Пушкину - подарок, а ершоведам проблема!

После «Дня Победы» (9 мая) в России наступает «Пушкинский день» (6 июня), связанный с днём рождения А.С.Пушкина и обозначенный как праздник. Оба праздника светлые, а главное – настоящие!
А вот дальше, чуть не до самого Нового года, - сплошная тьма, связанная с праздниками сомнительными. Понятно, что идиотское название «День независимости России» (а это 12 июня) власти убрали, поскольку никак не могли объяснить народу – а от чего же именно Россия обрела независимость? От собственных территорий или от собственного народа, проживающего на этих территориях? И понятно, что вполне осознанно (в отличие от многих, которые празднуют неосознанно, т.е. по принципу «начальство сказало – вот и празднуем!») данный праздник могут отмечать лишь враги России, искренно радующиеся, что нынешние русские живут на «обломках великой империи», когда-то называвшейся «Россией». А ведь именно так, т.е. "Россией", за рубежом и называли Советский Союз, границы которого, хоть без Польши и Финляндии, но были близки к границам дореволюционной России. Патриоты же России называют 12 июня не «Днём России», а «Днём развала России». И я думаю, что в будущем вся эта гниль, связанная с сомнительными праздниками, отпадёт сама собой.
Ну, а теперь обратим внимание на нынешний год, в котором исполнилось 200 лет лже-автору П.П.Ершову! И весьма символично, что сибирские ершоведы свой сомнительный праздник объединили с таким же сомнительным «Днём России», назначив многие мероприятия (открытие памятника и т.д.) именно на 12 июня 2015г.!
Но не будем расстраиваться, поскольку 2015-й год - это ещё и объявленный правительством «Год русской литературы»! И вот в честь этого наложения («Пушкинский день» в «Год литературы»!) я не удержался и решил нарушить свой план расследования потаённых пушкинских произведений с названием «Пушкин глазами следователя», который предусматривал последовательное изложение, начиная с «Конька-Горбунка». А потому выйду за пределы этой сказки. Тем более что и Пушкину к его дню рождения это будет лучший подарок, и ершоведам – щелчок по носу!
Но всё по порядку. Итак, в предыдущей главе (последней, т.к. читать надо по хронологии от начала публикаций!), мной было отмечено, что общим у Горбунка и Ивана является то, что они младшие братья: Иван по отношению к Даниле и Гавриле, а конёк – к «двум коням золотогривым». Ранее же, говоря о пушкинском рисунке «Лошадиные головы, лошади и черкес», я писал, что «голова конька заменена на голову черкеса, расположенную по-прежнему между конём и кобылицей, а бакенбарды конька на этом рисунке превращены Пушкиным в волосяной покров черкеса, расположенный чуть ниже его щёк (правда, добавлены ещё усы и растительность на подбородке). Видя же замену конька на черкеса, мы вправе увидеть тут намёк на то, что прототипом черкеса может являться сам Пушкин. А учитывая то, что перекликающийся синхронный рисунок с названием «Медный всадник» без Петра» сделан Пушкиным на тексте поэмы «Тазит», мы, прочитав эту поэму, можем с большей долей уверенности сказать, что и под Тазитом, и под нарисованным черкесом прячется всё тот же Пушкин. Кроме того, Тазит – это ведь младший сын Гасуба, что лишний раз подтверждает правильность выделения черкеса на рисунке №VII.1-17» (1).
Ещё раз подчеркну, что голова черкеса нарисована Пушкиным внизу рисунка, т.е. - как и голова конька на его рисунке с «удивительным автопортретом». Кроме того, пушкинский рисунок под названием «Лошадиные головы, лошади и черкес» сделан им на тех страницах рукописи (2), где он пишет о черкесских «мальчишках» и «младенцах», которых тоже можно отнести к «младшим черкесам».
Итак, Тазит, как и конёк, – это младший брат. И о таком же «младшем», правда, рассказчике, говорится и в «Осенних вечерах», изданных под именем Ершова: «Начнём с младшего, и пусть г.Татарин первый скажет нам…» (3). В соответствии же с методом «Пушкин-Плюшкин» слово «татарин» синхронно появилось и в правках «Конька» в словах царя, обращённых к Ивану (а он, ещё раз напомню, - младший брат): «Отвечай сейчас, татарин!» (4).
Кстати, из-за последнего слова уже в наше время был забавный случай, когда один татарин обратился в суд, требуя, чтобы из «Конька» убрали бранное, на его взгляд, слово «татарин». Суд, конечно, отказал, но я при этом вспомнил анекдот, когда группа татар обратилась в Верховный суд с требованием отменить оскорбительную русскую поговорку «Незваный гость хуже татарина». Суд удовлетворил иск и предложил использовать поговорку в следующем виде: «Незваный гость лучше татарина!» Однако и этот вариант татар почему-то не устроил.
А теперь внимание! В «Осенних вечерах» МЛАДШИЙ по возрасту татарин, имеющий, как и нарисованный Пушкиным Тазит, усы, называется Таз-баши!! Узнаёте? Имя Тазит переделано в Таз-баши!! Черкесов же в пушкинские времена, как известно, называли и татарами. Однако может пушкинский Тазит и ершовский Таз-баши - это случайное совпадение?
Ну, тогда давайте посмотрим на другого героя «Осенних вечеров», такого же, как и Таз-баши, рассказчика, но по кличке Академик, который отнюдь не случайно назван так, поскольку 7 января 1833-го года Пушкин был избран членом Российской академии, а уже 10 января 1833г. его близкий друг П.В.Нащокин в своём письме ему назвал его Академиком («Правда ли, что ты Академик?»).
Тем же формалистам, которые скажут, что правильнее было бы назвать Пушкина не Академиком, а членом Российской академии, поскольку в то время существовала ещё и Академия наук, члены которой и назывались официально «академиками», я особо возражать не буду, а лишь скажу, что простым обывателям, в т.ч., и Нащокину, такие тонкости были весьма трудны для восприятия, и, я думаю, даже и сейчас большинство читателей смело бы назвали члена Российской академии одним словом «академик». Ну, а то, что Академик из «Осенних вечеров» имеет отношение не к Академии наук, имевшей естественнонаучное направление деятельности, а именно к Российской академии, имевшей филологическую направленность, вполне можно догадаться уже хотя бы по его «филологическому вдохновению», о котором говорит и он сам, и другие герои.
Поняв же, что под маской Академика прячется «сам Александр Сергеич Пушкин», мы вправе задать и следующий вопрос: «Если Академику из «Осенних вечеров» 35 лет и он осенью сугубо в мужской компании рассказывает разные истории, то когда же и где осенью в свои 35 лет находился Пушкин без жены и других женщин, и какими историями он занимался?»
Ответ понятен: в свои 35 лет осенью 1834 года Пушкин, будучи в разлуке с женой и другими женщинами, находился в своём родовом селе Болдино, где якобы закончил всего лишь одного «Золотого петушка». Отмечу, что мнение о бесплодности болдинской осени 1834-го года внушалось и самим Пушкиным, писавшим жене в сентябре этого года: «не знаю, придёт ли вдохновение» или «Скучно, мой ангел. И стихи в голову нейдут; и роман не переписываю». Но всё это - блеф! Просто, то, что написал Пушкин в Болдино в 1834-м году, скрыто в его «потаённых произведениях», и частично, у такого его подставного автора как Ершов.
Да-да, не сжёг бесследно Пётр Павлович Ершов, как полагал пушкинист Артур Толстяков, рукописи Пушкина, а, переписав их и дождавшись подходящего момента, т.е. «оттепели» после смерти Николая I, как и положено было честному подставному автору, издал их в 1857 году под своим именем!
А понял я всё это, когда внимательно перечитал весь цикл повестей «Осенние вечера» и совершенно чётко увидел в них руку Пушкина. Разбор этих повестей (а именно так свои рассказы  и сказки называют сами герои) я, чтобы не слишком отвлекаться от основной темы, оставлю на будущее, а пока укажу на причину, приведшую меня к герою «Осенних вечеров» по кличке Академик.
А началось всё с неверного написания «шамаханская царица», которое тогда же, в сентябре 1834г., и появилось в «Золотом петушке».
И, правда, почему «шамаханская»? Ведь царица должна называться «шемаханской», поскольку город в Азербайджане и раньше, и сейчас называется Шемаха. Да и многие мужчины старшего поколения прекрасно знают это уже по одному названию портвейна «Шемаха», который вместе с другими такими же портвейнами «Агдам» и «Акстафа» был весьма популярен в советское время. Причём все эти названия соответствовали названиям азербайджанских городов, где они производились.
Зная же пушкинский метод намеренных ошибок, мы и здесь после слова «ошибка» обязательно должны спросить - уж не намеренная ли? И мой ответ: конечно, намеренная! И цель её, как и у всех намеренных ошибок Пушкина, – привлечь к себе особое внимание для получения ответа на «детский» вопрос: почему? Почему Шамаха, а не Шемаха? Однако, стоп! Обратимся пока к вопросу: а сам ли Пушкин придумал называть Шемаху «Шамахой» или же просто воспользовался ошибочным названием, придуманным до него? Т.е. заглянем, так сказать, в историю вопроса.
В этой же истории, к сожалению, по пути наименьшего сопротивления пошёл, как это ни странно, доктор филологических наук В.П.Аникин, написавший в своих комментариях к «Золотому петушку», что «Шемаха (по-народному – Шамаха) – город, недалеко расположенный от Баку (5). «По-народному – Шамаха»! Коротко, но не ясно! Где доказательства того, что народ именно так называл Шемаху? В каких его сказках, песнях и т.д. присутствует такое неверное название? Откуда взял Аникин своё утверждение? Я думаю, что он его позаимствовал у первой (во всяком случае, более или менее основательной к тому времени) исследовательницы «Золотого петушка» Анны Андреевны Ахматовой, которая ещё в 1933-м году в своей статье «Последняя сказка Пушкина» написала следующее: «Жанром простонародной сказки мотивирован ввод элементов фольклора: «побитая рать, побоище», «сорочинская шапка», шемаханский «белый шатёр», эпитет «шамаханский» (в народных сказках обычно – «шамаханский шёлк» и др.». А в примечании тут же указала примеры – «Седлает того доброго коня <…> и подтягивает двенадцать подпруг шелку шамаханского…» («Сказка о Иване Богатыре»). И в поэме Радищева «Бова»:
Но предательски помосты,
Покровенные коврами
Шелку мягка шамаханска». (6)
Но права ли Ахматова с оценкой эпитета «шамаханский» как народного? На первый взгляд, кажется, что да, поскольку она привела конкретный пример из известной народной сказки, содержащейся в не менее известном сборнике А.Н.Афанасьева. Но это только на первый взгляд! А вот если мы раскроем более современное издание этого сборника (7), то как раз и увидим, что в седьмом переиздании сказок Афанасьева шёлк назван в «Сказке об Иване-богатыре, крестьянском сыне» не «шамаханским», а «шемаханским»!
И тут становится понятным, что Ахматова, когда писала в начале 1930-х годов о «Золотом петушке», воспользовалась ранними изданиями сказок Афанасьева с неверным правописанием слова «шемаханский», и что спустя полвека учёные в конце концов пришли к выводу, что правильно в этой народной сказке надо всё же писать первый слог через букву «е». И молодцы! Молодцы потому, что т.н. «народное» словосочетание «шамаханский шёлк» легко опровергается нашим любимым В.И.Далем, жившим не только в одно время с Пушкиным, но и знавшим в отличие от всё той же Ахматовой и всё того же Аникина русский народный язык гораздо лучше.
И поскольку простой народ разные цари и царицы из Шемахи никогда особенно не волновали, а больше всего его (и в особенности, женщин) привлекал прекрасный шёлк, изготовлявшийся в этом городе, то и находим правильное и без всяких вариантов народное определение у Даля именно в статье «шёлк»: «Шемаханский шёлк, пышный, некрученый»! Т.е. и выходит, что русский-то народ название города Шемахи никогда не искажал и уверенно мог сказать слово «царица» с эпитетом «Шемаханская».
Так кто же тогда выдумал неправильное название Шемахи? Конечно же, литераторы, которых совсем не зря называли «сочинителями»! И, в первую очередь, тот, на которого уже указала Ахматова, т.е. Радищев в своей поэме «Бова», приведённой в качестве примера не совсем корректно, поскольку она не является народной сказкой, о чём уже одно слово «поэма» нам и говорит. Другим же писателем стал Н.М.Карамзин, который в своей «Истории Государства Российского» также назвал Шемаху Шамахой, и при этом использовал эпитет «шамаханские» (см. главу седьмую и восьмую третьего тома). И наконец - ближайший к моменту написания «Золотого петушка» сочинитель, о котором Пушкин написал:
Напрасно, пламенный поэт,
Свой чудный кубок мне подносишь
И выпить за здоровье просишь:
Не пью, любезный мой сосед!
Да, этот сочинитель ни кто иной, как Павел Катенин, из стихотворной сказки которого «Княжна Милуша» Пушкин и позаимствовал непосредственно выражение «шамаханская царица». Известно, что в марте 1834-го года Пушкин получил от Катенина только что напечатанную «Княжну Милушу», а в сентябре этого же года уже использовал её в качестве одного из источников «Золотого петушка».
Но для подстраховки зададим себе вопрос: а может быть, Пушкин просто не знал как пишется слово «Шемаха»? Проверим это, заглянув в Словарь языка Пушкина и поискав слово «Шемаха». Однако такого слова в этом словаре нет, а есть лишь трижды повторенное слово «Шамаханская», взятое из «Золотого петушка». Но означает ли это, что Пушкин никогда не использовал слова «Шемаха»? Конечно, нет, ведь Словарь языка Пушкина, к сожалению, не содержит слов, написанных Пушкиным в его черновиках или конспектах, и в частности, таких, как «История Петра». А ведь именно там своей рукой Пушкин и написал целых четыре раза правильное слово «Шемаха» (8). И там же он, отметим отдельно, записал в скобках якобы слова Петра I о том, что «салианская княгиня превеликая воровка», со своим комментарием «Петр был прав, ибо Зимбулатов и все его солдаты коварно ею умерщвлены» (9). Записи эти примечательны для нас тем, что в них содержится как бы зародыш из тех элементов, которые в достаточной степени относятся и к Шамаханской царице, перед шатром которой «Рать побитая лежит», и ко многим образам, под которыми, как мы ещё увидим, скрыта графиня Воронцова, спрятанная в «Коньке» под маской «воришки» кобылицы.
Однако мог ли Пушкин каким-либо образом связать Шемаху как столицу Ширванского ханства, с Салианской провинцией, где правила «воровка, салианская княгиня»? Думаю, да, поскольку в своё время эта провинция входила в состав Ширванского ханства с его общей столицей Шемахой. И уже одно лишь упоминание об этом факте где-нибудь в примечаниях будущей пушкинской «Истории Петра» было бы неплохим намёком для исследователей образов, связанных таким общим прототипом как графиня Воронцова. Кроме того, и сама Ахматова, говоря о «Золотом петушке», пишет, что «В черновиках звездочёт всё время называется шемаханским скопцом» (с.40), а саму царицу (от себя, конечно!) называет «Шемаханской» (с.45-46), хотя такого правильного написания в окончательном тексте сказки у Пушкина как раз-то и нет.
Но если Пушкин при написании «Золотого петушка» знал, как правильно называть Шемаху, то почему же он, несмотря на колебание в черновиках, в конце концов, всё же выбрал не народное, а искажённое литераторами название? И это-то при его уважении к фольклору! Странно… Очень странно! И главное, эта странность почему-то не привлекла внимание ни Ахматовой, ни других пушкинистов. Хотя, что тут удивляться, если нужны глаза следователя, а не писателей и литературоведов.
Смотрю этими глазами и выдвигаю версию - причиной такого выбора у Пушкина было следующее: через игру с разными значениями слова «шама», легко производимого от «Шамахи», дополнительно подсказать будущим исследователям образы, имеющие такой же основной прототип, как и «Шамаханская царица». Но где же все эти «шамы»? И вот тут-то нам и поможет – что бы вы думали? – походка покойницы-графини из «Пиковой дамы»! Ведь не всё ж кому-то петь «Я милого узнаю по походке», пора и нам хоть кого-нибудь узнать. Правда, не милого, а милую, для чего и вернёмся к походке призрака графини: «он услышал незнакомую походку: кто-то ходил, тихо шаркая туфлями», «она тихо повернулась, пошла к дверям и скрылась, шаркая туфлями». Из этого можно выжать только одно: походка графини – шаркающая. Смотрим в толковых словарях значение слова «шаркать». В современных словарях ничего интересного не находим. Берём словарь Даля, но и здесь в значениях слова «шаркать» ничего для нас нет. Ну, что ж, тогда подумаем над тем, что где-то нечто подобное нам уже встречалось. Но где? Да вот же он – аналог! Такая же старушка, как и старая графиня, в таком же белом одеянии, - мать Османа-паши из «Путешествия в Арзрум», тоже производит некое действие, начинающееся на «ша», - «шамкание» («Наш переводчик повторил ей вопрос: мы услышали шамкание семидесятилетней старухи»). И тут, уже не обращаясь к современным словарям, немедленно возвращаемся к словарю Даля, который и дает нам весьма примечательное толкование: «шамкать» - это значит «шамать», а кроме как «пришептывать по-стариковски», означает ещё и «шаркать ногами»!
Что же мы видим? Мы видим как разные по сути действия («шаркать» и «шамкать») у весьма похожих друг на друга пушкинских старушек могут быть объединены одним и тем же глаголом «шамать». Насторожились? Ну, а чтобы ещё яснее было, приведу из того же словаря Даля слово «Шама», означающее и того, кто «шамкает», и (внимание!) того, кто «шуркает, шлендает, ходит как в туфлях». А теперь скажите, как бы коротко вы назвали пушкинскую Шамаханскую царицу? «Шамаха»? Можно. Ну, а короче? Правильно – «Шама»! Вот куда нас вывело шарканье призрака графини! На Шамаханскую царицу, в названии которой Пушкин намеренно использовал в первом слоге букву «а», не забыв при этом заставить «шамкать» и «шаркать» старушек из других своих произведений.
Однако на этом использование Пушкиным «Шамы» не закончилось, поскольку уже в 1836 году вышла в свет «Капитанская дочка», где он от женщин, к которым в той или иной степени относится слово «Шама», перешёл уже к герою, о котором его отец высказался так: «Нет, пускай послужит он в армии, да потянет лямку, да понюхает пороху, да будет солдат, а не шаматон». Вы, я думаю, уже догадались, что сказано это о Петруше Гринёве. «Шаматон»… Слово это довольно необычное, поскольку отсутствует не только в современных словарях, но, самое главное, даже у В.И.Даля! «Словарь языка Пушкина», раскрыв значение этого слова как «шалопай, бездельник», к сожалению, не даёт никаких сведений об его этимологии. В «Словаре к художественным произведениям Пушкина» (10) об этом слове говорится, что оно якобы «разговорное и устаревшее». Но это, конечно, не так – просто забыли составители этого словаря, что в названии словаря Даля содержится в отношении языка очень важное определение - «живого», о котором сам Владимир Иванович писал, что оно: «указывает на желание захватить всё то, что среди нынешнего великорусского народа можно услышать или прочитать» (11). И поэтому отсутствие слова «шаматон» в словаре Даля весьма настораживает, поскольку заставляет думать, что Пушкин употребил не просто устаревшее, а очень уж устаревшее слово, хотя события его романа развивались всего каких-то 60 лет назад. И при этом нельзя полностью исключить и то, что Пушкин мог и сам выдумать это слово, хотя особо вроде бы никаким словотворчеством и не занимался. Намеренные же ошибки у него возможны, в связи с чем я, например, нисколько не удивился бы, если обнаружил, что «шаматон» произведён Пушкиным от какого-нибудь старо-французского слова «шематон».
Но есть у меня и другая версия: произвести слово «шаматон» Пушкин вполне мог не от какого-нибудь старо-французского слова, а от более современного и созвучного по своему окончанию слова «моветон», которое означает «человек дурного тона». И тогда его «шаматон», произведённый по схеме «моветона», вполне мог бы пониматься как «человек Шамы» или «человек тона Шамы», принимая в последнем случае «тон» как «тот или иной оттенок поведения, обращения с людьми». И когда в «Онегине» мы видим, что в восьмой главе Евгений как бы зеркально повторяет всё то, что уже было у Татьяны в начале романа, т.е. безотчётно влюбляется, мечется и пишет так же, как и она, любовное письмо, то понимаем, что он вполне может характеризоваться как человек «тона Татьяны», как человек, повторяющий её «оттенки поведения и обращения с людьми». И совсем не зря Пушкин в восьмой главе отмечает именно «тон» Татьяны, говоря о нём так:
Как сильно ни была она
Удивлена, поражена,
Но ей ничто не изменило:
В ней сохранился тот же тон,
Был так же тих её поклон. (12)
Несмотря на неизвестность происхождения слова «шаматон», оно привлекает к себе наше внимание уже только одним наличием в нём знакомой нам «Шамы», поскольку даёт нам чёткий намёк на «генетическую» связь «шаматона» Петруши Гринёва с другими пушкинскими «Шамами», т.е. с Шамаханской царицей, шаркающей старой графиней из «Пиковой дамы» и шамкающей матерью Османа-паши. Нам в данном случае важно уже не столько происхождение и значение слова «шаматон», сколько смысл его использования. А в связи с этим я не могу не похвалить Ахматову за её слова: «В черновике и ещё в беловике Пушкин называет звездочёта – шамаханским, т.е. союзником Шамаханской царицы» (13) Отлично! Тем более, что это полностью подтверждается и тем источником, которого Анна Андреевна не знала, - т.е. «Княжной Милушей», где на поле боя против Голицы «весь почти царевнин стан И мудрый вождь, старик Юсуф Салтан» (строфа 40). Ну, уж, конечно, Пушкин как автор «Царя Салтана» не мог не заметить и катенинского Салтана, и его близость к Шамаханской царице, и то, что тот не только старый и «восточный», но и «мудрый», как и старый и такой же «восточный» мудрец-звездочёт Ибрагим у В.Ирвинга. (А имя-то, имя какое - Ибрагим! После написания «Арапа» имя своего славного прадеда Пушкину не заметить - просто грех!)
Однако я чувствую, что моя версия о «Шаме», основанная на игре Пушкина значениями одних и тех же слов, может показаться читателям чересчур уж сложной, а потому вернусь к «Осенним вечерам», чтобы указать следующее.
Выяснение правильности написания слова Шемаха относится к филологии, которая определяется как «совокупность наук, изучающих культуру народа, выраженную в языке и литературном творчестве» (Ожегов). И признаюсь, что именно «часы филологического вдохновения» Академика меня сразу и насторожили, заставив внимательнее к нему присмотреться. Приведу те слова Академика из рассказа «Панин бугор», которые нам необходимы для проверки версии о «Шаме»: «Лет 15 тому назад, когда, натурально, я был немножко моложе, а следовательно, и покрепче и подеятельнее, я задал себе задачу – в свободное от службы время исследовать все окрестности нашего города. Поэтому каждое утро и каждый вечер, лишь только служба давала мне право снять мундир, я отправлялся в свои путешествия. Обыкновенный мой маршрут был – поднявшись на Панин бугор, спуститься по казачьему взвозу, обогнув архиерейскую рощу и загородный дом, или через Жуково вернуться нашей Швейцарией, которая, к сожалению, носит такое антипоэтическое название – тырковки, или вернее торковки. Я говорю верней, потому что в часы филологического вдохновения, думая о корне этого слова, я должен был наконец остановиться на свойстве самой местности, именно – на торканье колес о миллионы кочек, кочующих с незапамятных времён по нашей Швейцарии. Но это между прочим» (14).
И действительно, на первый взгляд, перед нами лёгкая болтовня, и как бы «между прочим». Но имеющий уши, да слышит, а имеющий глаза – да видит! Ну, что ж, одеваю очки (как там сказал дедушка Крылов: «Мартышка к старости слаба глазами стала»), беру лупу и сообщаю вам, дорогие читатели, почему же представленный отрывок имеет отношение к Шамаханской царице из «Золотого петушка».
Так, в 1834-м году, судя по черновикам «Золотого петушка», где Пушкин писал слово «шемаханский» то через «е», то через «а» в первом слоге, он и столкнулся напрямую с проблемой написания этого слова. Как писать его он, конечно, догадался, о чём прямо свидетельствует правильное впоследствии написание в «Истории Петра». Однако активно используя в своём творчестве метод намеренных ошибок и видя возможность игры со словом «шама», он оставил в окончательном тексте «Золотого петушка» катенинское наименование царицы с буквой «а» в первом слоге (шамаханская).
Выйдя же на осень 1834-го года как на время написания «Осенних вечеров», можно понять и то, что проблему написания гласной буквы первого слога в слове Шемаха Пушкин совершенно синхронно перенёс и на такой же первый слог существительного «торковки» («тырковки»), обозначающего, правда, не сам город, а название места в окрестностях города. Место это хотя и ненавязчиво, но всё же дважды названо «Швейцарией». О том же, что Швейцария горная страна и горы там не хуже Кавказских, где находится Шемаха, я уж говорить и не буду. Но отдельно укажу, что и Швейцария, и Шемаха начинаются на одну и ту же букву «Ш», что трудно мне, человеку, у которого фамилия также начинается на эту прекрасную букву, не заметить.
Поскольку своё исследование окрестностей Академик назвал «путешествиями», а до этого указал примерное время: «Лет 15 назад», то отняв эти 15 лет от 1834 года, мы получим 1819 год, как примерное время «путешествий». Отталкиваясь же от этого года, мы получим более точный 1820-й год, как время первого путешествия Пушкина на Кавказ.
Мысли Академика о корне слова «торковки» приводят его к «свойству самой местности», т.е. к слову «торканье», более близкому к действию, а потому и к глаголу «торкать». Даль же слово «торканье» определяет как «действие», но по глаголу «торк», т.е. стук. Всем этим нам синхронно как бы подсказывается схема пути от Шемахи-Шамахи-Шамы к глаголу «шамать». Точно также, выделив «шаму» как корень от слова «шамать», мы вышли на весьма созвучное слово «Шамаха», для которого «шама» хоть и часть корня, но зато хорошо видная. А от Шамахи уже рукой подать и до «Шамаханской царицы»!
Признаюсь, что одним из поводов, заставивших меня именно сейчас перечитать всего Ершова, было и утверждение одного из читателей, что якобы «у Ершова кобылы ржут». Проверил, перечитал и ни одной кобылы в произведениях Ершова вообще не нашёл. Ну, нет у него никаких кобыл, ни ржущих, ни молчащих!! И не в стихах, ни в прозе. Да и ржут-то лошадки у него всего один раз, поскольку только в конце «Сибирского казака» и можно встретить знакомое нам «Конь заржал»! Но при этом на этого коня привешены такие эпитеты как «чёрный» (а в «Коньке» кобылица всё же белая!) и «ретивый». Казак же говорит, что «Мы гарцуем в степях», что перекликается с пушкинскими казаками из украинских степей: «Кой-где гарцуют казаки» (15). Само же слово «гарцевать» Даль определяет как «молодечествовать; наездничать; выезжать на коне для схваток; показывать ловкость, молодечество своё на коне». Т.е. опять же обходится без всяких кобыл.
Однако кто-то из читателей может заметить, что в «Осенних вечерах» сильный сибирский колорит и даже фамилия героя Безруковского в некоторой степени связана со сходной фамилией одного из знакомых Ершова. А я их отправлю к пушкинскому «Янышу-королевичу», в котором автор, взяв за основу свою довольно русскую «Русалку», умудрился создать мощнейший западно-славянский колорит. Пушкин-Протей! Только и всего. А при наличии рядом сибиряка-консультанта Ершова Пушкину написать нечто сибирское было нетрудно. Что он и сделал. Тут, правда, мне вспоминается упрёк Маяковского тем, кто стал писать стихи, разрывая их по строкам, т.е. «в лесенку»: «Дорогие поэты московские! Говорю я вам любя: Не пишите под Маяковского, А пишите под себя» (вариант наиболее культурный).
А вот Великому мистификатору Пушкину писать «под других» было интересно: он и подделывался в своих письмах порой под стиль адресатов, и пародировал Жуковского в своём «Руслане». И даже, когда Татьяна Ларина думает об Онегине: «Уж не пародия ли он?», то мы можем ответить: «Ну, конечно, пародия, но на очень многих литературных героев». Ну, а если Онегин – пародия, то кто же тогда автор как не пародист! И действительно, он виртуозно писал «под других». А потому никакой нынешний компьютер не может разгадать его руку. Ведь текст «Конька» «технарям»-компьютерщикам хочешь, не хочешь, а надо сравнивать с текстами, в которых безусловно присутствует рука Ершова. А тут нате вам, - в громадном прозаическом массиве «Осенних вечеров» вдруг высвечивается Пушкин! Так, что же вы, дорогие «технари», можете сравнивать, ежели и в «Коньке», и в «Осенних вечерах», присутствует Великий мистификатор, который вам и под «молодого воробья» подделается, и сибирский колорит нарисует весьма натурально? Хотя в самой Сибири Пушкин так и не побывал. Так же, как не был он и в Англии, и в Испании, что вовсе не помешало ему написать стихи, как в английском, так и в испанском стиле.
Итак, в подарок Пушкину я впервые в истории пушкинистики ставлю вопрос уже не только о его авторстве «Конька-Горбунка», но и о его же авторстве цикла повестей «Осенние вечера» (кстати, построенных по схеме «Повестей Белкина», но зато по объёму превосходящие их в несколько раз!).

Примечания.
1. См. главу «Удивительный автопортрет».
2. VIII,1034-1035.
3. «Сузге», Иркутск, 1984, с.240.
4. Стих №956.
5. «Сказки русских писателей», М., «Правда», 1985, стр.640.
6. А.А.Ахматова «О Пушкине», М. «Книга», 1989, с.27.
7. «Русские народные сказки А.Н.Афанасьева» в 3-х т.т., «Наука», М., 1984, т.3, стр. 268, сказка №571.
8. См. Акад. с/с Пушкина в 10 т.т., М., «Наука», 1965, т. IX, стр.424, 429, 445,448.
9. С.447.
10. «Тропа к Пушкину», М., «Детская литература», 1974, стр.527.
11. В.И.Даль «Толковый словарь живого великорусского языка, М, «Русский язык Медиа», 2005, т.I, с.24.
12. ЕО VIII, 18.13.
13. А.А.Ахматова «О Пушкине», М. «Книга», 1989, стр.24.
14. «Сузге», Иркутск, 1984, стр. 324.
15. П III 196.