Наследие А. Вельского 29

     Я смотрел ему вслед. Смотрел, и чувствовал, что и сюда я пришел зря. Более того, сейчас, мне эта мысль показалась не просто неправильной, а какой-то даже извращенной и жестокой. Действительно, учителю за девяносто, а я здоровый мужик, пришел, распустил сопли только из-за того, что сунул куда-то какие-то бестолковые бумаги. Пришел, вывали все это на старика и теперь вот сижу и жду, что мне помогут. Глупо. Честное слово, я так и подумал – глупо.
- Глупо и нечестно, - пробормотал я, стараясь придумать благовидный предлог, чтобы оставить старика в покое и вернуться домой, чтобы еще раз перевернуть всю квартиру, и, в конце концов, найти эти проклятые рукописи…
- Не глупо, и тем более не нечестно, - раздалось вдруг за моей спиной.

     В дверном проеме стоял Аркадий Моисеевич.
- Ты просто пришел не по адресу, вот в чем дело.
- Простите, Аркадий Моисеевич, но я не знал, куда…
- Вся проблема в том, что и я не знаю, куда надо обращаться с этим.
- То есть?
- Ты говорил об этой «Войне…»?

     Я только сейчас заметил, что учитель держит в руках стопку листов. Он протянул их мне. Достаточно было взглянуть на несколько первых слов, чтобы понять, что это за бумаги.
- Да, - кивнул я и как-то вяло поинтересовался, наверное, потому, что я уже знал ответ, - это из института?
- Да, мой мальчик. Так, что я тоже, так сказать, из этих или из тех. Не знаю, как ты их классифицируешь…
- Что?
- Я прочитал это, - он несильно хлопнул пачкой по столу, - и со мной тоже начались твориться чудеса. Не такие жуткие, как с тобой, хотя, для столетнего старца, любое чудо может стать последним.
- Господи, Боже мой, - только и смог произнести я.
- Вот именно. Случись это с моим отцом, он пошел бы отмаливать грехи в церковь, а не помогло бы – направился к колдунье. А вот куда идти нам – я не знаю.
- Аркадий Моисеевич, объясните хоть, о чем идет речь. Я ведь ничего не понимаю.
- Я тоже ничего не понимал, пока ты не рассказал, про свою встречу с этим, как его, Михаилом?
- Да, Миша.
- Значит с ним. Только он ведь не только машинки ремонтирует, но и ЭВМ и прочую технику.
- У него, на самом деле золотые руки.
- Это хорошо, но только в данной ситуации, это не важно. Важно то, что он тебе сказал, а ты, пропустил мимо ушей. За тобой это еще со школы водилось, между прочим.
- Что же я пропустил?
- То, что произведения эти воздействуют на людей. Энергия слова, понимаешь?
- Не очень, - покачал я головой.
- Ну, брат. Вначале было слово, и это слово было Бог. Так, по-моему, в Библии?
- Не читал.
- Не важно. У этого Вельского – дар. Настоящий дар, превращать свое слово в чужое дело. Коряво выразился, ну да не важно.
- То есть, другими словами, то, что я делаю последнее время, я делаю из-за того, что читал Вельского?
- Да, почти так. Только ты забываешь, что, и Верочка твоя читала, и Настенька твоя читала. И еще, минимум – сто человек.
- Но это бред какой-то! - возмущенно воскликнул я.
- Ты – материалист, а я – идеалист. Я ведь начал свое образование в церковно-приходской школе, а это накладывает определенный отпечаток на восприятие мира.
- Я и не знал, - пробормотал я.
- Об этом вообще, мало кто знает, но это так, к слову.

     Я не знал, что можно сказать. Я просто смотрел на учителя, в голове мое было полное смятение мыслей и каких-то эмоций…
- Я знаю, что ты хочешь спросить. Что делать? – Не знаю. Можно, конечно, оставить все как есть, но количество людей, которых коснулся Вельский, будет все увеличиваться и увеличиваться. При чем, я думаю, не в арифметической, а в геометрической прогрессии. Знаешь, что это значит?
- Нет.
- А означает это, друг мой, что в самом скором времени, ждут нас перемены. Возможно, сначала здесь, в городе, а потом, как только А.Вельский выйдет за пределы города, то уже и по всей стране.
- И я в этом виноват, - нет, мне не верилось. Не могло какое-то, пусть даже самое гениальное произведение, оказывать такое влияние.
- И ты тоже, но я думаю, что первым, после Вельского, виновником, следует считать вашего Павла Васильевича Афанасьева. Насколько я понимаю, это именно он вытащил на свет эти рукописи.
     Я не стал возражать, тем более, что и возразить-то мне было нечего.
- Да и какая теперь разница, кто виноват, - пробормотал я.
- Тоже верно…

     Я закурил очередную сигарету. Да, теперь я знал намного больше, только в результате этого знания, мир, вместо того, чтобы стать на место, вовсе перевернулся с ног на голову.
- Надо бежать, - произнес вдруг Аркадий Моисеевич.
- Что?
- Надо бежать, Олег.
- Но почему, от кого, куда, наконец…
- Слишком много вопросов. Но ответы на них вот: Почему? - а потому, что скоро, здесь начнется что-то вроде того, что случилось в том злополучном городке…
- Пришествие миссии, - я не мог не съязвить, уж простите.
- Дурак, ты Олег, прости меня Господи. Начнется война.

     Дурак я, что и говорить, полный дурак.
- От кого, спрашиваешь? - от этой войны. От крови, которой скоро здесь будет по колено, а может и еще больше. А вот куда? - учитель задумался, - наверное, за океан.
- За границу?
- Не просто за границу, а именно, за океан, мой милый, за океан. Туда, война дойдет, но позднее, может быть, к тому моменту, вы уже спокойно умрете, то есть, своей смертью.
    
     Я не ответил. Я просто не знал, что можно ответить… Беседа замерла. Не находилось ни нужных тем, ни нужных слов, чтобы освещать эти темы.
- Аркадий Моисеевич, я не могу уехать, - наконец я высказал то, что было у меня на душе.
- Интересно почему, - посмотрел на меня учитель.
- Ну, у меня здесь родители. Ну, допустим, я смогу объяснить то, что Вы мне рассказали Верочке. Даже наверняка – она поймет, но согласиться ли – не уверен. Не знаю.
- Бог ты мой, Олег, ты взрослый человек, а лепечешь что-то невразумительное. Честное слово. Родители, объяснять… Не надо ничего объяснять, надо бежать. Хватать людей, которые тебе близки и дороги и убегать!
- Аркадий Моисеевич, но почему Вы так уверены, что все будет так плохо?
- Олег, ты ведь изучал историю. Пусть только по учебникам, но ты ведь понимаешь, как следует читать учебник по истории.
- Ну, да.
- Так вот, если написано, «несознательные элементы» и «локальные проявления антисемитизма», то понимать следует, что большинство граждан, именно большинство, какого-нибудь города устраивает еврейский погром, под молчаливое согласие власти. Это понятно?!
- Аркадий Моисеевич, но какие погромы у нас, здесь?!
- Ты опять ничего не понял. Тогда были погромы, а сейчас речь идет об уничтожении целой страны. О переустройстве мирового порядка.
- И это Вы вычитали у Вельского, - я недоверчиво смотрел на стопу бумаг.
- А ты этого не вычитал?
- Нет.
- Тогда прочитай еще раз, -  Дейнеко был раздражен. Причем, в таком градусе раздражения я никогда его не видел, даже в школе, когда мы умудрялись что-нибудь отчубучить.
- Аркадий Моисеевич, Вы извините меня, конечно, но мне кажется то, что Вы говорите, ну, несколько преувеличено…
- Другими словами, то есть русскими и нормальными, ты мне не веришь, - учитель неожиданно успокоился. Он перестал мерить шагами учительскую, уселся на стул, а потом, несказанно удивил меня следующей просьбой, - дай-ка мне сигарету.

     Я выложил перед ним пачку и протянул зажигалку.
- Я ведь учитель, - заговорил Аркадий Моисеевич, - и, следовательно, должен знать своих учеников.
     Он словно спросил, но я не решился ответить, я просто сидел напротив него и слушал.
- А значит, должен знать, что существует такая мощная сила, как пресловутый русский «авось», в сочетании с непобедимой русской ленью. Должен знать об этом и помнить, правда?

     Я снова промолчал.
- Тогда, я должен был знать и твой ответ. Конечно, ты никуда не поедешь. Ты уже не мальчик, ты стал тяжелым на подъем, к тому же, что ты будешь делать там, если здесь ты занимался редакцией. Редактор ведь, это не физик-ядерщик. Я правильно излагаю? Будь добр, не отмалчивайся, в конце концов, это невежливо.
- Да, Аркадий Моисеевич.
- Что ж, возможно я не прав, что предлагаю тебе побег. Наверняка, в рамках того же самого Вельского, для тебя уготовлено что-то иное. Более того, ты, скорее всего, будешь нужен именно здесь. И ты, и твоя Верочка. Что ж, это я могу понять, - учитель помолчал, вздохнул и снова заговорил, - тогда тебе следует подумать о том, как ты будешь защищать свое семейство в эти смутные времена. Об этом тебе надо обязательно подумать. Вот…
    
     Насколько я понял, эта паузы была окончательной. Мы обменялись еще какими-то незначительными фразами и пожеланиями и разошлись. И признаюсь честно, по всей видимости, очень недовольные друг другом. Точнее, я не знаю, был ли недоволен Аркадий Моисеевич мной, а вот я уносил очень тяжелое впечатление от этого разговора.
    
     На улице опять валил снег. Но мне он уже не казался каким-то праздничным и чистым. Было в нем что-то такое, что очень сильно меня раздражало. И снова, я решил, что перемещение в общественном транспорте будет мешать моим размышлениям, и что предпочтительнее будет идти до дома пешим строем. Идти и думать.

     Конечно, все сказанное учителем, можно было отнести на его преклонный возраст, особенности воспитания, ну и национальные особенности… Меня даже передернуло от этих мыслей, никогда я не позволял себе так думать о своем учителе. Никогда и гордился этим, но вот что-то случилось, и я чувствую себя предателем. Хотя, даже и не знаю, кого предал… только особенности эти, все перечисленные вовсе не объясняют ни тяжести на душе, ни предчувствий, которые меня переполняют. Конечно, там, в учительской я уперся относительно того, что сказал учитель. Уперся, скорее всего, просто по привычке. Ну не люблю я, когда на меня давят, а тем более так. Но если отвлечься, уйти в сторону… как говаривал кто-то: «поставить в центре хотя бы Солнце, но уж не как не Землю», то выходило, что прав наш старый учитель. Прав, как всегда. И тогда даже страшно представить, что будет, если правота его распространяется на все сказанное им. Ну, хоть взрывайте меня, не могу я представить войны в своем отечестве. Да и кому это может прийти в голову – воевать сейчас?! А вот если вдруг…

     Становящийся уже привычным в последнее время, холодок потек вдоль моего позвоночника. Если представить возможным войну в нашей теперешней стране, то будет она… Ой, страшно… Не зря ведь помянул Аркадий Моисеевич про нашу российскую лень и другие национальные особенности. Будет ведь, такая мешанина и неразбериха, где не будет ни правых, ни виноватых, а вот крови будет пролито – без всякого сомнения – море. Чужой и невинной. Даже и описать невозможно… Я нервно закурил, остановившись прямо посреди улицы. Воображение, которое у меня всегда было весьма тяжелым на подъем, вдруг сорвалось с места, и понеслось вперед… Понеслись передо мной страшные картины различных бедствий, наводнения, цунами, шторма десятибалльные, землетрясения. И все это с человеческими жертвами, криками, слезами, лицами, преисполненными скорби и тоски и глазами, в которых поселилась такая боль, которую невозможно победить даже целой жизнью последующего счастья и безмятежности. Страшные картины, но даже они поблекли и потеряли свою невыносимость, как всегда теряется на фоне деяний человеческих разгул стихии. Увидел я войны. Точнее одну войну. Одну, но которая хоть и одна, но на всех. И в огне этой войны горели дома, взрывались какие-то заводы, падали какие-то огромные небоскребы, которых никогда и не бывало в нашей стране, а вместе с ними падали самолеты и тонули морские суда. И не только и не столько военные, сколько мирные. И казалось мне в ту минуту, что вижу я человечески лица, там за стеклами иллюминаторов. Лица, сведенные мукой, но не боли, а нечеловеческого страха. А еще руки, множество тонких, как стебли молодой травы, бессильно молотящих в толстые стекла, расплющивающиеся о его поверхность и пачкающие стекла в розовато-то прозрачную кровь…
    
     Если бы не обжегшая мои пальцы недокуренная сигарета, не знаю, как далеко бы зашел я в своих видениях. Я отбросил окурок, и полез за следующей сигаретой. Стало почему-то меня знобить на улице, возможно, что это давали себя знать разгулявшиеся нервы, а может, надвигалась на меня обыкновенная простуда. Я поспешил домой. Горячий крепкий черный кофе. Потом коньяк – одна, нет две рюмки и, спасибо девочкам, замечательное горячее, чтобы прийти в себя. Мягко, вместе с насыщением приходило успокоение. Некий момент отчуждения, когда окружающий мир словно отдалялся, и о нем можно было размышлять, не срываясь в штопор паники. Я прикрыл глаза ожидая…
    
     А когда наступил желанный момент, я передумал наводить порядок в своей голове. Честное слово, мне вдруг понравилось это странное ощущение тревоги и ожидания чего-то большого и настоящего. Захотелось, если хотите, ну может быть не подвига, то, по крайней мере, настоящего приключения. Чтобы оно присутствовало в жизни, чтобы о нем можно было рассказать. Чтобы в час, когда приблизиться вплотную небезызвестная старуха в плаще, можно было оглянуться и увидеть в своем прошлом самое настоящее приключение. Не знаю, откуда вдруг, появилась в моей голове эта шальная мысль – я ведь никогда не был безумным романтиком, даже в юношестве. Я предпочитал пути проторенные и проверенные. Правда, если я вдруг и выбирал иные, жизнь жестоко ставила меня на место. И вот, приближаясь к полувековому юбилею, я почувствовал себя романтичным, можно даже сказать, жаждущим подвига. Даже и не знаю, смеяться, а может быть плакать. Только кровь действительно бурлила внутри. Я почувствовал, что совершенно напрасно вел эту спокойную и тихую жизнь. Надо было…
    
     Я резко остановил полет своих мысли. Точнее, он сам остановился. Пришла мне в голову одна очень простая, но такая больная мысль. Я ведь старше Верочки. Пусть не очень, но тем не менее. И ее появление в моей жизни – самый настоящий подарок судьбы. Но вот вопрос, достоин ли я такого подарка. Может быть, пока еще не слишком поздно, поговорить с ней. Попробовать уговорить ее отказаться от меня и найти кого-то, кто действительно мог бы… Я впал в ересь. Не в глупость, а именно в ересь, то есть нечто такое, что должно возмущать и людей, и небо. Не в моих силах было зажечь, как впрочем, и потушить, те божественные огни, которые называют любовью, дружбой, доверием. Я мог лишь следовать персту судьбы, и, что есть силы, сохранять их, упрочнять их. И получалось тогда, что Верочка обречена, быть со мной рядом. Каким бы я не стал, во чтобы я не превратился со временем… И тут язык мой, перестал меня слушаться, несмотря на то, что я говорил все это про себя. А  мысли мои просто заблудились в темном сосуде, именуемом головой…
    
     Выбора не было. Ответов не было, единственное, что мне оставалось – ждать. Однако, и просто ждать было невыносимо. А не просто… Иного способа я не знал, да и не было его, этого другого способа. И снова сигареты, горячий чай и привычное место за кухонным столом с рукописью в руках, правда, теперь уже рукописью «Взгляда…»
    
     «Он увидел ее в тысячный раз, но как будто в первый. Увидел он, увидела она, и мир перевернулся. Покачнулось солнце и попыталось зайти на Севере. Скопище звезд, чей рисунок складывался миллиарды лет, вдруг перемешалось и замерло в ином, новом рисунке. В рисунке, который обозначил время их встречи и начало другой, их, жизни.
 
     Она воспрянула духом. Разом и без сожаления оборвала все иные связи, и на целые полгода поселилась в пустыне, чтобы познать одиночество. А, вернувшись, стала готовить дом к его приходу…
     Он же, понявший, что та, ради которой он пришел в этот мир, живет и ожидает его, вышел на тропу героя – тропу войны. Ибо другой дороги герою – не дано…
    
     А смута тем временем все расширялась и расширялась. Зародивший, подобно любой болезни, в локальной и малозаметной клеточке, она вызывала поначалу лишь неприятный зуд, который трудно было унять, но который не сильно влиял на весь организм в целом. Вполне возможно, имей организм все остальные органы здоровыми, зудом бы все и окончилось. Но этот организм был стар, и плохо следил за собой, особенно, последнее время. Поэтому, расчесанное место покрылось язвами и кровоточило. Неприятное зрелище, дурной запах, но главное, боль нестерпимая. Ну а на то, что бы превратить весь организм в сплошное кровавое месиво потребовалось совсем немного времени… Конечно мир, хоть и схож с организмом, но все равно это – не то же самое. Больной орган болит и болью этой сигнализирует о своем нездоровье, о своих повреждениях. А мир симулирует здоровье. Каждую свою новую язву, представляя необходимым новообразование, открытием, и чуть ли не подвигом.
    
     Он сначала бился с ложью, которая, паутиной оплетала мир. Писал, говорил, кричал и указывал пальцем, брал за руку тех, на кого надеялся, подводил и тыкал носом. Но постепенно тех, кого можно было взять за руку, становилось все меньше и меньше. А его уже объявили, в глаза – чудаком, а за глаза называли реакционером и приклеили ярлык ретрограда и контрреволюционера. Наконец, наступил момент, когда его перестали допускать в возвышенные сферы. Потом от него отвернулись пресса. Скука стала нападать на редакторов, и их тянуло на зевоту, когда они слышали его имя. Так, одна за другой закрылись все двери, и он остался на улице…
    
     Мир же занялся тем, что делает всякий больной мир – подменял понятия. Хорошо и плохо, правильно и неправильно, законно и преступно, добро и зло. Вот когда до этого дошло, он затих и вошел в ее дом. Нет, он не отказался от поединка, просто ему потребовалось передохнуть, восстановить силы и осмотреться. Ему, человеку умному, требовалось произвести некое подобие рекогносцировки. Надо было разобраться, что же теперь в его силах – что он может изменить, а с чем ему все-таки придется смириться.

     А еще, его душа требовала Любви. Обыкновенной человеческой, чтобы потом, когда он вернется на тропу, превратить ее в звезду. Чтобы было ради чего идти вперед, чтобы было на что равняться. Чуть больше года – от его дня рождения до ее дня рождения, они не появлялись на людях. Окна их дома открывались только для того, чтобы узнать, какое сегодня время суток, а двери только для того, чтобы сходить за продуктами и поздним вечером, когда все остальные бояться выходить, пройтись, подышать свежим воздухом…
     Это было счастливое, хотя далеко не беззаботное время…»
    
     И как это часто бывало в последнее время, меня оторвал от текста телефонный звонок… По пути к телефонному аппарату я быстро перебрал в уме всех знакомых, которые решились бы на столь поздний звонок, к слову говоря, список этот был не так уж и велик, всего несколько человек. Но именно этого человека я в список не включил.
- Алло, Олег. Это Марат. Быков.
- Марат, - я был просто изумлен тем, что снова потребовался своему столичному знакомцу, - привет. Не ожидал услышать тебя.
- Да я, собственно говоря, день назад, и сам не знал, что буду звонить…
- Что-нибудь случилось? - быстро отреагировал я.
- Как тебе сказать, если ты непосредственно про меня, то со мной все в порядке.
- Ну, слава Богу, - вполне искренне выдохнул я, хотя, честно говоря, даже и на мгновение не мог представить себе, что в случае каких-то личных неприятностей Марату придет в голову звонить мне.
- Собственно говоря, я кое-что узнал, про этого самого Вельского, если конечно, ты все еще интересуешься его судьбой.

     А вот это уже было и интересно…
- Интересуюсь.
- Вот слушай. Мне в руки совершенно случайно попало его письмо. На конверте имя – Ирина Постникова. Слышал о такой?
- Да, конечно, это его жена.
- Однако, там, внутри, письмо другой – Марине…
- Наверное, это дочь, - предположил я.
- Дочь. Тогда это многое объясняет, - пробормотал на той стороне провода Марат.
- Что объясняет-то, - напомнил я о том, что все еще нахожусь с ним на связи.
- Слушай, Олег, сегодня вечером я напишу тебе письмо. Кое-что от себя, и вышлю тебе копию письма, хотя нет. Сниму копию, а тебе вышлю подлинник.
- Буду благодарен, но почему ты не хочешь его просто прочитать?
- Дело в том, что я звоню от знакомых, а у нас тут уже два часа ночи.
- А где ты?
- Я в командировке. Практически, за Полярным кругом.
- Однако…
- Так, что жди письма.
- Договорились. Буду ждать.
- Для надежности, я и его вышлю его заказным.
- Отлично, спасибо…
    
     Пошли гудки отбоя. Я положил трубку, но с места не двинулся. Неожиданно я понял, что созрел для прочтения дневников Афанасьева. Не всех конечно, а только тех страниц, где шла бы речь о Вельском. Почему-то я был уверен, что там, в дневниках Павла Васильевича обязательно должно быть что-то сказано по этому поводу.

     Я поискал взглядом коробку, которую принес из дома Афанасьева. Я взял ее с собой в кухню, разобрал на столе и начал аккуратно перекладывать тетради. Афанасьев был большим аккуратистом, поэтому, тетради были не только пронумерованы, но и на каждой из них стояли даты первой и последней записи. Я перебрал их и разложил по датам. Вышло, что в среднем, на год уходила тетрадь, иногда чуть меньше. Но практически все тетради начинались в августе-сентябре месяце. Нравился Афанасьеву чем-то этот период…

     После некоторых размышлений, я начал с тетради последней. Усевшись поудобнее, я просматривал страницу за страницей, не особенно вчитываясь в текст, просто просматривая слова на листах, в надежде обнаружить имя А.Вельского, инициалы А.В. или, хотя бы прозаическое Саша. Однако мои усилия были тщетны, я пролистал таки образом три года. Ни одной записи мне не попалось.

- Черт возьми, но этого просто не может быть, - пробормотал я, откладывая очередную тетрадь, в стопку с уже просмотренными  тетрадями, - просто не может быть. Не верю, что Павел Васильевич не сделал ни одной записи об том, что ему в руки попали рукописи!