЫЕ ДЕРЕВЬЯ».
 *** 242-я школа Октябрьского района (на углу Лермонтовского проспекта и ка-нала Грибоедова; была закрыта большевиками)
371. * Ипполиту Тэну.
373. * Луизе Коле.
375. * Разве это не безнравственно? (франц.)
    ** Все это глупости (франц.).
376. * Луизе Коле.
378. * Луи Бонанфану.
379. * – Будем различать!.. (франц.)
381. * Луизе Коле.
383. * Амели Боске.
384. * В этом нет ничего предосудительного (франц.).
386. * Луизе Коле.
388. * Жорж Санд.
390. * Луизе Коле.
392. * Ипполиту Тэну.
395. * Луизе Коле.
397. * Луизе Коле.
400. * Жорж Санд.
401. * цвета блохи (франц.)
402. * Луизе Коле.
404. * – Это человек, у которого нет... (франц.)
   ** Он ухаживает за молодой и красивой женщиной! (франц.)
405. * Луизе Коле.
408. * Луизе Коле.
411. * Эрнесту Фейдо.
413. * Луизе Коле.
414. * Луизе Коле.
** Луизе Коле.
*** Луизе Коле.
**** Принцессе Матильде.
***** Луизе Коле.
****** – Твоя щепетильность! (франц.)
******* Жорж Санд.
******** – Перешагнуть через все эти тонкости чувства... Это мне никогда не удавалось... (франц.)
********* Жорж Санд.
********** Луизе Коле.
415. * Безумный день!.. (франц.)
   ** Луизе Коле.
417. * – Тем хуже для нее! (франц.)
418. * Луизе Коле.
419. * – В сущности – это развратнейшая женщина! (франц.)
   ** – Но я тебя нисколько не пощажу! (франц.)
420. * – Представьте себе, что девочка... (франц.)
421. * Ж.-К. Гюисмансу.
422. * – Но вы являетесь слишком поздно! (франц.)
424. * Луизе Коле.
426. * Луизе Коле.
438. * Луизе Коле.
443. * Луизе Коле.
445. * Г-же Роже де Женетт.
447. * Жорж Санд.
** Луизе Коле.
*** Жюлю Шанфлери.
**** Г-же Роже де Женетт.
***** Луизе Коле.
****** Луизе Коле.
******* Луизе Коле.
******** Луизе Коле.
********* Луизе Коле.
********** Г-же Шлезингер.
*********** Луизе Коле.
************ Луизе Коле.
************* Луи Буйе
************** Луизе Коле.
*************** Луизе Коле.
**************** Г-же Роже де Женетт.
***************** Пауле Сандо.
****************** Луизе Коле.
******************* Луизе Коле.
******************** Леони Бренн
********************* Требуйте в магазинах города и области!
********************** Максиму Дюкану.
*********************** Луизе Коле.
************************ Луизе Коле.
************************* Луизе Коле.
************************** Луизе Коле.
*************************** Жорж Санд.
**************************** Г-же Роже де Женетт.
***************************** Леони Бренн.
****************************** Поймем друг друга! (франц.)
******************************* – Довольно болтать! (франц.)
450. Маленькие неприятности человеческой жизни!.. (франц.)
451. * Леону Эннику.
** Эдмону де Гонкуру.
*** М-ль Леруайе де Шантепи.
**** Жорж Санд.
***** Луи Бонанфану.
453. * М-ль Леруайе де Шантепи.