МУХА

Александр Балашов

МУХА

Рассказ


Он появлялся в городе после обеда. Шёл не спеша, с достоинством, легко опираясь на трость, почерневшую от времени, с набалдашником-ручкой в виде головы рычащей собаки.
Когда-то, ещё в молодости, он угодил в автокатастрофу, сломал в двух местах голень – и получил пожизненную отметину: при ходьбе стал припадать на левую ногу. Тогда-то он и купил старинную трость. И собаку.
Город знал его таким – с тростью и собакой. Но несмотря на эти аристократические замашки, город звал его Мухой, не очень-то по-графски. Кличка родилась из фамилии. Тут городу фантазии не хватило. Да и чего голову ломать, когда она и так с похмелья раскалывается. Мухин – значит Муха.
Однако слово, обозначающее вредное насекомое, нисколько не снижало общественный образ Мухи, то, что американцы называют «имиджем». Жесты, манеры, сама походка, которую не смогла испортить даже приобретённая хромота, выдавали в нём породу. Конечно, подпорченную неразборчивым отцом Мухи, в молодости выгодно женившимся на ответственном партработнике, женщине-сухаре, фанатично исповедовавшей коммунистическое учение. Мать Мухи, занимавшаяся финансами обкома, довольно шустро вскарабкалась по служебной лестнице, но была снесена с неё уже последней, послевоенной, волной репрессий. Ещё на этапе она жестока простудилась, подхватила воспаление лёгких и в одночасье сгорела в лихорадке во Владимирской пересыльной тюрьме.
Случился очередной парадокс истории – отец Мухи, сын потомственного орловского дворянина, мелкого степного помещика, закончил педагогический институт и до конца своих дней преподавал в школах историю, начиная первого сентября свой первый урок с Октябрьской революции, установившей диктатуру пролетариата. Мать Мухи, с гордостью писавшая во всех анкетах – «из семьи рабочих», была безжалостно раздавлена родной диктатурой пролетариата.
Муха не помнил мать, но хорошо помнил отца, воспитавшего его, давшего ему медицинское образование и поставившего Муху на ноги. По рассказам отца Муха составил родословное древо и ещё тогда, на первом курсе мединститута, поняв, что на нём и заканчивается смешанный дворянско-пролетарский род, решил не жениться и детей не заводить. Он уже тогда знал, что такое генетика и как непредсказуемы эксперименты в этой области.
Смешение дворянской и пролетарской кровей у Мухи давало о себе знать. Двойственность, или лучше сказать – раздвоение чувствовалось во всём. Старинная трость, всегда безупречное белое кашне совершенно странным образом уживались с грязными стоптанными ботинками и брюками в тоненькую белую полосочку, которые в нашем городке пользовались повышенным спросом только у пенсионеров исключительно из-за «демократичной», то есть доступной народу цены.
От отца Мухе достались любовь к отеческим гробам, книгам, которые скрашивали его одиночество, и аристократические замашки. От матери – истинно пролетарская худоба, измождённость до синевы под серыми умными глазами и стойкая любовь к спиртным напиткам любой крепости.
А выпить Муха мог много. Легендарно много. Фантастически много. И, представьте себе, почти не опьянеть. В нашем городке поговаривали, но я в это не могу поверить до сих пор, что Муха на спор перепил самого Сашку Кулакова, начальника городского медвытрезвителя. Вы бы видали этого Сашку! Страшно подумать, не то что описать... Его в городе Кулаком звали. И не зря. Кулак у Сашки – с бычью голову. Шинели последнего неуставного размера под мышками трескались и по швам расходились из уважения к фигуре начальника. Сашка Кулак был высокий профессионал в своём деле, но Муха перепил и его. Начальнику медвытрезвителя было, конечно, обидно, но он уважал мастеров, и после поражения в честной схватке всегда первым здоровался с Мухой и с готовностью подвозил его до маленького домика на окраине городка. В том частном домике и жил Муха.
Вот вам факты, подтверждающие мою мысль, за что город уважал Мухина. А теперь аргументы...
У Мухи, стоматолога Мухина, лечил и рвал зубы весь город. Начиная от «августейшего» начальства и кончая последней шпаной, не получавшей даже жалкого пособия по безработице. Слава о народном зубном целителе Мухине бежала далеко впереди дурной молвы. И со стороны могло показаться, что у Мухи не было врагов в нашем завистливом городке.
Какая наивность, как я сейчас понимаю. Дожить до Мухиных лет и не нажить себе врагов – это всё равно, что оплакивать себя ещё при жизни. Недаром, наверное, в мудрейшей Книге всех времён и народов благословляют врагов наших. Враги – это часть жизни, её двигатель, а кое для кого – и её смысл. Когда враги, к несчастью, умирают или исчезают – их придумывают.
Заведующая стоматологической поликлиникой Шулер Елена Абрамовна, не переносившая Мухина на дух из-за его бесчисленных талантов, которые он, к огорчению Елены Абрамовны, не собирался закапывать в землю, достала Муху окончательно, уличив его на общем собрании служащих поликлиники в «тяге к крепким напиткам» и нежелании повышать своё профессиональное мастерство: Мухин в третий раз отказался ехать в институт усовершенствования стоматологов, ссылаясь на то, что плохой учитель только портит талантливого ученика.
- Всё! – с негодованием выдохнула Шулер Елена Абрамовна и рухнула на стул в почётном президиуме собрания. – Всё, Мухин! Вы скомпрометировали древнейшую профессию стоматолога. Всё, Мухин! Пишите заявление «по собственному»!
Муха взял последнее слово и пояснил уважаемому им собранию, что ни древнейшую, никакую другую профессию он не компрометировал – и в мыслях не было, но раз его так просит неуважаемая им Елена Абрамовна, то он уходит из поликлиники, хотя и не совсем «по собственному».
И он гордо захромал к выходу под аплодисменты самых мужественных сотрудников, которые тут же пересчитала по головам глазастая Шулер.
Но даже после увольнения Мухи из городской стоматологической поликлиники его репутация как искусного зубного врача нисколько не пострадала. Муха любил повторять: «Что ни делается – всё к лучшему». Казалось, он даже обрадовался такому удару судьбы. Муха забрал из кабинета свой белоснежный халат, кое-что из «приватизированного» за годы государственной безупречной службы стоматологического инструмента и медикаментов и устроил в кочегарке поликлиники прощальный ужин с сочувствующими.
- Поверьте мне, господа, - сказал он, поднимая кружку с медицинским спиртом, - они ещё вспомнят Мухина.
«Господа» - фельдшер Курочкин, имевший последнее предупреждение за появление на службе в нетрезвом состоянии, и кочегар Федька Сугров, писавший «лесенкой» в ночные дежурства странные стихи, с пьяной серьёзностью кивали головами, веря Мухе больше, чем президенту России.
Но Муха как в воду смотрел. Город и не думал забывать Мухина. Да и попробуй это сделать, когда зубная боль лишает покоя и веры в завтрашний день даже записного оптимиста-жизнелюба. Городу было наплевать на социально-экономические формации, периодические кризисы при капитализме, западные санкции, спасительное  импортозамещение,  выборы мэров, пэров и губернаторов вместе взятых... когда у него болели зубы.
Город помнил Муху, и потому его скромный домик с утра и до обеда стонал от страждущих. К Мухе шли за исцелением и избавлением от земных мук, как к мессии, простите за невольное кощунство. И каждый шёл со своей платой.
Муха был благосклонен к своему болящему народу и не брезговал никакими подношениями. Народ же, вконец испорченный  русской классической литературой, а также безработицей, кризисами, хроническим безденежьем, часто норовил расплатиться со стоматологом вежливым словом, очевидно, помня, что ничего нам так дешево не стоит и ничто так дорого не ценится, как слово.
Муха брал и вежливыми словами. Чем платили, тем и брал. Знал, что многих в «люмпены» превратил очередной российский кризис, которым, казалось, не будет конца уже никогда...
Чаще всего, по привычке, наверное,  больные расплачивались «жидкой валютой». В прихожей-приёмной стоял специальный пластиковый ящик для сбора разнокалиберных бутылок. Здесь же, на пустом перевёрнутом ящике, как сфинкс на постаменте, возлежала любимая собака Мухина.

2.

Всю свою невостребованную любовь Муха отдавал больным. И собаке. Сильва – так звали суку, смесь овчарки с дворнягой – платила ему тем же, прибавляя ещё и неукротимую и безоглядную собачью верность.
После обеда Муха никогда не работал. После обеда он менял рубашку, надевал галстук и выходил с Сильвой в город. Начинал Муха свой знаменитый обход с пивной на базаре. Мужики почтительно здоровались с Мухой, подвыпившие завсегдатаи, переполненные пивом и чувствами, лезли целоваться, растопырив засаленные селёдкой пальцы.
- Муха! – неслось изо всех углов. – Выпей с нами, Муха!
Он отстранялся от поцелуев, подняв, как жезл власти, указательный палец: Муха не переносил панибратства.
- Сильве налейте, - кивал он на собаку, уже искавшую носом свою «коронную» миску под столиками.
- Суке? – удивлялся кто-нибудь из случайных посетителей.
- Суки пива не пьют, - поправлял Муха. – Сильве налейте.
Собака вела себя с высочайшим достоинством, под стать хозяину. С выпивкой не спешила. Обводила собутыльников жёлтыми глазами, потом как бы нехотя, словно делая одолжение, наклонялась над полной миской и неторопливо лакала.
Мужики наклонялись пониже, а некоторые, самые пьяненькие, могли встать на четвереньки, вровень с собакой, чтобы, сгорая от любопытства и восхищения, заглянуть Сильве в пасть. Заглянуть, чтобы увидеть... золотой клык!

Муха, как-то страдая от избытка невостребованного таланта, поставил Сильве золотой клык. Собака недоумевала, скулила, с покорностью жертвы заглядывая в глаза хозяину, когда тот по всем правилам человеческой стоматологии ставил на клык коронку из желтого металла. Муха своего всё-таки добился, несмотря на укушенный Сильвой палец. Старая собака со временем привыкла к инородному предмету в пасти, и золотой клык стал вершиной мастерства и таланта Главного городского стоматолога Мухи. А заодно и великолепной рекламой изгою разваливающегося (несмотря на огромные вливания) отечественного здравоохранения, «зубному врачу, практикующему частным и честным образом».

Посетители пивной наклонялись, приседали, щелкали языками, выражая крайнюю степень своего удивления и восхищения золотым клыком в собачьей пасти.
- Чисто сработано!.. Горит клык, што у блатного фикса!
Сильва, давно привыкшая к этому цирку, все же предупредительно порыкивала на самых нахальных: смотреть смотри, но держи дистанцию.

Неразговорчивая буфетчица Шурочка, наливавшая в кружки пиво, бросала в зал инспектирующий взгляд, подгоняя засидевшихся пьяниц:
- Пошустрей, пошустрей, дуйте! Кружки нужны...
К Мухе её грозные предупреждения не относились. Его столик был густо уставлен кружками. И только ему, Мухе, эта грозная тётка разрешала курить в «помещении бара».
Стоматолог сбивал длинным мизинцем сигаретный пепел в пустую тарелочку, неторопливо закусывал. Мужики жаловались:
- Опять зарплату задерживают, премию урезали по самое немогу... Нет нам, значит, Муха, счастья и при капитализме...
- Счастье от человека в самом человеке спряталось, - говорил им Муха. – В общении оно, счастье человеческое. Вот я общаюсь с вами – и счастлив.
- Брось, Муха! – хохотали мужики, давно проклятые за поруганное семейное счастье своими замордованными жизнью жёнами. – Брось, Муха... Какое от нас может быть счастье? Одни убытки.
= Это даже не счастье. Это – роскошь, - продолжал Мухин. – Был один мудрый человек, который подлинную роскошь не в золоте и валюте видел, а исключительно в человеческом общении. Вот я разговариваю с вами – и становлюсь богаче. А значит – счастливее.
Мужики криво усмехались, считая эти слова неудачной шуткой стоматолога.

3.

Домой Муха всегда возвращался в одно и то же время, к девяти часам вечера – ни раньше, ни позже. Можно  было подумать, что он побаивается сварливой жены, торопясь к семейному очагу. Но это была просто привычка. Жены у Мухи никогда не было. Сильва всегда была с ним – значит, дома ждать его было некому.
Наобщавшись за день с народом, счастливый и богатый человек ещё долго сидел на крыльце, курил, поглядывая на Сильву... И плакал. Казалось, что всё выпитое им за день выходило из Мухи солёной слезой. Он плакал тихо и безутешно, обняв за шею верную Сильву. И тогда добрая и умный Сильва, оскалив пасть и посвёркивая в темноте золотым клыком, подвывала хозяину, задрав морду к беспросветному небу.
Муха ласково обнимал Муху за мохнатую шею, прижимался к жёсткой шерсти губами и шептал собаке, как бесконечно любимому, родному и единственному человеку:
- Господи, как жить невыносимо... Как невыносимо жить.

4.

Его нашли на второй день после смерти, в своём домике на окраине. Пациенты заволновались: второй день домик Мухи был на замке. Почувствовав неладное, сломали замок.
...Он лежал на кровати с отрубленной головой. Но не со своей головой, с Сильвиной. Так «пошутили» убийцы: собаке приставили человеческую голову, а человеку – собачью.
Молоденький следователь Николаев, ставивший неделю назад у Мухи пломбу, залез пальцем в собачью пасть и буднично диктовал своему помощнику:
- Пиши, Свиридов: «Из пасти собаки исчезла золотая коронка. Коронка золотая...» Написал?
Остальное, по словам соседей-понятых, всё было вроде бы на месте. Да и что брать было у Мухина? Стол, полки с никому нынче ненужными книгами, старое зубоврачебное кресло, железную кровать, старенький телевизор? Ничего «такого», из-за чего на «мокрое дело» решаются, у Мухи не было.
- А деньги у пострадавшего были? – спросил Николаев понятых.
- Да кто его знает... Раз собаке золотой клык поставил, видно, водились, - вздохнула соседка.
Николаев, полный энтузиазма и надежды напасть на след преступников, принес из кухни окровавленный топор, брезгливо вытер казённой бумагой, стопкой лежавшей перед Свиридовым, руки. Кровь на лезвии уже забурела, высохла.
- Топором, - констатировал молодой следователь. – И человека, и собаку... Приобщить орудие преступления к делу...
- Знамо, топором, - покачала головой соседка, смахивая слезу. – Проще простого для нелюдей... Он ведь порой уйдёт на прогулку, а ключ в замке торчит. Рассеянный был, царство ему небесное.
И шумно высморкавшись, добавила:
- Найди их, родименький!.. Найди... Страшно.
- Будем искать, мамаша, - бодро ответил Николаев. – На то мы и поставлены, чтобы искать.


6.

- Будем искать, - задумчиво сказал начальник милиции, не располагая ни одной мало-мальски реалистической версией.
- Будем искать... – озабоченно повторил он.
Город, как развороченный улей, гудел и негодовал. Кляли убийц, кошмарные времена, слабосильную милицию и отсутствие общего порядка в стране.
А тем временем на ноги были подняты лучшие осведомители, навербованные ещё в прежние времена в блатной и нестойкой среде. Но даже самые высокооплачиваемые стукачи не приносили в отдел никакой информации и только разводили руками:
- К «Дяде Лёше» нужно... Он – вор в законе, пахан авторитетный... Если уж Дядя Лёша не знает, то не знает никто.

На второй день розыска к начальнику милиции Соловьёву Дядя Лёша пришёл сам. Сел без приглашения на стул, положил синие, в наколках, кулаки на стол начальника, осклабился, тыкая толстым пальцем в передние зубы.
- Во, вишь, начальник, фиксы? Это он, Муха, делал. Классная, я те грю, работа. Так што обязан я ему. И вот што скажу. Наши скокори на мокруху в жисть не пойдут. Наши из-за рыжика в собачьей пасти человека рубить не будут. Да ещё Муху к тому же... Это залётные. Гастролёры. Скорее всего – сявки.
- Поможешь? – спросил Соловьёв, вытирая пот с мясистого рыхлого лица.
- Ты меня только за стукача не держи, начальник, - пробасил Дядя Лёша. – Но он мне фиксы делал. Слово вора в законе – достану со дна моря.

В нашем городе слово умеют держать только воры в законе. По наводке Дяди Лёши,  в соседнем городке опергруппа вышла на банду малолеток, «сявок», как их назвал Дядя Лёша. Их было трое. Накаченные в фитнес-клубах мальчики разъезжали на папиных иномарках по городам и посёлкам, в тамошних пивных собирали сведения «о местных миллионерах». «Как Остап Бендер, - заявил храбрившийся главарь, - искали миллион на блюдечке с золотой каёмкой».
 При обыске у «сявок» нашли портмоне Мухина с визитными карточками, скверно напечатанными в типографии нашего городка. Были там и деньги, совсем немного: на три кружки в пивбаре – и то не выйдет. И ещё – фотография молодой улыбающейся женщины с ребёнком. Подписи на обратной стороне карточки не было.
Нашли и собачью коронку. Отправили на экспертизу. Пожилому эксперту потребовалось не больше десяти минут, чтобы определить металл, из которого была изготовлена коронка.
Николаев опять диктовал напарнику:
- Так, пиши, Свиридов: «Коронка, как подтверждает акт экспертизы, изготовлена из латуни, металла жёлтого цвета».
Соловьёв, защищая честь мундира в глазах города, сам руководил расследованием. На очередном допросе он подошёл  к главарю «сявок», изображавшему из себя «очень крутого». Начальник милиции, застегнув на запястьях качка (на всякий случай) наручники, грубо взял его за подбородок, поднимая голову парня.
- Круче крутого яйца хочешь быть? – хрипло спросил подполковник.
Убийца замотал головой, пытаясь сбросить руку Соловьёва со своего лица.
- Что ж ты, гад? Человека – из-за кусочка латуни?
И неожиданно для самого себя сжал, насколько хватило длинны пальцев, шею «крутого». Парень захрипел, выкатил испуганные глаза.
- Товарищ подполковник! – поднялся из-за стола следователь Николаев. И повторил в растяжку: - Ну, това-а-рищ подполковник... Не ровён час в штаны наложит герой... Осквернит кабинет...
Соловьев отпустил подозреваемого, вытер вспотевшие ладони свежим платочком.
- Руки о мразь не хочется марать!..
«Крутой» кашлял, испуганно тараща глаза на подполковника.
- Ну, созрел для чистосердечного?
Задержанный прохрипел:
- Мы только собаку хотели прибить, а он заступаться полез...
- Продолжайте, Николаев! – бросил начальник и хлопнул дверью.


6.


          Мухина хоронил весь город. С утра Соловьёв доложил мэру города, что у морга, откуда власти запланировали погрузку тела Мухина и отправку его на кладбище «за счёт средств отдела соцзащиты», стихийно собралась толпа.
       - Требуют, чтобы в ДК гроб с телом Мухина установили... Для прощания...
- Тоже мне деятеля нашли! – недовольным тоном оборвал его глава города. – Он – кто? Депутат? Орденоносец? Даже не почётный гражданин... Пусть родственники тело забирают...
- Нет, Евгений Иванович, у него в городе родственников...
- Ну, тогда к дому завезите гроб, пусть соседи, как водится, попрощаются...
- К дому подвезём, - ответил Соловьёв. – Минут на пяток.
Мэр помолчал в трубку, о чём-то раздумывая.
- А как звали-то этого... Муху?
- Мухой и звали. Мухин...
- А имя-отчество? – спросил глава.
- Не помню, - признался подполковник. – Я по материалам дела посмотрю, потом перезвоню вам...
- Ладно, ладно, - ответил мэр,  заметно раздражаясь. – Не надо. Это я так, к слову... Короче, хороните, как хотите. Главное, чтобы в городе порядок мне был!

...На кладбище, когда Соловьёв еле протолкался к свежей могиле, чтобы по обычаю бросить горсть земли, сердце подполковника обожгла острая жалость. Ему вдруг до острой сердечной боли стало жалко самого себя. И подумалось: вот у него в этом городе родственников, как собак нерезаных, а много ли людей придёт проводить его в последний путь, не приведи Господи, погибнуть при исполнении?.. Чёрта с два! И его пышные, с автоматным салютом похороны никогда не соберут на кладбище почти весь город.
Он вытер наодеколоненным платочком руки и отошёл от края могилы подальше.