Страшный рассказ, или особенности деревенской жизн

Старые люди, старые времена, обычаи, поступки.....

Когда рукой старухи отвергнут будет хлеб
Когда в багрянец алый окрашен будет склеп
Когда над гробом старым подымет старец перст
Когда небесным громом расколот будет крест.
Когда землей рожденный прогорклым будет плод
Когда могильный камень отпустит бездна вод.
Тогда с небес на землю опустится рука
Твой грех простит Всевышний, Прасковья, на века...

Эту странную надпись на могильном камне я с трудом разобрал и прочел лишь однажды, случайно стерев засохшие и накрепко прилипшие к серому известняку водоросли. Потом, правда, она мне встретилась еще раз - в старой церковной книге про монастыри, которую дала мне прочесть бабка Пелагея - соседка моих теток, теперь уже покойных, тети Кати, Раи и Нади.
Но в то беззаботное и светлое время моего детства, я, хоть сколь нибудь осмысленно, не сумел придать этой, выполненной каллиграфически, с завитками, ятями, и прочими старославянскими «припампасами» надписи, абсолютно никакого значения. Да и какое значение мог тогда я придумать всей этой абракадабре - беззаботный девятилетний пацан, отправившийся со своим дедом Николаем в интересное путешествие. Для того, что бы в очередной раз поклониться праху его отца, моего прадеда - Александра Морозова, человека значимого, необычного, замечательного, но никакого отношения, ко всей этой истории, свидетелем которой я был, не имеющего.

Детство-детство, что может быть лучше и милее того времени, когда есть на свете красивая мама, большая, теплая и мягкая бабушка, строгий, сильный и справедливый отец и еще дед, вечно ругавший меня за внепланово израсходованные мной гвозди, дранку для воздушного змея, помятую рассаду помидор, разбитое окно, но тем не менее любивший меня без памяти. Все наши нежданные и необычные жизненные приключения связаны именно с этими, самыми дорогими для нас людьми
Итак, в нашей деревне Рожново, где родилась и выросла моя любимая бабушка Маша, родная сестра моих теток, случился храмовый праздник - именуемый местным населением Петрово даньё. Почему Петрово — понятно, потому, что есть такие святые Петр и Павел, знаменитые тем, что они убавили лето на один час и именно в этот день — 12 июля. А почему даньё — просто так местное население интерпретировало слово «день» в названии праздника . (12 июля православная церковь отмечает День апостолов Петра и Павла. В этот день заканчивается Петров пост.). Происходило это всегда 12 июля, и собирались в этот день в нашу деревню все дальние и ближние родственники, и гуляли, и пили, и чудили до упада, даже твист, помнится, в то время самый модный и запрещенный танец, под гармошку, какие-то местные охламоны исполняли.... Но все это было потом. В начале все приезжали, размещались на ночлег согласно занимаемого ранга (уважения), кто в сенях или приделке, кто на сеновале, а кто и в светлой части избы на скрипучей железной кровати. Вели степенные разговоры, подолгу сидели на лавках под окнами, ходили в другие избы к знакомым (пишу избы, потому, что так их и называли, хотя это были вполне благоустроенные дома с электричеством, холодильниками и люди там жили вполне цивилизованные). Вечером, накинув на плечи полотенца, шли к реке и купались, фыркая, плескаясь и громко рассказывали очередные городские новости своим знакомым, расположившимся на берегу, выныривали рядом с поплавками рыбаков, но те молчали, праздник ведь же, и Боже упаси никто не пил — все ждали когда он придет, этот Праздник.
Был и еще один не совсем обычай на первый взгляд, не очень — то и незаметный для повседневной жизни деревни, но очень значимый для большинства приезжих день — поклонение праху умерших. Ходили на кладбище рано утром, не афишируя, прихватив с собой пряники, карамельки, а кто и четверку водки, в такой день — разрешалось.
Вот и мы с моим дедом Николаем отправились пораньше с утра на могилку его папы, моего прадеда Александра Морозова.




Есть в наших краях такое место называется Висячий враг. Ну, во первых не враг, а овраг и славился этот овраг зарослями красной калины, собрать которую можно было даже и зимой (что мы и делали для наших дорогих теток, любивших пироги с этой ягодой), а во вторых почему висячий, а потому, что повесилась там в свое время на старой иве, лет так 150 назад девушка, а все из-за несчастной любви. Но об этом рассказ будет позднее...


Что может быть лучше деревенских посиделок, когда собирались вместе старые друзья, давно не видевшие друг-друга; знакомые или просто заглянувшие на огонек местные жители. И ведь не всякий разговор был почитаем в это благословенное время, потому, что все в этом мире имеет своё особое предназначение, свой обычай, свой закон, и то о чем можно было говорить просто, без затей при встрече на улице или за столом во время обеда , уже находилось под строжайшим запретом, если вы собрались в столь поздний час, в гостеприимной избе, когда усталое солнце уже склонилось на закат, когда застрекотали в зарослях крапивы ночные кузнечики, когда в открытое деревенское окно, чуть слышными волнами льется ночная прохлада, и так слипаются глаза, но хочется затаиться и слушать и слушать, все то о чем рассказывают большие люди, повидавшие в этой жизни столько замечательного и интересного. И, хотя, многое из того, что мы слышали каждый раз, было давно уже рассказано и в который раз услышано, во всех подробностях, но всегда находились новые свидетели и новые детали всех тех необычных событий, свидетелями которых были наши деды, бабушки, отцы и мамы.
Так вот, в тот раз посиделки случились в доме Черицких. Дом этот был построен в начале века, почти у самого моста, что соединял два берега р. Уводь. И стоял он на краю дороги, ведущей к этой самой реке, и всегда с крыши до фундамента был покрыт густой пылью, от проходивших мимо уборочных машин. Но тем не менее имел горделивую осанку и четыре окна в светлой горнице, палисадник с георгинами и сад, о котором ничего конкретного вспомнить не могу: ни яблоками, ни клубникой, ни огурцами сад Черницких не славился. Но хозяева были люди гостеприимные, сердечные, и всегда с радостью приглашали в свой дом всякого, кто проходил мимо , ибо самовары в то время были ведерные, ставились с утра, где нибудь на лужайке перед домом и выносился на свет старый, видавший виды стол, покрывался он скатертью с множеством дырок, прожженных папиросами неаккуратных гостей и наполнялся этот стол всякими разноцветными стеклянными вазочками полными баранок, сухариков, дешевых карамелек, плошками с вареньем и прочей ерундой; ставились по периметру самодельные табуретки разномастные стулья, или скамейки, и приглашали всякого проходящего в этот час мимо дома, и угощали чем Бог послал и вели степенные разговоры..
Не все, конечно, могли позволить такое, но традиции были святы, и уж раз завела хозяйка такой обычай, так тому и быть.... Кончался день, убирали самовар, стол, скатерть обильно облитую вареньем и украшенную новыми прожженными дырками, и все оставшиеся после застолья припасы, открывалась настежь входная дверь, окна с кустиками герани на подоконниках и вот они, начинались посиделки.
Народ приходил не торопясь, степенно, подолгу останавливались, разговаривали со всякими встречными, идущими на «другие» посиделки — в другие гостеприимные дома, кланялись хозяевам и заходили в дом, располагаясь на старых венских стульях, скрипучих диванах, скамейках. Мы, ребятня, старались занять побыстрее самые, стратегически выгодные места на печке.
Что может быть лучше старой, выбеленной известью, русской печки, по неровной поверхности которой можно было провести своей ладошкой и найти самое теплое место, прижиться к нему и немного погреться.
Итак все гости расселись, дети улеглись поудобнее и начиналась беседа... В основном вспоминали всякие комические случаи из деревенской жизни: например, как мои молодые двадцатилетние тетки - Наталья и Лидушка, зимой, набрав корзину калины для бабки Раи, в Висячем овраге, не смогли ни в какую выбраться по крутым склонам из этого самого оврага. Снега было столько, что в нем можно было запросто утонуть. И как «спасли» их мимо проезжавшие на тракторе местные мужики. А вот догадаться спуститься по оврагу к реке и спокойно по льду выйти к деревне — ума не хватило, проще и забавнее было карабкаться по почти отвесным стенкам, рушить на себя внушительные снежные карнизы и орать, что есть мочи, звать на помощь. Вспоминали и старые времена , например как девки ходили в ригу гадать. (рига — что-то вроде сарая с печью по черному, где молотили хлеб.). Для того, что бы угадать богатый, или бедный будет муж, нужно было снять исподнее и голую задницу опустить в то место, где выметали зерно — мохнатая рука погладит интимное место — муж богатый, голая — бедный. Чем и пользовались местные парни, ну кто откажется голую девку погладить...
Самое страшное, непонятное и загадочное всегда оставляли напоследок, и уже перед тем как всем нужно было разойтись по домам, мы, ребятня, начинали канючить, просили рассказать какой нибудь страшный случай и всегда находилась такая добрая душа, и слушали мы, вытаращив слипающиеся глазенки, рассказы о том, как местный пастух увидав, как по полю катится непонятно откуда — то взявшееся колесо, воткнул в него с испугу палку и как потом в этом же поле под утро, ехавшие из города, на телегах мужики нашли на дороге корчащуюся в муках местную колдунью, изо рта которой и из другого места торчали концы того самого кола, и что так и похоронили её на перекрестке двух дорог, и кол вынимать не стали. Место это я видел, правда с тех времен заросло оно лесом, и березы стоят там высокие, и елок молодых видимо-не видимо, а белых грибов там так много, что собирают местные знатоки грибных мест только шляпки и только у молодых грибов. Заблудиться там было очень просто, березы все одинаковые и дороги на перекрестке точно такие-же , похожие одна на другую. Только по серому дикому камню, что был на могиле колдуньи мы и ориентировались, если выходили к перекрестку. А место это называлось «Крест», и народа там неопытного заблудилось в свое время предостаточно, говорят, что какая-то бабушка, часто встречавшаяся на пути аукающихся грибников всегда показывала неправильную дорогу и опиралась эта бабка на окровавленную палку.
Или вот еще один рассказ. Жила в этих местах барыня и пока муж ее, бравый генерал — воевал на полях сражений ,то ли на Кавказе, то ли В 12 году вместе с Кутузовым бил французов, водила она шашни с местными молодыми мужиками. И надо же такому случиться, что понравился ей местный паренек, из наших из рожновских, как звали его сейчас уже и не вспомню, только была у него девушка, а ее звали Прасковьей, и любили они друг-друга без памяти, и собирались вскоре пожениться. Не поддавался он ни на какие уговоры и обещания, но, говорят, опоила его чем -то барыня и все таки уложила к себе в постель, а напоследок решила покуражиться. Делали в то время местные девушки какую то работу по дому у престарелой прелестницы и была среди них в тот злополучный час Прасковья. Вот и позвала барыня в свою спальню девушку, а там такое.... Немного не добежала она до деревни, обливаясь слезами спустилась в овраг, да там и повесилась. Мало того повесилась, стала она являться в сумерки и ночью всем проезжавшим и проходившим мимо. Говорят выбегала из леса, садилась сзади на телегу или шла рядом и тихо так смеялась. Проедет-пройдет немного и опять в лес в овраг свой проклятый убежит. Стали с тех пор место это не любить, ездили только днем, а овраг назвали Висячим. Вызывали потом попа, кропили дорогу святой водой, да куда там, никуда привидение Прасковьи не делось, а появлялось на дороге почти каждую ночь
Похоронили бедную девушку на развилке дороги: одно ответвление которой вело к церкви и к местному кладбищу, а другое в село, укрытое ныне водами местного уводского водохранилища. Бабка девушки от горя такого занемогла и есть и пить отказалась и вскоре тоже представилась, а перед смертью еще и прокляла барыню. Говорят та приходила к старухе просить прощения, и принесла всяких припасов, но обезумевшая бабка ничего не взяла, сложила все на порог, отвергла, так сказать хлеб насущный, закрылась и никого больше не пускала к себе.



Ах как хочется ранним летним утром подольше поспать, понежиться в постели, не обращая внимания на всю эту утреннюю суету за окном... Но простая мысль о том, что что-то интересное, неповторимое пройдет мимо, и ты никогда уже не увидишь как в этом году расцветают ландыши, лопаются почки на березах, колосится рожь, желтеют и затем падают золотым дождем не землю последние осенние листья, не дает покоя. И вот уже упакован рюкзак, выбрана корзина и маленький автобусик то резво бежит по мокрому от дождя асфальту пригородных деревенек, то осторожно плывет сквозь плотный, слоистый туман, лежащий в низинах и оврагах, а утреннее осеннее, скупое солнце, подсвечивая золотом макушки склонившихся над дорогой деревьев, обещает интересные находки, встречи, да мало-ли какие необыкновенные приключения могут случиться в этом таинственном мире, именуемым лес.
Мой, ныне покойный, отец - Белов Валерий Иванович был одержим двумя «пагубными» страстями - рыбалка и сбор ягод и грибов. Но из всех его тщетных попыток приучить меня и к тому и к другому, долгое время не выходило ровно ничего путного: то я спутывал все лески, находящиеся в то время в воде, то сладко спал у костра, сморенный долгим переездом, то терял самую лучшую корзину, да еще с грибами, то вместо ловли рыбы отправлялся в ближайший перелесок и искал грибы, ведь это интереснее было на данный момент, тем более, что рыба-то не клевала.... И только позднее, со временем, я по настоящему сумел понять неповторимую романтику лесных походов и ранних утренних зорек с удочкой у реки, незабываемый вкус куска черного хлеба в прикуску с круто сваренным яйцом и соленым огурцом.
Но, что бы я ни говорил, по настоящему полюбить смог только грибалку, и хотя в арсенале у меня до сих пор хранятся и удочки, и донки, и даже сети, я твердо знаю, между двумя этими страстями, будет выбрана только одна- единственная и неповторимая — г р и б а л к а.
Так вот, в один из последних, теплых сентябрьских вечеров мы решили убить сразу двух зайцев: сходить за грибами, с утра пораньше, и наловить окуньков на малька, на жареху - там, уху - что ли, или просто - посушить к пиву. Грибы в эту пору были, и были это — осенние опята, разносортные шляпки их во множестве продавали на базарных развалах суетливые бабки и всякого калибра местные алкаши (впрочем были и солидные люди). Так почему же не воспользоваться случаем. Решено было сначала посетить лесное урочище именуемое «Усадьба», а затем Валерий Иванович, согласно плана, шел ловить пресловутых окуньков, а я гордо возвращался с двумя корзинами грибов и вручал их, под аплодисменты, ахи и охи (если бы все было так на самом деле...), нашим хозяйкам.
Балахонки, Григорово, Поповское, Тарасово, Рожново, Микшино, Баглаево, Княжево — все это наши деревни, памятные места моих предков. да и я вряд ли забуду эти тревожащие душу названия. Сколько светлых и добрых, а порой и необъяснимых, волшебных событий связано с этими названьями. Например, решили местные коммунисты переименовать деревню Поповское то ли в Рассвет, то ли в Восход. И ПРЕИМЕНОВАЛИ, но столбы с табличками на дорогах, странным образом исчезали, падали, а названия быстро выцветали, краска облетала, и стояли безликие указатели, а деревни так и продолжали называть, как в старину Григорово, Поповское.... Или в 39 году вырубили весь лес где была усадьба местных помещиков, даже вековые липы, что стояли вдоль аллеи, ведущей к развалинам уничтожили. Но выросли новые деревья, липы, березы и встала новая липовая аллея. И дорога-каменка , идущая теперь в глухом лесу меж старых лип осталась, и развалины, и старая часовня, и небольшие холмики древних могил меж берез, все как в старь...
Путь нашего автобуса лежал к деревне Баглаево, там нужно было выйти на остановке, перейти дорогу, колхозное поле и углубиться в лес, по едва заметной тропинке. Идти-то всего около часа. И вот мы на месте...
Место, где мы решили собирать грибы было когда-то старой помещичьей усадьбой . Осталась аллея, старый, почти заросший ряской, пруд, с топкими берегами. И хотя в древности усадьба стояла в чистом поле, теперь это был лес — старый березовый лес, выросший уже во второй раз, облетающий желтыми листьями, наполненный таинственными голосами, но, сравнительно, чистый и не заваленный буреломом.
А опенков было видимо - невидимо: почти у каждой березы, на каждом пне, красовались... уже успевшие перерасти шляпки опенка осеннего. Корзины наполнились быстро и обратно к реке уже возвращались по старой каменной дороге. Дорога эта проходила через погост, развалины часовни и, почти у самой дороги старинный склеп. Точнее сказать остатки склепа и часовни. На сохранившихся воротах часовни, какой то «дикий» краевед вывел белой краской: « Памятник старины» и три восклицательных знака. Крыша и покрытые мхом стены часовни сохранились полностью, но окон и двери уже не было. Внутри остались полуразвалившиеся, каменной кладки возвышения, служившие постаментом для гробов, и всякий хлам. Всё это богатство, с привеликим интересом стало мной, тут — же изучаться, я пытался найти хоть какие-то стоящие артефакты того древнего времени. Впрочем тщетно: пара голубых бусин, вот и все, что я нашел... Утолив изыскательский голод догнал отца, делать было нечего и я стал расспрашивать об истории этого места.
Странным образом история усадьбы переплеталась с историей бедной, повесившейся девушки. Оказывается бравый генерал возвратился с войны и то ли по навету, то ли еще как, заподозрил жену в измене. Как там все было на самом деле — неизвестно, только уснула барыня летаргическим сном, говорят, что опоили, а герой войны, так и схоронил ее заживо. Прислугу разогнал, и к склепу никого не пускал, бродил в окрестностях с ружьем. Но деревенские детишки услышали, все таки, стоны идущие из склепа, жаль рассказать сразу побоялись родителям. Пока в Иваново сообщили, пока полиция приехала, времени прошло много. Потом приезжала комиссия из Владимира, склеп вскрыли, а у двери бедная барыня лежала, уже мертвая. Говорят, руки в кровь истерла о камни склепа, так что все вокруг кровью было забрызгано.





Прадед мой Александр Михайлович был личностью незаурядной. Служил он в царские времена у фабриканта Зубкова в должности управляющего хозяйством: пек хлеб для ткачей, заведовал оранжереей, фруктовым садом, огородом и всей домашней челядью. Кроме этого был еще он другом известного смутьяна и революционера Уткина Ивана Никитича (партийная кличка — Станко), погибшего во владимирских, царских застенках по окончании революции 1905 года (в 1910 г.). И был мой прадед, к тому же, ещё и заядлым шахматистом, и даже играл в шахматы с Великим князем Михаилом Александровичем Романовым, проживавшим какое то время в имении Зубковых, что располагалось по Фабричному проезду нашего города Иваново.
В 1917 году Зубков, предвидя грядущие гонения и репрессии купил Александру Михайловичу дом в деревне, на берегу р. Уводь, а советское правительство, за заслуги перед революцией (в 1905 году прадед на пекарных фабриканта пек хлеб для бастующих и снабжал им рабочих) определило ему должность — церковного старосты в местной церквушке. Прадед не дожил до Великой Отечественной войны, и в 1936 году был похоронен на местном кладбище.
И вот теперь , каждый год, в храмовый праздник, мой дед — Николай Александрович Морозов совершал поход на то кладбище, где покоились останки его отца и моего прадеда. Путешествие это было довольно увлекательно: я любил долгие переходы, рассказы деда о былой жизни, его случайные встречи со старыми знакомыми, бесконечные разговоры о старинной жизни. Была в этих встречах какая — то патриархальная церемониальность, непохожая на на ту жизнь, что окружала нас теперь. Отправляясь в путешествие Николай Александрович доставал старый, видавший виды, картуз, и водрузив его на голову укладывал в дорожную сумку нехитрую закуску: хлеб, четверочку водки, свежие огурчики, нарезанную колбаску.
Ах, как было приятно нежиться в постели, ожидая, когда дед приоткроет дверь и окончательно разбудит меня, умыться под рукомойником теплой, настоявшейся водой, поесть домашнего творога со сметаной, одеть на босу ногу дырявые сандальки, и догонять своего деда, ушедшего уже Бог весть знает куда, остановиться на мгновение на старом деревянном мосту через реку, загрести ногами побольше пыли и сбросить в тонкие щели меж досок. И видеть, как сразу пыль превращалась в светящиеся на солнце тонкие полоски, камушки покрупнее тонко булькали, а вездесущие уклейки сновали под этими светящимися столбами и искали что-то съедобное и убедившись в бесполезности поисков, ярко блеснув боками, разбегались в разные стороны.
В тот год воды в реке было мало, не знаю по какой причине, но метра полтора — два уровня водохранилища было спущено в пойму, и теперь на реке под мостом можно было видеть, не только извивающиеся тонкие изумрудные водоросли, но и заиленное дно, камни покрытые мхом, важно проплывающих щук, крадущихся раков.... и всякий сор, случайно или умышленно сброшенный с моста в Уводь.
Я быстро догнал дела, дорожная пыль полностью забила сандальки и приятно холодила босые ноги. Путь был неблизкий, примерно восемь километров.
Протяжно заныли компрессоры на фермах, сначала в одной деревне, потом в другой, третьей, слоистый туман лежал в низинах, рыбаки, высоко подняв удочки, шли к своим рыбным местам, грибники вениками сбивали росу на траве, пытаясь пробраться к лесу не замочив штанов, какие-то луговые птицы протяжно кричали, и чувство благодарности, нежности и любви, ко всему что окружало меня, все росло и росло в душе. По пути зашли на родник, вволю напились и набрали в бутылку ледяной, вкусной воды. Это был даже не родник, а целый ручей. Пробившись между корнями черной ольхи, вода, целым потоком изливалась наружу, шевелила мелкие пестрые камешки, лежащие на дне, перебирала струящийся песок и устремлялась вниз к реке, петляя меж деревьев увитых диким хмелем.
Вдоль дороги рос мелкий березняк, я спустился с обочины и отважно ринулся в зеленую чащу в надежде найти грибы, и тут же пыль в сандалях превратилась в липкую грязь, роса пропитала штаны — стало холодно и неуютно, и поход за грибами пришлось отложить, вернуться к ручью, промыть сандали и в который раз догонять деда.
Солнце поднималось все выше, по пути стали встречаться незнакомые и знакомые люди. Дед степенно останавливался, здоровался, поднимая за козырек картуз, и заводил долгие беседы о нелегкой деревенской жизни, нехорошем правительстве, детях, знакомых и т. д. Я, в начале с интересом слушал эти россказни, потом спускался к опушке, в поисках сладкой земляники, потихоньку отпивал воду из бутылки или жевал бутерброд, заботливо сунутый моим дедом в руку. Тёти и дяди не видели моего деда много лет, поэтому подолгу останавливались, но меня это как-то не напрягало, ведь вокруг столько интересного.
Ну вот и церковь, где служил мой прадед старостой и погост. Отступившая вода обнажила фундаменты домов, стоявших когда-то вдоль берега (в связи со строительством Уводского водохранилища село ушло под воду, крестьяне разобрали дома и переехали в другое место). Зеленая сухая тина и хрусткие водоросли лежали повсюду. Дед ушел на кладбище, а я загребая ногами все это добро, бродил меж остовов каменных фундаментов, возможно представляя, как жили люди в ту далекую, непонятную эпоху. Вдруг дед меня зачем-то позвал и я бросился к нему со всех сил, но неожиданно запнулся и и упал на землю. Причиной моего падения был прямоугольный камень, покрытый тиной и водорослями, лежавший, очевидно на развилке двух дорог, одна из которых вела в церковь, а другая спускалась в село. Дед подошел ко мне, обтер грязь и слезы, убрал прилипшие к камню водоросли, присмотрелся, прочитал надпись и со вздохом перекрестился. А на а камне том было написано.

Когда рукой старухи отвергнут будет хлеб
Когда в багрянец алый окрашен будет склеп
Когда над гробом старым подымет старец перст
Когда небесным громом расколот будет крест.
Когда землей рожденный прогорклым будет плод
Когда могильный камень отпустит бездна вод.
Тогда с небес на землю опустится рука
Твой грех простит Всевышний, Прасковья, на века...
(текст переработан мной, но смысл остался)

Откуда мне было знать, что на том перекрестке и была предана земле бедная девушка, решившая лишить себя жизни из-за несчастной любви. Потом, по дороге обратно в Рожново дед мой рассказывал. что уже перед самой войной, когда было построено Уводьское водохранилище, дом свой, попавший в зону затопления, решил он перевезти в Иваново. А в последний раз что-то запозднился и ехал уже в сумерках (перевозил остатки бревен), и вот в то самое время навстречу ему и вышло привидение бедной девушки из Висячего оврага. Прасковья догнала воз, уселась на свисающие бревна сзади, да так и ехала до самого Рожнова. Всю дорогу она тихонько смеялась и улыбалась. А потом сказала: «Еще встретимся», и пропала.
Дед ушел бродить по березовым перелескам, растущим вдоль дороги, а я тихо шел , подавленный всем услышанным мной от деда., тем более, что историю о бедной девушке я уже слышал на посиделках в деревне.



Ах какое это было замечательное время — летние каникулы и наше деревенское лето. И ведь было совершенно не важно куда мы уедем в конце — концов, из надоевшего этой затянувшейся и безрадостной сменой времен года города: в Заречье, туда, где на берегу лесной речушки, среди сосен стоял большой, наполненный птичьими голосами, просторный дом моего родного дяди Димы, или в Отрадное к бабушке Маше, где в глубине сада в сарае, пропахшем сеном и распаренным хлебом. жили добрые, пушистые кролики, или в далекое Рожново к бабушкиным сестрам, где по утрам играл рожок пастуха, мычали коровы, блеяли овцы и в сельмаге продавали за двадцать одну копейку такой вкусный лимонад, под названием «Дюшес». Где можно было не дождавшись завтрака, приподняв полотенце, отломить краюху теплого ароматного белого хлеба, достать из кринки топленого молока коричневую ароматную пенку, укрыть этой вкуснотой хлеб и убежать в пойму, чтобы увидеть, как над еще спящими кустами тальника и тростником, набежавший с реки ветерок начинает косматить туман и уносить его белые хлопья в бесконечно голубой простор утреннего неба.
И вот уже получен табель с пятерками, четверками и... тройками; а мамой и папой прочитано очередное нравоучение о пользе хороших отметок и вреде троек и упаси Боже — двоек, для детского неокрепшего нравственного здоровья... Но все это уже в прошлом, самое главное сейчас, что тарахтящий старый запорожец уже увозит меня в зеленую даль, подальше от города, в Рожново, где заждались меня бабушкины сестры: тетя Катя — властная, сильная, именно такая, какой и должна быть заведующая фермой; улыбчивая и неторопливая тетя Надя и тихая и добрая тетя Рая. А еще там была многочисленная мелочь, мои разновозрастные двоюродные братья и две молодые тетки- Наташка и Лидка. Мы их так и называли — Наташка и Лидка, ибо их юный возраст, девушкам было лет по 18, озорство, смешливость не давали повода относится хоть как то серьёзно к этим двум юным созданиям.
Надо сказать, что жизнь в то время было какой-то особенной, доброй, открытой. Уходили в поле и двери не запирали, можно было забежать в любой дом, скинув сандальки, найти заветное ведро с колодезной водой набрать полный ковш и напиться. Вечером, весь свой детский инвентарь: велосипеды, мячи, удочки можно было оставить прямо возле дома, и уйти спокойно спать. Никому в голову не могло придти воспользоваться нашим ротозейством. Дни были наполнены играми, ловлей рыбы, сбором ягод, а вечером мы жались поближе к взрослым. Народ после трудного дня выходил на улицу, усаживался на скамейки и шли неторопливые разговоры про всякие деревенские чудеса, вспоминали смешные случаи, а иногда на лужайку перед домом ставили самовар, и как было здорово вдыхать аромат тлеющих сосновых и еловых шишек, прихлебывать с сахарком чай, с загадочным названием «тридцать шестой», попыхтеть сапогом на самоваре, зажмуриться до слез от едкого хвойного дыма.
Были еще разные интересные занятия, например танцы, да-да танцы!!! Ну сами-то мы не танцевали, просто дам нашего возраста там не было, а вот подглядывать, а потом рассказывать нашим бабушкам с кем это там Лидка или Наташка вальсировали, мы любили. На обрывистом берегу Уводи в то время, примерно в трёх километрах от деревни, в лесу располагался студенческий лагерь, где отдыхали студенты многочисленных ивановских вузов. Вот там и происходило все это таинство, под названием «Танцы». Лагерь был довольно благоустроенным местом: одноэтажные спальные бараки, столовая, купальня, танцплощадка, спортплощадки. Нам нравилось туда ходить, лагерь жил своей непонятной, непохожей на деревенскую жизнью, да и прикоснуться, вот так, запросто ко всему взрослому, что ожидала нас в ближайшем будущем, было интересно. Так вот, в тот раз нам кое как удалось уговорить теток взять нас на танцы. После того как мы пообещали набрать им крыжовника, в изобилии росшего на гумне, яблок и еще чего-то, и, самое главное, много не болтать, нам разрешено было присутствовать. Ах если бы мы тогда знали, какое необыкновенное приключение ожидало нас в этот раз.
Над деревней сгустились сумерки, заныли компрессоры на фермах, началась вечерняя дойка, рыбаки высоко подняв удочки, спешили к реке, в надежде на вечерний клёв, а мы счастливые и довольные бежали следом за Лидкой и Наташкой. Путь наш лежал через выгон рядом с фермой, низину, заросшую черной ольхой и диким хмелем, где меж камней широко разлившись и искрясь протекал лесной студеный ручей. Весело было перепрыгивать с камня на камень и, неожиданно, под смех братишек и сестренок, сорвавшись со скользкого булыжника плюхаться на четвереньки, подымая кучу брызг, и не удержавшись, вместо слез и самому весело рассмеяться. Дальше тропа подымалась вверх к обрыву, покрытому снизу до верху норками ласточек-береговушек. Под обрывом этим бил меж корней ключ, как считало местное население с самой вкусной водой. Брали эту воду бочками, специально для засолки огурцов и помидор. Впрочем в этот год с огурцами вышла оказия. Нельзя сказать, чтобы их было мало, их было много, но были они в этот год горькими-горькими и годились только в засолку. Дальше, еще выше над ручьем деревья ольхи расступались широкими полянами и были эти деревья высоки и как -то по особому сумрачны, было жутковато заглядывать в темноту меж серых стволов, где на каких-то лесных былинках дремали жуки-светляки. И вот тут случилась первая необычайная, если можно так сказать, неожиданность. Меж стволов ольхи в траве, на полянах, повсюду, куда допускал нас сгустившийся вечерний сумрак росли грибы. И уж больно смахивали они на белые: толстые коренастые ножки, мясистые шляпки, гиганты и молоденькие крепыши. Мы перебегали от одной россыпи грибов к другой, набирали полные руки и не знали куда это все деть, не идти же на танцы с грибами. Решение было найдено: все, что собрали сложили в кучу у тропы и решили забрать на обратной дороге, выпросив у студентов какую либо тару.
Вторая неожиданность, не самая приятная, ожидала нас в лагере — сгорел усилитель, и уже была отправлена делегация на мотоцикле за сгоревшими транзисторами в город, но поправить это горе можно было только на следующий день ибо до города было двадцать километров, а ночью транзисторы не продавали. Вот и сидели мы такие грустные на скамейках, стоящих вдоль волейбольного поля, и не знали уже как убить время... И тут кто-то предложил, а давайте погадаем. И гаданье это предполагало быть не какой-то детской забавой, а настоящим спиритическим сеансом, с листом ватмана и начерченными на нем буквами, знаками и цифрами, блюдечком со стрелкой, свечами. Вся ватага наша двинулась в какую-то спальню, где быстренько в цент комнаты поставили старый деревянный (без единого гвоздя, клееный) стол, установили стулья, придвинули поближе кровать, разложили лист ватмана, установили блюдечко, зажгли свечи, заперли дверь, выключили свет и сеанс начался.
По началу было жутковато, вызвали дух, ну кого — же еще, конечно А.С. Пушкина, установили блюдечко в центр окружности, где было написано «Дух»., прикоснулись к внутренней части ободка кончиками пальцев и задали вопрос: «Слышишь-ли ты нас, дух А.С. Пушкина или нет», и все замерли. Стрелка, нарисованная в центре блюдечка, дрогнула, повернулась и блюдечко медленно, но уверенно поползло в сторону надписи на ватмане «Да». Мы в начале спрашивали простые вопросы, где нужно было отвечать да или нет, потом спросили, пишет или нет он новые стихи на том свете. Блюдечко уткнулось стрелкой в надпись «Да». Но почитать новые стихи дух напрочь отказывался. Потом пошло самое интересное, мы стали задавать вопросы, где простым да или нет не отделаешься, и надо было складывать уже буквы в слова. К этому таинству допустили даже нас — мелюзгу, и как же я удивился, когда под моими пальцами блюдечко задвигалось, как живое. Оно было готово вырваться из под моих пальцев, я еле успевал двигать руки вслед за ним. Помню последний вопрос звучал так: «Где можно увидеть тебя -Дух»... Стрелка уверенно сложила слова: «На кладбище, в двенадцать часов ночи» Не знаю, как объяснить, но именно в это время на часах было ровно двенадцать часов, и тут за окном полыхнуло пламя и одновременно раздался оглушительный удар грома , порыв ветра распахнул окно, девчонки заверещали. Включили свет, закрыли окно, и обратно в деревню нас отправили на директорском УАЗе. Мы тряслись по раскисшей дороге и молчали. Уже на подъезде к деревне Сашка произнес: «Да»... К чему это да относилось уточнять не хотелось.
Ужинать мы не стали. Уложили нас на полу, постелив на пол матрас набитый сеном и мы заснули тесно прижавшись друг к другу. Ночью снились кошмары....
А грибов на следующее утро на том месте мы не нашли, впрочем из леса многие грибники в этот и на следующий день приносили похожие. Их было настолько много, что росли они повсюду, даже в деревне повылезали после дождя. Но есть их было невозможно ибо были это желчные грибы. Народ собирал, жарил, варил супы, плевался, разводил руками. Не росли эти грибы до той поры в наших лесах, не росли.....



Вот говорите рыбалка- рыбалка, так ведь она тоже разная бывает. В детстве по "взрослому" ловить рыбу, если честно, мне никогда не нравилось, канительно как-то: наживку заранее готовить, вставать ни свет-ни заря, место рыбное искать, прикармливать. А если рыба не клюёт или места рыбные все уже заняты, или непогода, дождик вдруг, а укрыться нечем. Если клёва нет - то как ты тут не старайся , хоть целую буханку черного хлеба перемешай с глиной и перекидай в воду, вымокни до последней нитки - всё зря, не клюёт подлая рыба. Конечно не всё было так безрадостно, мелочёвка все таки, хоть редко, но теребила наживку, заставляла нет-нет да и ёкнуть сердце. Но, с другой стороны, как не старайся её подсечь — все бесполезно, только пустая леска со свистом вылетала из воды, хороня с каждой неудачной попыткой, хоть что-то поймать, последние детские светлые надежды в непроглядной водной черной глубине. Вот и сидишь целый день, смотришь тупо на поплавок, камушки кидаешь, а вода рябит, искриться на солнышке, глаза слепит, да еще волны бьют в берег, так размеренно-одинаково, как бы убаюкивают — скучно.
Другое дело - выспаться утром, как следует, попить из запотевшей крынки сладкого, вчерашнего, из погреба, холодного молока, намазать, из стоящей на столе початой банки, ломоть белой городской булки кислым с твердыми зернышками крыжовенным вареньем, последние капли которого обязательно сползали с ложки и падали на деревянный, потемневший от времени, загадочно пахнущего чем-то непонятно вкусным строганый стол, досуха слизать эти янтарные сладкие капли языком и с ходу, держа высоко над головой бутерброд, прыгнуть с крыльца на плетеный из цветных, успевших уже потускнеть,ситцевых лоскутков половик. Посидеть напоследок на скамейке в палисаднике, обозреть пыльную деревенскую улицу, сощуриться на яркое утреннее солнышко, выплывающее из-за макушек тополей стоящих за соседним домом, и отправиться на рыбалку.
И ходить на эту деревенскую рыбалку было совсем близко, прямо напротив окон нашего дома, метрах в двадцати был вырыт глубокий пожарный пруд, заросший по берегам густым тальником, настолько плотно, что не было даже видно зеленоватой водной глади пруда. Края топкого илистого берега укрывал ковер изумрудно-зеленой ряски, по которой лениво ползали водяные улитки. Длинный мостик опиравшийся на шаткие, полусгнившие сваи пересекал зеленое царство ив и упирался почти в середину пруда. Чтобы порыбачить нужно было сначала пройти эту зеленую границу, отодвигая упругие ветки, оберегая леску на удочке и лицо от цепляющихся веток. Но стоило оказаться в этом укромном уголке, как сразу ощущалась нереальная отрешенность всего этого места от окружавшей, суетливо-будничной деревенской жизни: где-то там за зеленой стеной деревьев кричали петухи, стучали ведрами о края колодца и звонко наливали воду бабы, пастух щелкал кнутом, блеяли овцы, а ты был совершенно один, предоставленный сам себе, никем незамеченный и не узнанный. И можно было слышать - кто и где сейчас находится, о чем говорит... И только вездесущие трясогузки нарушили торжественную тишину всего этого места, весело помахивая хвостиками бегая меж корней ив, выискивая всякую насекомую мелочь, весело щебеча-переговариваясь меж собой, да ещё деревенские ласточки ловко скользя над прудом чиркали клювами по поверхности воды, пытаясь, очевидно, напиться. Оставалось только достать из кармана скомканный мякиш черного хлеба, насадить на остриё крючка кисловато пахнущий шарик и забросить нехитрую снасть почти на середину пруда. Свесить босые ноги с самого краешека деревянного высокого настила и замереть в надежде поймать самого главного и крупного карася из всех существующих в мире. Но, как назло, клевала всякая мелочь, зато азартно и весело, и доставляла эта рыбалка нам ни с чем не сравнимое удовольствие. И хоть как-то окупала детский азарт и тщеславие.

Другое дело — река, там водилось всякая серьезная рыба. Для местных мужиков, пойманные нами караси так и оставались ничего не значащей мелочью — просто карасиками, на которых и смотреть — то было лень. Слышали бы вы с какой торжественной важностью они произносили почти волшебные слова: плотва, язь, щука, лещ, налим, жерех. Наловить такой рыбы простому пацану не представлялось никакой возможности, то ли из-за несовершенства наших снастей, то ли из-за отсутствия опыта, усидчивости или достойного и терпеливого наставника. И тем не менее большая река манила нас, пожалуй, даже в большей степени, чем заросший тиной старый пруд.
От дома моих теток вниз к реке, через гувенник, в широкой канаве, заросшей луговой высокой травой и земляникой, проходила пожарная дорога, вырытая очень давно, на всякий «пожарный» случай. Это если вдруг вода в пруде закончиться, а до реки в обход добираться было далеко, с километр примерно (деревня располагалась на высоком обрывистом берегу Уводи), так по этой дороге могла проехать пожарная бочка и в случае чего - потушить предполагаемый пожар. Упиралась эта пожарная канава-дорога прямо в пологий берег Рожновской старицы, где был устроен широкий настил из досок, на котором местное население стирало и полоскало бельё и были ещё привязаны разномастные лодки местных и заезжих рыболовов.
Ловить рыбу коротенькой удочкой прямо с берега дело пустое и безнадежное, поплавок, грузило и крючок неизбежно упали бы на мелководье и запутались в речной траве. Для ловли с берега требовались совсем другие снасти. Как правило это были длинные пяти-шести метровые бамбуковые удочки, составленные из 3-4 «колен», поднять, а уж тем более закинуть такую снасть даже самым жилистым из нас было ни под силу. А вот с лодки, привязанной к деревянной свае совсем другое дело, для деревенской ребятни — такая ловля была в самый аккурат. Здесь было всё почти по взрослому - и наживка далеко заброшена, на самую глубину, где нет вечно цепляющей за крючок травы, и поплавок- вот он, рядом, и легкая удочка почти не ощущается в тонкой детской руке. Лови-не хочу!
Вообще — то кроме рыбалки на реке было столько всего интересного. Ловля прудовых карасиков была элементом забавы, игры в нашей детской жизни, на реке же мы по настоящему взрослели. Не сразу конечно, а постепенно, наблюдая за взрослой жизнью, текущей на её берегах, очень похожей на само течение, то быстрое, то степенное и вольное, крутящее стремительные водовороты, и мирно спящее в клубах утреннего тумана. А если просто сидя на лодке, наклониться пониже к самой воде и попытаться разглядеть, что там делается в речной глубине. Столько интересных открытий можно было сделать. Вот рак пятиться задом, загребая хвостом клубы ила, шевеля длинными усами, он то замрет, то вновь побежит на длинных ногах-ходулях и исчезнет в конце — концов в речной мгле среди речных коряг и камней, из зарослей рдеста не торопясь выплывет стайка ленивых плотичек - подростков, попав на открытое пространство они долго будут испугано озираться, медленно шевеля, черноватыми прозрачными плавниками и вдруг испугавшись чьей-то тени бросятся в рассыпную. Покрытые бурым налетом ила водоросли извиваются, послушные невидимым речным течениям, зеленая тина заплелась в русалочьи косы и кажется, будь то из самой глубины смотрят на тебя чьи — то страшные, непонятные глаза. Резко плеснёт вода и в расходящихся кругами волнах закачаются на водной глади белые кувшинки. И потом долго еще будешь озираться в поисках причины необычного шума : может это лещ плеснул хвостом, а может и еще кто-то — совсем тебе неведомый, наблюдавший за тобой из речной глубины... А совсем у берега распустил свои зонтики сусак, мальки уклейки подплыли очень близко к каменистому берегу, греются в тепловатой воде отмели и чешут о камушки свои бока. И видится будь-то горстка серебряных монеток блестит на дне, переливаясь так ярко-ярко. Да мало ли еще чего интересного можно разглядеть, в этой сумеречно-коричневатой таинственной речной воде.
Идти по тропе до лодочного причала совсем недолго, и было это занятие ни с чем ни сравнимым удовольствием, ибо кроме земляники рос по краям дороги замечательно сладкий крыжовник и лесная малина. Так что пока идешь до речки и бутерброд доедаешь ещё и ягодами успеваешь полакомиться. И вот он — лодочный причал, оставалось только выбрать подходящее суденышко и прыгнуть в качающуюся на волнах лодку, опустить руку в воду и слегка намочить остаток хлебного мякиша в воде, размять его как следует, скатать малюсенький шарик, насадить на крючок и забросить леску подальше в воду, и ждать, ждать, ждать. Крупная рыба — это вам не караси какие-то, и ловить, и вываживать, и держать в руках, такую добычу гораздо приятнее. А что делать если рыба с лодки, к примеру, не клюёт в этот день? Можно было в конце концов попробовать ловить с Рожновского моста на глаз, ну, то есть, не на сам глаз, просто наживка опускалась в воду до тех пор пока было видно в глубине белый хлебный мякиш. Ленивая плотва и густера, а порой что и покрупнее, например подлещик, иногда делали попытки распробовать, что это там подкинули в её рыбье царство- государство и хватали губами хлебный мякиш, как бы всасывали, совсем на короткое время, счет шел буквально на мгновения. Внешне это выглядело так: вот она белая точка в черной воде есть, белеет где-то там в глубине и вдруг пропала, а потом снова появилась. Вот тут-то не зевай, как только исчезнет из вида наживка - подсекай и будешь с уловом. Пускать, при таком способе ловли, дело на самотёк, в надежде,что сонная рыба в конце-концов утопит поплавок- дело безнадежное - останешься без наживки и уж тем более без рыбы.
Впрочем такую рыбалку взрослое население нашей деревни считали баловством и серьёзно к ней не относились.

Мой отец — Белов Валерий Иванович был заядлым и даже в какой -то мере знаменитым рыбаком в наших краях, но навыков «правильной» ловли рыбы на удочку так мне и не привил, как не старался. Каждую рыбалку он облавливал меня по всем статьям. Если я ловил десятка полтора всякой мелочи, то он вываживал полсотни крупной плотвы и подлещиков. Что мы только не делали: и местами менялись, и снастью — все зря, он с рыбой, я — нет.
Так вот, в тот день, а точнее сказать субботний вечер приехал он на «серьёзную» рыбалку и ловить предполагалось в урочище Клевцово, буквально на следующее воскресное утро. Место это мне было знакомо, мы с моим дедом часто ходили туда на кладбище. Именно в этих местах какое-то время, после Октябрьской революции жил мой прадед - Морозов Александр Михайлович и вся его многочисленная семья. До этого времени Морозовы жили в Иванове а прадед работал у фабриканта Зубкова управляющим, но хозяин, предвидя октябрьский переворот и неминуемую расправу, построил Александру Михайловичу дом в деревне Баглаеве, что находилось рядом с селом Клевцовым. Так вот в Клевцовском храме, до самой смерти и прослужил мой прадед старостой, само Клевцово затопили, при строительстве Уводского водохранилища в тридцатых годах, храм какое то время еще работал, он стоял на возвышенности и в зону затопления не попал, а всех Клевцовских жителей переселили в Баглаево.
Место это замечательное. Широко разлилась Уводь по берегам Клевцовского урочища, да так широко, что в некоторых местах противоположный берег было еле видно. По правому берегу высокий березовый лес плотной стеной подступал прямо к воде, а на левом берегу, на возвышенности, среди вековых осокарей и ив возвышалась церковь Николая Чудотворца, купол которой украшал старинный узорчатый, почерневший от времени крест. Обрывистая береговая коса тянулась вдоль Уводи и местные рыбаки за необыкновенный, своеобразный пейзаж и красоту места - прозвали эту часть водохранилища - Красоткой. Глинистый берег, что был ниже по течению от Клевцовского Храма вплотную граничил с основным руслом реки и представлял собой обрывистый, высокий глинистый берег, а река в том месте глубокая — преглубокая, метра три, прямо у берега. Вот там-то и предполагалась наша очередная рыбалка с отцом.
Вечернюю зорьку зря терять мы не хотели и отправились почти сразу же на разведку, на противоположный от деревни берег, прямо напротив Рожновской старицы. Место это было неудобное, узкой полоской оно вытянулось вдоль берега. Вся земля была в глубоких ямах от коровьих копыт. С одной стороны к берегу подступал лес, а с другой был топкий берег Уводи, стадо проходило по этому месту три раза за сутки и напоминало оно поэтому скорее лунный пейзаж, украшенный многочисленными коровьими лепешками. Но русло реки именно в этом месте имело одну особенность, был там глубокий омут и на самом краю омута находился огромный Русалочий камень. Почему русалочий? Все просто, ну во первых был он размером с грузовую машину и возвышался над водой примерно на полметра, а во вторых если в сумерках подойти к нему, пусть даже и в не дождливый день,то поверхность камня всегда была мокрой, причем не вся, а только в отдельных местах. Старики говорили, что это русалка ночью вылезала на него, погреться в лунных лучах, вот и оставляла мокрые следы на камне. Но в шестидесятых годах уровень реки подняли и скрылся камень в водной бездне и уже следов русалочьих никто больше не видел. Купаясь мы любили подплывать в этому месту реки и нащупать скользкую поверхность Русалочьего камня ногами, и немножко постоять на нем. Насчет русалки не знаю, но рыба в этом омуте всегда крупная водилась.
Вот это был клёв! Причем клевал исключительно окунь. Можно было забросить наживку в воду, сосчитать до пяти и смело тащить леску из воды. Такого восторга я не испытывал никогда. Клевал и мелкий и средний и самый крупный, глубоководный окунь. Причем «хватал» буквально всё, что двигалось в воде, даже хлеб. Накидали тогда мы на берег около ведра окуней, всю рыбу великодушно вручили нашим тёткам, чему они были несказанно рады. «А мы завтра еще больше наловим» - торжественно объявил отец, и мы, поужинав, отправились спать в бревенчатый приделок, на скрипучую кровать с панцирной сеткой, но зато с двумя матрасами. Забавно было рассматривать в ночной полумгле черные трещины и следы сучков на старых струганых бревнах в нашей комнатушке и мечтать о будущем улове. Вот что делает с людьми азарт рыбалки.
Рано утром, еще не отступили сумерки, а отец уже прогревал свой «Запроржец», вязал бечевкой удочки к багажнику, крепил ведерный котелок с мальками, рюкзак. Я наскоро похлебал молока с накрошенным туда творогом, одел сапоги, взял из тёплых рук моей бабушки Маши бутерброд на дорожку и уселся на переднем сиденье машины. Нам предстояло проехать километров десять по проселку до Клевцова.
Как мы доехали — не помню, заснул видимо, проснулся я от того, что отец громко хлопнул крышкой багажника, доставая оттуда снасти. Я сунул руку в карман, достал недоеденный бутерброд и выбрался из душной машины на зеленую луговину . Машину мы решили оставить в «Штанах» - так называлось это место на Уводи. А называлось оно так за то, что два залива расходились от русла реки в виде двух штанин, одинаковой длины и ширины. На «Запорожце» в Клевцово через низину эту проехать было невозможно, так как место было топкое. Да, собственно, и идти оставалось недолго, около полутора километров вдоль берега.
Плотный туман укрывал лес, луг и воду. Белёсая дымка редкими клочьями подымалась и над головой, и над деревьями. С большим трудом можно было угадать среди рваных разводов тумана, там в вышине, голубое и спокойное небо. Краешек солнца робко выглядывал из под белой пелены и освещал макушки ближнего к нам березового перелеска. А вдоль реки можно было услышать как неторопливо переговариваются рыбаки, свистят в воздухе забрасываемые в воду лески, плюхаются грузила, плещут по воде и скрипят в уключинах вёсла. Но самих рыбаков и берега увидеть не было никакой возможности, все, что было так знакомо и узнаваемо спряталось за молочно- белой занавесью тумана.
Ну вот и собраны снасти, рюкзаки и удочки, пора отправляться на место. Мы спустились в зеленую низину, заросшую осокой, дягилем и душистой, с белыми кисточками соцветий таволгой. Туман послушно расступался перед нами и сразу успокаивался, замирал, стоили нам только пройти сквозь него. Ноги вязли в раскисшем черноземе низины. Наша тропа, петляла среди низкорослого речного тальника. Постепенно я и отец поднялись на вверх холма и вышли на старую каменку, идущую к затопленному селу. Стали угадываться, подсвеченные приглушенными лучами солнца очертания Храма, тополя вокруг него застыли сказочными серебряными свечками. Было торжественно-тихо и спокойно.
Мы быстро спустились с обрывистого берега, нашли подходящее место, распустили снасти и принялись ловить рыбу, хотя ловлей назвать это было очень трудно. К этому времени все прикормленные места были уже заняты рыбаками, удочки с разнообразной наживкой заброшены в воду и суетливая утренняя возня вокруг как - то постепенно стихла. Все замерли в предвкушении клева. Но клева никакого не было, ни через минуту, ни через полчаса, ни через час.
Подул слабый ветерок и слоистый туман заклубился, поднялся вверх, совсем закрывая утреннее робкое солнце. Ветерок окреп, и вот уже не туман, а причудливые облака поднялись высоко в небо и гонимые невидимыми струями воздуха устремились на восток и исчезли, растаяли за горизонтом. Будь-то занавес упал со всего этого места, и взору нашему предстал сказочный пейзаж, где всё уживалось и существовало в невыразимой природной красоте и гармонии. Так, что не зря это место назвали Красоткой.
Комизм момента был в том, что по всему обозримому берегу, с этой и той стороны реки, буквально через каждые десять-пятнадцать метров в немыслимо разнообразных позах застыли местные и приезжие рыбаки и ни у кого не клевало. Хоть бы кто попытался подсечь. Были слышны только редки всплески грузил, когда кто-то из самых отчаянных перезабрасывал снасть. И тут над водной тишью с противоположного берега, ехидно так, прозвучал чей-то вопрос, бессмысленная очевидность которого поставила бы кого хочешь в тупик, но только не рыбаков: «Ну что, не клюёт?» В ответ с нашего берега прозвучало: «Да вот не клюёт, не клюёт — перестанет, потом опять не клюёт!» Ну посмеялись немного, а рыба, тем не менее клевать вовсе не торопилась. Отец правда вываживал потихоньку, то плотичку, то окунька и в нашем садке кое-что шевелилось, а вот у других не клевало совсем. Так что к обеду почти все разъехались или попытались сменить место.
А природа начинала постепенно меняться: сначала на горизонте появились редкие черные клочья облаков, задул резкий ветер, стало холоднее. Я выглянул из под обрыва и увидел, как с северо-запада в нашу сторону сплошным валом двигается иссиня-черная грозовая туча. И туча эта занимала всю линию горизонта. Видом своим она напоминала водяной вал, где клубы черных облаков сначала опускались почти до макушек деревьев, как бы придавливая их к земле своей массой, а потом, подхваченные воздушным потоком резко взмывали вверх образуя причудливые вихри высоко в небе. А над этим беснующимся валом застыла, освещаемая редкими молниями черная громада тучи.
Быстро собрав снасти мы еле успели добежать до церкви, где и укрылись под сводчатыми стенами, на полуобвалившейся штукатурке которой ещё виднелись старинные фрески православных святых. Такого урагана я не видел никогда: тополя, растущие вокруг церкви согнулись в три погибели и каждый порыв ветра срывал с них все новые и новые охапки белых листьев, и странно было видеть, как они, взмывая высоко в небо светятся - блестят в лучах солнца. А по земле летели клочья желтой соломы сорванные ветром с дальних стогов стоящих в поле. Вся крыша на церкви громыхала листами полусгнившего железа, хлестал ливень, мутные потоки воды с поля устремились к реке, молнии срывались с неба и, казалось, пронзали землю, беспрестанно гремел гром. И тут случилось необъяснимое, прямо над нами разверзлось небо и страшный удар грома потряс церковные стены — молния ударила прямо в крест. Удар был такой силы, что полусгнившие стропила церковной маковки, на которой и был установлен крест, не выдержали и купол вместе с крестом, стропилами и железом, рухнул вниз к нашим ногам. Удар о церковный пол был такой силы, что старое железо на кресте не выдержало и он, пробив основанием пол, раскололся на части....
Гроза закончилась и мы решили возвращаться, так как погода решительно испортилась, нужно было привести себя в порядок и можно было, напоследок, половить рыбки с Рожновского моста.
Обратно мы ехали мимо Вясячего оврага и были сражены переменами, случившимися там. Осиновый лес окружавший это место представлял ужасное зрелище: многие деревья были вырваны с корнем, стволы были переломаны по середине, как спички, лежали в беспорядке, скручены, не было ни одного целого дерева. Как нам потом объяснили в деревне, из тучи, именно в это место опустилась рука смерча и стерла, поломала всё, что не удалось унести в небо.
Не знаю, может быть это событие и было финалом той трагедии, о которой рассказывали нам деревенские старожилы.