Право пройти

Мне нравятся новые станции метро. У них нет истории, в них после осуждения культа личности ничьих лиц не закрашивали, в них никто не скрывался от бомбёжек. Некоторых их строителей судят за воровство, из их вестибюлей не видно набережных, по которым гулял далёкий потомок арапа Петра Великого. Их здания забиты продавцами телефонов и кроссовок «Adidas» с ценами шлема космонавта. На выходе не встретит человек, который пригласит на водную экскурсию или предложит регистрацию в Никольском или Отрадном. На новой станции в лучшем случае предложат сходить в парикмахерскую или сдать золото в соседний ломбард. Они скучны и утилитарны.
Зато на входе в каждую новую станцию есть пандусы.

Я закатил коляску по пандусу, и мы пошли к эскалатору. Поднять по нему коляску я ещё могу, а вот для того, чтобы спуститься вниз требуется дьявольская сноровка Лёвиной мамы. Ловко вывернув коляску, мама и Лёва устроились на бегущей лестнице. Поехали вниз.
В метро люди делятся на тех, кому ничего не надо и тех, кому что-то надо. Первые читают, слушают музыку, играют на своих гаджетах. Вторые просят. Первые стараются не слушать вторых. Это противостояние вечное и началось, скорее всего, как только в вагоне появились первые пассажиры.
- Люди добрые! – раздался пронзительный голос, - Помогите моему сыночку на лечение!
Невольно я прислушался.
- Живу одна, ребёнок болеет, отец из семьи ушёл!
Да, обычно так и бывает. Почти в восьмидесяти процентах случаев. Многие отцы – сволочи.
- Лечить не на что! Помогите чем можете!
Невысокого роста женщина, слеза на лице. Но я ей не верю. Общие фразы либо мельчайшие подробности  - спутники лжи. Правда может быть только посередине, она не любит крайностей.
Женщина пошла по вагону. Читатели и игроки уткнулись в свои книги и игры. Меломаны позакрывали глаза. Не видеть всегда проще, а умение не замечать – великий талант, свойственный, правда, не всем. Вагон хреновых актёров молчал. Всех поглотили дела.
Парень, стоящий напротив меня, снял со спины рюкзак, достал кошелёк. Женщина терпеливо ждала. Получив сотню, она выпорхнула в вовремя открывшуюся дверь.
Даю руку на отсечение, этот парень не слышал ни слова из того, что сказала женщина. Музыка из его наушников орала так, что слышно было даже мне. Она просила, он дал. Тетрадка в её руке с фотографией мальчика на странице объяснила ему всё. Наверное, ему было проще дать, чем сделать безучастный вид. И его совершенно не интересовало, правду она говорит или нет.
У него нет таланта не замечать. И нет желания врать. А может, ему удобнее сделать что-то хорошее, чем думать о том, что он чего-то хорошего не сделал.
На выходе из станции – это Удельная – мы попали в город, каких по стране сотни. Сталинские двухэтажки, некошеные газоны, чугунные заборы. Прямо напротив вестибюля – небольшая толкучка. Можно купить кусок антенного кабеля, теперь уже почти забытую книгу «Как закалялась сталь», моток пряжи или старую кофемолку. Мы выяснили это на обратном пути, попав в водоворот людей, которые приходят сюда, скорее всего, от безделья.
Среди ровного гула голосов я услышал резкий окрик. Женщина, которая полтора часа назад плакала в вагоне метро, ругалась с одним из торговцев прошлым. В одной руке она держала открытую бутылку пива, в другой… Не помню. Но как же она изменилась! Тут она была своей. Пьяные её вопли хорошо шли к выражению её отёкшего лица.
Не было горя на этом лице. И в метро не было. В сумраке вагона за горе можно принять тяжёлый взгляд из-под опухших век.
Хотя, наверное, это и есть её горе.
А мне стало как-то легче, что ли. Тот парень, который дал сто рублей, так и не узнает, зачем ей нужны деньги. Может, он до сих пор думает, что помог ребёнку. Он заблуждается, но ему всё же было легче выйти из вагона: он сделал доброе дело. А я его не сделал. И мне стало легче, что я не сделал того, чего хотелось.
Я не ошибся.
Я знаю, когда просят искренне.
Хорошо, что сегодня прошло ещё одно занятие Лёвы. Впереди их ещё много. Десятки, сотни…
Много.
И мы спустились в метро.