Наливка из черники

               



Ну что за девушка! Маленькая майка едва прикрывает талию, юбка приспущена на стройные  бедра, загорелые  ноги раскачивают  воланы и фалды, вызывая в воображении образ морской пены, сходство с которой подчеркивает белая полос ка по краю танцующей юбки. Не идет, а танцует, притягивает к себе невольные  взоры унылых людей, ожидающих появления автобуса и повернутых в ту сторону, откуда он должен   подойти. Лица, оттянутые влево, не утратили способности что то усмотреть боковым зрением,  и оно, это боковое зрение, конечно, заметило красивую девушку, окруженную вихрем воланов. Но вот она скрылась в переходе метро вместе со своими стройными ногами, каскадом разбросанных по плечам волос и уморительно маленьким пупком на загорелом животе, выс тавленным на всеобщее обозрение. Прелестная девушка! Интересно,  как бы выглядела я, выставив наружу свой пупок, заплывший складками  жира, накопленного за долгие годы жизни. Да, явный признак старения — восторженное восприятие молодого организма, любование его стремительностью и даже его пупком.  Ну  и что?  Старость  наблюдательна  — без похотливого  пускания  слюней,  доброжелательна  и грустна. С улыбкой благословляет она цветущую юность от лица поколения, сходящего со сцены бытия.
И как ни грустно, но этот образ, пролетевший мимо твоих глаз, можно  принести  с собой в дом и даже расцветить  им унылые стены, дышащие холодом бетона. Совсем хана, если не выходить из этой клетки и не видеть пеструю мозаику картин, имеющих иногда спасительную силу, примиряющую тебя
 с подлой действительностью, которая все чаще поворачивается к нам мерзкой  харей подонка.  Ты видишь эту харю и тех, на кого она плюет, — старух, одетых во что попало, копающихся  в помойках  в расчете выудить оттуда хотя бы пару пивных бутылок, молодых инвалидов без рук или без ног, которых возят по вагонам метро их преданные жены (не хочется верить, что мафия!), стариков, стоявших в автобусе со скорбно сжатым ртом, не решающихся осудить нахально развалившихся на сиденьях парней. Поневоле задумаешься: почему нико му не жаль этих раздавленных  нищетой и унижением  людей? А ведь они когда то были молодыми и здоровыми и не считали себя балластом, от которого хотят побыстрее избавиться.
С такими мыслями, принесенными с улицы, я разбираю на кухне свои покупки, проверяю  чеки и аккуратно  записываю в «гроссбух» свои расходы. Эти записи меня раздражают, ведь я не принадлежу  к разряду скряг,  экономящих каждую копейку.  Но, увы, записывать  необходимо, чтобы не превысить установленную норму: 50 рэ в день. Сегодня я истратила сто — перерасход, — значит,  ничего  не покупать  два дня и прибавить еще один, третий, чтобы купить краску для волос.
Мой  главный  родственник, О. удивляется:  «Зачем тебе краситься?  Ходи с седыми  волосами».  Я хмыкаю  в ответ:
«Взял бы да и выдал мне лишнюю  сотню на мои странные косметические потребности, вместо того, чтобы призывать меня к седине». На его взгляд, мне уже пора перестать думать о своей внешности. Но я категорически с этим не согласна. Чем старше человек, тем больше ему нужно заботиться о том, чтобы не пугать окружающих  своей уродливостью.  Седой я не стану до последнего  момента,  когда уже буду неспособна двигать руками.  Но раньше — дудки. Красилась и буду краситься  впредь. Хотя, собственно  говоря,  маловато  осталось на голове материала для окрашивания.
— Ты вот все молодишься, — продолжает гнуть свое главный родственник, — а ведь пора и о душе подумать.
Вот в чем дело! Он считает,  что крашеная старуха — это вызов божественным установлениям, использование косметических  хитростей  — попытка  обмануть  природу.  Главный родственник хочет видеть меня в моем естественном  образе, в затрапезной одежде с полулысой,  прикрытой платочком головой. По его мнению,  в таком виде я больше понравлюсь Богу, когда переступлю порог земной жизни.
— А почему  же там,  на небе,  всем умершим  не более тридцати лет? — спрашиваю  я. — Значит, Богу угодно видеть вокруг себя красивых и молодых.
Родственник О. повторяет:
— Подумай о душе.
Думать то о ней я думаю, да и она, моя душа, не ленится о себе напоминать. Иногда  я представляю  ее в виде, типа, хранилища, где таятся разные мысли и чувства, вместе с памятью о том, что происходило раньше. Кстати, что это за словечко ты ввернула — «типа». Успела набраться словесного сора, которого не чураются новые действующие лица, появившиеся на сцене жизни? Ну, конечно. Еще один мой родственник, семнадцатилетний С. все время вворачивает  это самое «по типу» — где надо и где не надо. Он у нас большой любитель стрелкового оружия. Правда, пока из пластмассы. Ружья, автоматы, пистолеты всех систем занимают все стены в его комнате.  Ну, вполне  уместно сказать  «пистолет типа Н 115» или что то вроде этого (сама я далека от поклонения оружию).  Но мой родственник С. говорит,  например, так:
«А что у нас, типа, на завтрак?» Ну и ходячее: «А это, типа, моя бабушка…»
Я наливаю в рюмку, типа, настойку из черники и выпиваю полезный  темно фиолетовый напиток для поддержания зрения. Улучшается оно или нет — загадка. Скорее всего, нет, так как правый глаз, если не закрыть его ладонью, видит окружающую  меня действительность, типа, в тумане. Но в отличие от зрения настроение от настойки явно улучшается. И я вспоминаю недавнюю жизнь в деревне, в забубенном, глубинном районе то ли Ивановской, то ли Ярославской губернии — там ходят из области в область, перейдя поляну или луг. Такое ме сто загадочное. Там, отступив от лесной дороги метров на десять, мы собирали с моими юными родственниками чернику, постоянно отмахиваясь  от назойливой мошкары.  Занятие, скажу я вам, не из легких. К тому же моими задубевшими пальцами больших успехов в сборе ягод не достигнешь. Зато можно просто полюбоваться ягодами, крепко и выпукло сидящими на низких веточках с явным призывом: сорвите меня! В минуту любования  этими лесными, растущими без помощи человека ягодами происходит что то похожее на озарение. Сознание  наполняется космической силой, обеспечивающей единство мысли и неведомых высших сил. Не могло же такое чудо, вобравшее в себя всю мощь лесного царства, появиться на земле само собой, без помощи и замысла Неба. Когда это тебе откроется, то ты почувствуешь  сестринское родство с этими  волшебными шариками — все едино,  все связано  в природе.
— Пойдемте домой! — слышится голос меньшого родственника Д. — Мне это надоело.
Понятно, как не надоест! Мошка  тучами вьется вокруг открытых участков кожи, норовит пульнуть в глаза. Не успеваешь отбиваться. А меньшой Д. с антикомариной сеткой на голове, пришитой к панамке, похож на инопланетянина. В его корзинке жалкая горстка ягод, присыпанная трухой из сосновых игл и опавших листьев. Зато у двенадцатилетней В. дело спорится, и ей хочется наполнить доверху свою плетеную корзиночку. Девочка отказалась от сетки, ее лицо, прелестное, как у Аленушки, блестит от крема, наученного отпугивать мошкару.
— Ладно, дети, — говорю я. — Сколько  соберем, столько и унесем.
Собственно говоря,  мы не справились  с трудностями  и побрели домой, увядая от жары вместе с лесными  и луговыми цветами.
После обеда к дому подошли два «болотных» бомжа, промышлявших сбором и продажей  лесной  ягоды немногочисленному населению нашей деревни. Они предложили купить полную корзину ягод за весьма умеренную цену. Я, не разду мывая, взяла принесенный товар и тут же засыпала ягоды  сахарным песком, чтобы получилась наливка. На следующий день «купцы» явились  опять с еще большей  корзинкой и Христом Богом просили  купить собранную  утром ягоду. В таком количестве она уже была не нужна, но я уступила просьбам этих людей с условием, что они расскажут о себе и о том, как они дошли до жизни  такой.  Секрет  оказался  довольно таки  банальным. Мужчина, с заросшим  лицом, в потрепанной одежонке, с фиолетовыми пальцами  от черники, признался, что продал свою квартиру в Ростове Великом из за пристрастия к алкоголю. Думал, что на вырученные деньги приобретет что нибудь попроще, но не удержался и спустил все до копейки, как водится среди русских людей, решившихся на широкий разгул. Женщина, чей возраст трудно было определить из за грязного лица и выражения муки на нем, по ее словам, отсидела срок за «облитие серной кислотой  лица соперницы» и, вернувшись  из заключения, не смогла найти ни работы, ни жилья и стала бродяжничать по вокзалам.  Там они, бедолаги, и познакомились.
— А тут, за болотом,  у нас пока вроде землянки. Печку сложили,  пока живем.
Несчастные эти ягоды, собранные несчастными людьми, меня смущали.  Казалось, что несчастье  впитала в себя каждая ягодка,  к которой  прикасались руки этих бомжей. Костью в горле будут они, пока не перебродят в вино. И все же я не жалела о сделке. Считай,  что подала милостыню  оказавшимся в беде человекам.
Словом,  пью эту наливку  и думаю: где теперь эти болотные жители? Так и случается, что к тебе волей неволей приходит в дом чужая судьба и поселяется  рядом. Не выливать  же наливку,  чтобы избавиться  от огорчительных  мыслей и вкуса беды, которую впитали в себя ни в чем не повинные ягоды.
Вот так же и хранилище  — сейф, вобравший в себя события моей жизни. Иногда он открывается, и я начинаю разглядывать лица, образы,  картинки, они влекут меня к перу, и я пишу, смешивая в одно быль и небыль, пережитое и вовсе не ведомое мной.  Замечаю,  что моих юных родственников со всем не интересует прошлое.  Да и откуда оно у них? История,  по их мнению,  — это страницы  школьного  учебника, очень скучные и нудные. Запомнить, в каком году случились на Руси сражения с врагами и при каком царе, просто невозможно. Все, что удалено от юного взора и уходит в туманную даль, когда их не было на свете, им кажется ерундой.
— Что они (учителя) про Илью Муромца парят (нововведение). Никто не знает, жил он вообще или нет. Сейчас в Чечне таких Муромцев навалом, но о них почему - то нам не рас сказывают.
— В газетах пишут, — возражаю я. — Только вы не успеваете читать.
Восьмилетний Д. не дает мне развить это утверждение.
— В газетах одно вранье, — парирует  он. — Мне  дядя Миша  говорил,  что журналисты  врут, чтобы газеты покупали. Там такое настрочат да еще и деньги за вранье получат.
— А ты слышал о сапере Трофимове? — спрашиваю  я. — Знаешь,  как он погиб?
— Как? — оживляется «мелкий» (тоже нововведение). Его любопытство продиктовано увлечением военными игрушками, спецназом, агентом 007 и фильмами про Чечню.
И я рассказываю:
— Дело было в центре  Москвы.  Одна молодая  чеченка опутала себя взрывным устройством и подорвалась на улице, около кафе.
— И умерла? — делает большие глаза младший  Д.
— Да, — ответила я. — Взрыв погубил ее и еще несколько человек.
— Глупая, — посочувствовал  Д, теребя в руках какую  то оружейную деталь. — Надо было взорвать и убежать.
— Все равно  бы поймали, — вступает в разговор  старший. — А потом,  без глюков,  чтобы взорвать,  надо куда- то взрывчатку  пристроить, под машину  например. Начнет  химичить,  а тут менты: ага, лицо кавказской национальности. И схватят.
 — А бросить в кафе нельзя? — допытывается младший.
— Это же не граната. Там провода соединить надо своими руками.
— Человек  разумный  так поступить  не может, — делает вывод родственница В.
— А в том то и дело, что эту чеченку, в натуре, чем- то опоили и запрограммировали. Она вела себя как робот.
— Нет, — со вздохом сказала я. — Она просто перестала хотеть жить, потому что погибли ее муж и сыновья.  Она ре шила отомстить за их смерть. У чеченцев такой закон.
Мои родственники замолкают.  У них в душе проносится буря противоречивых чувств и мыслей.  С одной  стороны, плохо,  когда взрывают, — не знаешь,  где тебя могут ранить или убить. С другой стороны, женщину  чеченку жалко. Она, молодая и красивая, потеряла своих мужчин, а убили их… Кто мог это сделать, как не наши. Их ведь тоже убивают чеченцы. Кого же тогда жалеть? Младший  — за женщину, потому что внутреннее  чувство подсказывает  ему, что она — не враг, а мама,  у которой  случилось  такое  горе, что ей расхотелось жить. Старший  настроен  жестоко:
— Президент Буш за один месяц расправился с Ираком  — по подозрению, а наши  развели  сопли  и ничего  сделать не могут.
Сдержанная умница В. придерживается позиции осторожного  равновесия:
— Они первые начали. Война не бывает без жертв.
— И что, этот сапер Трофимов погиб потому, что не смог обезопасить  взрывное устройство? — вспоминает  начало нашего разговора  старший.
— Да, там ведь все самодельное, и он ошибся.  А саперы ошибаются  только один раз.
— И подорвался?! — ужасным голосом кричит младший.
— Ему присвоили посмертно  звание Героя.
— Нужно оно ему после смерти! — чуть не плачет «мелкий».
— А у него были дети? — осторожно спрашивает В.
— Да.
 И они все разом умолкают, наверное представив, что было бы, если бы их папа…
Признаться, мне самой стало жутковато. Милые  головы моих родственников, как те лесные ягоды в корзине, уже впитали в себя несчастья  и трагедии людей, ставших жертвами тех, кто не хочет прекратить войну. Совершено очевидно, что  моим внукам  придется жить среди взрывов, раненых, среди запаха крови киллеров,  среди картинок телевизора  с изображением фрагментов расчлененных тел, среди голосов, оповещающих нас об очередном  убийстве  неугодного  мафии  губернатора или политика.  Все это печально.  И поэтому я посчитала  необходимым увести ребятишек  прочь от трагедий в ту жизнь, когда люди были другими.
— Вот ты, милый С., ходишь обвешенный ружьями и автоматами, носишь камуфляжную форму, а мышцы у тебя слабые, руки ноги  как плети,  ты ведь не сможешь  себя защитить, если на тебя нападут. Ты так не похож на людей моей молодости.
— Комсомольцев? — презрительно поджимает  губы В.
— Этих тупых патриотов? — добавляет яду старший С.
— А что вы знаете о них? — задаю я вопрос.
— Их насильно  заставляли  ехать на разные  стройки  и ничего не платили за работу, — отвечает старший.
— Никто никого не заставлял. Молодые люди — действительно патриоты, ехали добровольно.  Лучше всего романтику того времени  передает песня: «А я еду, а я еду за туманом,  за туманом и за запахом тайги…» Бросали свои уюты, стремились к подвигу и не боялись ни суровых зим, ни знойных степей.
— Не может быть, — говорит умная В. — Ты ведь ничего не видела, не строила с ними.
— Да, не строила, но писала о них, так сказать, фиксировала события,  создавала летопись событий.
— Мы пахали, — ехидно замечает старший. — И что же ты нафиксировала?
— Было много встреч — и в Тынде, и в маленьких таежных поселках, и на берегу могучих сибирских рек… Один строит ель, лет двадцати, не захотел со мной разговаривать, презирал пишущих. Но я его убедила, что это моя работа, и он рассказал о себе. Интересно, где сейчас тот мостостроитель, чем занимается?.. А потом я была на целине. Вы знаете о целине?
— Целина — это когда девушка непорочная, невинная как бы… — берется объяснять старший.
Тут наступает моя очередь изумляться.  Неужели  все это было так давно, что мои недоросли  ничего не могут сообразить, кроме трактовки, предложенной старшим С.? А мне- то казалось,  что события той далекой поры у всех в памяти. Вот как, оказывается, лукаво время. Для одних, вроде устаревшей меня,  это совсем  недавно,  а для других — этого  не было никогда.
Мои недоросли  недолго  оставались  в позе мыслителей. Младший  Д. отправился  стрелять по мишеням. Старший, затягивая  ремень на тощем теле, небрежно  бросил,  что идет на костер, вокруг которого с наступлением вечера собирается компания подростков  из Лучков, Пучков,  Сучков и других деревень, отстоявших от нашей не далее чем на три кило метра.
Прекрасно, значит, вернется не раньше двенадцати ночи. Все это вспомнилось мне, когда я сидела на кухне и попивала черничную  настойку,  помогая своим слабым глазам удерживать зрение, необходимое для того, чтобы когда нибудь спросить  себя: «Ну, и что ты нафиксировала?»