ЛИЦА

             
                ЛИЦА 
               

                (повесть в миниатюрах)

       
               
                **********
    
      

    Ровными шеренгами шагали лица.  Длинной, нескончаемой вереницей. Черные, безмолвные, с пустыми мертвыми глазами. Я стоял и смотрел, не имея  сил пошевелиться. Маленькие, большие, толстые, худые страшные лица. По широкой аллее под нависшими когтями голых деревьев. Под испуганные взоры запорошенных грязноватым снегом низких, потемневших скамеек. Под  бессильно склонившие головы давно всеми забытых фонарей. Ровными шеренгами шагали лица. Под жалобные песни умирающих птиц. Они не замечали меня. Я был им неинтересен. Только глухой топот по замерзшей земле. Только  тяжелое дыхание, белой дымкой висело  в прозрачном воздухе. Где- то больным, измученным сердцем били барабаны. Хрипло сипели простывшие трубы.  Под серым небом. Под потухшим солнцем. Шагали. Шагали. Шагали. Шагали. Шагали.  А я стоял и смотрел. Искал. Вспоминал. Надеялся. 
    

     Стоял и смотрел, пряча озябшие руки в вечернем морозе. Я усмехался над нелепостью происходящего. Я вдруг захотел петь и танцевать. Просто кричать и прыгать. Однако сдерживался и молча стоял, боялся ненароком задеть неживые маски. А вдруг бы тогда они разом остановились и взглянули на меня? Что тогда?  В этот момент я почему то решил, что знаю тайну, которую не знает никто другой. И эта мысль радовала меня и смущала. Мне казалось, что я особенный. Совсем не такой, как все остальные. Я стоял и смотрел, не подавая вида. Делал равнодушное лицо и  не шевелился, что давалось мне с огромным трудом. Я совершенно не помнил, сколько времени простоял здесь. Со вчерашнего ли вечера или только с утра, а, может быть, стою здесь на этом самом месте, под истлевающими скелетами высоких  деревьев уже много сотен лет или тысячелетий. Казалось, время для меня  уже давно исчезло, потеряв свою видимую текучесть. Это ощущение не было основано ни на каких видимых  факторах и происходило во мне помимо моей воли. Тогда я, чувствовал  себя небольшим пятном грязи на колесе крутящемся с невероятной скоростью. И по мере своего вращения то пятно понемногу стирается и в конце от него не остается ни следа, ни напоминания.

   А куда уходят эти лица? Доходят ли до конца аллеи и просто исчезают или сворачивают на улицу и продолжают свой путь?
    
      Озарение.

   Я вдруг начинал понимать, что все, что происходит или происходило когда – либо вокруг меня было не совсем правдой, или совсем неправдой . И люди, дома, деревья, солнце и ночь с мириадами ярких звезд всего лишь неудачный фильм. А я похороненный заживо, замурованный в толстую стену смотрю на него в случайно оставшуюся щель. Через которую,  невозможно различить никаких звуков или запахов. И все, что чувствовал, чему радовался и печалился, есть только лишь мое воображение, не могущее принять ужасную истину. И пройдя свой путь,  или, вернее, просто простояв его до конца так его и не почувствовав и не познав  я предстану перед создателем и зарыдав упаду на колени, в мольбе простирая руки к нему. А он не спросит меня ни о чем, просто повернется и молча уйдет ибо и ему я безразличен.
      
      
    



               
                **********

       За дверью стоял Балдин. Меньше всего я хотел сейчас видеть именно его.

- Привет – недовольно произнес я отворачиваясь

- Сосед – хлопнул он меня по спине – я тут уже два часа как стучусь, а ты не открываешь. Спал что- ли? – блаженно улыбался он.
 
    Балдин вытащил из заднего кармана штанов небольшой черный блокнот. Помахал им перед моим лицом и положил на край стола. Я, тут же помрачнел.

- Вот – моргал он воспаленными глазами – всю ночь думал над сюжетом. И придумал таки. Это будет отличный роман или повесть, я еще не решил точно.

- Не понимаю, какая между ними разница? – сказал я, наливая себе воды из старого графина

- Ну ты даешь – обиделся он – правда не знаешь?

- Знаю, знаю. Только не начинай объяснять, я тебя очень прошу. И так голова раскалывается.
 
    Балдин был невысоким, слегка полноватым человеком. Одевался он очень опрятно, всегда бывал гладко выбрит и пышная, иссиня-черная шевелюра обычно красиво лежала на его голове аккуратным пробором. Еще несколько лет назад, я совсем не знал его, несмотря на наше довольно близкое соседство. Он был учитель литературы и, к тому же хотел писать романы. Однако, несмотря на  старания  его нигде не хотели издавать, что порой повергало обычно доброго и кроткого Балдина в неописуемый гнев. « Ну этот то, этот чем мог не понравиться? Я же в него душу вложил. Ну ведь лучше же чем у этих модных писателишек» - с досадой бегал он тогда по комнате, гневно топал ногами. Швырял толстую папку на пол и пил коньяк из горла. « Не понимают они твоего размаха» - успокаивал я его и тоже пил. Балдин рассказывал, как его познакомили с Довлатовым перед самым его отъездом – « он прочитал всего лишь одну страницу. Посмотрел на меня долгим взглядом. Покачал головой и сказал – пишите молодой человек, пишите».  И он писал, много и усердно. Мы познакомились в винном отделе магазина. Я задумался, а он подошел и протянул бутылку: « Вот. Хороший кагор. Попробуйте, вам обязательно понравится»

- Я прочитаю тебе сюжет. Не весь, только начало. Дальше не решил, все сомневаюсь.

- Ну, Ну – оживился я и открыл холодильник.

    Начинается все так:   
«Наверное, это был самый жаркий день за все лето. Духота. В полуденном зное, странный вкус. Казалось, жара металлом скрипела на зубах. Звуки исчезали, лопались как воздушные шары. Они ехали в середине колонны, когда начался обстрел. Длинная вереница машин до отказа забитых людьми» -
    
    Мягко подрагивая выпуклым животом, он  ходил взад вперед по комнате и сосредоточено шевелил губами. Я смотрел как быстро быстро сжимаются и разжимаются мелкие складки на его беззащитно -розоватой  шее .


« Испуганные, отчаявшиеся глаза на желтых от пыли стеклах. Она успела ободряюще кивнуть мелькнувшему на секунду детскому лицу. Сперва гул за поворотом. А потом будто с холмов вдруг рухнуло небо. Еле успели отползти в кусты, там обнялись и зажмурившись. Все смешалось. Дым , едкая гарь выжигали легкие. Было трудно дышать. Невозможно было смотреть. Невозможно слышать. Младшая сестра все кричала ей в ухо. А она все гладила ее по голове и шептала, что сейчас уже все пройдет» - продолжал он
   « Потом все стихло и они, осторожно выбрались обратно на дорогу. Долго бегали от машины к машине. Ужасно пахло сгоревшим мясом. Всё пытались кого-нибудь вытащить. Младшая рывками выдергивала женщину за волосы из искорёженного металла, а потом бросила, села на землю и громко, навзрыд,, задыхаясь заплакала. Ей вдруг стало очень жалко себя»

- Почему это стало жалко себя? – остановил я его

- Прости, что?

- Эта фраза – стало жалко себя – с чего бы это? –  со второго раза, с трудом подцепил  я поношенный тапок кончиком большого пальца.

- Это красивая фраза. Мне кажется она отлично гармонирует в контексте – вопросительно взглянул на меня Балдин – разве нет?

- Ну допустим – зевнул я – хочешь чая?

- Да погоди ты… слушай дальше


- «Гооосспдии – стонала она ( лицо ее при этом невероятно сплющилось и стало похоже на плотно сжатый кулачек ребенка) – гоооспооодиии – всхлипывала она, стоя на коленях – люди же, люди. Госпооодиии – не думая, машинально оттирала капли чужой крови с только сегодня надетых туфелек.

- Надо было ехать по нижней дороге – говорил хриплый голос за спиной

Она с трудом поднялась и шатаясь пошла к сестре. Та жадно пила воду из пластиковой бутылки возле их чудом уцелевшего автомобиля»

- Ну как? – торжествующе замер Балдин

- Нормально. Пока непонятно немножко, несколько предложений. Мало.

- Так я тебя про сюжет спрашиваю. Как, а?

- Нормально

Да ну тебя… Тоже спрашиваю, великого знатока – бережно разглаживал он в своих небольших ладонях свой черный блокнот – ты когда в последний раз читал вообще? 

- Разве война такая? Это ведь про войну?
-Да, про войну. А какая она еще? – удивился  он – И откуда тебе- то про нее знать Балдин подвинул ногой стул и осторожно сел.

- Не знаю, если честно, но, по- моему, не так.

- Да ну тебя – вскочил он – не надо было вообще к тебе приходить
Я едва удержал его у самой двери – Да успокойся ты, прошу  - Балдин остановился, отворачивал лицо и старался не глядеть на меня – пойдем, купим бутылку коньяка, я угощаю – сказал ему примирительно.

   Через минуту, мы уже спускались по широкой лестничной площадке невероятно загаженного подъезда,  обреченно залитого тусклым грязно-желтым цветом непонятно как уцелевшей лампочки. Балдин осторожно ступал, легонько поддерживая меня за локоть – вот здесь осторожно – гнусавил слабым эхом его тихий голос – тут ремонт был сегодня – объяснил он.

- Знаешь, какой я себе представляю войну? – остановился я – для меня она как недописанная  картина с невысохшими еще красками – Балдин стоявший несколькими ступеньками ниже, смотрел на меня больно задрав голову – Война – продолжил я - это огромный, страшный, вопящий нечеловеческим криком рот, а позади огромная толпа в слепом безумии бежит вперед, не различая дороги, изломанные в отчаянии руки, полузакрытые глаза в умирающем стоне  – я слегка подтолкнул его – иди уже, чего встал.

- Да нет. Все-таки не так, по- моему – с сомнением качнул он головой.

- Может, и не так совсем – согласился я.    
               

    
                **********

         Так уже бессчетное количество дней я лежал и исступленно думал о смерти. Напрягая свое сознание, я будто касался ее. Или мне так казалось, но я хотел ее в себе найти. Взрастить ее в себе, накормив собою. Не испугав ее и не испугавшись самому, я пытался примирить себя с ней. Тогда во мне она обретала свои привычные человеческие черты. И нос и губы и грустные глаза, задумчиво, с легким укором на меня глядевшие. Я разговаривал с ней, смеялся вместе с ней, слегка, будто невзначай дотрагивался до ее нарядного, непременно небесно- голубого платья. Были дни, летние, яркие. Легкая суета спутанных мыслей. Страстно и  непонятно хотелось обнять ее, прижать к себе. Раствориться в ней, чтобы не осталось от меня ничего.  Немедленно исчезнуть как утренний туман.  Хотелось, прямо сейчас, немедленно погрузиться в то никоим образом непостижимое для моего разума бесконечную пустоту, что еще с самых моих юных лет тревожила меня и неизъяснимо страшила. И все-таки эта пустота все влекла меня к себе, я смотрел и видел в ней себя  и всех, кого когда-нибудь знал или видел. Я чувствовал, как она снимает, сдирает с  меня все, из чего я состою, не только речь и движения, мысли и ощущения, но и воздух, и свет,  тьму и рассветы.  И уже все казалось мне совершенно бессмысленным и незначительным. Не существовало более ничего. Я лежал так часами, отторгнув от себя жизнь и тогда, наконец, хоть на короткий миг, мог касаться того пронзительно необыкновенного чувства понимания абсолютной истины. Становился свободным и радостным. И не было ни жизни, ни смерти. Ни горя, ни радости.   


               
                **********
 
      Утром, в семь тридцать, он по привычке вышел из своей небольшой квартиры на Гаванской улице. Выбрался на неопрятную улицу, попутно поздоровавшись с немолодым бомжом копошившимся в мусорном баке. Свернул налево и не спеша побрел в сторону Среднего проспекта. Было еще темно. На улице редкие прохожие тенью скользили вдоль рыжеватых стен. Сипло  ворчали, не спеша проезжая редкие автомобили.  Нищие витрины полупустых магазинов. Бледный  свет неслышно капающий сверху, был неприятен его еще не совсем проснувшемуся телу и он, брезгливо поежившись, немедленно поднял воротник поношенного плаща. По обыкновению зашел в магазин  «полушка» на самом углу Гаванской и Среднего проспекта, купил  маленькую бутылку дешевой водки и пакетик яблочного сока. Кивнул знакомому охраннику. Вышел и задержав дыхание глотнул водки. Подождал несколько секунд. Сглотнул горькую слюну и с удивлением и некоторой радостью отметил полное отсутствие рвотного позыва. Повертел в руках ненужный теперь пакетик сока. Положил его на ступеньку и пошел дальше.
    
    По сути, этот его каждоутренний ритуал был ему совсем не нужен. Он понимал его полную бессмысленность и не было никакой видимой или невидимой причины, по которой ему надо было покидать свою квартиру в такое время. Не было причин вообще выходить или даже просто ходить, и он был убежден, что и  существовать хоть как- то ему было тоже необязательно Можно было  просто потеряться в каменно - мрачных просторах старого города с его неровными бугристыми мостовыми совсем никак не рискуя быть кем-либо замеченным. . И не появись он неделю или месяц, никто,  никогда и не вспомнил бы о нем. Он старался идти совершенно бесшумно, так, иногда при выдохе  мог услышать слабое еле слышное биение своего сердца. Биение редкое и неуверенное становилось все реже и реже и в какой-то момент вовсе останавливалось и он, в страхе хватал себя за грудь, невольно царапая чувствительную на утреннем морозе кожу, дрожащими, вмиг вспотевшими руками расстегивая болтающиеся пуговицы плаща.  А потом, вновь улавливал лихорадочный, неровный , глухой стук в горле, который потихоньку успокаиваясь падал вниз к груди. Он сделал еще один глоток, с удивлением отмечая как все – таки сильна в нем  привычка жить.
   
    Он был совершенно один на улице и только редкие освещенные окна подбадривали его, слегка подмигивая своими веками-занавесками. Утешали, мол, ничего, все проходит и ты иди дальше, не задерживайся. И он шел.
   
    Ночной город всегда ему нравился, манил своей простотой и спокойствием. Казалось, он вместе с дневным светом отбрасывает от себя все ненужное. Становится чище и уютнее. Он воспринимался им как огромный, разумный организм со своей болью и радостью. Чувствовал под ногами его нетерпеливую дрожь, и она передавалась ему наполняя его всего своей неуемной энергией. Шаг становился уверенней и смелее.  Казалось, прижмись к стене и услышишь негромкий шум. Так кровь течет по его каменным жилам. И улицы размоченные вчерашним снегом и высокие крыши домов под неторопливо светлеющим небом и даже нервный утренний ветер все это приносило в него чувство глубокого абсолютного покоя. Успокаивало и утешало его. И он, ненавидящий людей и в то же время ужасно страшившийся одиночества на короткое время переставал  хотеть исчезнуть и раствориться как чье-то случайное воспоминание, как чей-то давний окрик, желание, поселившееся в нем уже довольно давно и прочно.
   
    А теперь, он старался не думать ни о чем. Подошел к  урне и бросил в нее пустую бутылку. Удивился неожиданно громкому звуку. Знал, что когда дойдет до метро, ночь уже совсем исчезнет и тогда город проснется. Потянется своими тысячами щупальцами, громко зевнет и напрягшись исторгнет из своего бездонного нутра миллионы  человекоглистов. И они, судорожно дергаясь, извиваясь поползут в разные стороны в поисках своего смрадного пропитания. Надо было спешить.
      
    К восьми он, наконец, добрался до восьмой линии Васильевского острова. Люди понемногу выходили из свинцового рассвета и угрюмо брели к метро. Он видел их сморщенные от неудовольствия лица. Они шли не видя ничего вокруг. Сосредоточенно смотрели под ноги. Только не друг другу в глаза. Будто пытались проскользнуть как можно быстрее, как можно незаметнее. Будто стеснялись себя, да и других тоже. Наверное, ночью творили такое, от чего теперь им было нестерпимо стыдно. Ему не было до них никакого дела.
      
   Он стоял возле стеклянной  двери магазина «продукты», немного помешкав, потер ладонями онемевшее лицо, бысто быстро подышал, сгоняя с языка вкус второсортного спирта. Всем телом прижался к окну. Как же он  любил это время суток. С нетерпением ждал этого, почти невидимого момента, когда еще темно, но всем телом ощущаешь приход нового дня, когда солнце, разрывает темноту миллионами кинжалов, лаская взор тончайшей синевой неба. Мир вокруг кажется смазанным, пахнет чистотой и до боли в сердце хочется остановить безжалостное солнце, тогда бываешь совсем близко к богу, чувствуешь его ладонь на голове, понимаешь его жалеющую, безграничную любовь. Когда хочется разом скинуть до боли надоевшую тюрьму тела и ветром мчаться в никуда. И сейчас, под мерный шум проезжающих машин и усыпляющий стук колес грохочущего трамвая, он чувствовал, как  уходит ночь. Темнота стремительно бледнела, и в сплошной стене домов, свет постепенно вырезал свои причудливые узоры. Ему  казалось, что это древние танцоры, застывшие навсегда в нелепых позах…
      
    Быстро мелькали образы.  Сердито шукали толстые колонны столбов.
 В лицо бил сильный ветер, принося с собой запахи деревьев, солоноватый вкус невидимого моря, густой, сладковатый, обволакивающий запах нечистых улиц.
    
    Он смотрел на Анну сквозь слегка запотевшее стекло. Сейчас она  казалась ему такой далекой, не настоящей. Словно была соткана из миллионов всевозможных цветов, они расплывались и медленно таяли перед глазами в свете начинающегося дня и изогнутые волнистые линии возникали на короткую секунду и немедленно исчезали, оставляя ощущение совершенной нереальности. Он знал ее с самого детства и все-таки, каждый раз, его поражала ее странная способность изменяться. И глаза и голос. И улыбка и движения, все бывало ему снова и снова незнакомо. Это пугало его и необыкновенно привлекало в ней. Наверное, она единственная, с кем он еще мог разговаривать. Единственная, кому  был не безразличен. По крайне мере ему так казалось. Ведь когда-то так оно и было. Он не любил вспоминать то время. Воспоминания о счастье его всегда угнетало. Да он уже и забыл обо всем. Обо всем, но только не Анну.
    Улица полна народа. И безликая толпа, медленной рекой, текла ему навстречу. И заразительно смеялись, проснувшиеся аттракционы нарядных домов, звеня колокольчиками ярких лампочек. Музыка, заставляя улыбаться, птицей летала над головами. Жизнь, нарядной девочкой прыгала вокруг, заглядывая смешным личиком в глаза…   А вдруг бы подбежать, уцепиться за кого-нибудь просить, умолять, кричать что есть мочи. Неужели  услышат?  Взглянут ли? Может он просто ищет несуществующее? Бродит по пустыне сознания, одетый в лохмотья глупости, словно дервиш с почерневшим на солнце лицом, что хватает дрожащими руками испуганное марево, спотыкаясь, идет к виднеющемуся вдалеке обману. 
   
    Мы слишком примитивны, наше Я не может вылезти из уродливой, грязной колеи невежества проложенной для нас многими поколениями предков. Вот в чем наша беда, успокоил он сам себя и полез в карман за сигаретой.


                **********

       Страх давно пришел к нему. Стал его частью или, как  порой казалось, он сам стал частью огромного нечеловеческого, первобытного страха. Точно так же как некогда  был частью своей матери, как дом его был частью города или как наша планета есть только лишь часть бесконечной вселенной. Так и они стали частью друг друга.  Стали жить друг другом, и он, как любящий муж обнимал его по ночам, целовал холодные руки, шептал нежные слова.
 
    Раньше, в начале, он не понимал этого. Бежал, боялся, кричал.  Метался окутанный страхом, силясь сорвать его с себя и не мог. Он молил о помощи. Он просил о пощаде. Так проходили дни. Так проходили месяцы и годы.  Казалось, он уже целую вечность идет по длинному всеми забытому коридору. Он шел и знал что там, вдалеке не найдет конца. Лишь нескончаемый путь. Лишь отчаяние на скользких стенах рисовало непонятные картины незнакомого ему мира.
Это преследовало его с самого раннего детства. Когда он еще не мог всего этого осознавать. И  просто жил, как и все остальные вокруг, ни больше, ни меньше  и все- таки, иногда со смутной тревогой ощущал где-то в глубине себя, тяжелым комом, словно не родившееся насекомое в своем густом коконе, притаившийся страх. И потом, спустя время, когда пришло понимание своей непохожести или отличительности, он все еще никак не мог понять ее истиной причины и искал ее, искал в себе, выворачивая наизнанку все свое существо. Перетряхивая свою сущность. Сколько ночей он провел мучая себя среди дряблых страниц и потертых переплетов силясь понять ускользающую суть. И ему бы остановиться, успокоить себя и попытаться, наконец, отпустить свой разум. Но так и не смог, и вытаскивая по крупицам частички своей измученной души, он и нашел в ее тряпичных складках ту самую куколку. Повертел ее в руках и усмехнувшись, тут же раздавил меж пальцев. Тогда он и стал страхом. Тогда она и стала им. И ничего с этим поделать было уже нельзя.    



                **********

      В углу, в большом плетеном кресле, в огромной кляксе невесть откуда появившегося бледного лунного света, сидел он. Совсем другой он. Совсем чужой он. Спокойный, уверенный, равнодушный. Смотрел на него строгим взглядом своих глубоко посаженных, усталых глаз. Неправильной формы голова, на которой сильно выделялись шишковатые скулы, худой, острый нос и несколько неряшливая, спутанная борода, плохо скрывавшая безвольный подбородок.
   
     Разве он такой? С трудом махнул себе рукой.
    
     Уродливый бородач вдруг, прогнулся чуть вперед и совсем неожиданно сплюнул, так что тонкая струя вылетела через передние зубы со звуком, напоминающим неуверенное стрекотание сверчка, при этом несколько капелек, елочными гирляндами повисли на усах. Затем, медленно отвернулся. Сзади  голова была более правильной формы, покрытая редкими волосами и напоминала кокосовый орех.

-А вечером мы с Анной Владимировной любили прогуливаться по Sophienstrasse, когда жара не давила больше своей тяжестью, тяжелым молотом бьющая в висках. Мы неспешно шли, под убаюкивающее шуршание деревьев, под которыми стояли похожие на белоснежные лодочки скамейки, на них сидели нарядные пары, некоторые нам мило улыбались и тогда я также улыбался в ответ.

- Однако? – удивленно приподнял он голову. До сих пор, другой он предпочитал молчать.
 
-Когда же Анна Владимировна уставала, мы заходили в первое попавшее кафе и наслаждались, освежающим вечерним ветерком, он обволакивал нас немножко грустным, ароматом хвои со склонов Шварцвальда. Я заказывал бутылку Троллингера и мы подолгу разговаривали, пока яркие гроздья звезд не вырастали на темно-синем куполе небосвода -не переставал монотонно говорить - Baden…. Wonderful unforgettable place.

- Да пошел ты – только и смог прошептать, и закрыл глаза.

   
                **********


     он вдруг проснулся. Похмельный, тяжелый сон все не отпускал его. Сжимал  лицо своими потно-липкими ладонями, сбрызнув веки солоновато-жгучей пеленой. моей.
   
   Он не двигался.Ждал.
   
   
    Наблюдал, как медленно оживают желтые цветы на давно выцветших обоях, поднимаются разлагающие стебли, распускаются блеклые бутоны, безликие трупы, наполняя тошнотворным, ядовитым запахом, враз злобно ощетинившуюся комнату.
      
   Он не двигался. Просто лежал. Смотрел, не моргая на незамысловатый узор на стене, выискивая и выдумывая на нем знакомые очертания. И находил. Собирал их из слегка выпуклых линий, потертых красок. Знакомый подбородок, неправильный профиль, мягкие волны темных волос. Собирал и тотчас снова терял и начинал с начала. Потом повернулся и стал высматривать их среди дремлющих теней на потрескавшемся потолке.
   
   Ровными шеренгами шагали лица.  Длинной, нескончаемой вереницей.  Он смотрел, не имея  сил пошевелиться. Под серым небом. Под потухшим солнцем. Шагали. Шагали. Шагали. Шагали. Шагали.  А он лежал и смотрел. Искал. Вспоминал. Надеялся.
   
   А может, всего остального так никогда и не было?
 

 
                **********

Она протирала витрины старым небольшим полотенцем, сосредоточенно хмурила брови, иногда машинально смахивая локтем прядь волос с лица. У нее по- прежнему была красивая улыбка.

 - Привет
Анна ничуть не удивилась. Смотрела на него так странно. Он привык, она всегда так.

- Тебя давно не было, все хорошо?

- Да – соврал он – можно мне пиво? – нерешительно положил деньги на край прилавка.

- Только одно – ее рука замерла в воздухе – на деньги она даже не взглянула

- Анна.. –  негромко  попросил он. Она сразу поняла
 Утром, натощак пиво  имеет слабый вкус железа, с отвращением подумалось ему. Но стало лучше.
 
- Если в течение нескольких лет в жизни ничего не меняется, то есть, совсем ничего -это хорошо или плохо? Я почему-то склоняюсь к тому, что хорошо – повеселел он.

- Ну, это слишком сложный вопрос – Анна осторожным движением поправила на нем воротник плаща – вот так, намного лучше – сказала она -  на него можно ответить по разному, все зависит от внутреннего ощущения, если тебе нормально, то может это и хорошо, но если ты задаешься вопросом хорошо это или плохо, тебе явно не комфортно от этого.

   -От этого Аня, просто скучно, но с другой стороны, если бы я узнал что у меня рак и жить осталось три месяца.... такая новость не прибавила бы мне позитива. Просто людям свойственно смотреть на тех, кто живет лучше и от того, собственная жизнь, кажется пресной, я стараюсь смотреть на людей которым очень плохо и поэтому мне всегда кажется, что все отлично........по крайне мере я стараюсь – снова соврал он.
   
     Каждая минута, секунда давно ушедшего времени невероятным грузом заполнила все его существо, заставляя  сознание проиграть заново старую пластинку, которую, казалось, выбросил много лет назад. Будто, длинная винтовая лестница, по которой он  взбирался  вопреки своему желанию, задыхаясь, цепляясь за перила, виток, за витком приближала его к двери, которую как полагал, никогда уже  не откроет.

-Это совсем глупая позиция. Зачем сравнивать свою жизнь с чьей- то, чтобы ощутить, хороша она или ужасна? Если в твоей душе есть равновесие и ты знаешь, ради чего живешь, и главное, чего ты хочешь, я, имею в виду глобально, не сиюминутные желания, то тебе не надо будет сравнивать ее с чем- то – Анна говорила медленно и тягучий, обволакивающий ее голос вдруг стал доносился до него словно из далекого, давно законченного сна, сквозь тяжелую внезапно навалившуюся на него усталость, которую он никак не мог сбросить с себя -  Конечно, мы все хотим улучшить свою жизнь в огромном количестве направлений, кому что ближе, но отравлять ее мыслью, что кому- то больше повезло не стоит. Но, трудные моменты бывают у всех, и то состояние, о котором ты говоришь, тоже. Это надо прожить, потому что вечно это длиться не будет, что- то поменяется, в любом случае. Но ты же понимаешь, что в первую очередь, у тебя должно появиться желание, что- то изменить, это будет первый шаг. И вообще что за тема? Не нравится она мне если честно.

- А какая нравится?

 – Не знаю. Другая.  Выпей еще одну. Или давай, я тоже с тобой – улыбнулась она, доставая из под прилавка большой граненый стакан.

- Анна…Ты…

- Не надо. Просто налей мне
 
-Ты знаешь, чего хочешь на самом деле? Я думаю, этого никто не знает. Мы хотим чего-то, потом, может быть, добиваемся этого и через некоторое время понимаем, что  все это совсем не то, а нам нужно было другое, и мы начинаем стремиться к этому другому. Получается, замкнутый круг. Снова и снова и снова…… –  он осторожно налил по краю стакана, слегка коснувшись пальцем пены на холодной банке   

– Еще?

- Хватит- взмахнула она ладонью
- Точно хватит? – засмеялся он, не переставая наполнять стакан
- Точно – дотронулась она до его руки
- Какие планы на сегодня?
- Никаких. Как обычно. А что?
- Ничего – смутилась Анна – так, просто спросила. Тебе звонили?
- Кто?
- Ребята. Все наши. Хотят в кои-то веки собраться, посидеть. Все про тебя спрашивают. Они беспокоятся.
- Я тоже беспокоюсь о них. Можешь им передать.
- Зачем ты так? Я тоже беспокоюсь.
- Не стоит этого делать
    Он допил свое пиво. Хотелось еще, но брать его у Анны не стал.
- Ладно, ладно, я шучу. Хотя, мне некуда звонить. Со мной все в порядке.
- Выпьешь еще? – спросила она
- Нет. Мне пора. Дела.   
- Ты на метро? – спросила она
- Ты совсем забыла, я не спускаюсь в метро.
- Да – вдруг смутилась она – я почему-то забыла. Прости.

- Ты не виновата. Так должно быть – он улыбнулся, но стало немножко грустно – так должно быть.

- Зайдешь еще? – она чувствовала себя неловко, словно обидела, но не понимала как.
- Да

Он осторожно закрыл за собой дверь.
   

                **********

    Он в страхе смотрел на свои руки. На бледную прозрачную кожу с прожилками синеватых вен. На тонкую струю воды мерным шумом падающую на них, разрывающаяся на сотни голодных капелек она тут же обволакивала сеточкой прозрачных клякс. Он смотрел на свои руки и никак не мог унять их дрожь.  Боялся. Боялся отступить, не смочь совершить задуманное.
 
   Как же странно все- таки, что по прошествии стольких лет, он все еще совершенно не смог понять определения своего пути. Пути, как цели или смысла. Пути, как стремления и надежды. Будто, шел смотря лишь себе под ноги, не смея поднять головы. Будто, стертые до крови, усталые ноги и были концом моего пути.
 
   Как странно… О чем он думал все эти годы? И вообще думал ли  когда-либо по настоящему ? Чувствовал ли, страдал, радовался? Или опять игра, дабы облегчить мою  дорогу?

   Она ушла, забыв на мне свой сладковатый запах и он, в исступленном омерзении сдирал с себя запачканную плоть.
 
   И то, что он каменный, покрытый весь поржавевшим железом нечеловеческих страданий, разве кого-нибудь волнует?
 
   Страшное безразличие добровольно принявшего свою безголосодикую звериную сущность.
 
   Лицо упрятав, уткнувшись в грязные ладони, просидит так до самого утра, слушая за окном еле слышный шелест угрюмого стыда.

   Вдруг, почувствовал неприятно подступившую к груди тошноту,  легким головокружением пронзившее вдруг ослабевшее тело.
 
   Господи, сними с меня эту громаду, стотысячетонную глыбу непонимания. Душу разворотив рухну ниц в исступлении крича. Моля о решимости и силе. Пусть как великий инквизитор буду тебя корить о господи. А ты внемли и молчи. Молчи, покуда не пройду до конца свой бесконечный путь. Тогда поцелуем снимешь с меня смердящий грех моего отчаяния.
 
   Он смотрел на свои руки и никак не мог унять их дрожь. Боялся. Боялся отступить, не смочь совершить задуманное.

 


                ********
   
   Он взбирался на холм и почти достиг его вершины. Дышать было нечем, и горячий воздух лишь впустую наполнял легкие.
   
   Наконец,взобрался на вершину. В изнеможении упал на землю. Вбирал в себя запахи сотен растений. Через некоторое время он пошевелился и сел. Посмотрел на огромный, почти бескрайний луг. Там не было ни одного животного, только вдалеке еле заметной точкой, виднелось старое дерево. А вокруг, небо, какого он еще не видел.
   
   Человек на холме все смотрел на небо. Смотрел на розовые облака, кораблями плывущими вдаль. Неспешно покачиваясь, проплывали мимо. А внизу, у самой земли, простиралась почти белая полоса. Полоса безмятежности. И красота эта была нестерпима для его глаз. Ибо для разума  истинная красота всегда сродни страданиям. Музыкой вечности спускалась вниз. Мягкими волнами падала человеку на усталое лицо. Теплым одеялом накрыла изможденное тело. Почему нельзя стать частью этой музыки, в безмятежности стать нотой бесконечной мелодии? Пора идти. И человек вздохнув, пошел дальше.
   
   Он все шел по бескрайнему полю. Иногда касался руками белых цветов. Шел к далекому солнцу. Шел, не зная, что путь его не имеет конца. Не зная, что конец пути будет его началом. 



                **********




 Будущее?
      
     Скучаешь по нему, веришь в него. Веришь всеми своими силами. Исступленно, отчаянно ждешь. Протягиваешь руку в надежде дотронуться. Закрываешь глаза, медлишь, не решаясь в последний момент шагнуть. Слишком разное для всех. Непонятное, непривычное.
 
А потом?
      
    Сидишь, сидишь, сидишь, сидишь. Лицо окунув в прохладу тишины. Сидишь. Согретый объятием темноты.
 
Ты кто, человек? Господь или демон? Мне надо знать. Мне важно знать.
      
    Слышишь музыку? Это начало. Готов ли я вновь пройти этот путь? Готов ли облачиться в презренное рубище людских мерзостей?  Душу отдавать на поругание, сердце отдавать на осквернение?
 
Разве да?
       
     Сотни лет я тащил на себе гранитные скрижали с выбитыми на них миллионами слов. Лишь хула и порицание.На Сущее порицание. Лишь клевета да обман. Зависть и злоба.  Презренный пасквиль.   

Так что же дальше?
       
     Идти вперед. Под пристальным взором рябого неба. Распутав  заскорузлых пальцев узел лишиться в миг бесценного дара – бытия. А дальше вечность. А дальше угасающими глазами в гниющих глазницах пытаться углядеть вдали пустой надежды очертания. Идти вперед.
       
     Воскликни о господи. Взови к человечеству. Быть может, услышат. Вспомнят. Быть может миллиарды рук воздев к тебе в мольбе взмолятся рыдая потоком окровавленных лиц. Осуши тогда их слезы о господи. Сними оковы тысячелетнего порока. 

Дальше?
      
     Бросая красок яркую радугу на серую стену, рисую мертвых оскал. Рисую кровь, страх, крик. Навечно вонзаю в душу отчаяния стрелу. Разглядываю бездарный триптих на воспаленном мозге.

Эй, где вы там? Пейте вино, танцуйте, смейтесь.
    
    Так издавна придумывают жизнь. И я придумывал. Потом забыл. Потом разучился.  Сепия сдыхающего дня. Иду. Мимо склепов домов. Мимо убогости духа. Мимо фарса плотских утех.

Мне больше этого не надо.
      
    Слышите, колокол набатом плачет?  Слышите, как оплеванный нами свет за мутным стеклом исчезает?
      
    Иду. Пробираясь сквозь заросли рыдающей толпы. Гордо выпрямившись, несу голову на потеху равнодушной судьбе.
 
А кто я? Кем был? Кем стану?
      
    Вчерашним  ветром на изгаженном клиросе. Сниму дуновением бессмертье с блеска позолоченных рамок. Ну и что, из того, что уже ничего не изменишь? Взлететь. Взлететь. Взлететь.  Под куполом цветастым найти приют в ладонях прикорнувших ангелов.

Как найти мне свой путь?   
      
    Разве шагая незаметно в толпе, не поднимая головы, украдкой взгляд бросая на сутулые спины рабов, смогу я понять свое предназначение? Склоняясь пред дрожащим полупризрачным небом, углядывая жизнь сквозь колья обнаженных рук, до крови исцарапав ноги об осколки совести, разве буду я счастлив?
    
    Не зная ни света, ни тьмы, зная жизнь лишь кончиками пальцев. Выстроить храм для поклонения, а потом, оболгать ее миллионами мыслей. Ладонями огонь разжигая, во мгле освещая вселенной мишуру. Верили слепо. Любили свято. Потом уходили, под бой барабанов, под хохот толпы. Смотрели вслед, задыхаясь, пели хрипло, восхваляя жадность
 
Так воспеваю я жизнь. Так воспеваю я смерть.
Кто учит нас поклонению? Кто учит нас порицанию? Кто тот мудрый учитель? 
      
    Когда окончу бесконечное скитание. Когда увижу закрытых окон добрый свет.  Почувствую тепло с далеких холмов. Коснусь твоей руки, почувствую дыхание.
      
    Может лишь тогда я смогу понять кто я, кем был, кем стану? Как в детстве, ковырну палкой засохшую краску на заборе и сквозь щель увижу счастье. Так и останусь сидеть и смотреть. В нескольких сантиметрах от этого счастья.
 
А пока?

     А пока, я маска. Ужасная, неживая маска, в толпе шагающих, безмолвных лиц. 
     Маленькие, большие, толстые, худые страшные лица. По широкой аллее под нависшими когтями голых деревьев. Под испуганные взоры запорошенных грязноватым снегом низких, потемневших скамеек. Под  бессильно склонившие головы давно всеми забытых фонарей. Шагаем ровными шеренгами. Под жалобные песни умирающих птиц…………