Се ля ви

             - Ну почему я на тебе не женился?!
             Сосед Петя часто задаёт мне этот вопрос, выделяя "на тебе". Вот и сейчас он вваливается в мою прихожую, толстый, рыжий, здоровый детина и начинает тонко всхлипывать и мотать головой, привалясь к стене.
             - Ну скажи, почему?
             - Опять? – спрашиваю я, хотя прекрасно вижу, что «опять». – Ладно, идём на кухню. Успокойся, сядь. Сейчас мы тебе чаю.
             - Нет, - не успокаивается Петя, - ты скажи, почему я на тебе не женился? Почему надо было обязательно вляпаться?!
             Я смеюсь. В мужья мне Петя ну никак не годится: я старше значительно. Но и для сына староват. Правда, в Азии девочки и в тринадцать рожают, но мы же не в Азии…
             - Ну, ладно, ладно. Успеешь ещё, женишься. Вот чайку попьём и сосватаемся.
             Петя смотрит укоризненно мокрыми глазами в белых ресницах.
             - Нет, серьёзно. Ты серьёзно? Я с ней разведусь. Ну её к чёрту! Ты добрая, красивая, ты то, что надо. Куда мужики смотрят, не пойму я? А у меня уже сил нет! Никаких.
             И он начинает плакать, вздрагивая мощными плечами. Я жду.
             - Ну, всё. Чай будешь? Горячий?
             - Зелёный? Мне зелёного.
             - Будет тебе зелёный.
             Я завариваю чай и пододвигаю ему чашку. Чай он пьёт только зелёный. А я зелёный не пью, но специально держу пачку на всякий случай. Да хотя бы для Пети. Ну не пьёт человек чёрный чай, что ты тут будешь делать?
             Петя, расстроенный, красный, как после бани, шумно прихлёбывает чай и страдальчески морщится.
             Конечно, от него попахивает. Трезвый он не приходит. Вернее, бывает, что приходит, но не так и очень редко. Честно говоря, трезвый он был у меня два раза. Первый раз, когда они меня затопили. А второй раз, когда затопили второй раз.
 
             Петя и Нюрка – мои верхние соседи. Обоим за тридцать. Оба толстые, мясистые, он рыжий, она русая, и оба любят выпить. Их маленькому сыну Даньке два с половиной года.

             Слышимость у нас такая, что когда я сижу на своей кухне, а они на своей, то поневоле вникаю во все тонкости их семейной жизни. А жизнь громкая. Складывается ощущение, что от шума пыль из вентиляции летит прямо на мою голову.
             Шумит в основном Нюрка. Женщины бывают разные. И среди этих разных  попадаются такие, с которыми лучше не связываться. Особый вид. Думаешь – а ну её, пройду мимо или промолчу, себе дешевле. Вот Нюрка такая.
             Впрочем, ко мне она неплохо относится, видимо, потому, что я с ней не связываюсь. Да и зачем? К тому же затопили они меня только два раза. А могли бы и больше. Помню, оба раза они приходили с Петей посмотреть на потолок, убедились, что действительно затопили и ушли. Они не стали особенно вникать, а я не стала обострять, сработал инстинкт самосохранения.
             Кроме этих двух раз Нюрка у меня больше не была. Собственно, что ей здесь делать? А Петя наведывается, когда выпьет. Ищет, как я понимаю, сочувствия. Отдыхает душой.

             - По какому случаю веселье? – спрашиваю у Пети. – Чего празднуем?
             Петя обижен.
             - Кто празднует? Выпил с горя. Надоела эта хрЕнова жизнь. "Празднуем"…
 
             То, что Нюрка выпивает, я поняла по одному случаю. Был уже вечер, я читала на кухне и пила чай с мёдом. Я простудилась, горло болело, и настроение, соответственно,  тоже было больное.  Кутаясь в пуховый платок, я вдруг услышала смех.  Смеялась, как я поняла, Нюрка. Ну, смеялась, мало ли. Весело. Ничего, видать, не болит. Через полминуты опять. Потом опять. И так часа два без перерыва.
             Смех был странным, громким, неестественным и очень надоедливым. И я поняла, что смеётся пьяная женщина. Картинка рисовалась такая: Петя что-то рассказывает, а Нюрка хохочет. Причём Петю не было слышно совсем. Было жутковато. С тех пор я побаиваюсь таких вот смешливых вечеров. Кошмар какой-то.
             Недавно они завели собаку. Вернее, собачонку. Она постоянно визжит и тявкает – реагирует на Нюркин голос. И на звонок в дверь. И на плач ребёнка. На неё кричат, чтоб не вякала. Но собачка мне нравится больше, чем Нюрка, я бы согласилась лучше её слушать.
             Может, мне тоже собаку завести? Маленькую?

             Самое отвратительное в Нюрке – это её привычка ругаться матом. Я мат слушать не могу, чисто физически, меня даже тошнит. И когда Нюрка у себя орёт матом, хоть из дома  уходи. Что я порой и делаю. Мат носится по верхней квартире и ударяется об стенки и об пол, который служит мне потолком.  Он носит разнообразный характер: злой, весёлый, шутливый и просто тусклый, по привычке. Нюрка просто так разговаривает.
             Ребёнок слушает. Раньше плакал, сейчас не плачет. Привык.

             Иногда Нюрка приводит подруг. У Пети, скорее всего, разрешения не спрашивает. Подружки веселятся, пьют, хохочут и поют популярные песни. Отсидев за столом, бьют чечётку. Я пытаюсь вычислить, где там Данька. Чем занимается? Петя, видимо, тоже пьёт и  пляшет со всеми.  Во всяком случае, первый раз он спустился ко мне именно от такой компании. Канючил. Жаловался, что устал. Чем я вызвала его доверие, не знаю. Наверно, тем, что покорно жду третьего потопа.
             Я знаю, что они снимают  квартиру. Отделились от родителей. До этого наверху жили студенты, несколько человек. Ну, понятно, музыка, тусовки. Я  радовалась, что въехали молодые родители с грудным ребёнком. С маленьким ребёнком какая музыка? Определённо, я радовалась.

             Прошёл час.
             Петя молчал, горестно опершись щекой на руку. Думал. Вздыхал. Потом стал задрёмывать. Голова срывалась, Петя вздрагивал, мычал мне что-то и снова уходил в сон.
             Я сидела дурочкой на собственной кухне и не знала, что делать. «Жених, ёлки-палки». И что теперь? Он всю ночь тут спать собирается? Гляди, как здорово! В следующий раз не пущу! Но я-то знала, что не смогу не открыть дверь знакомому человеку, если он просит впустить.
             Ушла в комнату. Компьютер мягко светился в темноте. Я печатала, когда явился Петя. Жаль, мысли теперь растерялись, надо собирать заново. Да и не могу я продолжать, когда на кухне сидит чужой пьяный муж. Пусть и сосед.
             Через десять минут разбужу. Как там у Зощенко? «Не в театре», скажу.
               
             Звонок в дверь.
             - Не пускай! – крик из кухни. Я выхожу в прихожую. Дорогу мне преграждает  испуганный Петя.
             - Не пускай!
             - Как это? – не понимаю я.
             - Это она! Нюрка!
             - Конечно, - говорю. – Я догадываюсь.
             - Вот и не открывай!
             - Да ты чего, - говорю, - с ума-то сходишь? Как это «не открывай»? Она же знает, наверно, что ты здесь.
             Снова звонят. Трезвонят.
             - А пускай! Перетопчется! Позвонит и  уйдёт.
             - Ну, знаешь!
             - Петька!! – доносится из-за двери.
             Я открываю. Петя юркает обратно в кухню.
             - Где этот? – растрёпанная Нюрка негрубо оттолкнула  меня и проскочила в тёмную комнату. За ней фатой метнулся сорокаградусный шлейф. Я обалдеваю.
             - Нюра, вы что? – Я к ней всегда обращаюсь на «вы». -  Вы не там ищете. Он на кухне.
             Тогда она влетает на кухню, скидывает на ходу тапок с ноги и с размаху бьёт им мужа по плечу и по голове. Раз и другой. И ещё раз. Петя, загораживаясь рукой,  кричит. Нюрка тоже кричит, размахивая тапком, и, в общем, получается такая безобразная сцена, что я боюсь заходить и растерянно топчусь в прихожей.
             - Уйди! Уйди! – уже скачет по кухне Петя и того и гляди схватит что-нибудь, чтобы защищаться. – Заломаю!
             - А-а, скотина! Сор из избы, скотина! – пытается достать его Нюрка. – Сволочь! Своло-очь!!
             Топот, грохот и мат. В полицию, что ли, звонить, пока два этих бегемота не перебили друг друга? На моей кухне!
             Опомнившись, я с трудом  оттаскиваю Нюрку и втискиваюсь  между ними.
             - Да вы что уже? Успокойтесь сейчас же! Идите к себе и делайте, что хотите! Я соседей сейчас позову! Немедленно прекратите! Вы не у себя дома!
             И ещё всякие такие бесполезные слова.
             Но Нюрка вдруг с размаху шлёпается на табуретку и обмахивается тапком. Фу! Разит от неё как из бочки. Я убегаю в комнату и со злостью захлопываю дверь. Сейчас они смотаются отсюда и надо будет проветрить. Чёрт ли принёс этого Петю! Чёрт бы побрал этих пьяниц! Чёрт бы побрал этот дурдом!
   
             Как-то Петя, в очередной раз явившись ко мне пожалиться на судьбу, поинтересовался, почему у меня нет «никакой личной жизни»? Как это так: ещё молодая женщина, «при которой всё – и ни черта»? Я тогда отшутилась, не помню уж как. Что-то насчёт того, что не берут.
             Считается, что личная жизнь женщины – это мужчина. Нет личной жизни – значит, нет рядом ни мужа, ни любовника, ни того, с кем можно хотя бы сходить в театр, в кафе или в гости, чтобы показать его там: вот, мол, это моя личная жизнь.
             Но ведь мужчина – это уже двое. Какая же это личная, если двое? Личная – это когда я со мной. Я у меня. Я одна в доме и делаю, что хочу. Хочу – ем, хочу – сплю, танцую, задирая ноги выше головы, и никто этого не видит, вышиваю гладью до пяти утра, телевизор не включаю, пишу стихи  или выгребаю из шкафа на пол всё барахло, напяливаю на себя чёрт знает что и иду бродить по парку. Или плюю на всё и еду к чёрту на рога, особенно, когда есть деньги.
             Могу не варить, не стирать, не гладить, если не хочу, а ругать при случае только себя. А может, и хвалить.
             А если болею не смертельно, то тоже лучше одной валяться и стонать или смотреть на себя, на жёлтую и страшную, в пыльном зеркале.
             Я не хочу сказать, что такая жизнь лучше. Я хочу сказать, что так понимаю «личную жизнь». Многие женщины точно со мной не согласились бы. Одна моя бывшая соседка не могла вообще жить одна. Меняла мужчин, долгое время жила с алкоголиком, а когда он, бывало, пропадал сутками, спала с плюшевым мишкой. Её съедала тоска, сама себе она была не нужна.
             Ну да, у меня не случилось «личной жизни». Вернее, она случилась, но не получилась. А получился сын – чудо-мальчик. Он как-то красиво рос – умный, понятливый, добрый. Никакого переходного возраста, никакого юношеского эгоизма. Правда, болел в детстве то тем, то другим. Отболел на всю катушку все детские болезни. Вырос и сейчас учится в другом городе. Студент. Отучится – вернётся. Говорят, дочери ближе к матери. Не знаю. Наверное. У меня ближе к матери сын. При нём я могу чёрт знает в чём бегать в парке. И он со мной.

             В кухне продолжается разборка. Времени одиннадцатый час. Внизу живут пожилые пенсионеры. Они могут подумать, что я способна так орать. Я не способна, но не будешь же завтра ходить и всем это объяснять. Боже мой, какой ужас.

             И вдруг сквозь шум я уловила какой-то посторонний звук. Я прислушалась - плач. Потом сообразила: Данька! Хотела сказать родителям, а потом махнула рукой и понеслась вверх по лестнице. Толкнула незапертую дверь, нашла зарёванного Даньку и вернулась с ним в квартиру. Не заходя на кухню, прошла с ребёнком в комнату и положила его на диван. Не знаю, видели ли  нас Нюрка с Петей. Должно быть, видели.
             Укрыв Даньку пледом и подложив ему маленькую подушку, села рядом на пол.
             Данька молча смотрел на меня. Я думала, он будет плакать, надо будет его уговаривать, а он молчал. Комнату освещал только компьютер, и Данькины глаза светились в полумраке. Я погладила его по голове.
             - Ты полежи пока, ладно? Сейчас мама и папа  заберут тебя домой. Поговорят на кухне и заберут. Ладно?
             - Тётя, - сказал Данька, - а спроси, сколько Дане лет?
             - Сколько тебе лет?
             Он высунул из-под пледа маленькую руку с двумя растопыренными пальцами: два года.
             - Понятно, - говорю. – Тебе два года.
             - А тебе? – спрашивает Данька.
             - Мне много. Пальцев не хватит, чтобы показать. Нужно очень много пальцев.
             Голоса за дверью подзатихли. Слышится только приглушённый бубнёж.
             - Ты не бойся, - приговариваю я. – Мама и папа рядом. Здесь. -  А сама думаю: пьяные мама и папа здесь. -  Ты полежи немного, а хочешь, поспи. Уже поздно, нужно спать. Все дети сейчас спят. Мальчики и девочки, и зайчики, и белочки. А хочешь пряник? – Я вспомнила, что возле компьютера лежат в пакете несколько   шоколадных пряников. Достала один и протянула Даньке. – На.
             Он взял, сунул пряник в рот и стал его сосать.
             - А я знаю, что тебя зовут Даня, - забалтывала я ребёнка, стараясь отвлечь его от голосов на кухне. - А ещё я знаю, что у тебя есть собака. Я всё знаю. А вот как зовут твою собаку – не знаю. А как её зовут?
             - Бимка, - прошептал Данька.
             Что-то я не видела его в квартире, когда ходила за Данькой. Может, забился куда. Я похлопываю Даньку по плечу и думаю о своём сыне. Я его зову: моя сына. Всегда, с детства. Сын никогда не показывал свой возраст пальцами. Он говорил: два года, три года, четыре года. Все дети разные. Моя сына. Как я соскучилась… Мне хочется заплакать, но нельзя. Плакать – это «личное», это когда я одна. Но я не одна.
             Голоса из кухни переместились в прихожую. Когда я выглянула, Петя с Нюркой уже  уходили. Нюрка зыркнула на меня через плечо пьяными раскосыми глазами и широко улыбнулась:
             - Се ля ви.
             И захлопнула дверь.

             Утром меня разбудили голуби. Стая голубей сновала по железному подоконнику, громко воркуя и цокая когтями. Часы показывали девять. Хорошо, что воскресенье. Я соскочила с кровати и подошла к дивану. Данька спал, зарывшись щекой в подушку. Румяный рот испачкан пряником. Русые волосы прилипли ко лбу. Жарко, наверно. Сейчас, при свете, было видно, что он сильно похож на Нюрку. И уши, как у неё, большие и круглые. И брови широкие. Как бы голуби его не разбудили. Хотя всё равно сейчас за ним придут. Кто, интересно, – Петя или Нюрка?
             В ночной сорочке на цыпочках подбегаю к окну и машу руками.
             - Кш! Кш! – шёпотом гоню голубей, но они не слышат или не боятся. Взмахивают крыльями и остаются на месте.
             - Кш-ш-ш! – шлёпаю тихонько ладонью по стеклу и вдруг… вижу, как из подъезда выходят Петя и Нюрка. Не мигая и не веря, я смотрю на них сверху, а они уходят по дорожке всё дальше от дома. В руке у Нюрки сумка. В магазин, что ли, направились? А как же Данька? Потом Нюрка берёт Петю под руку, и их толстые фигуры скрываются за деревьями.
             А я в своей ночнушке остаюсь стоять у окна. Вот и стой… Вот тебе и се ля ви…

             Заворочался Данька. Я медленно подошла, постояла возле него, потом медленно переоделась и вышла на кухню. Мозг отказывался что-либо понимать, но кому какое до этого дело? Это ведь у меня тупая голова и тупой мозг. И надо что-то делать, раз уж встала.
             Умыться… Так… А потом? Я открыла холодильник. Молоко. Так. Что ещё? А, вот: манка. Есть у меня манка? Где-то была, кажется… Сто лет её не варила. Я рылась в столе, отыскивая коробку с манной крупой.
             - Се ля ви…  - бормотала я шёпотом. – Се ля ви…