II. Друг ли друг Лермонтова?

                «ФЛЕГМАТИК С РЫЖИМИ УСАМИ»

         Известно, что когда зимой 1837 года заболевший Лермонтов, потрясенный вестью о смерти Пушкина, написал гневный стих «Смерть поэта», на заключительные 16 строк - строк  приговора стоящим у трона «жадною толпой» - его сподобил жаркий спор со старшим братом Алексея Столыпина Николаем. Этот, как и Монго, двоюродный дядя Лермонтова, в ту пору двадцатидвухлетний камер-юнкер, чиновник ведомства Н.Д.Нессельроде, стал на сторону ярых врагов Пушкина, откровенно сочувствовал Дантесу и позволил себе обвинить погибшего национального гения. А не образ ли Монго и других юнцов из числа «золотой молодежи» вставал перед Лермонтовым, когда он писал свою «Думу», с тоской и болью размышляя о своем поколении? Впрочем, здесь знак вопроса, пожалуй, будет лишним.

       Поручик лейб-гвардии Кирасирского полка Василий Васильевич Боборыкин, ставший в зрелом возрасте мемуаристом (он знал Лермонтова и Столыпина с юнкерских лет) был тоже из числа той же молодежи. Тем ценнее дошедшее до нас его  признание: «Простившись с Владикавказом, я … приехал жить в Москву…, тратя время на обеды, поездки к цыганам и загородные гуляния и почти ежедневные посещения Английского клуба, где играл в лото по 50 руб…  Грустно вспоминать об этом времени, тем более, что меня постоянно преследовала скука и бессознательная тоска. Товарищами этого беспутного прожигания жизни и мотовства были молодые люди лучшего общества и так же скучавшие, как я. Между ними назову: князя А.Б(арятинского), барона Д.Р(озена), М(онго-Столыпина) и некоторых других. И вот в их-то компании, …где-то в 1840 году встретил М.Ю.Лермонтова, возвращавшегося с Кавказа или вновь туда переведенного, - не помню. Мы друг другу не сказали ни слова, но устремленного на меня взора Михаила Юрьевича я до сих пор забыть не могу: так и виделись в этом взоре впоследствии читанные мною слова:
                Печально я гляжу на наше поколенье!
                Его грядущее – иль пусто, иль темно…
         … Не скрою, что глубокий, проникающий в душу и презрительный взгляд Лермонтова, брошенный им на меня при последней нашей встрече, имел не малое влияние на переворот в моей жизни, заставивший меня идти совершенно другой дорогой, с горькими воспоминаниями о прошедшем».

        Но вернемся к портрету Столыпина. Поскольку Монго интересует нас прежде всего как секундант на последней дуэли Лермонтова (подробный разговор о дуэли и секунданстве на ней Столыпина впереди), не лишним будет посмотреть на него и во время  первого поединка поэта – с бароном Эрнестом де  Барантом. Есть в этом поединке эпизод, который почему-то проходит мимо внимания  лермонтоведов. Между тем он, как представляется,  убедительно свидетельствует о том, что к судьбе Лермонтова  Столыпин относился с холодным равнодушием.

       Не будем останавливаться на причинах дуэли поэта с сыном французского посла в Петербурге молодым Барантом, они достаточно известны. Прямо на балу у графини А.Г.Лаваль, где произошло столкновение с Барантом, Лермонтов попросил Столыпина быть его секундантом. Поединки запрещены, за них караются не только дуэлянты, но и секунданты,  но в дворянской среде отказывать в подобных просьбах не принято, тем более близкому человеку. Столыпин отвечает согласием. Барант приглашает себе в секунданты графа Рауля д'Англеса, французскиого подданного.

       И вот дуэль. Попробуем вообразить себе картину. Холодный  день  18 февраля 1840 года. Идет мокрый снег. В условленное время,  в 12 часов, противники  встречаются за Черной речкой на Парголовской дороге – недалеко от места приснопамятной дуэли А.С.Пушкина. Накануне секундантами были обговорены условия поединка. Барант хотел драться непременно на шпагах. Столыпин возражал: Россия – не Франция, здесь предпочитают пистолеты. К тому же личное оружие Лермонтова, как гусарского офицера, сабля, а не шпага. Потому, если господину де Баранту угодно, можно остановиться на саблях. В ответ категоричный отказ: или шпаги, или публичное извинение. Но Лермонтову извиняться не за что, и Монго приходится принимать условие французов, потому как Барант считает себя оскорбленным, а, стало быть, его стороне принадлежит право выбора оружия. Однако, теперь уже в пику противникам, выдвигается встречное условие (будем считать, заранее обговоренное с Лермонтовым): если поединок на шпагах закончится безрезультатно, дело продолжить на пистолетах.

        На место поединка Рауль д'Англес привозит шпаги, Столыпин – ящичек с пистолетами конструкции немецких братьев-оружейников Кухенрейтеров. (Этот ящичек с парой дуэльных пистолетов Монго зачем-то возьмет с собой на Кавказ, из пистолета  №2 , как считается, будет убит Лермонтов). По условленному сигналу дуэлянты скрещивают шпаги. Проходит несколько минут и французу удается сделать удачный выпад. Острие клинка достигает противника, но в тот же миг он оступается и это спасает жизнь  Лермонтову: шпага лишь оцарапала грудь. В свою очередь Лермонтов  наносит ответный удар, но шпага острием ударяется в эфес оружия Баранта и ломается. Дуэлянты берутся за пистолеты. Дистанция 20 шагов – классическое расстояние для дуэли французского образца. Подобная дистанция для Лермонтова не помеха: он владеет пистолетом великолепно и может всаживать одну пулю в другую. Но он медлит. Барант первым  спускает курок. Промах. Лермонтов стреляет в сторону. Барант подает руку в знак примирения, Лермонтов отвечает пожатием.

        А как все это время ведет себя секундант поэта? Волнуется, нервничает, переживает за друга, который в любой момент может погибнуть? Ничуть не бывало. Аким Павлович Шан-Гирей, троюродный брат Михаила Юрьевича, с семи лет воспитывавшийся вместе с ним у Е.А.Арсеньевой, о той дуэли напишет со слов самого Лермонтова: «Монго продрог и бесился…» Бесился…  Он продрог, и состояние дискомфорта было для него в те минуты самым важным. Настолько важным, что он демонстративно (иначе как бы это мог заметить Лермонтов?)  бесновался, лютовал, зверел (используйте, читатель, по своему усмотрению любой другой синоним слова «бесился» - характеру поведения «лучшего друга» поэта на дуэли это ничуть не добавит ни душевности, ни благородства).

        За эту дуэль они поплатились оба. Военный суд, следуя букве закона, приговорил Лермонтова к лишению чинов и прав сословия. Но дело пошло по инстанциям, было запрошено мнение командиров полка и дивизии,  шефа гвардейского корпуса великого князя Михаила Павловича. В результате высший военный судебный орган в лице генерал-аудитора определил более мягкий приговор: выдержать поручика Лермонтова в крепости на гауптвахте три месяца, затем перевести в один из армейских полков тем же чином. За обстоятельства, смягчающие вину,  посчитали то, что, поручик «вышел на дуэль не по одному личному неудовольствию, но более из желания поддержать честь русского офицера», да, кроме того, выстрелом в сторону «выказал похвальное великодушие». Была принята в расчет также его «усердная служба, засвидетельствованная начальством». В таком изложении приговор поступил на конфирмацию к царю. Николай I оставил его без изменений, за исключением того, что определил адрес перевода: Кавказ, Тенгинский пехотный полк. И на этом поставил точку, показав тем самым, что ограничивает наказание одним переводом, без предлагаемого аудитором трехмесячного содержания на гауптвахте.
 
        В этом монаршем вердикте трудно усмотреть намерение царя расправиться с неугодным поэтом. Впрочем, уже не первый год  звучат дружные голоса о том, что в данном случае Николай Павлович поступил в точном соответствии с буквой закона, а всякие традиционные обвинения царя в жестокости по отношению к поэту, «отправленному под пули горцев», есть всего лишь расхожие политизированные тезисы советской поры, не имеющие под собой никаких оснований. Да, Тенгинский пехотный был воюющим полком. Но не воюющих пехотных полков в составе Кавказского Отдельного корпуса просто не было. Вряд ли может вызывать двоякое толкование и то обстоятельство, что для большинства офицеров той поры Кавказ вовсе не являлся местом изгнания. Россия вела войну, и многие считали своим долгом быть в рядах действующей армии. Тут играло роль и чувство долга, и вполне объяснимое стремление военного отличиться, сделать карьеру. Можно предполагать,  что и сам  Лермонтов, окажись у него выбор ехать не на Кавказ, а в пехотный полк, расположенный где-нибудь под Воронежем, вряд ли предпочел бы второй вариант. Так что, если уж и упрекать царя, то лишь за то, что он оставил без изменений формулировку, требующую перевода в пехоту лейб-гвардии поручика Лермонтова «тем же чином». По законам, существовавшим  в пору николаевской России, офицеры гвардии получали «старшинство двух чинов против армейских». Поставь царь точку перед словами «тем же чином» и зачеркни эти три слова, быть бы Лермонтову по меньшей мере армейским штабс-капитаном, а то и майором. Как и будущему убийце Мартынову, который в полной мере воспользовался этим законом, намеренно переходя из одного полка в другой.

        За дуэль с Барантом, повторим еще раз, пострадал и Алексей Столыпин. Царь хоть и начертал повеление освободить его от «надлежащей ответственности», но с существенной оговоркой: объявить, «что в его летах полезно служить, а не быть праздным». Оговорка по сути являлась скрытым приказом. И пришлось вновь облачаться в военный мундир отставному поручику. Впрочем, мундир ему был изготовлен уже с капитанскими эполетами,  ибо направлялся  он не в свой лейб-гвардейский полк к друзьям-гусарам, а в Нижегородский драгунский. На Кавказ, как и Лермонтов.

        Скорей всего именно после дуэли в отношениях между поэтом и Монго образовалась новая трещина, углублявшаяся  по мере того, как военные пути-дороги разлучили их на несколько месяцев. Причины этого точно не известны, но то, что раскол в отношениях произошел, не вызывает сомнения. Иначе невозможно объяснить их поведение друг с другом даже на житейском уровне. Вот только одна из иллюстраций сказанного. Когда, благодаря  беспрестанным ходатайствам, бабушка Лермонтова Елизавете Алексеевне в конце 1940 года добилась вместо отставки внуку двухмесячный отпуск, совпало так, что практически одновременно получил отпуск  и Столыпин. Лермонтов прибыл с Кавказа в Москву 30 января, Монго – на другой день. Казалось бы, встретились лучшие друзья, обоим ехать в Петербург, самый раз договориться, в какой день и час  отправляться. Правда, у Мишеля поручение – доставить знаменитому покорителю Кавказа Алексею Петровичу Ермолову конфиденциальное письмо от генерала П. Х. Граббе. Будем считать, что за минувшие сутки поэт еще не выполнил поручения. Но это всего несколько часов, разве зазорно подождать друга? Но Монго уезжает один…