Поэзия Серебряного века символизм и акмеизм

Год литературы, объявленный в России, продолжается, и мы продолжаем наши «подмосковные вечера». Тема сегодняшней беседы, если ее раскрывать подробно и глубоко, потребовала бы, по крайней мере, монографии страниц на 800. Какова же наша цель? Очень простая: для тех, кто очень мало или совсем не знаком с этой страницей истории русской поэзии, дать краткое представление о ней, и если кого-то такое первое знакомство побудит поинтересоваться темой дальше – что ж, милости просим, можно пойти в библиотеку, литературы по теме много, а главное – есть стихи, исходный материал, та самая поэзия, в которую каждый волен углубиться.

Да, есть в истории русской поэзии такая страница: Серебряный век. Век – это, конечно, преувеличение, на самом деле, речь идет о паре десятилетий конца XIX – начала XX веков. Ну, естественно, раз был серебряный век, должен быть золотой. И это действительно так: золотым веком поэзии считаются в узком смысле 20-30-е годы XIX века, когда творили Пушкин, Лермонтов, Баратынский, Жуковский, Грибоедов, Крылов, Тютчев, Фет, Вяземский, Батюшков, Языков, Рылеев, Денис Давыдов, Бенедиктов, Дельвиг, Веневитинов, Одоевский, Кольцов и др.

В дальнейшем XIX век остался поистине золотым веком русской литературы, но… преимущественно прозы и драматургии. Гоголь, Гончаров, Герцен, Тургенев, Толстой,  Островский, Салтыков-Щедрин, Лесков, Достоевский, Чехов, Бунин, Куприн, Горький… В поэзии соперничать с такими вершинами мог, пожалуй, только Некрасов, остальные имена были не столь заметны. При этом русская поэзия после Пушкина становится намного проще и доступнее, она почти отказывается от апелляции к античной и европейской традиции, сознательно ориентируется на народную песню, говорит о простых, близких всем вещах: природе и любви, восторгах юности и переживаниях старости.

И вдруг…  В конце XIX и начале ХХ в. вдруг резкий взрыв, настоящий поэтический бум. Вот имена поэтов новой волны. (В скобках даны годы рождения.) Бунин (70), Брюсов (73), Бальмонт (67), Анненский (55), Гиппиус (69), Волошин (77), Кузмин (72), Вяч. Иванов (66). Это те, кто закладывал фундамент Серебряного века. А на подходе уже была плеяда блестящих имен, которым довелось возводить стены и купол. В последние 20 лет века родились Блок (80), А. Ахматова (89), В. Маяковский (93), В. Ходасевич (86), О. Мандельштам (91), Н. Гумилев (86), М. Цветаева (92), С. Городецкий (84), С. Есенин (95), В. Хлебников (85), Б. Пастернак (90), Г. Иванов (94), И. Северянин (87), Г. Адамович (92)... Именно они и зададут тон в начале следующего столетия, станут подлинным лицом Серебряного века. Об этих поэтах речь впереди, хотя понятно, что подробно остано-виться на творчестве каждого из них здесь не будет возможности; наша цель – дать краткие характеристики их творчества и через них – общую картину поэзии Серебряного века.
Не думаю, что здесь уместно заняться анализом причин такого поэтического бума, такого ослепительного карнавала. Кто знает, как и почему возникают вдруг такие из-вержения талантов? Отчего это случилось в Англии времен королевы Елизаветы? Что стало причиной Возрождения в Италии? Как возник золотой век Древней Греции?  Какие закономерности привели к рождению великой литературы Франции? Как случилось, что в течение четырех лет подряд (1889-1892) родилась великолепная «квадрига Аполлона»: Ахматова, Пастернак, Мандельштам, Цветаева? Шутка провидения? Не знаю. Темна вода в облацех. Просто примем это как факт.

Серебряный век характерен возникновением нескольких литературных течений, которые можно объединить общим – для литературы и, шире, для искусства вообще – названием «модернизм». Видимо, все-таки, в основе этого явления лежит давно назрев-ший протест против устаревших, как казалось, форм. И еще: Серебряный век характерен возвращением к античной и европейской культуре, признанием неразрывной связи времен и неотменяемого места России в мировой культурной традиции, при всем своеобразии именно русской культурной традиции. Об этом очень важно сказать сегодня, когда тенденции изоляционизма громко заявляют о себе.
Казалось бы: столетней давности литературное явление – как оно может влиять на сегодняшнюю жизнь? Однако преемственность культуры – необходимое условие ее сохранения. «Жизнь коротка, искусство долговечно», – сказал Гиппократ 2,5 тысячи лет тому назад. Подлинная красота не устаревает. «Джоконда» вечна. То же для русского слуха и поэзия Серебряного века. Конечно, эстетика и стилистика поэтов Серебряного века и поэтов военных лет ХХ века, о творчестве которых мы говорили в прошлый раз, несравнима; но – какие времена, такие и песни. Всё это история русской культуры, русской поэзии, и если проблематика тех лет для нас порой неактуальна (но только там, где она не касается вечных тем: природа, любовь, жизнь, смерть и т.д.), то уж форма тех стихов остается и для нас предметом изучения, а там, где речь идет о выдающихся поэтах – и поучения. 

Мы здесь коснемся только двух главных течений Серебряного века: символизма и акмеизма.
Одним из ведущих направлений в поэзии стал символизм. Одно из крупнейших направлений в  искусстве, вообще, и в литературе, в частности, возникло во Франции в 1870-80-х гг. и достигло расцвета на рубеже XIX и XX веков, прежде всего в самой Франции, Бельгии и России. Символисты радикально изменили не только характер тво-рчества, но и само отношение к нему. Они отвергали прямолинейность, внятность, опре-деленность, законченность высказываний и образов, предпочитая недоговоренность, загадочность, таинственность, туманность, мистицизм. Преобладающим настроением в творчестве символистов был пессимизм. «Видимое» они объявили только «видимо-стью», не имеющей самостоятельного художественного значения. Главным считалось впечатление. Можно сказать, что в живописи формой символизма стал импрессионизм.
Русский литературный символизм тесно связан с такими именами, как: Брюсов, Бальмонт, Вяч. Иванов, Гиппиус, Анненский, Мережковский, Ф. Сологуб, Фофанов, Пяст,  Чулков… Особняком стоит Блок, о чем скажем ниже.
Предтечами, пророками символизма, продолжавшими, впрочем, активно творить и во вполне зрелые свои годы, были Брюсов и Бальмонт…
Обратимся к творчеству этих поэтов.

Валерий Брюсов. Строгий, очень серьезный поэт. Широта его литературной дея-тельности поражает: он еще и прозаик, и драматург, и переводчик, и литературовед, и литературный критик, и историк. Один из основоположников и главных теоретиков (и пра-ктиков) русского символизма. Брюсов не просто принял, а очень активно принял рево-люцию. Сказались гены: он происходил из купеческой семьи, своими корнями, всего лишь во 2-м поколении, уходившей в крепостное крестьянство. После революции Брю-сов работал во многих учреждениях: был профессором МГУ и ректором им же учреж-денного Высшего литературно-художественного института, занимал видные должности в Наркомпросе, Госиздате, Книжной палате, редактировал Большую Советскую энцикло-педию, словом, его общественная жизнь и после 1917 г. била ключом. 

Организаторская роль Валерия Брюсова в русском символизме и вообще в рус-ском модернизме очень велика. Возглавляемый им журнал «Весы» стал самым требова-тельным по отбору материала и самым авторитетным модернистским журналом. Брю-сов оказал влияние советами и критикой на творчество очень многих младших поэтов, почти все они прошли через этап тех или иных «подражаний Брюсову». Он пользовался большим авторитетом как среди сверстников-символистов, так и среди литературной молодёжи, имел репутацию строгого безукоризненного «мэтра», «мага», «жреца» культу-ры, и не только среди символистов, но и среди представителей других школ (Гумилев, Мандельштам). Литературовед Михаил Гаспаров оценивает роль Брюсова в русской модернистской культуре как роль «побеждённого учителя победителей-учеников», повлиявшего на творчество целого поколения.
Вот два стихотворения Брюсова. Первое ярко демонстрирует стиль символизма.

Тень несозданных созданий
Колыхается во сне,
Словно лопасти латаний
На эмалевой стене.

Фиолетовые руки
На эмалевой стене
Полусонно чертят звуки
В звонко-звучной тишине.
 
И прозрачные киоски,
В звонко-звучной тишине,
Вырастают, словно блестки,
При лазоревой луне.

Всходит месяц обнаженный
При лазоревой луне...
Звуки реют полусонно,
Звуки ластятся ко мне.

Тайны созданных созданий
С лаской ластятся ко мне,
И трепещет тень латаний
На эмалевой стене.

О чем это? Трудно сказать, если не знать, что стихотворение называется «Творче-ство». Причудливая игра  воображения, словесные кружева, легкая дымка образов… Но кажется, что здесь, в этой музыкальной звукописи заключена вся программа симво-лизма. А вот нечто другое. Написано в 1895, Брюсову 22 года.

Есть тонкие властительные связи
Меж контуром и запахом цветка.
Так бриллиант невидим нам, пока
Под гранями не оживет в алмазе.

Так образы изменчивых фантазий,
Бегущие, как в небе облака,
Окаменев, живут потом века
В отточенной и завершенной фразе.

И я хочу, чтоб все мои мечты,
Дошедшие до слова и до света,
Нашли себе желанные черты.

Пускай мой друг, разрезав том поэта,
Упьется в нем и стройностью сонета,
И буквами спокойной красоты!

Классическая форма сонета, мысль ясна, понятна. Мало того, оказывается, века-то живет лишь «отточенная и завершенная фраза». Но «образы изменчивых фантазий» уже витают в воображении автора, и здесь, на мой взгляд, сделана попытка сопрячь их как раз с тем, что отвергается символизмом. Да, Брюсов мудр и смотрит на вещи широко.
Еще одно, последнее сказанье… Здесь поэт прямо выступает как мэтр.

ЮНОМУ ПОЭТУ
Юноша бледный со взором горящим,
Ныне даю я тебе три завета:
Первый прими: не живи настоящим,
Только грядущее – область поэта.

Помни второй: никому не сочувствуй,
Сам же себя полюби беспредельно.
Третий храни: поклоняйся искусству,
Только ему, безраздумно, бесцельно.

Юноша бледный со взором смущенным!
Если ты примешь моих три завета,
Молча паду я бойцом побежденным,
Зная, что в мире оставлю поэта.

Другой мэтр символизма – Константин Бальм;нт. В эпоху символизма уже зрелый поэт на четвертом десятке, при том, что непростые жизненные дороги привели его, выходца из буржуазной семьи среднего достатка (отец – довольно видный судейский чиновник), к литературному дебюту лишь в 1894 г. Тоже литератор «широкого профиля»: еще и переводчик, эссеист. В его наследии 35 поэтических сборников, 20 книг прозы, переводы с многих языков (Блейк, Шелли, По, Уайльд, Гауптман, Бодлер, словацкий, грузинский эпосы, югославская, болгарская, литовская, мексиканская, японская поэзия). А еще историко-литературные исследования, филологические трактаты, мемуары и критические эссе.
Уже через год вышел второй сборник его стихов. «…Я показал, что может сделать с русским стихом поэт, любящий музыку. В них есть ритмы и перезвоны благозвучий, найденные впервые», – позже писал он сам о стихах 1890-х годов. Несмотря на то, что сборник «В безбрежности» современные Бальмонту критики признали неудачным, «блеск стиха и поэтический полёт» (так пишет  Энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона) обеспечили молодому поэту доступ в ведущие литературные журналы.
Вот примеры его творчества.

Поспевает брусника,
Стали дни холоднее,
И от птичьего крика
В сердце стало грустнее.

Стаи птиц улетают
Прочь, за синее море.
Все деревья блистают
В разноцветном уборе.

Солнце реже смеется,
Нет в цветах благовонья.
Скоро Осень проснется
И заплачет спросонья.

Тут еще символизмом не пахнет. Стих традиционен. Но вот другое стихотворение.
Я – изысканность русской медлительной речи,
Предо мною другие поэты – предтечи,
Я впервые открыл в этой речи уклоны,
Перепевные, гневные, нежные звоны.
Я – внезапный излом,
Я – играющий гром,
Я – прозрачный ручей,
Я – для всех и ничей.
Переплеск многопенный, разорванно-слитный,
Самоцветные камни земли самобытной,
Переклички лесные зеленого мая –
Все пойму, все возьму, у других отнимая.
Вечно юный, как сон,
Сильный тем, что влюблен
И в себя и в других,
Я – изысканный стих.
Это уже, как мы теперь знаем, полноценный символизм. С его нежными звонами.
И еще примеры его творчества. Довольно типичные и по форме, и по содержанию для поэзии символизма.
Когда луна сверкнет во мгле ночной
Своим серпом, блистательным и нежным,
Моя душа стремится в мир иной,
Пленяясь всем далеким, всем безбрежным.

К лесам, к горам, к вершинам белоснежным
Я мчусь в мечтах; как будто дух больной,
Я бодрствую над миром безмятежным,
И сладко плачу, и дышу – луной.

Впиваю это бледное сиянье,
Как эльф, качаюсь в сетке из лучей,
Людей родных мне далеко страданье,
Чужда мне вся земля с борьбой своей,
Я – облачко, я – ветерка дыханье.

***
Мой друг, есть радость и любовь,
Есть всё, что будет вновь и вновь,
Хотя в других сердцах, не в наших.
Но, милый брат, и я и ты –

Мы только грёзы Красоты,
Мы только капли в вечных чашах
Неотцветающих цветов,
Непогибающих садов.

Пожалуй, наиболее яркое и полное воплощение символизм получил в творчестве  Александра Блока. Но Блок –  это очень сложное явление, и хотя был велик соблазн сделать такого поэта знаменем Серебряного века, его творчество гораздо шире, оно выламывается из тесных рамок символизма. Тем не менее, Блок все-таки считается фигурой, олицетворяющей период расцвета символизма в русской поэзии. Среди первых его творений был цикл «Стихи о Прекрасной Даме», где образ идеальной дамы обретает конкретные и живые черты возлюбленной, будущей жены поэта. Позже в творчестве А. Блока на передний план выходит тема России, любви к ней. Этой теме посвящены лучшие его стихи, в том числе «Русь», «Скифы», «Родина». Его слова: «Все, что я написал, – это все о России». Теперь возвышенное и рыцарское поклонение перенесено им с женщины на Россию. Я думаю, тут имела место некая сублимация, ведь известно, насколько сложной была личная жизнь Блока, насколько запутанными были его отношения с Любовью Дмитриевной Менделеевой. Не будем здесь углубляться в эту тему, но не упомянуть об этом тоже нельзя, ведь творчество поэта накрепко связано с его личной судьбой.
Блок был в числе тех, кто принял Октябрьскую революцию и ее радикализм. Ей он посвятил многие философско-эстетические работы, а также поэму «Двенадцать». Но, принимая революцию, вслушиваясь в ее «музыку», он видел, что реальная революция далеко расходится с его идеалом. Тем не менее, он принимает ее как объективную неизбежность, как «возмездие» за «страшный мир».
Сознавая неотвратимость революции и видя ее разрушительный характер, А. Блок выдвигает в поэме «Двенадцать» свое решение проблемы. Он предлагает соединить революцию с христианством, поставить во главе ее Христа. Не «отменять» ее – это невозможно, но соединить с христианским гуманизмом и тем самым «очеловечить».
Смерть Блока в 1921 г. практически обозначила конец символизма.
Творчество Блока слишком хорошо известно, но все-таки было бы неправильно не напомнить здесь несколько его стихотворений. Вот одно из самых известных.

По вечерам над ресторанами
Горячий воздух дик и глух,
И правит окриками пьяными
Весенний и тлетворный дух.

Вдали, над пылью переулочной,
Над скукой загородных дач,
Чуть золотится крендель булочной,
И раздается детский плач.

И каждый вечер, за шлагбаумами,
Заламывая котелки,
Среди канав гуляют с дамами
Испытанные остряки.

Над озером скрипят уключины,
И раздается женский визг,
А в небе, ко всему приученный,
Бессмысленно кривится диск.

И каждый вечер друг единственный
В моем стакане отражен
И влагой терпкой и таинственной,
Как я, смирен и оглушен.

А рядом у соседних столиков
Лакеи сонные торчат,
И пьяницы с глазами кроликов
«In vino veritas!» кричат.

И каждый вечер, в час назначенный,
(Иль это только снится мне?)
Девичий стан, шелками схваченный,
В туманном движется окне.

И медленно, пройдя меж пьяными,
Всегда без спутников, одна,
Дыша духами и туманами,
Она садится у окна.

И веют древними поверьями
Ее упругие шелка,
И шляпа с траурными перьями,
И в кольцах узкая рука.

И странной близостью закованный,
Смотрю за темную вуаль,
И вижу берег очарованный
И очарованную даль.

Глухие тайны мне поручены,
Мне чье-то солнце вручено,
И все души моей излучины
Пронзило терпкое вино.

И перья страуса склоненные
В моем качаются мозгу,
И очи синие бездонные
Цветут на дальнем берегу.

В моей душе лежит сокровище,
И ключ поручен только мне!
Ты право, пьяное чудовище!
Я знаю: истина в вине.

Удивительное сопряжение откровенного реализма и романтического символизма. Блок, конечно, великий поэт, с совершенным безупречным слухом, и это стихотворение – яркий образец поэзии символизма. Но как великий поэт – он, как мы уже говорили, шире, он не принадлежит целиком одному течению, он еще и великий реалист («Скифы», «Возмездие» и другие его творения). Вот еще примеры его творчества.

Ночь, улица, фонарь, аптека,
Бессмысленный и тусклый свет.
Живи ещё хоть четверть века –
Всё будет так. Исхода нет.

Умрёшь – начнешь опять сначала
И повторится всё, как встарь:
Ночь, ледяная рябь канала,
Аптека, улица, фонарь.

***
Никогда не забуду (он был, или не был,
Этот вечер): пожаром зари
Сожжено и раздвинуто бледное небо,
И на жёлтой заре – фонари.

Я сидел у окна в переполненном зале.
Где-то пели смычки о любви.
Я послал тебе чёрную розу в бокале
Золотого, как небо, аи.

Ты взглянула. Я встретил смущённо и дерзко
Взор надменный и отдал поклон.
Обратясь к кавалеру, намеренно резко
Ты сказала: «И этот влюблён».

И сейчас же в ответ что-то грянули струны,
Исступлённо запели смычки...
Но была ты со мной всем презрением юным,
Чуть заметным дрожаньем руки...

Ты рванулась движеньем испуганной птицы,
Ты прошла, словно сон мой, легка...
И вздохнули духи, задремали ресницы,
Зашептались тревожно шелка.

Но из глуби зеркал ты мне взоры бросала
И, бросая, кричала: «Лови!..»
А монисто бренчало, цыганка плясала
И визжала заре о любви.

И еще – вот такой крик души, вне всяких новых течений и направлений. Оказыва-ется, реальный мир все-таки существует, а символизм – не более, чем попытка этот мир вынести за скобки.

Грешить бесстыдно, непробудно,
Счет потерять ночам и дням,
И, с головой от хмеля трудной,
Пройти сторонкой в божий храм.


Три раза поклониться долу,
Семь – осенить себя крестом,
Тайком к заплеванному полу
Горячим прикоснуться лбом.

Кладя в тарелку грошик медный,
Три, да еще семь раз подряд
Поцеловать столетний, бедный
И зацелованный оклад.

А воротясь домой, обмерить
На тот же грош кого-нибудь,
И пса голодного от двери,
Икнув, ногою отпихнуть.

И под лампадой у иконы
Пить чай, отщелкивая счет,
Потом переслюнить купоны,
Пузатый отворив комод,

И на перины пуховые
В тяжелом завалиться сне...
Да, и такой, моя Россия,
Ты всех краев дороже мне.

Посмотрим еще несколько стихотворений других символистов.
Вячеслав Иванов

ЛЮБОВЬ
Мы – два грозой зажженные ствола,
Два пламени полуночного бора;
Мы – два в ночи летящих метеора,
Одной судьбы двужалая стрела!

Мы – два коня, чьи держит удила
Одна рука, – одна язвит их шпора;
Два ока мы единственного взора,
Мечты одной два трепетных крыла.

Мы – двух теней скорбящая чета
Над мрамором божественного гроба,
Где древняя почиет Красота.

Единых тайн двугласные уста,
Себе самим мы – Сфинкс единый оба.
Мы – две руки единого креста.

Зинаида Гиппиус

Июльская гроза, шумя, прошла.
И тучи уплывают полосою.
Лазурь неясная опять светла...
Мы лесом едем, влажною тропою. 

Спускается на землю бледный мрак.
Сквозь дым небесный виден месяц юный,
И конь всё больше замедляет шаг,
И вожжи тонкие дрожат, как струны. 

Порою, туч затихнувшую тьму
Вдруг молния безгромная разрежет.
Легко и вольно сердцу моему,
И ветер, пролетая, листья нежит. 

Колеса не стучат по колеям.
Отяжелев, поникли долу ветки...
А с тихих нив и с поля, к небесам,
Туманный пар плывет, живой и редкий... 

Как никогда, я чувствую – я твой,
О милая и строгая природа!
Живу в тебе, потом умру с тобой...
В душе моей покорность – и свобода.

Константин Фофанов

А. А. ФЕТУ
Есть в природе бесконечной
     Тайные мечты,
Осеняемые вечной
     Силой красоты.

Есть волшебного эфира
     Тени и огни,
Не от мира, но для мира
     Родились они.

И бессильны перед ними
     Кисти и резцы.
Но созвучьями живыми
     Вещие певцы

Уловляют их и вносят
     На скрижаль веков.
И не свеет, и не скосит
     Время этих снов.

И пока горит мерцанье
     В чарах бытия:
«Шепот. Робкое дыханье,
     Трели соловья»,

И пока святым искусствам
     Радуется свет,
Будет дорог нежным чувствам
     Вдохновенный Фет.

Дмитрий Мережковский

УСТАЛОСТЬ
Мне самого себя не жаль.
Я принимаю все дары Твои, о, Боже.
Но кажется порой, что радость и печаль,
И жизнь, и смерть – одно и то же.

Спокойно жить, спокойно умереть –
Моя последняя отрада.
Не стоит ни о чем жалеть,
И ни на что надеяться не надо.

Ни мук, ни наслаждений нет.
Обман – свобода и любовь, и жалость.
В душе – бесцельной жизни след –
Одна тяжелая усталость.

Федор Сологуб

Люби меня ясно, как любит заря,
Жемчуг рассыпая и смехом горя.
Обрадуй надеждой и легкой мечтой
И тихо погасни за мглистой чертой.

Люби меня тихо, как любит луна,
Сияя бесстрастно, ясна, холодна.
Волшебством и тайной мой мир освети, –
Помедлим с тобою на темном пути.

Люби меня просто, как любит ручей,
Звеня и целуя, и мой и ничей,
Прильни и отдайся, и дальше беги.
Разлюбишь, забудешь – не бойся, не лги.

Георгий Чулков

В массивных книгах с тяжкими краями
Полуистлевшие увидел я цветы;
Отныне будете моими вы друзьями,
Увянувших стеблей прозрачные мечты.

Я разгадаю в вас былых легенд намеки,
Я вспомню девственный когда-то аромат;
Как звезды, вы печальны, одиноки...
Ваш грустный сон — надломленный возврат..

Обратимся теперь к другому ведущему течению Серебряного века: акмеизму. Это течение возникло позже, в начале второго десятилетия ХХ века, как форма преодоления узости символизма. Основателями акмеизма были великие Н. Гумилев, А. Ахматова, О. Мандельштам, а еще С. Городецкий, М. Зенкевич и В. Нарбут. В разное время к акмеизму примыкали такие поэты, как Г. Адамович, Н. Бруни, Г. Иванов, Н. Клюев, Е. Кузьмина-Караваева, М. Лозинский, В. Хлебников и др. 

Провозвестником акмеизма был поэт Михаил Кузмин, выступивший в  1910 г. в жур- нале «Аполлон» со статьей «О прекрасной ясности», предвосхитившей появление де-клараций акмеизма. К моменту написания статьи Кузмин был уже зрелым человеком, имел за плечами опыт сотрудничества в символистской периодике. Потусторонним и туманным откровениям символистов, «непонятному и темному в искусстве» Кузмин про-тивопоставил «прекрасную ясность». Художник, по Кузмину, должен прояснять мир, смысл вещей, искать гармонию с окружающим. Философско-религиозные искания сим-волистов не увлекли Кузмина: дело художника – сосредоточиться на эстетической сто-роне творчества, на художественном мастерстве. «Темный в последней глубине сим-вол» уступает место ясным структурам и любованию «прелестными мелочами».
 
Главные идеи акмеизма чуть позже были изложены в программных статьях Н. Гумилева «Наследие символизма и акмеизм» и С. Городецкого «Некоторые течения в  современной русской поэзии», опубликованных в журнале «Аполлон» (1913, № 1), изда-вавшемся под редакцией С. Маковского. В первой из них говорилось: «На смену сим-волизму идет новое направление, акмеизм, требующее большего равновесия сил и бо-лее точного знания отношений между субъектом и объектом, чем то было в  симво-лизме. Однако, чтобы это течение утвердило себя во всей полноте и явилось достой-ным преемником предшествующего, надо чтобы оно приняло его наследство и ответило на все поставленные им вопросы. Слава предков обязывает, а символизм был достой-ным отцом».
Прекрасная позиция, очень отличная от позиции разрушения «до основанья, а затем…».
Акмеизм оказался чрезвычайно плодотворен для русской литературы. Ахматовой и Мандельштаму удалось оставить после себя «вечные слова». Гумилев предстает в своих стихах одной из ярчайших личностей жестоких лет революции и мировой войны. Сегодня, столетие спустя, интерес к акмеизму сохранился в основном и именно потому, что с ним связано творчество этих выдающихся поэтов, оказавших значительное влияние на судьбу русской поэзии XX века.

Николай Гумилев был ярчайшей личностью. Отец его был дворянином, морским врачом. Неисправимый романтик, Гумилев учился в Сорбонне, участвовал в нескольких экспедициях в Абиссинию, рано начал писать стихи, в 1-ю мировую войну пошел в ар-мию добровольцем, заслужил георгиевский крест.
В 1910 году вышел сборник стихов Гумилева «Жемчуга». Там впервые опубликована поэма «Капитаны». Сборник имел хвалебные отзывы В. Брюсова, В. Иванова, И. Анненского и других критиков.

25 апреля 1910 г. Гумилёв обвенчался с Анной Андреевной Горенко (Ахматовой). В 1912 г. у них родился сын Лев, будущий знаменитый ученый. А через 8 лет они развелись. Два поэта такой величины трудно уживались, отношения между ними разладились давно, но развестись с правом вновь вступить в брак до революции было невозможно. А в 1919 г. Гумилев вторично женился, на этот раз тоже на Анне, но Энгельгардт, дочери историка и литературоведа  Н. А. Энгельгардта.
Жизнь Н. Гумилева завершилась трагично. В 1921 г. он был расстрелян чекистами.
Вот несколько его стихотворений.

КАПИТАНЫ  (отрывок из поэмы)
На полярных морях и на южных,
По изгибам зеленых зыбей,
Меж базальтовых скал и жемчужных
Шелестят паруса кораблей.

Быстрокрылых ведут капитаны,
Открыватели новых земель,
Для кого не страшны ураганы,
Кто изведал мальстремы и мель.

Чья не пылью затерянных хартий –
Солью моря пропитана грудь,
Кто иглой на разорванной карте
Отмечает свой дерзостный путь

И, взойдя на трепещущий мостик,
Вспоминает покинутый порт,
Отряхая ударами трости
Клочья пены с высоких ботфорт,

Или, бунт на борту обнаружив,
Из-за пояса рвет пистолет,
Так, что сыпется золото с кружев,
С розоватых брабантских манжет.

Пусть безумствует море и хлещет,
Гребни волн поднялись в небеса, –
Ни один пред грозой не трепещет,
Ни один не свернет паруса.

Разве трусам даны эти руки,
Этот острый, уверенный взгляд,
Что умеет на вражьи фелуки
Неожиданно бросить фрегат.

Меткой пулей, острогой железной
Настигать исполинских китов
И приметить в ночи многозвездной
Охранительный свет маяков?

***
Нет тебя тревожней и капризней,
Но тебе я предался давно,
Оттого, что много, много жизней
Ты умеешь волей слить в одно.

И сегодня небо было серо,
День прошел в томительном бреду,
За окном, на мокром дерне сквера,
Дети не играли в чехарду.

Ты смотрела старые гравюры,
Подпирая голову рукой,
И смешно-нелепые фигуры
Проходили скучной чередой.

Посмотри, мой милый, видишь – птица,
Вот и всадник, конь его так быстр,
Но как странно хмурится и злится
Этот сановитый бургомистр.

А потом читала мне про принца:
Был он нежен, набожен и чист,
И рукав мой кончиком мизинца
Трогала, повертывая лист.

Но когда дневные смолкли звуки
И взошла над городом луна,
Ты внезапно заломила руки,
Стала так мучительно бледна.

Пред тобой смущенно и несмело
Я молчал, мечтая об одном:
Чтобы скрипка ласковая спела
И тебе о рае золотом.

***
ИСЛАМ
В ночном кафе мы молча пили кьянти,
Когда вошел, спросивши шерри-бренди,
Высокий и седеющий эффенди,
Враг злейший христиан на всем Леванте.
И я ему заметил: «Перестаньте,
Мой друг, презрительного корчить дэнди
В тот час, когда, быть может, по легенде
В зеленый сумрак входит Дамаянти».

Но он, ногою топнув, крикнул: «Бабы!
Вы знаете ль, что черный камень Кабы
Поддельным признан был на той неделе?»

Потом вздохнул, задумавшись глубоко,
И прошептал с печалью: «Мыши съели
Три волоска из бороды Пророка».

Какая неожиданная тема (путешествие в Абиссинию не осталось бесследным) и какое великолепное владение словом! Какая изобретательность в рифме! Судьба не дала Гумилеву долгой жизни, он так и остался для нас «ранним» Гумилевым. Два других основателя акмеизма: Анна Ахматова и Осип Мандельштам – дарили нам гениальные стихи еще и через много лет после того, как акмеизм исчерпал себя. Но в контексте нашей темы нам интересны, в первую очередь, «ранние», периода акмеизма Ахматова и Мандельштам. Важно подчеркнуть, что акмеизм стал прекрасной школой, фундаментом для тех вершин, которыми одарили русскую поэзию эти два великих ее представителя.

Об Ахматовой можно говорить очень много и все-таки сказать очень мало. Как великий поэт, она, бесспорно, входит в число первых поэтов России. Охарактеризовать кратко ее творчество – задача сложнейшая. Она была лириком исключительной силы: абсолютный поэтический слух, снайперская точность в выборе слова, сжатость и вместе с тем глубина, властная музыкальность стиха, безошибочный выбор размера, бесстрашие на грани бесстыдства – все это черты большого поэта; но ведь больших поэтов в двадцатом веке было много. А вот поэтов, которые через всю жизнь пронесли великолепное презрение ко всему заурядному и жажду сверхчеловеческого, тоску по герою, которого не бывает, и достойное приятие испытаний, которые совершенствуют нас, если не убивают, таких – в России единицы.
Почти каждое ее стихотворение (за очень немногим исключением) способно вызвать сильный душевный отклик. Да, ее любовная лирика – одна из вершин русской поэзии, но подлинной вершиной явился ее «Реквием» – одно из высочайших поэти-ческих созданий русской литературы. Никто сильнее Ахматовой не припечатал несво-димым клеймом наш проклятый общественный позор.

Но вернемся к ранней Ахматовой. Родилась она в украинском селе, недалеко от города Одессы. Через год ее семья переехала в Царское Село, где она жила и училась до 16 лет. Писать стихи она начала в возрасте 11 лет, под впечатлением от творчества ее любимых поэтов: Пушкина, Расина и Евгения Баратынского.
Ахматова писала демонстративно в стиле акмеизма в начале своего творческого пути, но ее растущие литературные принципы были более разнообразными, сложными, хотя какой-то след акмеизма всегда оставался в ее творчестве.
Ее первые сборники лирических стихов – «Вечер» (1912) и, особенно, «Чётки» (1914) сразу же принесли ей известность. Психологически острые, краткие стихи, написанные классическим стилем, с пристальным вниманием к деталям и с использованием разно-образных стихотворных красок привлекли общее внимание.
В ранних стихах Ахматова обращалась, преимущественно, к лирической, любовной теме. Глубоко скрытая страстность чувства, проницательный ум, умение выразить всю полноту переживания с интригующей недосказанностью, которая, однако, не имела ничего общего с мистикой символизма, – вот что делало ее стихи привлекательными, свежими.
Вот несколько ее стихотворений эпохи Серебряного века.

Сжала руки под темной вуалью...
«Отчего ты сегодня бледна?»
- Оттого, что я терпкой печалью
Напоила его допьяна.

Как забуду? Он вышел, шатаясь,
Искривился мучительно рот...
Я сбежала, перил не касаясь,
Я бежала за ним до ворот.

Задыхаясь, я крикнула: «Шутка
Все, что было. Уйдешь, я умру».
Улыбнулся спокойно и жутко
И сказал мне: «Не стой на ветру».

***
Так беспомощно грудь холодела,
Но шаги мои были легки.
Я на правую руку надела
Перчатку с левой руки.

Показалось, что много ступеней,
А я знала – их только три.
Между клёнов шёпот осенний
Попросил: «Со мною умри!

Я обманут моей унылой,
Переменчивой, злой судьбой».
Я ответила: «Милый, милый!
И я тоже. Умру с тобой».

Это песня последней встречи.
Я взглянула на тёмный дом.
Только в спальне горели свечи
Равнодушно-жёлтым огнём.

***
Звенела музыка в саду
Таким невыразимым горем.
Свежо и остро пахли морем
На блюде устрицы во льду.

Он мне сказал: «Я верный друг!»
И моего коснулся платья…
Как не похожи на объятья
Прикосновенья этих рук.

Так гладят кошек или птиц,
Так на наездниц смотрят стройных…
Лишь смех в глазах его спокойных
Под легким золотом ресниц.

А скорбных скрипок голоса
Поют за стелющимся дымом:
«Благослови же небеса – 
Ты первый раз одна с любимым».

***
Живя одно время в Царском селе, Ахматова не могла не ощутить присутствия тени Пушкина в том же Царскосельском парке.

Смуглый отрок бродил по аллеям,
У озерных грустил берегов,
И столетие мы лелеем
Еле слышный шелест шагов.

Иглы сосен густо и колко
Устилают низкие пни…
Здесь лежала его треуголка
И растрепанный том Парни.

***
Настоящую нежность не спутаешь
Ни с чем, и она тиха.
Ты напрасно бережно кутаешь
Мне плечи и грудь в меха.

И напрасно слова покорные
Говоришь о первой любви.
Как я знаю эти упорные
Несытые взгляды твои!

***
Ты знаешь, я томлюсь в неволе,
О смерти Господа моля,
Но всё мне памятна до боли
Тверская скудная земля.

Журавль у ветхого колодца,
Над ним, как кипень, облака,
В полях скрипучие воротца,
И запах хлеба, и тоска.

И те неяркие просторы,
Где даже голос ветра слаб,
И осуждающие взоры
Спокойных загорелых баб.

Ахматова прожила драматическую жизнь: один из трех ее мужей был расстрелян, другой погиб в лагерях, там же провел много лет сын; государство ополчилось на нее в послевоенные годы всей мощью своей идеологической машины. Но она прожила свою жизнь с поразительным достоинством, не изменив ни на йоту своим творческим и жиз-ненным принципам.

Теперь об Осипе Мандельштаме. Особенное место поэта в русской поэзии давно общепризнано. Уже первая его книга «Камень» произвела сильное впечатление. Всю свою недолгую жизнь (а он закончил ее трагически, сгинув в сталинском лагере) он был дружен с Ахматовой, высоко ставившей его гений. Нас, как и в предыдущих случаях, будет интересовать ранний Мандельштам, эпохи Серебряного века. Хотя, как и у Ахма-товой, из раннего Мандельштама вырос поэт – хотел сказать: зрелый, но по отношению к Мандельштаму это было бы неверно: удивительным образом он сразу начал как зре-лый поэт. И впоследствии он оставил нам стихи-шедевры. Одно из них стоило ему жизни. Вот оно.

Мы живем, под собою не чуя страны,
Наши речи за десять шагов не слышны,
А где хватит на полразговорца,
Там припомнят кремлёвского горца.

Его толстые пальцы, как черви, жирны,
А слова, как пудовые гири, верны,
Тараканьи смеются усища,
И сияют его голенища.

А вокруг него сброд тонкошеих вождей,
Он играет услугами полулюдей.
Кто свистит, кто мяучит, кто хнычет,
Он один лишь бабачит и тычет,

Как подкову, кует за указом указ:
Кому в пах, кому в лоб, кому в бровь, кому в глаз.

Что ни казнь у него – то малина
И широкая грудь осетина.

Но обратимся к «раннему» Мандельштаму. Вот несколько его стихотворений периода акмеизма.

NOTRE DAME
Где римский судия судил чужой народ,
Стоит базилика, – и, радостный и первый,
Как некогда Адам, распластывая нервы,
Играет мышцами крестовый легкий свод.

Но выдает себя снаружи тайный план:
Здесь позаботилась подпружных арок сила,
Чтоб масса грузная стены не сокрушила,
И свода дерзкого бездействует таран.

Стихийный лабиринт, непостижимый лес,
Души готической рассудочная пропасть,
Египетская мощь и христианства робость,
С тростинкой рядом – дуб, и всюду царь – отвес.

Но чем внимательней, твердыня Notre Dame,
Я изучал твои чудовищные ребра,
Тем чаще думал я: из тяжести недоброй
И я когда-нибудь прекрасное создам.

Вот она, связь с европейской культурой, с европейской традицией. То, что сделал Петр I для налаживания этой связи, никоим образом не означает умаления собственного лица России, и на самом деле непреодолимой пропасти в вечной дискуссии между западниками и славянофилами нет. Как ни крути, Европа кончается за Уралом.

В столице северной томится пыльный тополь,
Запутался в листве прозрачный циферблат,
И в темной зелени фрегат или акрополь
Сияет издали, воде и небу брат.

Ладья воздушная и мачта-недотрога,
Служа линейкою преемникам Петра,
Он учит: красота – не прихоть полубога,
А хищный глазомер простого столяра.

Нам четырех стихий приязненно господство,
Но создал пятую свободный человек.
Не отрицает ли пространства превосходство
Сей целомудренно построенный ковчег?

Сердито лепятся капризные Медузы,
Как плуги брошены, ржавеют якоря –
И вот разорваны трех измерений узы
И открываются всемирные моря!

Открываются всемирные моря! Вот он, глобализм – сто лет назад сформулирован!
А следом – обращение к традиции античной, к тому, что исповедовал золотой век нашей поэзии..

Бессонница. Гомер. Тугие паруса.
Я список кораблей прочел до середины:
Сей длинный выводок, сей поезд журавлиный,
Что над Элладою когда-то поднялся.

Как журавлиный клин в чужие рубежи, – 
На головах царей божественная пена, –
Куда плывете вы? Когда бы не Елена,
Что Троя вам одна, ахейские мужи?

И море, и Гомер – всё движется любовью.
Кого же слушать мне? И вот Гомер молчит,
И море черное, витийствуя, шумит
И с тяжким грохотом подходит к изголовью.

***
Дано мне тело – что мне делать с ним,
Таким единым и таким моим?

За радость тихую дышать и жить
Кого, скажите, мне благодарить?

Я и садовник, я же и цветок,
В темнице мира я не одинок.

На стекла вечности уже легло
Мое дыхание, мое тепло.

Запечатлеется на нем узор,
Неузнаваемый с недавних пор.

Пускай мгновения стекает муть,
Узора милого не зачеркнуть.

***
Звук осторожный и глухой
Плода, сорвавшегося с древа,
Среди немолчного напева
Глубокой тишины лесной...

Всего четыре строчки, а как ёмко!

***
Я вернулся в мой город, знакомый до слез,
До прожилок, до детских припухлых желез.

Ты вернулся сюда, так глотай же скорей
Рыбий жир ленинградских речных фонарей,

Узнавай же скорее декабрьский денек,
Где к зловещему дегтю подмешан желток.

Петербург! я еще не хочу умирать!
У тебя телефонов моих номера.

Петербург! У меня еще есть адреса,
По которым найду мертвецов голоса.

Я на лестнице черной живу, и в висок
Ударяет мне вырванный с мясом звонок,

И всю ночь напролет жду гостей дорогих,
Шевеля кандалами цепочек дверных.

***
Над желтизной правительственных зданий
Кружилась долго мутная метель,
И правовед опять садится в сани,
Широким жестом запахнув шинель.

Зимуют пароходы. На припеке
Зажглось каюты толстое стекло.
Чудовищна, как броненосец в доке, –
Россия отдыхает тяжело.

А над Невой – посольства полумира,
Адмиралтейство, солнце, тишина!
И государства жесткая порфира,
Как власяница грубая, бедна.

Тяжка обуза северного сноба –
Онегина старинная тоска;
На площади Сената – вал сугроба,
Дымок костра и холодок штыка...

Черпали воду ялики, и чайки
Морские посещали склад пеньки,
Где, продавая сбитень или сайки,
Лишь оперные бродят мужики.

Летит в туман моторов вереница;
Самолюбивый, скромный пешеход –
Чудак Евгений – бедности стыдится,
Бензин вдыхает и судьбу клянет!

***
Умывался ночью на дворе, –
Твердь сияла грубыми звездами.
Звездный луч – как соль на топоре,
Стынет бочка с полными краями.

На замок закрыты ворота,
И земля по совести сурова, –
Чище правды свежего холста
Вряд ли где отыщется основа.

Тает в бочке, словно соль, звезда,
И вода студеная чернее,
Чище смерть, солёнее беда,
И земля правдивей и страшнее.

Следующее стихотворение наполнено воздухом той эпохи, когда только начинался кинематограф, фильм был, естественно, немым, сопровождался игрой пианиста-тапера. Стихотворение жанровое, без претензий, но полное иронии и очень симпатичное.

Кинематограф. Три скамейки.
Сентиментальная горячка.
Аристократка и богачка
В сетях соперницы-злодейки.

Не удержать любви полета:
Она ни в чем не виновата!
Самоотверженно, как брата,
Любила лейтенанта флота.

А он скитается в пустыне –
Седого графа сын побочный.
Так начинается лубочный
Роман красавицы-графини.

И в исступленьи, как гитана,
Она заламывает руки.
Разлука. Бешеные звуки
Затравленного фортепьяно.

В груди доверчивой и слабой
Еще достаточно отваги
Похитить важные бумаги
Для неприятельского штаба.

И по каштановой аллее
Чудовищный мотор несется,
Стрекочет лента, сердце бьется
Тревожнее и веселее.

В дорожном платье, с саквояжем,
В автомобиле и в вагоне,
Она боится лишь погони,
Сухим измучена миражем.

Какая горькая нелепость:
Цель не оправдывает средства!
Ему – отцовское наследство,
А ей – пожизненная крепость!
 
***
ИМПРЕССИОНИЗМ
Художник нам изобразил
Глубокий обморок сирени
И красок звучные ступени
На холст как струпья положил.

Он понял масла густоту, —
Его запекшееся лето
Лиловым мозгом разогрето,
Расширенное в духоту.

А тень-то, тень все лиловей,
Свисток иль хлыст как спичка тухнет.
Ты скажешь: повар; на кухне
Готовят жирных голубей.

Угадывается качель,
Недомалеваны вуали,
И в этом сумрачном развале
Уже хозяйничает шмель.

Что тут скажешь! Высочайшее поэтическое мастерство…
Мы видим, что по сравнению с символистами акмеисты придают первостепенное значение реалиям, деталям, и взгляд их зорче, фантазия не витает в облаках.

Посмотрим теперь хотя бы по одному стихотворению других поэтов-акмеистов. Одно стихотворение может дать представление об уровне поэта, как один бокал дает представление о вкусе вина в бутылке. Итак.
Михаил Кузмин.

Под вечер выйдь в луга поемные,
На скошенную ляг траву...
Какие нежные и томные
Приходят мысли наяву!

Струятся небеса сиянием,
Эфир мерцает легким сном,
Как перед сладостным свиданием,
Когда уж видишь отчий дом.

Все трепетней, все благодарнее
Встречает сердце мир простой,
И лай собак за сыроварнею,
И мост, и луг, и водопой.

Я вижу всё: и садик с вишнями,
И скатертью накрытый стол,
И облако стезями вышними
Плывет, как радостный посол.

Архангельские оперения
Лазурную узорят твердь.
В таком пленительном горении
Легка и незаметна смерть.

Покинет птица клетку узкую,
Растает тело... все забудь:
И милую природу русскую,
И милый тягостный твой путь.

Что мне приснится, что вспомянется
В последнем блеске бытия?
На что душа моя оглянется,
Идя в нездешние края?

На что-нибудь совсем домашнее,
Что и не вспомнишь вот теперь:
Прогулку по саду вчерашнюю,
Открытую на солнце дверь.

Ведь мысли сделались летучими,
И правишь ими уж не ты,—
Угнаться ль волею за тучами,
Что смотрят с синей высоты?

Но смерть-стрелок напрасно целится,
Я странной обречен судьбе.
Что неделимо, то не делится;
Я все живу... живу в тебе.

Сергей Городецкий.

НИЩАЯ
Нищая Тульской губернии
Встретилась мне на пути.
Инея белые тернии
Тщились венок ей сплести.

День был морозный и ветреный,
Плакал ребенок навзрыд,
В этой метелице мертвенной
Старою свиткой укрыт.

Молвил я: «Бедная, бедная!
Что ж, приими мой пятак!»
Даль расступилась бесследная,
Канула нищая в мрак.

Гнется дорога горбатая.
В мире подветренном дрожь.
Что же ты, Тула богатая,
Зря самовары куешь?

Что же ты, Русь нерадивая,
Вьюгам бросаешь детей?
Ласка твоя прозорливая
Сгинула где без вестей?

Или сама ты заброшена
В тьму, маету, нищету?
Горе незвано, непрошено,
Треплет твою красоту?

Ну-ка, вздохни по-старинному,
Злую помеху свали,
Чтобы опять по-былинному
Силы твои расцвели!
               
Георгий Адамович

В столовой бьют часы. И пахнет камфорой,
И к утру у висков еще яснее зелень.
Как странно вспоминать, что прошлою весной
Дымился свежий лес и вальдшнепы летели.

Как глухо бьют часы. Пора нагреть вино
И поднести к губам дрожащий край стакана.
А разлучиться всем на свете суждено,
И всем ведь кажется, что беспощадно рано.

Уже не плакала и не звала она,
И только в тишине задумчиво глядела
На утренний туман, и в кресле у окна
Такое серое и гибнущее тело.

Георгий Иванов

Мы вышли из комнаты душной
     На воздух томящий и сладкий;
     Глядели семьей равнодушной
     С балкона лиловые братки.

     Звучали морские свирели,
     Метались рубины по брызгам...
     Мы долго бродили без цели
     Меж камней на береге низком.

    
     О, кружево Вашего платья --
     Так нежно, так дымчато-тонко,
     Как газ у подножья распятья,
     Как греза в молитве ребенка.

    
     Огнем неземных откровений
     Сияли закатные дали,
     И копья неясных томлений
     Отверстую душу пронзали.

     Зари огнецветной порфира
     Бледнела, медлительно блёкла...
     И стало туманно и сыро.
     Мы – спрятались снова за стекла.

Николай Клюев

Болесть да засуха,
На скотину мор.
Горбясь, шьет старуха
Мертвецу убор.

Холст ледащ на ощупь,
Слепы нить, игла...
Как медвежья поступь,
Темень тяжела.

С печи смотрят годы
С карлицей-судьбой.
Водят хороводы
Тучи над избой.

Мертвый дух несносен,
Маета и чад.
Помелища сосен
В небеса стучат.

Глухо божье ухо,
Свод надземный толст.
Шьет, кляня, старуха
Поминальный холст.

Владимир Нарбут

Свежает. В побледневшем небе
Еще стоит одна звезда.
Она четка, как яркий жребий,
Красна, как медная руда.

Но и она жива минутой,
Но и она потухнет вдруг!
Каймой широкой и согнутой
Ушел в туманы росный луг.

И на пригорке посизевшем
Заметны знаки уж утра:
Обдаст лицо теплом осевшим
И дымом позднего костра.
Серебряный век не ограничивается двумя течениями: символизм и акмеизм, хотя они и представляются доминирующими. То, что в общем виде мы именуем «модерниз-мом» Серебряного века, вмещало в себя еще такие течения, как футуризм (Маяковский, Бурлюк, Хлебников, Каменский, Крученых, Северянин, Введенский), имажинизм (Есенин, Мариенгоф, Шершеневич, Ивнев), конструктивизм (Сельвинский, Инбер, Багрицкий, Лу-говской, Ушаков). Имена, как мы видим, звучные, известные. Но углубляться в эти дебри здесь у нас нет возможности. Как справедливо сказал Козьма Прутков, нельзя объять необъятное. Скажем лишь, что ведущими в идеологии этих течений были мотивы отрицания предшественников, сбрасывания их «с парохода современности». Так совпа-ло по времени, что жало критики направлялось этими направлениями против так назы-ваемого «буржуазного» искусства, из-за чего им удалось сравнительно долго про-держаться на общественном поле еще и после революции, они еще долго заявляли о себе, пока не иссякли совсем, уступив место социалистическому реализму, под знаме-нем которого в дальнейшем выступала вся советская поэзия. Но это уже совсем другая история. 

Говоря о Серебряном веке, нельзя, конечно, не упомянуть еще и тех поэтов, кто формально не примыкал ни к одному из течений, но оставил ярчайший след в русской поэзии. Среди них такие имена, как Иван Бунин, Иннокентий Анненский, Максимилиан Волошин, Борис Пастернак, Марина Цветаева, Владислав Ходасевич. Но это настолько крупные фигуры, что им должен быть посвящен отдельный вечер. Однако совсем без них картина Серебряного века все же будет ущербной, и потому скажем несколько слов и об этих поэтах.

Иван Бунин – один из пяти российских литераторов, ставший, хотя и гораздо позже, Нобелевским лауреатом. (Остальные четверо – Пастернак, Солженицын, Шолохов и Бродский.) Блестящий стилист, прозаик и поэт, после революции он эмигрировал во Францию, где и жил вплоть до своей кончины в 1953 году. Вот образцы его поэтического творчества.

Не видно птиц. Покорно чахнет
Лес, опустевший и больной,
Грибы сошли, но крепко пахнет
В оврагах сыростью грибной.

Глушь стала тише и светлее,
В кустах свалялася трава,
И, под дождем осенним тлея,
Чернеет темная листва.

А в поле ветер. День холодный
Угрюм и свеж – и целый день
Скитаюсь я в степи свободной,
Вдали от сел и деревень.

И, убаюкан шагом конным,
С отрадной грустью внемлю я,
Как ветер звоном однотонным
Гудит-поет в стволы ружья.

***
Я к ней вошел в полночный час.
Она спала, – луна сияла
В ее окно, – и одеяла
Светился спущенный атлас.

Она лежала на спине,
Нагие раздвоивши груди, – 
И тихо, как вода в сосуде,
Стояла жизнь ее во сне.
Оба стихотворения – чудо. Конечно, творчество Бунина тысячекратно обширнее, и те, кто захочет углубиться в него, пусть возьмут книги с его сочинениями (или заглянут в интернет). Это относится и к другим поэтам, о которых будет разговор дальше.
Бунин прожил долгую жизнь, он умер в 1953 г., но часть его творчества принад-лежит в том числе и Серебряному веку. Если говорить формально, имея в виду мани-фесты и прочую мишуру, Бунин не входил ни в какие течения, направления и школы, характерные для Серебряного века. Он бродил, как кошка, сам по себе, его стихи очень традиционны, без вывертов и украшений, но блеск, мастерство, с которым они написа-ны, говорят сами за себя. Классика!
Вероятно, немногие знают, что у выходца из дворянской семьи Ивана Бунина было всего 4 класса образования. В этом отношении с ним мог бы соперничать разве что Бродский, окончивший 8 классов. Но все-таки 8, а не 4!

У истоков поэзии Серебряного века стоял Иннокентий Анненский. «Старичку» к началу ХХ века было уже 45. В таком возрасте стиль творчества уже не меняют, сим-волизмами и прочими «измами» не зачаровываются. Скромный директор гимназии, жив-ший в Царском Селе, в поэзии Анненский был очень заметен. Достаточно сказать, что Ахматова считала его одним из своих учителей.
Вот его визитная карточка.

Среди миров, в мерцании светил
Одной Звезды я повторяю имя…
Не потому, чтоб я Её любил,
А потому, что я томлюсь с другими.
 
И если мне сомненье тяжело,
Я у Неё одной ищу ответа,
Не потому, что от Неё светло,
А потому, что с Ней не надо света.

Классика на все времена. И, между прочим, все-таки не без какого-то, пусть легкого влияния символизма. Когда попадаешь в сильное течение, трудно совсем не поддаться ему.

Особняком стоял среди течений и школ и Максимилиан Волошин. Фигура очень живописная во всех отношениях (он, кстати, был и живописцем), он оставил свой очень заметный след и в поэзии Серебряного века. Вот одно из его стихотворений, посвящен-ное его «Мекке» – Коктебелю, где он провел самые плодотворные годы своей жизни.

КОКТЕБЕЛЬ
Как в раковине малой – Океана
Великое дыхание гудит,
Как плоть ее мерцает и горит
Отливами и серебром тумана,
А выгибы ее повторены
В движении и завитке волны, –
Так вся душа моя в твоих заливах,
О, Киммерии темная страна,
Заключена и преображена.
С тех пор как отроком у молчаливых
Торжественно-пустынных берегов
Очнулся я – душа моя разъялась,
И мысль росла, лепилась и ваялась
По складкам гор, по выгибам холмов,
Огнь древних недр и дождевая влага
Двойным резцом ваяли облик твой, –
И сих холмов однообразный строй,
И напряженный пафос Карадага,
Сосредоточенность и теснота
Зубчатых скал, а рядом широта
Степных равнин и млеющие дали
Стиху – разбег, а мысли – меру дали.
Моей мечтой с тех пор напоены
Предгорий героические сны
И Коктебеля каменная грива;
Его полынь хмельна моей тоской,
Мой стих поет в волнах его прилива,
И на скале, замкнувшей зыбь залива,
Судьбой и ветрами изваян профиль мой.

Вне течений и направлений творил и Борис Пастернак. Если он и примыкал бегло к  какому-то течению (символизм, футуризм), то очень по касательной, ненадолго. Кроме того, он вообще начал по-настоящему писать сравнительно поздно, в 20-е годы, когда Серебряный век уже был на излете. Вот его стихотворение 1913-го года.

Мело, мело по всей земле
Во все пределы.
Свеча горела на столе,
Свеча горела.

Как летом роем мошкара
Летит на пламя,
Слетались хлопья со двора
К оконной раме.

Метель лепила на стекле
Кружки и стрелы.
Свеча горела на столе,
Свеча горела.

На озаренный потолок
Ложились тени,
Скрещенья рук, скрещенья ног,
Судьбы скрещенья.

И падали два башмачка
Со стуком на пол.
И воск слезами с ночника
На платье капал.

И все терялось в снежной мгле
Седой и белой.
Свеча горела на столе,
Свеча горела.

На свечку дуло из угла,
И жар соблазна
Вздымал, как ангел, два крыла
Крестообразно.

Мело весь месяц в феврале,
И то и дело
Свеча горела на столе,
Свеча горела.

А завершить хотелось бы данью великой Марине Цветаевой. Ее творчество было слишком индивидуальным и слишком ярким, чтобы вместиться в какие-то направления. Она и ходила и творила сама по себе, как та самая кошка. Не будет каким-то открытием сказать, что Цветаева – безусловно, великий поэт, что по масштабу она не уступает очень ценившей ее Ахматовой (хотя такие ранжиры очень субъективны), и как многие великие поэты на Руси, она вознеслась к звездам через жестокие тернии. Судьба ее трагична, начиная от эмиграции, потом возвращения, и кончая самоубийством в начале войны, в Чистополе, где она оказалась в эвакуации, без средств, без работы, без помощи…
Давайте вспомним несколько стихотворений Марины Цветаевой поры Серебряного века.

Моим стихам, написанным так рано,
Что и не знала я, что я – поэт,
Сорвавшимся, как брызги из фонтана,
Как искры из ракет,

Ворвавшимся, как маленькие черти,
В святилище, где сон и фимиам,
Моим стихам о юности и смерти,
– Нечитанным стихам! –

Разбросанным в пыли по магазинам
(Где их никто не брал и не берет!),
Моим стихам, как драгоценным винам,
Настанет свой черед.               

***
Мне нравится, что вы больны не мной,
Мне нравится, что я больна не вами,
Что никогда тяжелый шар земной
Не уплывет под нашими ногами.
Мне нравится, что можно быть смешной –
Распущенной – и не играть словами,
И не краснеть удушливой волной,
Слегка соприкоснувшись рукавами.

Мне нравится еще, что вы при мне
Спокойно обнимаете другую,
Не прочите мне в адовом огне
Гореть за то, что я не вас целую.
Что имя нежное мое, мой нежный, не
Упоминаете ни днем, ни ночью – всуе...
Что никогда в церковной тишине
Не пропоют над нами: аллилуйя!

Спасибо вам и сердцем и рукой
За то, что вы меня – не зная сами! -
Так любите: за мой ночной покой,
За редкость встреч закатными часами,
За наши не-гулянья под луной,
За солнце, не у нас над головами, – 
За то, что вы больны – увы! – не мной,
За то, что я больна – увы! – не вами!

***
АННЕ АХМАТОВОЙ
Узкий, нерусский стан –
Над фолиантами.
Шаль из турецких стран
Пала, как мантия.

Вас передашь одной
Ломаной черной линией.

Холод – в весельи, зной –
В Вашем унынии.

Вся Ваша жизнь – озноб,
И завершится – чем она?
Облачный – темен – лоб
Юного демона.

Каждого из земных
Вам заиграть – безделица!
И безоружный стих
В сердце нам целится.

В утренний сонный час, –
Кажется, четверть пятого, –
Я полюбила Вас,
Анна Ахматова.

***
ГЕНЕРАЛАМ ДВЕНАДЦАТОГО ГОДА
                Сергею
Вы, чьи широкие шинели
Напоминали паруса,
Чьи шпоры весело звенели
И голоса,

И чьи глаза, как бриллианты,
На сердце вырезали след, —
Очаровательные франты
Минувших лет!

Одним ожесточеньем воли
Вы брали сердце и скалу, –
Цари на каждом бранном поле
И на балу.

Вас охраняла длань Господня
И сердце матери. Вчера –
Малютки-мальчики, сегодня –
Офицера!

Вам все вершины были малы
И мягок – самый черствый хлеб,
О, молодые генералы
Своих судеб!

Ах, на гравюре полустертой,
В один великолепный миг,
Я встретила, Тучков-четвертый,
Ваш нежный лик,

И вашу хрупкую фигуру,
И золотые ордена…
И я, поцеловав гравюру,
Не знала сна…

О, как, мне кажется, могли вы
Рукою, полною перстней,
И кудри дев ласкать – и гривы
Своих коней.

В одной невероятной скачке
Вы прожили свой краткий век…
И ваши кудри, ваши бачки
Засыпал снег.

Три сотни побеждало – трое!
Лишь мертвый не вставал с земли.
Вы были дети и герои,
Вы всё могли.

Что так же трогательно-юно,
Как ваша бешеная рать?..
Вас златокудрая Фортуна
Вела, как мать.

Вы побеждали и любили
Любовь и сабли острие –
И весело переходили
В небытие.

Остановиться трудно. Но надо. Однако прежде чем закончить, уместно привести не-сколько строк замечательного поэта, нашего современника Юрия Левитанского.

Это Осип Эмильич шепнул мне во сне,
но слова эти так и остались во мне,
будто я, будто я, а не он,
будто сам я сказал о себе и о нем –
мы трамвайные вишенки страшных времен
и не знаем, зачем мы живем.

Гумилевский трамвай шел над темной рекой,
заблудившийся в красном дыму,
и Цветаева белой прозрачной рукой
вслед прощально махнула ему.

И Ахматова вдоль царскосельских колонн
проплыла, повторяя, как древний канон,
на высоком наречье своем:
- Мы трамвайные вишенки страшных времен.
Мы не знаем, зачем мы живем.

О российская муза, наш гордый Парнас,
тень решеток тюремных издревле на вас
и на каждой нелживой строке.
А трамвайные вишенки русских стихов,
как бубенчики в поле под свист ямщиков,
посреди бесконечных российских снегов
все звенят и звенят вдалеке.

И в заключение скажем: поэзия Серебряного века – это величественный памятник русской культуры, эти стихи и эти имена никогда не устареют, и все, кто любит поэзию, будут наслаждаться ими, покуда жив русский язык.
23.05.2015