Кащенко! Записки не сумасшедшего. Новые отрывки

Дорогой читатель!
предлагаю Вашему вниманию новые отрывки из автобиографической повести "Окно наизнанку", включенную в мой новый сборник "Кащенко!Записки не сумасшедшего".

Жду Ваших комментариев и дискуссий:
http://www.facebook.com/ElenaKotovaFAN
http://vk.com/pisatelkotova
www.elenakotova.com

*****
Отлепляюсь от окна, оно ворчливое и неласковое сегодня. В палате сестра-хозяйка проверяет ногти.
- Так, тупые? – спрашивает меня.
– Тупые, тупые, а вообще это гель! – поднимаю я глаза на нее.
– Ну, ладно… Пока… А ты, голуба? – обращается сестра-хозяйка к Оле, – пилить будешь или будем резать?
– Я подпилю.
– Ну ладно… А тебе, дорогуша, точно резать. И тебе резать, и тебе. Сейчас к вам с ножницами приду.
Представляю, как еще через несколько дней мне откромсают ногти канцелярскими ножницами. Дай бог, чтобы это была моя самая большая проблема. Странно, почему про ногти вспомнили именно сегодня? Неужели Марианна спровоцировала? Дурацкая мысль…

Вечером в «телефонное время» звонит мой британский адвокат. Да, еще есть и такой.  Уголовка не только в России.  Точно такая же – параллельно – в Лондоне.   Что они могут там расследовать без меня – вопрос загадочный.  Но установка, полученная  с политических верхов, что надо вывести на чистую воду русскую коррупцию,  не дает англичанам возможности признать, что нельзя преследовать человека за одно и то же в двух странах.  Нельзя этого делать!  Запрещено международными законами.   Но Служба королевских прокуроров не спешит, выжидает.  Что ждут, они, видимо, и сами не знают.   Может, что я от русского следствия сбегу и тут же рвану в Лондон?   На шоппинг, например…  Поэтому вынуждена держать и английского адвоката. Господи, они меня уже давно разорили… 
  Итак, Мэтью, мой английский адвокат.  Мэтью обстоятельно  расспрашивает, какие тут условия, чем вообще могли руководствоваться следователи, закрывшие меня в luna bin, в дурку… Не думаю, что он за меня страдает, хотя он очень и очень неплохой человек.  Но вдруг в подробностях тутошнего бытописания всплывет что-то  стоящее для  целей моей защиты в Лондоне.
– Я помню, как ты плохо себя чувствовала всю зиму, – говорит участливый Мэтью. – У тебя кружилась голова, ты была в таком подавленном состоянии. Это стресс, ясно совершенно. А сколько раз ты падала? Ты сломала руку, потом упала и порвала что-то на ноге, правильно? А потом еще писала мне, что в театре упала на лестнице и тебе поставили диагноз – сотрясение мозга. Это же все от стресса!
– Мэтью, это ты к чему? – спрашиваю я.
– К тому, что ты, на мой взгляд, не можешь ходить на допросы. С такой явной сосудистой патологией в Британии тебя точно освободили бы от уголовной ответственности!
– А это ты к чему?
– Не знаю... Просто теоретически: что будет, если они признают, что у тебя нервное расстройство? Ведь это, скорее всего, так и есть?
– Мэтт, у нас нет понятия «нервного расстройства». Тут не неврологи, тут психиатры. Либо я псих, либо здоровый человек.
– А что будет – чисто гипотетически – если они признают, что ты психически нездорова?
– Применение статьи 81 УПК… Вызовут судью из местного суда и прокурора. Скажут, что пришли к заключению о том, что я психически нездорова. Решением суда назначат принудительное психиатрическое лечение. Будут лечить месяцев шесть. А может, и год, это как пойдет. В общем ровно до того, пока они же не признают, что теперь я вылечилась. После этого следствие продолжится.

Мэтью молчит, я ясно вижу – именно вижу, -- как  он офигевает.

– I can't believe this. Russia is a First World country! It’s twenty first century, c’mon! This sounds like dark ages.
– It is, what it is, Matt.
– You mean, that if they find you unhealthy, they will institutionalize you and put you on compulsory drug treatment? This is unheard of!* 
  *- Не могу поверить! Это Россия, страна Первого мира. Это двадцать первый век! Это похоже на средневековье!
- Это так, Мэтт, и никак иначе.
- То есть, если они придут к выводу, что ты нездорова, они закроют тебя тут и протащат через принудительное медикаментозное лечение? Это неслыханно! ( англ., пер. авт.)
– Да, но мы с тобой знаем, что я психически здоровый человек, правда?
– Правда… Я понимаю… Ничего другого не дано. Все это чудовищно. Ты будешь писать в Европейский суд по правам человека?
– Посмотрим…
Что я могу сказать Мэтью? Буду я писать в ЕСПЧ или не буду? Если будет о чем, наверное, напишу. Но о чем писать? Пока же все по закону. Следователи видели мои сломанные руки-ноги, мои гипсы и лангетки. Они решили проверить, а не симулирую ли я. Я же могла гипс и на здоровую руку привязать, правда? Плевать, что со сломанной рукой, а потом и с ногой в лангетке я все равно ходила всю зиму на допросы. Надо прикрыть свою задницу и проверить. Сунулись в поликлинику, изъяли историю болезни. А там – неврология. Будут следаки вникать в то, что астено-невротический синдром и проблемы с мозговым кровообращением – это болезни, которые могут превратиться в хронические, могут сделать меня инвалидом, но при этом никакого отношения к психиатрии не имеют? Не будут они в это вникать. У невролога была? Падает? Значит, надо проверить, чем больна. А вдруг она под конец следствия закосит под психа? Отрежем ей эту возможность. Пусть дадут справку, что она не псих. Надо для этого ее на месяц закрыть в дурдом? Не вопрос, закроем. Все по закону. Умная девушка из Нью-Йорка так все и объяснила себе и остальным в фейсбуке. По закону же все!

– У тебя какое произношение? Оксфордское? – на лавочку, где я подзаряжаю телефон для следующего дня, садится Марианна.
– Какая разница… – мне страшно неохота ввязываться в разговор с этой особой, тем более, что у нее задачи гораздо более важные и масштабные, чем выяснять, какое у меня произношение.
– … тени «Версаче»… скажите ему, в левом ящике лежат. Там же блеск для губ, тональник, пудра. Ящиком ниже – несессер. Я вас не прошу комментировать, разрешат ли мне ножницы, ваше дело записывать за мной. – Тут Марианна переходит на повышенные тона. – Вы поняли меня? Повторите, что поняли. Дальше. Тут очень жарко, пусть привезут голубые шорты непременно, белые носки и теннисные тапочки. И обе ажурных блузки, они в шкафу висят… Непременно пеньюар, тут такие мальчики-санитары, ясно? Пеньюар! По буквам диктовать? Все вы слышите, не прикидывайтесь!
Монолог продолжается долго, список, похоже, бесконечен. Но ничего бесконечного не существует и, нажав отбой, Марианна снова возвращается к моему английскому. Я делаю вид, что не слышу.

– Все, в ком проглядывает хоть какая-то незаурядность, прошли трудный путь, – делает заявление Марианна. – Это я о тебе. Это и обо мне тоже, мы с тобой одной крови, это мне ясно. Я вот…
Дальше – невнятное бормотание, доносятся только обрывки: «…под лавкой в плацкарте спала, в тамбуре… между вагонами на сцепке стояла, менты меня искали. Так и не нашли, я их всех… Отчество меняла… Четыре паспорта…» .
– Вы наверное в разведке работаете? – я все-таки не удерживаюсь.
Эта мысль Марианне явно нравится, она заявляет:
– Да! И не в одной! И не только в разведке... – и снова следует неотчетливое бормотание. Я ржунимАгу. Про себя. Я смеюсь не над Марианной, конечно. Но вот это противоречие, этот абсурд – несчастная, однозначно психически нездоровая женщина, при этом красивая, и этот текст – ну это очень смешной текст! Что с этим поделать?!

Вечером в курительно- какательном салоне ничего нового. Ничего, что добавило бы новые сущности. Ну, новые оттенки, новые сюжеты… Ну, выяснились фантастические подробности из сексуальной жизни восемнадцатилетней беззубой Анечки – бабушкиной внучки, изложенные невнятным, омерзительно матерным речитативом. Кому она излагает истории своего секса то ли в Ростове, то ли на каком-то московском вокзале, где она… – непонятно что? Салон занят препирательствами по поводу очереди к толчку, pardon my French, как говорится.

Марианна снова требует санитаров для укола, не доверяясь сестрам. Сквозь стеклянную дверь мы видим из палаты, как идут три бугая… Ясно, что Марианне их появление доставляет острое наслаждение. В нашей палате опять хохот:
– Мальчики по вызову!
Марианна показывает мальчикам отнюдь не только попу… Она лежит на ложе из банкеток без трусов, изо рта льется скороговоркой мат…

Практически те же словесные помои льются и из телевизора. «Предъявите билет! Что я мог сказать в ответ? Вот билет на балет, на трамвай билетов нет!».  Совершенно то  же самое, что в нашем отделении, только без мата. Все по закону…
Проходит еще один день, моя жизнь тут, похоже, становится рутиной…
– День сурка, – устраиваясь в постели, произносит на соседней кровати Оля, замечательная «Гаврилова Оэм».

Следующим утром я думаю лишь о том, что сегодня в Москву из Нью-Йорка прилетает сын. Я отговаривала его лететь в ту ночь, когда узнала, что наутро меня закроют в Кащенко… Зачем прилетать? Да, мы с зимы мечтали о его приезде, планировали, но раз я буду в больнице, какой смысл? Потеря времени для него и лишняя травма для меня: смотреть на него через окно с решеткой и думать, как классно мы могли бы провести время.
– Нет, мамсик, – повторял мне сын в ответ на мои доводы, – тебе именно там больше, чем где бы то ни было, нужна поддержка. Я приеду к тебе. Буду носить тебе передачи, буду готовить вкусненькое. Буду приходить к тебе каждый день, а если не будут пускать, я буду стоять под окнами и прыгать козликом, чтобы тебя повеселить. И не отговаривай меня!

Последнюю неделю я тешила себя призрачной надеждой, что мне, может быть, чудом удастся убедить врачей отпустить меня к приезду сына. Ведь они еще в первую неделю сказали мне, что убеждены в том, что я психически здорова! А уже почти три недели прошло! Они искушали меня словами о том, что ненужная жестокость им не по сердцу… Что они не звери, а врачи. Завотделением рассыпалась в заверениях, что она сумеет договориться с главным врачом о том, чтобы отпустить меня, когда сын уже будет в Москве. Я написала заявление, «чтобы было на чем резолюцию наложить», как велела мне эта стерва. «Мы поговорим, постараемся… Во вторник – вряд ли, а вот в четверг…».
Ксюха- «Хармс» все повторяла: «Ленка, четверг – твой день, вот увидишь». Татьяна Владимировна и Оля, мотали головами, не верили, что меня выпустят, но тоже надеялись. Увы.
Юрка будет в Москве восемь дней. Я буду говорить с ним по телефону бодрым голосом, он будет приходить и стоять под окнами. Сколько раз мы увидимся за эти восемь дней? Нельзя… Нельзя думать о том, как бы мы могли провести эти восемь дней. Зарываюсь в подушку, впервые плачу. Этого тоже делать нельзя...

Зато сегодня выписывают «Хармса» и Татьяну Владимировну. На их койки заселяют девах из «промежуточной», «полу-надзорной» палаты. Одна из них – та самая, что механически играет на пианино, та, что плакала в мой первый день тут за занавеской, разговаривая с мамой…. «мама, ты мне так нужна, зачем ты меня сюда отдала…». Сейчас она сидит за столом с остановившимся взглядом и жует банан.
– Я рада, что тебя к нам поселили, – говорю ей.
– Я на волю хочу, домой! А меня в шестую перевели, думают, мне от этого счастья добавилось!
Налицо типичная депрессия. Куда ей на волю? Этот остановившийся взгляд и перманентное уныние на лице. Шаркающая походка, обвисший живот. Ей на вид лет двадцать шесть-двадцать восемь. Эх, «Хармс», «Хармс»… Какая же ты сильная девчонка. Какая красавица! Сегодня, когда ты переоделась в «штатское»– не могла глаз от тебя отвести… Загляденье: узкие бедра, длинные ноги, тоненькая талия. На вчерашних папильотках волосы превратились в кудри, стянутые в стильный хвост.

У Ксении в прошлом году украли четырехлетнюю дочь, через два дня вернули…  Ее рассказ о том, как муж бежал от детской площади за черным джипом, а она, выхватив из коляски пятимесячного ребенка, вцепилась в старшего, пятилетнего сына, уговаривая его не кричать…  Как это передать?   Ее рассказ о телефонных угрозах убить всех  троих детей!   Сейчас с ними только Ксюхин муж.   Он приходил сюда, в девятое отделение острых психиатрических заболеваний и судебно-медицинской экспертизы. Они стояли, обнявшись у окна, шепча что-то друг другу.  У мужа умное интеллигентное лиц, в нем, как и в жене, чувствуется скрытая сила. Ему тридцать один, ей двадцать семь.
Ничего толком не знаю про уголовное дело Ксюхи-«Хармса», но ясно, что ей приходится выбирать между ужасным и жутким. Конечно, нервы у нее издерганы, конечно, она не в себе. А кто был бы в себе, когда похитили ребенка? Ксюха могла бы дать волю нервам в надежде, что ее признают больной. Такой диагноз дал бы ей защиту от бандитов, заказавших ее и укравших у нее ребенка, но закрыл бы ее в психушке на долгие месяцы, если не годы. Причем не тут, в Кащенко, а в каком-нибудь интернате… Это практически смерть. А она нужна своим детям. Ей необходимо бороться.
Ксюха решила замкнуть нервы на замок, получить справку о психической вменяемости и быть с детьми. Теперь, скорее всего, «заказ» будет раскручиваться дальше, и что будет с ней и с детьми? Вот такой выбор у моего родного «Хармса»… Она рыдала всего один раз в курилке: «Я бы всех сдала, но за детей боюсь»…
«Хармс», милый «Хармс»! Мне так плохо без тебя, без твоих «падающих старух», без матерка, без твоей нежности ко мне, да, в общем-то, и ко всем. Мне так страшно за тебя. Тебе двадцать семь, у тебя трое детей, а ты попала в такую кашу…
«Переселенка» в палате номер шесть, грустное создание по-прежнему задумчиво жует банан…
– Ангела нашего во вторую, в надзорку отправили!
– Вы чё? – вскидывается кто-то.
Я лежу, теперь не уткнувшись в подушку, а глядя в потолок. Аля допрыгалась, донылась, лелея свою болезнь и изводя своей «неправильной» схемой врачей. Теперь она в надзорной, чтобы жизнь медом не казалось. Вчера я взяла ее за руку, все еще надеясь воззвать к остаткам разума. «Ой, осторожно, тут болит!».
– Где болит?
– Вот тут, где капельницу ставили… – Аля показала на крошечную красную точку от иглы.
Сегодня ей придется спать во второй палате, где воняет мочой, где больные ходят под себя, где ночью сидят на полу, а днем крадут друг у друга трусы, полотенца и все, что плохо лежит. Где бородатая Вика постоянно ходит в туалет, сует два пальца в рот, чтобы вырвать только что принятые таблетки, а остальное время, не переставая, плачет и мычит… Вернут Алю в шестую через несколько дней, – может, поймет, насколько все относительно. Ее беда – точка от укола. Как ее сравнить сжизненной трагедией «Хармса»? Если Але откроется разница, значит выздоровела. Но не уверена, что Аля сумеет это понять: девчонку уже и так залечили при полном ее непротивлении и всеохватной любви к себе, к врачам и к своей болезни.
Но все равно я не в состоянии понять, зачем Алю перевели в жуткую, звериную, вторую, «надзорную палату»? Она что, в шестой палате стала социально-опасна? Нет.  Ее что, во второй палате будут лечить по-другому, чем в шестой? Тоже нет. Зачем стерве-завотделением нужно к ее страданиям от болезни добавить еще и эту новую травму, поселив среди озверевших, невменяемых существ? Это что – шоковая терапия? Тогда это поразительно жестоко. Не мне в этом разбираться, но это даже не шоковая терапия, а просто врачебное бессилие. Але настолько плохо внутри себя самой, что, боюсь, перед этим меркнут даже ужасы второй «надзорки». Она не так остро их воспринимает, как это было бы, к примеру, со мной. Ее ад внутри, и ей безразличен запах мочи и блевотины, ее не трогает полная невозможность общаться с кем-либо во второй палате. А как ее можно лечить – помимо лекарств – если не общением, теплотой? Я ничего не понимаю.

Напротив меня угрюмая девушка по-прежнему жует банан. Доела, спрашивает:
– Чье печенье? Можно?.
– Раз лежит на столе, значит, можно, – отвечает Оля, единственная оставшаяся в палате «из стареньких». Видно, что угрюмая, тупо жующая девушка ее страшно раздражает.

Я выхожу в коридор.
– Котова, тебя вообще сегодня не слышно, не видно. Я же должна тебя описывать, а что я напишу? Что притихла? – обращается ко мне дежурная медсестра, бабушка со стальными зубами.
Неожиданный поворот. Медсестре надо меня описывать? Это, наверное, и так должно было быть понятно, я просто как-то не задумывалась. Зачем-то ввязываюсь с бабушкой в разговор, бабушкино резюме сводится к тому, что «все кругом бандиты, закона никакого, и справедливости никакой. Волчьи нравы. Что ты рвешься отсюда, тут не сахар, но все лучше, чем на нарах. И стучишь все время на своем… этом… буке. Телевизор бы посмотрела, тебе тут отдыхать положено».
Эта бабушка-старушка описывает мою психику, моя жизнь на капелюшечку зависит от ее оценок моего внутреннего мира. От этого ли, или просто так вдруг снова заиграли краски, обострились чувства? Даже чересчур.
Иду в курилку, сама не знаю, зачем. Все те же лица. Гаврилова «Оэм» и Нина, похожая на Джоконду, собираются опять мыть полы. Мы открываем окно, чтобы дышать воздухом. Стою, глотаю воздух, он кажется мне свежим и густым, как только что сваренный, пахучий бабушкин кисель. Нытье и перепевы за спиной, уже наизусть знакомые, портят удовольствие. Отлепляюсь от окна, бычкую окурок, поворачиваюсь к двери…
Я еще ни шагу не сделала, я только повернулась от окна! В лицо ударяет смрад, смесь запахов немытого тела, грязных тапок, мочи, остатков обеда… Он, как удар океанической волны, безопасный, но на мгновение оглушающий, на секунду лишает всех чувств.

Возвращаюсь в палату. Банан дожеван. Печенье тоже. Унылая девушка, играющая нам унылую «Лунную сонату» теперь уныло жует шоколад, оставленный в палате «Хармсом»…


*******
Воздуха глоток

Ура-а-а! Всегда можно найти способы устроиться! Вечером вернулась снова в наш «салон» с гениальной идеей: а почему, собственно, я не мою полы? Тут же и вызвалась мыть туалеты и курилку. Фигня вопрос! Если не шваброй, а руками, подоткнув больничный халат – не в свой же одежде! – то выходит чище и быстрее. Взамен можно еще с полчаса, открыв наше – точнее мое личное – окно, делать вид, что мытье продолжается и дышать нормальным воздухом, выгнав к свиньям всех больных. Побыть в одиночестве –вернее, наедине с окном. Вдруг явственно слышу надрывный голос Валерия Леонтьева: «Ну а пока не вышел срок, жизнь, дай мне воздуха глоток...». С утра снова вымыла полы и унитазы к изумлению медперсонала. Они в восторге, но вроде смущены:
– Ох! Кто сегодня полы моет! Надо же! Слушай, Котова, а может тебе не стоит?
– Почему это мне не стоит?
– Ну… А зачем тебе? Отдыхай, другие помоют.
– А мне тоже хочется.
– Тебе чего, сигарет дать или кипяточку? Ты не стесняйся.
– Да нет, я не за сигареты, я за свежий воздух. А можно, сын сегодня масла пронесет, а то у нас дверь скрипит, пятую ночь не спим?
– На свои купит? У нас денег на масло нет.
Вчера стукнуло ровно пол-срока до «дембеля». Или не вчера? В Законе «73-ФЗ» изначально срок судебно-психиатрической экспертизы был «до двадцати восьми дней», а года полтора назад в «новой редакции» стал «до тридцати». Зачем добавили два дня, что это меняет? Кроме гипотезы, что депутаты способны оперировать только круглыми цифрами, ничего в голову не приходит. Голова пустая… совсем. В этом есть своя прелесть.

Выхожу из сортира, снова окатывает – после воздуха – плотная, упругая волна смрада и духоты. Иду по коридору, понимая вдруг, что перед глазами – эпизод из «другого кино»… Братья Коэны, где вы?