Поэт Ф. Е. Поступаев - толстовский Тютчев?

   1) О КОМ РЕЧЬ.

   Фёдор Емельяновиич Поступаев (1872-1931) -
рабочий, поэт-самоучка, участник литературных рабочих кружков. Публиковался с 1902 года. С 1905 года – сотрудник основанного Л.Н. Толстым и И.И. Горбуновым-Посадовым издательства «Посредник»: заведовал сбором материала и подготовкой изданий в Москве. В «Посреднике» же публикуются стихотворные сборники Ф.Е. Поступаева («Песни рабочей жизни» (1904) «У земли и у котла» (1906)), рассказы «Деревенские письма», «Утро» (оба 1911) и др.

   2) КОММЕНТАРИЙ.

  Секретарь и добрый друг Л.Н. Толстого, Николай Николаевич Гусев, как-то, вдохновенно продекламировав Л.Н-чу стихи Поступаева, назвал Фёдора Емельяновича «толстовским Тютчевым» (Маковицкий Д.П. У Толстого. Яснополянские записки. - Кн. 1. С. 296).

   На наш взгляд – немного опрометчиво назвал: сам Поступаев, как явствует из нижеприведённого его очерка о посещении Л.Н. Толстого, во-первых, точно не «толстовец», и, при всей простонародной наивности, он смело, аргументированно спорит с толстовскими теориями ненасильственных социальных преобразований; во-вторых же – свой творческий, поэтический эталон находит в поэзии отнюдь не Тютчева, а нелюбимого Л.Н. Толстым «духовного дегенерата» В.Я. Брюсова.

     Тютчев в лучших своих стихотворениях – глубоко философичен, прислушивается к себе и отыскивает в природе и мире неочевидное, трогающее только сердце поэта. Дошедшие же до нас стихи Ф.Е. Поступаева облечены пусть и в изнурённую трудами, но всё-таки плоть, сильнейше экстровертированы на "мировое зло", несправедливости, горести трудящихся. Аристократичного Тютчева передёрнуло бы и вывернуло не только от поступаевских описаний цеховой работы, кабачного загула или ночной охоты в бараке с сальной свечкой за блохами и клопами, но и от простонародного языка поэта-пролетария. Тютчев ищет Бога, Поступаев -- классовых "врагов" и вшей в постельных "ласкутьях"...

     Если уж искать некоторых предтеч поступаевской лирики в русской лирике первой половины-середины XIX столетия, то следует, скорее, назвать имена И.С. Никитина, Н.А. Некрасова, отчасти -- Я. Полонского… Причём – в большей степени сходство с первым: знаменитый некрасовский «гнев» в адрес «мироедов», «дармоедов», «губителей народа», "эксплуататоров" у Поступаева отсутствует напрочь, чем и приглянулись его стихи Л.Н. Толстому, ибо, на его взгляд, называя виновных, отнюдь к ним «не разжигают злобу, устанавливают правильное отношение» (Там же).
 
     Примечательна и история взаимоотношений Поступаева и Толстого при личной встрече в ноябре 1905 года. По признанию Льва Николаевича, тот поначалу напомнил ему любимого им «крестьянского» живописца Орлова и «совсем загипнотизировал», так что он «его только после раскусил» (Там же. С. 477).

    «Раскусив» же Поступаева, уже в период его редакторства в «Посреднике», Толстой увидел в его лице одного из «распропагандированных» радикалами революционных активистов, хотя и болеющих душой за российское крестьянство, но не принимающих близких Л.Н. Толстому взглядов на мирное решение земельной собственности по системе американского экономиста Генри Джорджа. По мнению Ф.Е. Поступаева, обаявшего и переманившего в 1905 г. на свою сторону даже Н.Н. Гусева, «система Генри Джорджа недостаточно радикальна – во-первых, потому что не касается фабричного производства, капитала; во-вторых, не уравнивает положения землевладельцев. Надо сделать общей не только землю, но и остальное производство; пусть общины обрабатывают землю сообща и продукты делят поровну» (Там же. С. 469).

    Резонные возражения Льва Николаевича о том, что «это вопрос сложный», что люди не настолько святые, чтобы «всем землю обрабатывать», что «сделать труд обязательным, священным нельзя», что и Христос с апостолами, к примеру, не пахали землю для общины, -- наталкивались на барьер непонимания, неприязни (Там же). Поступаев снова и снова, ссылаясь на речи наиболее радикально настроенных делегатов I съезда Всероссийского крестьянского союза, настаивал на немедленном осуществлении «идеала» отнятия у эксплуататоров и уравнительного разделения земли на «мирских началах» (Там же. С. 470).

    Примечательно здесь же диагностированное Л.Н. Толстым загрязнение не только сознания Поступаева-активиста идеями революционного насилия, экспроприации и уравниловки, но и устной речи Поступаева - оратора, писателя и поэта и других делегатов помянутого «крестьянского» съезда – иностранными словами. На это Л.Н. заметил: «И думать, и говорить надо своим умом и своими словами, и говорить русскими выражениями. Надо, чтобы понятия были свои, русские. Тогда и слова найдутся русские» (Там же).

    3) ПРИЛОЖЕНИЯ.

    3.1. ДОКУМЕНТ 1.

    Ф.Е. Поступаев
 У Льва Николаевича Толстого (очерк, публ. 1907г.)

   «… В передней дома Толстых нас встретил низенький, худенький, тихо говорящий человек, доктор Д. П. Маковицкий. М. А. Шмидт отправилась по лестнице на второй этаж, а мы остались внизу.
   По портретам Репина и фотографиям Толстой в моем воображении рисовался огромным, коренастым; лицо сурово-грозное, обрамленное густой растительностью,— вдруг, я вижу, по ступенькам лестницы спускается сутуловатая фигура небольшого роста худенького старичка; бородка жиденькая, волосы на голове редкие; глаза серые, маленькие, но живые и острые.
  — Кто здесь Поступаев, что недоволен моим предисловием к Джорджу? — радушно улыбаясь, спросил Лев Николаевич мягко-ласковым, по-женски звучащим голосом и, взяв меня за руку, ввел за собою в комнату Д. П. Маковицкого.
   — Мне Марья Александровна передала, что вас обидело моё предисловие к статье Джорджа о едином налоге; скажите, что в нём обидного? — спросил меня Лев Николаевич таким тоном, словно он радуется моему недоумению.
   Я высказал, что трудно согласить все его взгляды отрицания земельной собственности,— хотя бы по произведениям «Неужели это так надо?», «Великий грех»,— с желанием помочь идее обложения единым налогом опять-таки в пользу тех же собственников; кажется, что Толстой отрицает Толстого.
   Лев Николаевич объяснил, что ни ров, ни пропасть без моста не перейти, а единый налог в предложении Джорджа ему рисуется не чем иным, как мостом постепенного перехода через пропасть собственности к уравнительному трудовому землепользованию.
В каких-нибудь полчаса беседы Лев Николаевич своей простотой и сердечностью отогнал всё моё смущение; чувствовалось свободно и легко, словно ты не у всемирно-знаменитого Толстого, а у самого задушевного приятеля-друга, для которого внутри тебя нет ничего затаённого. На моё недоумение о проповеди непротивления Лев Николаевич радостно рассмеялся:
   — Эдакий вы чудак! Да ведь в этом непротивлении — самое яростное противление. Человек, которому объявили приговор к смертной казни, отказывается от пищи: разве тем самым он не проявляет самого сильнейшего противления?..
   Наверху в большой гостиной, увешанной портретами предков Льва Николаевича, за столом сидели три женщины: М. А. Шмидт, С. А. Толстая и Т. Л. Сухотина—дочь Толстого. Около Льва Николаевича сидел хорошо одетый, средних лет, господин, оказавшийся по представлении князем Оболенским. Он рассказывал Льву Николаевичу о крестьянских бунтах и разгромах имений в их местности. Помню характерный момент. Князь говорил о жестокости и варварстве крестьян, делающих надрезы кожи на породистых лошадях, которых выгоняли из шкуры каленым железом. Лев Николаевич слушал с нескрываемым недоверием и не раз прерывал князя вопросами;
   — Да ведь все это говорят, а сами-то вы не видели? И, вероятно, чтобы переменить неприятный разговор,
   Лев Николаевич обратился ко мне:
   — Кого из современных поэтов вы больше читаете и уважаете?
   — Брюсова,— ответил я.
   — Декадент, упадочник, духовный дегенерат…Что вы нашли у него?
   Я предложил прослушать, что я помнил из Брюсова. Лев Николаевич согласился, и я прочел. «Я жить устал среди людей и в днях…»
   Стихи о женщинах я умышленно выпустил, а о думах и книгах постарался оттенить и подчеркнуть в них все красивейшие образы: о стоцветных стеклах окон — книг, через которые видны мир, просторы и сиянья; о голубях, несущих весть в плывущий ковчег, и т. п. Я читал и наблюдал, как задумчиво-серьёзное внимание великого старика начинает цвести юношеской улыбкой радости чуткого художника. Глаза Льва Николаевича лучились и искрились духовным удовольствием, чувствовалось без его признания, что стихотворение ему нравится. И когда я кончил, он попросил еще прочесть, если есть что в памяти из того же Брюсова.
   Я читаю «Каменщика».
   Лицо Льва Николаевича начинает меркнуть, и, когда я кончил, он сказал:
   — Первое, глубокое по мысли и настроению, можно уверенно считать поэтическим, а второе — надуманное, и думаю, что прозой гораздо лучше можно выразить ту мысль каменщика, которая выражена стихами.
   Говорили о современных беллетристах, среди которых Лев Николаевич отметил большое подражание психопаткам мод — женщинам, ищущим в материях не прочности, а яркости и цветочности рисунка, по большей части линючего и негодного.
Прощаясь, Лев Николаевич посоветовал мне всматриваться поглубже не в Брюсовых, а в живой быт трудовой среды».

*****

3.2. Избранные СТИХОТВОРЕНИЯ Ф.Е. Поступаева


1.   Как я запел.

Под свист паров, под скрежет пил,
Под лязг и гром гигантов стали,
Я в глубине души открыл
Источник скорби и печали…

Гудок ли грозно рокотал
Призывом властным под трубою –
Мне чудилось, что он стонал
И словно плакал надо мною…

Форсунки ль выли у котлов,
Иль топки, уголь пожирая,—
Их воспринять я был готов
За тот же стон, тоской сгорая...

И скрип станков, и шум машин,
И дробь от молота по стали, --
Всё мне звучало, как один
Огромный стон людской печали...

И слушал я, и сам стонал,
Тяжёлый молот поднимая,
И пот горячий проливал...
От мук труда изнемогая...

Был ночи мрак, молчал завод...
Труба под небом не дымила;
В бараках крепко спал народ...
Казалось, ночь над всем царила...

Но я не спал... мой мозг горел...
По жилам кровь огнём пылала...

Мне чудилось, что кто-то пел,
И песнь не скорбию звучала,
Не стоном мук и не тоской,
Нет; что-то новое в ней лилось...

Я замер весь... и предо мной
Она в сияньи появилась...

Вдохнула песню в душу мне,
Струёю пламенной вдохнула,
Сказала «пой» и в тишине
Глубокой ночи утонула...

И я запел... как вихрь степной,
Взвиваясь, мчится под грозою,
Так песнь могучею волной
Взвилась, но только не мольбою;

Восторгом радости взвилась
И стон страданий заглушила...
Ещё запел... И полилась
Она могучей, властной силой,

К любви всемирной призывая
Людей, измученных борьбой...
Я пел, а надо мной, витая,
Она шептала: «громче пой!»

*****

2. Песнь горя.

Что тужить?! Запевай развеселую...
Громыхнём-ка её во весь дух...
Горькой бедности участь тяжёлую
Не одни с тобой терпим, мы, друг,

Шевелись же, казна наша медная,
Высыпайтесь на стойку гроши,
Пусть хоть час, да встряхнётся жизнь бедная!
Пой звончей... веселись и пляши...

Эх ты, доля-неволя тяжёлая,—
Безотрадная жизнь батрака...
Благо, песня такая весёлая,
Жизнь была бы сплошная тоска...

Ну же, пой веселей... Ты ведь смолоду
Песни ловок бывал распевать...
Пой, братан... посмеёмся мы голоду,
Будем пить, веселиться, плясать...

Пусть в мошну целовальника жадного
От казны нашей дует порой...
Не знавать ему часа отрадного —
Не певать ему песни такой...

Громыхнём же вовсю развесёлую,
Сгинь ты, чёрная немочь-тоска!
Пусть хоть час, да забудем тяжёлую
Участь горькую - жизнь батрака.

*****

3. Песнь хлебу.

Пропоём мы песню ни земле, ни небу...—
Пропоём мы песню аржаному хлебу.

Хлебушка, батюшка,
Хлебушка ржаный,
Песню тебе мы поём....
Слышишь, кормилец наш,
Слышишь, желанный,
Честь мы тебе воздаём!

В осень холодную землю вспахали мы
С другом безропотным, с другом гнедым.
Землю вспахали мы, вспарили, вздобрили
И взборновали старательно с ним...

В пору весеннюю слёзно просили мы
Бога всесильного всходы спасать...
Матерь  Пречистую, Божьих угодников
Всех мы молили поля орошать...

В летние, красные дни любовались мы,
Как ты под солнышком зрел-доспевал;
Словно как озеро—море великое
Ветер тебя колыхал, волновал...

Видимъ, что колосом хлебушка ржаненький
Вышел, и зёрнышком крепко созрел;
Собрали силушки—жней посзывали мы,—
С песней весёлою серп зазвенел...

В закроме вымели, зёрнышко ссыпали,
Будем мы жители!—думалось нам...
Ан, не понашему: хлебушка-батюшка
Странствовать начал по барским ларям....

То за арендную всыплем—расплотимся,
То на повинности міру сдадим...
Время уж зимнее, время морозное,
Смотрим,— а в закроме пусто-пустым...

Хлебушка батюшка, хлебушка ржаненький,
Знаем, попал ты к купцу-кулаку...
Будет молоть тебя купчик на мельнице
И продавать с барышём мужику...

Туго мошёночку, туго глубокую
Купчик набьёт золотою казной;
Будет он пирничать, будет он бражничать,
Мы же с детишками -- с голоду вой...

Хлебушка, батюшка,
Хлебушка ржаненький,
Слышишь ли нас ты, родной?!

Спели мы песенку,
Но не весёлую --
Горькую песнь над тобой.

*****

4. Над родной полосой.

Я стою над родной полосой;
Рожь в цвету, но тоща и редка....
Я смотрю в даль небес, надо мной
Не темнеют нигде облака....

Слышу — суслик на ниве свистит...
Вижу — стая летит саранчи...
Зноем солнце всё жарче палит...
Над дорогой кружатся грачи...

Ноет сердце над нивой моей;
Мысли—думы, как ночи — темны...
О, Всевышний! молю, пожалей...
Сохнет нива—с ней сохнем и мы...

Я стою над родной полосой;
Рожь сухая печально шумит...
Грозно туча плывёт надо мной...
В небе молния ярко блестит...

«Поздно... поздно!» — срывается с уст...
Гром рокочет, гремит в вышине...
Рву я колос — ни зёрнышка... пуст...
Грянул дождь... но зачем же он мне?!

Я стою над родной полосой;
Перепуталась колосом рожь…
Размахнулся я острой косой,
Слышу голос из нивы: «не трожь,

Что трудиться — я ветром сломлюсь;
Не тупи понапрасну косы!..»
Слышу я и чего-то боюсь
И бегу от родной полосы...

*****
5.
Бедное сердце, чего ты не спишь,
Что ты всё бьешься, чего так стучишь?

Холодно, тёмно в пустыне немой,
Стук твой не слышен в тюрьме вековой...

Слышен, не слышен, я буду стучать,
Буду безмолвный покой нарушать...

Пусть неизменное «да или нет?»
Пастью могилы грозит мне в ответ,

Пусть эти стены коварно молчат,
Вечности тайны упорно хранят,

Знай, неустанный мой стук породил
Хор несмолкающих отзвуков—сил...

Слышишь, как звонко рокочут в дали
Отзвуки стука страдальца земли?!

Могут ли стены тот звон удержать?
Будем же, друг мой, смелее стучать!

*****

6. Песнь родины.

С ветерком степным украдкой
Залетел в окно ко мне
Отголосок песни сладкой,
О родимой стороне....

Лаской поля, степи милой
Над станком моим звенит...
Замер я: рука с зубилом
Онемела... кровь горит... »

Отголосок песни дивной
Зазвучал ещё сильней...
Слышу голос я родимой
Старой матери своей:

«Плохо, горько знать живётся
На далёкой стороне...»
A песнь родины всё льётся
И так грустно, грустно мне...

«Эй, заснул!»—передо мною
Старший мастер... бровь грозна.
Верно буду оштрафован...
Эх, родная сторона!...

*****

7. Фабричная.

Увела нас нужда безысходная
От раздолья родимых полей.
Оковала нас в цепи холодные
У фабричных котлов и печей.

Разлучила нас с сёстрами, братьями,
Отняла от любимой семьи.
Заменила нам песни проклятьями,
Ночью тёмною—ясные дни.

Иссушила нам груди высокие,
Молодецкие кудри сожгла.
Плечи крепкие, спины широкие,
Искривила, дугою свела.

Что ж, злорадствуй, нужда беспощадная,
Обглодала ты нас до костей.
Но, быть может, подавишься, жадная,
Горем жён наших, сирот-детей?!

*****

8. Из города.

Слушай же, бабка, довольно вопить...
Сын твой не умер—живой...
Пишут: на клюшках, а всё же ходить
Станет он этой весной...
Слышишь?... страховку за ногу его
Можно с завода взыскать...
Тыщу получит... глядишь и того,
Будет без ног пановать…
Ну, а затем всенижайший поклон
Шлёт с поцелуем тебе...
На весну, Бог даст, надеется он
Быть и в родимой избе...
Ну, успокойся же... полно вопить...
Сын твой не умер—живой...
Пишут: на клюшках, а всё же ходить
Станет он этой весной...

 *****

9.
Я стою над огромным котлом;
Поднял молот тяжёлый, большой.
Бью в заклепку; и грохот и гром
От железа ревут надо мной....

Я смотрю на часы: только три...
До семи—ох, далёко стоять!...
Слышу грозное: «в клёпку смотри—
Здесь—не поле, на галок зевать».

Бью и думаю, скоро ль звонок,
Измотался над клёпкою я...
С каждым часом большой молоток
Тяжелеет в руках у меня...

Труд окончен. Пришёл я домой...
Мучит кашель отбитую грудь...
Для усталого тела покой
Ох, как нужен! но трудно уснуть...

И я встал над кроватью моей
С сальной свечкой в усталых руках,
Выживаю клопов из щелей
И безчисленных блох в ласкутах...

Словно иглы впиваются, жгут...
Жёстко ложе, как камень-гранит...
Бьют часы... и четыре уж бьют...
Засыпаю, и слышу: гудит...

И я снова стою над котлом,
Поднял молот, тяжёлый, большой...
Бью в заклёпку, и грохот и гром
От железа ревут надо мной...


*****

10.
За работою.

С пилой, с зубилом, с молотком,
Средь чаду, дыма и огня,
Под лязг и грохот за станком
Пилю, рублю железо я...

Гремят машины надо мной,
Свистят пары, шумят приводы...
Проходит день, идёт другой;
Недели, месяцы и годы...


Нас много здесь; все молодёжь,
Немного встретишь с бородами.
А стариков навряд найдешь:
Седых нет вовсе между нами...

Старик лишь каменный завод,
Станок иной давно ведётся.
А мы—всё молодой народ:
Нам почему-то не живётся...

Иль в жизни нам судьба такая,
Бог знает как о том понять?...
Заноет грудь и чахнешь, тая,
Из года в год... а там... кровать
В стенах больницы... и... конец...

О, Ты, всеправедный Творец!
О, Господи, с слезами молим:
Взгляни на ратников труда...

Избавь от скорбной, горькой доли
В такие юные года
Когда так хочется любить,
Всё видеть, чувствовать и знать,
И жить... хоть мучиться, но жить...
Страдать, но жить—не умирать!

Твой мир так чуден, так хорош,
Так много света и свободы...
О, Боже правый! Отчего ж
Не жить бы долгие нам годы?!

*****

11.
Товарищу-рабочему.

Бедняки мы с тобой, но наш род мы ведём
От великого славного рода,
Не его мы дорогою только идём,
Не дорогой родного народа:

Бороздою по ниве не стали шагать,
Как отцы наши, деды шагали;
Захотели мы света свободы искать
И долгонько в потёмках блуждали...

Издевалась над нами лихая нужда
Смехом сытых, тяжёлою долей...
Зло свирепо рычало на нас, иногда
Потрясая цепями неволи.

Холод жизни голодной в нас кровь леденил,
Чувства радости скорби сушили,
Веры искры святые мрак ночи гасил,
Дни тоскою ненастья грозили...

Но мы шли, и идём, и всё будем итти,
Сколько хватить в нас воли и силы,
Неуклонно, упорно стремяся в пути
Прочь из мрака душевной могилы...

Пусть гнетёт нас нужда, злое горе гнетёт,
Но мы видим, мрак ночи редеет,
И в тумане заря всё яснее встаёт
И всё ярче и ярче алеет.