Вечная память

              Фронтовику - отцу, Кондратьеву Александру Николаевичу, посвящаю!   

     Еще утром, оправляясь и замороженным взглядом наблюдая, как плавится и парит уже поддёрнутая октябрьским инеем трава, стряхивая последние остатки сна, лейтенант Кондратьев обратил внимание на двух солдат, которые поодаль с каким-то мужицким усердием копали яму. Не малые саперные, а добротные штыковые лопаты легко разрезали еще не замершую донскую землю, иногда позванивали об камни и во всех этих мирных и совсем не военных звуках, уже забытых, чувствовалась обреченность. Лейтенант обратил внимание на свежую форму солдат. Кожаные ремни, кирзовые сапоги, гимнастерки из свежего камвольного сукна по сравнению с брезентовыми ремнями, обмотками и формой его подчиненных, выгоревшей, забуревшей, прокопченной от окопной земли, пота и дыма, выглядели парадными, словно и не нюхали еще эти солдатики войны. Он хотел было подойти и спросить, мол, что это мы роем, да что-то его остановило, как холодок в груди пробежал…
Сзади кто-то тихо хлопнул его по плечу:
- Пойдемте товарищ лейтенант, нечего тут смотреть!..
Ординарец, сорокасемилетний сибиряк, вытащил из кармана сухарь и протянул его лейтенанту.
- Ну что это Вы, сами ешьте, Иван Кузьмич! – лейтенант как-то безвольно возмутился. Трудно было отказываться, от голода подташнивало и ныло под ложечкой. Вот уже пять суток шел батальон, а точнее его остатки после прорыва из окружения, маршем без передыха и давно уже стерся из памяти запах походной кухни. Брели солдаты по пыльной донской степи, подгоняемые командирами и еще не забытым страхом окружения, изнуренные не только смертельной усталостью, но и долгим молчанием и каким-то необъяснимым, словно скрываемым от посторонних глаз животным счастьем. Не остались они, лежать брошенными и не погребенными на родной земле и не оказались они во вражеском плену, что было бы еще горше, чем безвестная смерть в бою. Это была их первая ночевка, когда повалились все, как подкошенные, с тупым равнодушием на остывающую осеннюю землю, постелив под гудящие от усталости тела раскатанные шинели и подперев головы давно уже пустыми вещмешками…
- Берите, берите!.. У меня еще есть, Вы человек не курящий – табачок нам, а Вам вот сухарик, для витаминов…
Действительно, Кондратьев не курил, всегда делился своим офицерским пайком, а уж табак, так и весь отдавал солдатам. Но когда это было, подумал он и покорно взял из руки ординарца маленький в пол ладони огрызок и положил его в рот – вкус печеного хлеба даже заставил невольно улыбнуться…
- Костры разрешили развести. Нарвал я листьев брусничьих, так что сейчас кишки погреем…
Сержант шел немного позади, словно умышленно уводя лейтенанта от раздумий и места, где только что сыпалась земля и обозначалась чья-то могила.

… У костра сидели молча. Какая-то особенная грусть зависла под светлеющим утренним небом, от которой порой нет у солдата никакого выхода, кроме как вспоминать только о своем, родном и с не иссыхающей мыслью – когда же это война кончится? А если и кончится, то каждый понимал всем сознанием своим, что как просто не дожить до этого дня. Тянулась и словно душила эта ватная тишина, только изредка нарушаясь тихим говорком.
- А как там Пашка, что вчера руку изувечил?.. – как-то осторожно и словно из далека прозвучал вопрос.
Лейтенант вспомнил, как его земляк, который становится на фронте родным не меньше чем брат – старший сержант Иванцов, вчера разряжал гранаты и как выскользнул запал, и щелкнула глухо чека, и как рвануло под ладонью, которой Пашка попытался прикрыть взрыв. Вспоминал лейтенант, как перевязали изуродованную кисть и как матерился Пашка от своей неуклюжести, совсем, казалось, не обращая внимание на боль и кровь, которая бурыми пятнами на земле все еще напоминала о происшедшем. Кондратьев, словно изучая, посмотрел на отметины на коре сосны и на кровяной лоскут, оторванный впопыхах от своей нижней рубашки.
- Дык, как, ушел он в лазарет, так и все…
Лейтенант оглянулся и с вопросом посмотрел на солдата, который безразлично закручивал самокрутку, словно и не говорил этих слов.
- Политрук с ним пошел, помните, ну тот, что к нам пристроился. С другой части он, там вроде, никто не вышел… – это уже произнес другой, словно о чем-то давая всем понять, как об известном только ему одному.
- Разберутся!.. – Мы Пашку все знаем, не умышленно это он…
Это вступил в разговор Кузьмич, а про себя почему-то вспомнил землекопов, от которых недавно уводил своего лейтенанта.
Чем бы еще продолжился этот начатый, было и совсем не легкий разговор, если бы вдруг не появился тот самый политрук, которого только, что вспомнили. Молоденький офицер как-то неловко одернул гимнастерку, словно отряхиваясь от чего-то невидимого и тонким еще юношеским голоском, прокричал:
- Всем на построение!.. – при этом он махнул рукой на поляну, которая уже просвечивалась из балки первыми лучами солнца сквозь заросли горного вяза и дубков, и неспешно побрел, словно указывая за собой путь.

…….. Батальон стоял буквой «П». В середине, на выходе строя, словно из подковы зияла яма, с еще не обсохшей по бокам землей. Спиной к могиле стоял Пашка, без гимнастерки, в нижнем белье и его лицо почти не выделялось на фоне бело-грязной рубахи. Левая рука, замотанная в бурый от высохшей крови лоскут рубахи, беспомощно висела на гимнастерке, без ремня. Голые ступни ног мягко тонули в свежем земляном пригорке... Поодаль от него, в стороне, стоял майор в синих галифе и таким же околышом на фуражке и громко, со значительностью, выделяя каждое слово, зачитывал приговор. Слова эхом поднимались в небо, и словно затухая в кромках деревьев, как камни падали в молчаливый строй. «… за членовредительство и уклонение от священного воинского долга по защите нашей Родины…» Кондратьев с каким-то непонятным любопытством, ощущая каждый стук своего сердца, которое, как ему казалось, стучало так громко, что отдавалось в ушах, смотрел на товарища остановившимся взглядом и с каким-то обреченным усилием пытался расшифровывать, о чем пытался сказать Пашка: - «Нет, нечаянно я, не хотел!..». Голоса его не было слышно, беззвучно шевелились его обескровленные губы и только было заметно, как по-рыбьи открывалась черная дырка рта, словно в немом кино, перед такой несправедливой и лютой смертью, лишили его права произнести свои последние слова…
Залп трех винтовок разрезал воздух, а Пашка упал, словно дернули его внезапно за ноги невидимой веревкой. Тело медленно, почему-то именно так показалось, сползло в яму, и звук удара об землю глухо отозвался из глубины. Выстрел из ТТ прозвучал уже почти не слышно. «Зачем это?..» - почему-то подумалось лейтенанту. Майор отошел от могилы, деловито засунул пистолет в кобуру и многозначно оглядев строй, не прокричал, а как-то тихо скороговоркой проговорил:
- «Вот, с каждым будет, и ни какой пощады!..
Команду: - «Разойдись!..» как будто никто и не услышал, все продолжали стоять и только после повторного: - «Кому не ясно!..», - стали медленно расходиться, с каким-то скрытым страхом оглядываясь, как бодро засыпали солдата еще не высохшей парной землей.

…….. Два человека сидели на кухне. Один моложавый капитан-лейтенант, другой уже стареющий и совсем седой мужчина.
- Слушай, пап, но он же был не виноват. Неужели все было так, скоро, и не могли разобраться?!..
Голос сына прозвучал с такой уверенной правотой, словно наперед отрицал какие-либо возражения.
Отец отвернул взгляд в сторону, словно восстанавливая в памяти далекие фронтовые годы.
- А как ты хотел?.. Знаешь, сколько было самострелов?.. Обычно через булку хлеба стреляли, чтобы ожога не было… По разному… А бежали мы, сын, в первый год от немца, как от чумы и, извини, в штаны делали, во как было! Такая машина перла, казалось нам тогда, и не справимся никогда… А все ж одолели!...
Отец задумался, словно пытаясь еще что-то вспомнить и продолжил:
- А Пашку я знал, как брата, с одного котелка ели. Он земляк мой был, из Рассказово. Я-то с Тамбова, совсем рядом… Не-е-е-т, не мог он, конечно, специально себе руку спортить, не тот он был человек!.. Верю ему до сих пор, как себе!..
- Ну и как, чем можно оправдывать такое?.. – сын опять пытливо и почти со злостью посмотрел на почти голубую седину отца, как-то сверху вниз.
Но отец молчал, задумчиво глядя куда-то в сторону, словно хотел еще раз  увидеть своего фронтового друга.
- А, наверное, этой самой победой, как говориться, одной на всех!..
Он, наконец, повернулся к сыну, долгим и любящим взглядом посмотрел на него, словно также пытаясь его запомнить:
- Давай-ка, налей… Помянем Пашку, и пухом ему та земля донская, и – Вечная память!..
Они выпили, и каждый задумался о чем-то своем, и никому из них уже не хотелось больше ни задавать вопросов, ни отвечать на них…


Июнь 2015 г.