Книга о прошлом. Глава 23

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ.
СТИХИ.


1.
Дождь плясал на асфальте –
В ритме дёрганом, рваном.
Бил в экстазе по листьям,
Как дикарь в барабаны.

Лепестки осыпались,
Обмирая от страсти,
Слишком нежные, чтобы
Им на землю упасть.

Их впечатает в грязь
Ботинок прохожего –
Всех, кто страсти отдался,
Участь слишком похожа.

И осколками радуги
Слёзы светлые с дерева
На истерзанный шёлк
Упадут неуверенно.

Приласкают с улыбкой
Клочья белого шёлка,
Высыхая на солнце,
Вожделенья осколки…

– Осколки вожделенья никого не могут приласкать, – снисходительно заметил Радзинский, гоняя по столу стеклянную солонку. – Высохнуть на солнце – куда ни шло…

– Не придирайся, эстет недоделанный! – возмутился Покровский, откладывая покрытый размашистыми каракулями тетрадный листок. – Костик – гений!

– Ну: гений – не гений, но пишет складно, – криво усмехнулся Радзинский. – Вы теперь часто вместе бухаете?

– Почему сразу «бухаете»? – густо покраснел друг детства. – Я не пью – ты же знаешь!

– Зато Костик не просыхает. – Радзинский устало потёр ладонями лицо. – Говори уже, чего ты от меня хочешь?

Покровский сразу смешался и принялся нервно собирать со стола исписанные стихами бумажки.

– Можно в следующий раз я с ним приду? – собравшись с духом, скороговоркой выпалил он.

– Это зачем же? – угрожающе поинтересовался Радзинский, забывая о злосчастной солонке.

Покровский съёжился под его яростным взглядом, но нашёл в себе силы продолжить:

– Коля мог бы на него повлиять. Пропадает же человек – талантливый, между прочим!

– Слушай, ты – доброхот! – разозлился Радзинский. – Ты теперь экскурсии ко мне водить будешь?! Только здесь тебе не Кунсткамера! И не цирк! Ты понял?!

– Я вообще-то не имел в виду ничего подобного, – оскорбился Олег. – И я Костику про Аверина не рассказывал.

– И на том спасибо, – мрачно пробормотал Радзинский, возвращаясь к своему занятию.

– А Коля занят? – небрежно поинтересовался Покровский. – Можно к нему заглянуть?

– Для чего заглянуть? – подозрительно прищурился Радзинский. – Рассказать слезливую историю про погибающего гения?

– Это не твоё дело, – голос Покровского дрогнул от обиды. – Я не должен тебе докладывать цель своего визита.

– Нет, это моё дело!!! – заорал Радзинский. – Всё, что ЕГО касается – моё дело!!!

– Кеша, ты чего на людей бросаешься? – В кухню осторожно заглянул Аверин. – О, здравствуй, Олег! – Он радостно пожал Покровскому руку. – Чего Кеша такой сердитый? Из-за этого? – Он забрал у Олега листки. – «Под толщей льда / Дрожит вода. / Зима кончается всегда…». И?

– Эти стихи написал мой друг, – сухо ответил глубоко оскорблённый Покровский. – Я хотел его с тобой познакомить. – Олегу пришлось слегка повысить голос, потому что Радзинский резко вскинул голову и со свистом втянул сквозь зубы воздух, что явно означало крайнюю степень раздражения. – Он интересуется духовными вопросами. И он талантливый очень. Мне кажется, если его направить…

– Он пьёт? – перебил его Аверин. Судя по цепкому пристальному взгляду, которым он гипнотизировал теперь Олега, аспирант перешёл в режим глубинного сканирования собеседника.

Покровский кивнул, вздыхая.

– Пьёт. И не только.

– Кеша прав – с этим человеком не стоит связываться. – Аверинский голос был твёрд. – Дело даже не в нём, а в том, что он за собой притащит. – Николай показал Олегу на стул и сам тоже прошёл в кухню и сел. – Знаешь, что такое подключение? – Покровский кивнул неуверенно. – На человеке этом сущность очень нехорошая висит. Вот ты принёс только те стихи, которые тебе понравились – так ведь? – Аверин потряс листками. – А я вижу, что у него есть масса такого, что тебя отвращает.

– Есть, – вынужден был согласиться Покровский. – Читаешь и чувствуешь, что какая-то отрава начинает в тебя просачиваться. И так настойчиво тебе под кожу иголкой как будто лезут…

Радзинский выразительно скривился:

– Гадость, но я всё равно доем – я вежливый. Так, Олежек?

Покровский был заметно сбит с толку:

– Так вот я и хотел попросить ему помочь…

– «Ведь он же гений», – издевательским тоном передразнил Олега Радзинский.

– А я – нет, – развёл руками аспирант. – Как же я ему помогу?

– И я не гений, – озабоченно поцокал языком Радзинский. Они переглянулись с Авериным и расхохотались.

– Ребята, я же серьёзно, – нахмурился Олег.

– И мы серьёзно, – горячо заверил его Радзинский, придвигаясь и обнимая Покровского за плечи.

– Если человек не живёт в системе авторитетов, глупо надеяться, что он кого-то послушает, – в голосе Николая звучало искреннее сочувствие. – А освободить его от той дряни, что на нём сейчас висит – так он другую подцепит – ещё хуже. Это закон, Олег. Этот твой Костик сам должен захотеть – сам, понимаешь? Тогда у него есть шанс. Бессмысленно чистить человека, который каждый день упорно в одну и ту же лужу ложится. Что-то же тянет его туда? Вот когда он решительно дорожку переменит, тогда можно будет ему помочь: и почистить, и накормить и приютить. Но он не захочет. Ему нравится – погибать.

– Конченый человек твой Костик, – пробасил Радзинский, нагибаясь к Олегу и делая страшные глаза.

– Что же мне теперь делать? – окончательно растерялся Олег.

– А ничего! – радостно пророкотал Радзинский. – Ничего не делать! Не встречаться с ним, по телефону часами ни о чём не болтать, гениальных творений его не читать…

– Ладно. Я понял. – Покровский хотел забрать у Аверина листки со стихами, но Радзинский ловко выхватил их первым.

– А это мы сожжём, – заговорщицки подмигнул он. – Коленька, кинь коробок.

– Кеш, ты серьёзно? – Покровский в смятении дёрнулся было спасти драгоценные рукописи, но Радзинский уже чиркнул спичкой и подпалил всю пачку бумаги разом.

Пламя поднялось едва не до потолка. Листки быстро съёжились и почернели. Когда Радзинский кинул догорающие останки в стоящую на столе тарелку, они рассыпались пеплом и едкий дым серыми струйками пополз из-под обугленных чёрных лоскутьев.

– Ну что – полегчало? – с интересом спросил Радзинский, заглядывая ошалевшему Олегу в лицо.

Тот оторвался от созерцания всё ещё вспыхивающего красными искрами пепелища, задумался, словно прислушиваясь к чему-то в глубине себя, а потом вдруг улыбнулся:

– Полегчало. – Он перевёл взгляд с Радзинского на Аверина и засмеялся. – Правда, отпустило сразу – не верится просто…


2.
– Кеш, а ты стихи пишешь? – задумчиво спросил Аверин, когда Олег, наконец, ушёл. Он зачарованно смотрел на забытую Радзинским на столе стеклянную солонку, от которой расходились по цветастой клеёнке радужные лучи.

– С чего ты взял? – удивился Радзинский. Вечернее солнце позолотило его волосы и обласкало статную фигуру. Капельки воды на его руках сверкали брильянтами, когда он ставил перед Николаем миску полную крымской черешни – крупной, как слива – за ней Радзинский специально ездил утром на Киевский рынок.

– Ну, ты же переводишь стихи. Значит, тебе это близко. – Аверин поднял голову и загляделся.

– Ты чего? – ласково усмехнулся Радзинский.

– Ничего, – улыбнулся ему Николай. – Так что там со стихами?

– Перевожу, – пожал плечами Радзинский, усаживаясь напротив. – Но не писал никогда.

– И не хотелось?

– Нет.

– А теперь?

Радзинский задумался, не сводя с Николая глаз. Потом взял за веточку одну ягоду и поднёс к аверинским губам. Тот послушно открыл рот и прихватил черешню зубами. Брызнул рубиновый сок, и аспирант поспешно облизнулся, пряча ягоду за щекой.

– Теперь… если ты скажешь, я готов слагать стихи и песни. И даже чувствую своего рода вдохновение, но, к превеликому сожалению, не обладаю необходимым для этого талантом.

– А какие стихи ты хотел бы писать? – полюбопытствовал Аверин, выплёвывая косточку от черешни и отправляя в рот следующую ягоду.

– Такие, чтобы в них, как в драгоценном камне, жили бы одновременно все стихии, и отражался бы Бог.

Аверин замер, восхищённо блестя глазами.

– А ты знаешь такие стихи?

– Мне кажется, знаю. – Радзинский внезапно понял, что охрип, и неловко прокашлялся. Но затем заговорил так страстно, что Аверин застыл испуганно, как кролик перед удавом:

О ты, чьи кудри для благочестья – соблазн опасный,
Уста которой весьма приметны и так прекрасны,

Поверь, не стал бы любой неверный так сердце ранить.
А может, вера так разрешает сердца тиранить?

Коль мимоходом так убивают улыбкой губы,
В уста-рубины вонзить отмщеньем хотел бы зубы.

Я лбом касаюсь твоих коленей, склонив колени,
Как пред кумиром склоняет брахман, творя моленье.

И если был бы кумир тобою, поверь, о пери,
Я впал бы тотчас, как этот брахман, в неправоверье.

Могу ли разве достичь Каабы моей любимой?
Лежат меж нами пески пустыни непроходимой.

Как я рыдаю, ужель не слышат любимой уши?
Я схож с бродягой, что ждёт от стражи великодушья.

И вечно будет в груди Хосрова дымиться рана –
Узор на перстне, запечатлённый концом чекана…

Аверин проглотил, наконец, черешню, которую держал всё время декламации во рту, и чуть не подавился. На глазах его выступили слёзы, он замахал бестолково руками и замотал головой. Радзинский вскочил испуганно, метнулся к чайнику, принёс Аверину полный стакан воды. Тот выпил и с суеверным ужасом уставился на нерешительно топчущегося перед ним товарища.

– Всё-таки хорошо, что ты не пишешь стихов, – осторожно заметил аспирант. – Ты и так невероятно… убедителен. А поэтический дар сделал бы тебя просто неотразимым – мир сошёл бы с ума от одного звука твоего голоса, вещающего нечто подобное. Ты знаешь, – Аверин замялся. – Ты лучше мне книжку дай – я сам почитаю. На сон грядущий. Потрясающие стихи – я согласен с тобой на все сто процентов. И суфийские – без вариантов. Я прав?

Радзинский в продолжение этой речи, то хмурился, то в недоумении хлопал глазами. Он никак не мог понять, издевается над ним Аверин или говорит серьёзно. Он чувствовал себя сейчас как истерзанный бурей путник, которого гигантская волна только что вышвырнула после кораблекрушения на пустынный берег. Он не мог так сразу остыть после пребывания в самом сердце стихии, а потому с трудом следил за изложением аверинской мысли.

– Ты уверен? – только и спросил он.

– Нет, – честно признался аспирант. – В смысле – я думаю, что так будет лучше, но мне ужасно хочется послушать тебя ещё.

Радзинский улыбнулся обворожительной улыбкой чеширского кота и наклонился к Аверину, опираясь одной рукой на стол:

– Хочешь, значит, слушай.


3.
Радзинский стоял на балконе и безотрывно смотрел на полную луну, которая медленно, но неуклонно всплывала над верхушками деревьев. Раньше он закурил бы. А теперь не хотелось. Теперь он просто плыл вместе с луной в тёмном небе и пытался думать. Но мысли тоже – лениво плыли и не желали ни принимать чёткую форму, ни выстраиваться в нужном порядке.

Тихонько скрипнула балконная дверь. Лунный свет скользнул лёгким прикосновением по светлой аверинской пижаме.

– Ты чего всё не спишь? – встревожено прошептал аспирант.

– Не беспокойся – я не курю, – Радзинский с улыбкой на всякий случай поднял кверху руки.

– А то я не знаю! – усмехнулся Николай, становясь рядом. – У меня всё под контролем.

– А ты чего не спишь?

– Полнолуние, – пожал плечами Аверин.

– Только не говори, что ты лунатик, – хмыкнул Радзинский.

– Люди все в той или иной степени немного лунатики. Большинство так и живут, не приходя в сознание – плавают безвольно в этом лунном океане чувственных вибраций. Им хорошо. – Аверин помолчал и безжалостно добавил. – А потом они умирают.

Радзинский вздрогнул и словно очнулся. Внимательно оглядел Аверина с ног до головы, поправил его чёлку. Николай поймал его заботливую руку и прижал к своей щеке широкую ладонь:

– Кеш, ты же солнечный. Чего ты тут тоскуешь? Пойдём отсюда.

– Ну, пойдём, – вздыхая, согласился Радзинский. И не удержался – крепко прижал Аверина к сердцу.