Выходной

 Иной раз бывает грустно, иной - тошно, а как получку дадут, так загуляешь до утра и глядишь, хандра рассеялась. Собственно, что есмь житие, как не воспоминания о неком счастливом событии, и человек кончается ровно в тот момент, когда позади остается слишком много памяти, а впереди, вероятностей ее разнообразия, слишком мало. Тогда-то и упрется нос лодочки в песок и остается сбрыкивать на берег, подкинув в воздух монетку, которую жадно подхватит и сунет в дырявый карман Харон.
 Но до того еще слишком много ждать, еще охота покуражиться, погулять, нет еще карандаша в руке, которым впору провести по стеклам годов памятную черту, повыше лба и упершись носом в оконную раму ожидать закатного луча, багряной стрелой пронзившего заваленный небоскребами ситуаций горизонт событий.
 Дают гудок на заводе, засаленные взглядами часы не спешат, не упускают ни секунды. Бредешь в раздевалку, накурено, мужицким потом несет, там-сям мелькают клетчатые рубашки, синие спортивные штанины с белыми полосками, стоптанные туфли, утлые пиджаки. Молчание саднит виски, хоть топор вешай. Всем скопом к трамваю, потом тряски минут на сорок, под перегар и зычный бас анекдота, выскакивать на своей, дождик зарядит, а ты без зонта. Огибать прохожих, женщин с сумками, стариков с тележками, работяг с загнанными глазами волков, а ведь ты один из них, мой друг.
 О чем мечталось в пору юности? Отчего это небо так тяготит? Как там писал поэт с сказочной фамилией русского простофили: "оттого и томит меня шорох травы, что трава пожелтеет и роза увянет, что твое драгоценное тело, увы, полевыми цветами и глиною станет". Неужели о бессмертии сердце трепыхало? Да нет, о лучшей доле, наверняка. Но ведь не стал бомжом или алкашом-доходягой, а вполне себе обычный человечек. Кошка мяукает на кухне, килькой пряной шмаркнет холодильник, герань на окошке, пыль на шкафу. Все как у всех. Или почти как у всех. Гордая мысль - я принадлежу к вымирающей расе людей, которые ничего не хотят.
 Соседка вчера жаловалась, что кто-то исписал на нашей лестничной клетке стихами всю зелень краски возле приборного щитка. А то был я, меня мотивируют слова: "пароходы в море тонут, опускаются на дно, им в междупланетный омут, окунуться не дано". Но за компанию конечно покритиковал. Ишь, хулиганье, свету белого за ними не видать. А на душе ведь хорошо, читала значит, прониклась наверняка. Но сегодня запись стерта, осталось только "не дано", вот это нагоняет страх.
 Звонит в прихожей телефон. Долго и с надрывом. Стою на балконе, босый. Перед глазами заводская, уже родная, труба. Сегодня не дымит. Загорается свет в многоэтажках, семьи садятся за столы и начинают орудовать ложками, звенят откуда-то снизу тарелками, свистит чайник. В соседнем дворе режут что-то "болгаркой", хохочет на лавочках молодое поколение. Поблескивают в свете фонарей бутылки с пивом, вьется змейкой сизый дымок. Сердце птичкою щебечет, так охота взмыть за облака. Опять поэт в голове властвует: "отчаянье я превратил в игру - отчего вздыхать и плакать в самом деле? ну,не забавно ли, что я умру, не позже, чем на будущей неделе?". Смолкает телефонная трель. Это сестра, из Баку, у нее там муж и парочка сыновей, загорелая она, Валя, и некрасивая, да и жизнь, ее, по моим меркам - не счастливая. А как тужится показать, что радость пенится, словно молодое вино в глиняном кувшине. Хотя он то ее бьет, но она молчит, перепелка, старается благоприятствовать выбору.
 Охи да вздохи, пойти что-ли телевизор включить, или книгу почитать. Но в итоге сажусь в кресло и поглядываю на настенные часы в виде золотых наручных часов, тикает стрелка, гоняет механизм. Сколько книг на полках, верхние корешки в пыли, уже и названия не прочесть. Закрываются от усталости глаза.
 "не избежать мне неизбежности, но в блеске завтрашнего дня, мне хочется немного нежности от ненавидящих меня".