Стрелочник

Эту историю мне рассказал мой друг.
Мы стояли на маленькой железнодорожной станции, ожидая своей электрички до города. Было жаркое, душное лето, и комары пытались съесть всех, кто стоял на платформе вместе с нами.
Мимо нас прогремел состав. Я по детской привычке считал вагоны. Двадцать, тридцать, сорок, сорок пять. Или сорок семь. Разные, новые и еще чистенькие, старые и почти доверху в мазуте, цистерны и просто грузовые. Все в одной упряжке, по одной дороге, день или два, а может,  и больше. Только вот потом, по прибытию, их разъединяют, сортируют, тепловоз толкает безвольные вагоны, и катятся они кто куда.
Состав прогрохотал и исчез, затихая и утопая в придорожной зелени. Есть в этом что-то, необъяснимо грустное, когда смотришь вслед уходящему поезду, и знаешь, что больше не увидишь его в прежнем составе уже никогда. И не догонишь ведь, а вернется – то уже не тот.
Вот и нашему пути загорелся «зеленый», все облегченно вздохнули, стали подтягивать сумки и ведра поближе к краю платформы, кому-то, как всегда, срочно понадобилось в туалет, а мужики закурили перед посадкой. В подъехавшую электричку ломанулся народ, толкаясь и передавая друг другу ведра, кто с ягодами, кто с грибами, ну а мы, как поколение независимое и неприхотливое к условиям проезда, запрыгнули самые последние и заняли места возле выхода. Пассажиры усаживались, открывали окна, жалуясь на духоту, и недовольно цыкали на опоздание поезда. Я задвинул свою сумку под сиденье и повернулся к Сереге, тот как раз доставал прикупленную минералку. Пока он возился, я смотрел в окно. Станция почти сразу исчезла за деревьями и тут, буквально на одно мгновение, я увидел небольшой старенький, наверное, уже заброшенный домик, вокруг которого цвели высоченные белые лилии.
– Красиво, – оценил я. – А что это за дом?
– Ты про что? – не понял Серега.
– Да вон, проехали домик с белыми лилиями.
– А, это.
Он отпил еще минералки, отдал бутылку мне и как-то призадумался.
– Да был тут случай один, – Серега отвернулся и тоже стал смотреть в окно. – Ну, как случай?.. Для кого-то случай, а для кого-то – целая жизнь.


***
Никита Мытихин работал стрелочником на одной из почти забытой богом железнодорожной тупиковой ветке. Два поезда и электричка проходили через его пост всего шесть раз в сутки, туда и обратно. Там же в домике, на стрелочном посту, он и жил.
Мать Никиты умерла при его родах, он и две старшие сестры остались с отцом, который как мог, старался прокормить семью. Девчонок замуж выдал через несколько лет после смерти благоверной, те уже большие были, а вот с сынишкой повозиться пришлось. Брал на работу с собой постоянно, учил всему, как сам умел. Но в одну из суровых зимних ночей не добрался он до поста, замерз, осел на пути, а потом и скатился в кювет. Там его Никитка и нашел через сутки. Ждал на посту, на часы глядел, в нужную минуту кутался в огромную шаль, надевал толстые отцовские варежки и шел переводить стрелку, а когда метель стихла, взял санки и отправился в ту сторону, откуда отец не пришел.
Спустя несколько лет он вернулся все в тот же домик на замену старому полуслепому Ударцеву, который, кстати сказать, другом отцу был и Никиту частенько навещал, уговаривал его вместе с ним работать пойти, потому что здоровье уже не то, да и последняя зима подкосила сильно. Никита согласился, собрал свои немногочисленные пожитки и поблагодарил сестру Иринку за крышу над головой и чистую постель.
– Ну, ты так прощаешься, будто уезжаешь в края далекие, – ласково улыбнулась сестра и потрепала его по светлым кудрям, –  тут идти-то до нас всего шесть километров.
– Да, но там вокруг ни души, а за лесом даже станции не видно.
– А ты не сиди, сам прибегай, – напутствовала Ира.
Ударцев, убедившись, что Никита хорошо справляется с нехитрой, но требующей большой пунктуальности, работой, отбыл в свой дом через пару недель, а осенью от накрепко прихватившего бронхита умер. Никита на скромных похоронах молчал угрюмо, отца вспоминал, о матери, которую только на фотокарточке видел, жалел. Сестры дружны были и ласковы с ним, но материнской любви хотелось больше всего на свете. Тогда вечером он долго сидел на пригорке возле своего поста, плакал. Одиноко ему было здесь, одиноким он себя чувствовал и в душе. Но деваться было некуда, жил, работал, долгие зимние вечера за книгами коротал; мерз, расчищая пути, под дождем мок, всеми ветрами пронизанный и солнцем летним высвеченный жил, все больше и больше отдаляясь от людей. Кажется, только сестры о нем и помнили, на дни рождения и юбилеи звали, сватать пытались, но Никите никто не пригляделся, хотя сначала он был бы рад жениться и от одиночества избавиться.

Так прошло еще несколько лет, поезда все так же проходили шесть раз в день, и Никита почти проникся гармонией и тишиной своего маленького мирка, пока однажды, в середине жаркого июля, не появился он, высокий, с широкой белозубой улыбкой и с семиструнной гитарой наперевес. Никита тогда за хлебом на станцию пришел, восемь буханок сразу набрал, чтобы каждый день не мотаться, пакет на плечо закинул и так и застыл, глядя на парня. Тот о чем-то разговаривал с местными и заразительно смеялся.
– Никитка, – окрикнул его Петрович, хозяин одного единственного магазина, – иди сюда, я тебя с племянником своим познакомлю.
Никита подходить не хотел, но тут парень снова широко улыбнулся, и его, словно намагниченного, ноги сами понесли навстречу.
– Это Игореха, племяш мой, старший сын Катюхи, хлыщ городской, – хохотнул он и опустил свою тяжелую руку на плечо парня, но тот даже не вздрогнул, лишь смотрел на Никиту внимательно и все так же улыбался. – А это Никита Мытихин, стрелочник, я с его отцом всю жизнь дружил. Мы с мужиками всей станцией втихаря плакали, когда он зимой на путях замерз.
Игорь перестал улыбаться, но руку протянул.
– Рад знакомству, – он крепко пожал ладонь.
– И я, – смущенно ответил Никита, потом повернулся к Петровичу. – Я пойду, скоро поезд.
Он попрощался и пошел, не оглядываясь. Щелкнуло что-то внутри, тихо, но бесповоротно. И Никита, привыкший в тишине слышать себя, задавать вопросы и искать ответы не где-то, а именно в своем сердце, с ужасом и затаенной надеждой начинал понимать, что неспроста все это.
На следующий день он снова пришел на станцию. Зашел к Иринке, послушал, как идут дела, договорились с ее мужем пивка в воскресенье попить. На обратной дороге встретил Игоря, смутился его открытой улыбке и хотел, было, мимо пройти, но парень сам подошел.
– Здоров! Я Игорь, помнишь меня?
– Помню, вчера ж знакомились, – Никита старался не смотреть на него, разглядывал разноцветные петуньи в клумбах у магазина, знал, что снова, как и вчера, стоит только подчиниться этой улыбке, придется долго успокаиваться и гнать из головы всякие мысли.
– А ты далеко живешь?
– Шесть километров пешком, там, – он махнул рукой в сторону своего поста.
– И что, каждый день сюда ходишь? – удивленно спросил Игорь.
Никита мотнул головой.
– Нет, пару раз в неделю.
– А когда в следующий раз придешь?
– До воскресенья уже не приду.
– Понятно, – парень улыбнулся, застав этим врасплох и без того смущенного Никиту. – Тогда, может, увидимся? Ты приходи, если что, к Петровичу. А то я тут от скуки умираю.
– Пока, – они пожали руки и разошлись.
Шесть километров до поста пролетели незаметно. Никита сжал правую ладонь – не хотел выпускать из нее ощущения другой ладони. Шел и видел перед собой не привычные рельсы и промасленные шпалы, а широкую улыбку и серые глаза. А вечером, когда последний поезд ушел до далекого города, забрался на пригорок и читал, пока солнце не село, пытался отвлечься от мыслей и от вдруг вновь нахлынувшего острого чувства одиночества. Ночью спал плохо, а под утро, невыспавшийся и хмурый, Никита вышел встречать поезд и электричку. Позавтракал на скорую руку и снова спать лег, а ближе к обеду его разбудил стук в дверь.
На пороге стоял бодрый и веселый Игорь со своей неизменной гитарой за плечами и пакетом, в котором, очевидно, звенело пиво. Никита сначала подумал, что ему снится какой-то волшебный сон, в  котором сейчас начнут сбываться все его ночные фантазии и мечты, но, кажется, пришедший Игорь был из плоти и крови, то есть донельзя реалистичным и настоящим.
– Доброе утро, страна! – поприветствовал его парень. – Так вот, где ты живешь. А я пива принес, будешь?
– Заходи, – Никита отошел в сторону, пропуская гостя, и по привычке посмотрел на часы. До поезда, едущего обратно, еще полтора часа, так что время еще есть.
– А ничего у тебя тут, – Игорь выставлял пиво и сушеную рыбку на стол, рассматривая его скромные владения, – дом маленький, конечно, но я смотрю, ты чистюля, уютно здесь.
– Спасибо, стараюсь.
– А ты не очень разговорчив, да? Держи.
Игорь протянул ему уже открытую бутылку и звякнул по ней своей.
– За знакомство?
Никита молча кивнул.
– Покажешь мне тут все? Мне интересно, чем ты занимаешься, когда не переводишь стрелки.
– Ничем не занимаюсь, за путями слежу, вечером читаю или к родне на станцию хожу.
– Ты совсем один живешь?
– Да. А что?
– Да ничего, – Игорь пожал плечами, – просто удивляюсь, как ты тут еще от тоски не помер.
– Не знаю, – Никита тоже пожал плечами, – здесь тихо и хорошо, никто не мешает. И я привык уже.
– Да чушь все это! Никто к такому не должен привыкать. У тебя здесь даже музыки нет.
– Почему же, есть. Вон приемник стоит, я слушаю иногда, но ловит очень плохо, помехи.
– А ты в городе был?
– Конечно, был. Езжу иногда за одеждой или еще чем-нибудь.
– А кто тогда стрелки переводит?
– Прошу мужиков со станции. Петровича даже просил пару раз, он отлично справляется.
Они вышли на улицу и уселись на крыльцо. Игорь взял гитару.
– Хочешь, сыграю?
Получив утвердительный и снова молчаливый кивок Никиты, он спел пару популярных песен Цоя и какую-то незнакомую, на английском.
– А вот Дидюля, – сказал он и ударил по струнам.
Никита во все глаза смотрел на то, как быстро пальцы Игоря перебирают все семь струн одновременно и не мог оторваться – он играл очень хорошо, ему нравились и музыка, и его голос, и эта страсть, с которой он отдавался игре, и постоянно вспыхивающая улыбка на его губах.
– Нравится? – смеясь, спросил Игорь, прекрасно видя, какое впечатление произвел на Никиту.
– Очень!
– Хочешь, научу? Это несложно.
– Я не знаю, – растерялся Никита, – вряд ли у меня получится. Руки не под то заточены.
– Да брось, любой может научиться.
– Если сможет.
– Если захочет.
– А если хочет, но не может?
– Тогда нужен хороший учитель! – смеялся Игорь, толкая его плечом в плечо.
– Как ты? – Никита посмотрел ему в глаза.
– Как я.
– Тогда я хочу, – сказал он, совершенно забыв о гитарах и всем прочем. Он просто смотрел на него, не боясь, что взгляд может выйти долгим, не слишком приличным и выдающим его с головой. – Придешь завтра?
– Будешь ждать?
– Буду.
– Приду.

Игорь приходил на пост каждый день, как всегда с гитарой, как всегда веселый. Рассказывал ему о городе, где и как живет там, про университет и своих друзей, про клубы и вечеринки, пьянки, гулянки, разборки и другие «светские» развлечения. Как-то раз, в один из вечеров, который они проводили уже по сложившемуся обычаю вместе, он признался Никите, что порой в городе становится невыносимо – много машин, много людей и слишком много агрессии. Вот раньше, когда они жили в другом маленьком городке, где его мать вышла замуж за его отца, и где он, собственно, и родился, там было проще, тише и добрее.
– Я с тобой уже даже к тишине этой начал привыкать, – сказал Игорь.
Они лежали на том самом пригорке, где до этого Никита был всегда только один, и, закинув руки за головы, смотрели на проплывающие белые облака. Жаркий июль стрекотал, жужжал и плавился в высоких травах.
– Я когда приехал сюда, с утра, как просыпался, сразу музыку включал, и весь день напролет, пока уже все спать не улягутся. А сейчас забывать стал. Проснусь, слушаю, как дядька с тетей на кухне переговариваются, как посудой гремят и куры под окном кудахчут, – Игорь повернулся к Никите. – Я даже коров по мычанию различать стал, когда они все на пастбище уходят!
– Серьезно? – улыбнулся Никита.
– Да вообще! – парень снова улегся на спину, сунул травинку в рот и решил пошутить. – Деградирую я здесь с вами!
– А, может, наоборот?
– В любом случае, мне тут только ты в радость.
Никита лежал, широко раскрыв глаза, а Игорь, поняв, что сказал, замолчал, кусая губы.
– И ты мне, – ответил тихо Никита, посмотрел на него и взял за руку, которая лежала рядом, и стал потихоньку ощупывать его жесткие от струн подушечки пальцев.
– Ты не подумай, – начал оправдываться Игорь. – Я не имел в виду… Я просто сказал, что если бы не ты, я бы давно уже уехал обратно в город.
Он осекся, поджал губы – опять сказал что-то не то.
– Я рад, что ты остался, – почти прошептал Никита, продолжая исследовать его пальцы и ладонь. Игорь резко выдернул свою руку и вскочил.
– Я не это имел в виду!
– Игорюх, ты чего? – Никита тоже поднялся.
– Ничего! Думаешь, я хотел сюда ехать? Думаешь, мне в городе заняться нечем?! – Игорь почти кричал.
– Я не знаю, ты мне об этом не рассказывал, – Никита явно не понимал, почему у его друга так резко переменилось настроение.
– Да чего тебе, деревенщине, рассказывать! Я бы умер без тебя здесь!
– Я понимаю, – успокаивал его Никита, – правда, понимаю. Здесь тихо, ничего и никого нет, и тебе тяжело здесь. Но... – он замолчал и посмотрел на пару блестящих на солнце рельс, чьи прямые линии исчезали далеко за поворотом.
– Что но?
– Ты же уедешь в конце августа обратно, – Никита развернулся и стал спускаться к домику. – И будет тебе твой город, не переживай.
Он зашел внутрь, посмотрел на время, выпил воды, а когда вышел обратно, то Игоря уже не было, только его светло-зеленая футболка маячила вдали на железнодорожных путях, по которым он убегал от Никиты.
Проводив последний поезд, расстроенный Мытихин, бухнулся на кровать. Возле двери стояла забытая Игорем гитара. Никита долго смотрел на нее, пока не заслезились глаза. Лежал, не вставая и не включая свет, и медленно погружался в ночную темноту. Трещавший под окном сверчок вдруг замолчал, и наступила абсолютная тишина, которая обязательно поглотила бы застывшего Никиту с головой, если бы не осторожный стук в дверь.
– Открыто, – негромко сказал он, словно боясь нарушить все то, что уже ушло в ночь.
Зашел Игорь, постоял у порога, увидев свою гитару, потянулся к ней, чтобы по привычке дернуть за струну, но остановился, так и застыв с расправленными пальцами. Он вдруг тоже почувствовал, что сейчас все вокруг гораздо больше и важнее его самого, что не нужно тревожить громкими звуками и лишними словами утихшее и уснувшее. Скинул шлепанцы и на цыпочках подошел к кровати.
Все это время Никита не сводил с него глаз. Он ни на что не надеялся, но внутри было на удивлении спокойно и тепло – тот, кто ему нужен, вернулся, значит, сейчас – пусть не завтра и не потом, а именно сейчас! – будет хорошо. Он лежал, не двигаясь, предоставляя Игорю самому решить, что делать дальше, но в глубине души молил его хотя бы не уходить.
Игорь сел с краю, взял его за руку и стал водить пальцами по ладони.
– Прости меня, – прошептал он. – Я глупый и трус. Убежал… это так смешно.
– Ты пришел за гитарой? – так же шепотом спросил Никита. От нежных прикосновений хотелось закрыть глаза, полностью отдаться этому, но он боялся, что когда откроет их снова, то Игорь растворится ночной дымкой.
– Нет, я пришел к тебе, – Игорь поднял его руку и поцеловал в середину ладони. – Я всегда только к тебе и приходил.
Они сидели в тишине, слушая друг друга, переплетая пальцы, словно в танце, и не было ничего прекраснее и реальнее этого. Время для них остановилось, залюбовалось тонким месяцем в чернильном небе и наслаждалось прохладным ветром, гуляющим по некошеным лугам.
– Поцелуй меня, – прошептал Никита.
Игорь наклонился ближе и осторожно поцеловал его. Посмотрел в глаза, долго, с нежностью, с благодарностью, и снова, уже смелее, впился в его губы. И уже до самого утра, до первого поезда, не выпускал его из своих объятий. Они встретили рассвет, сидя на крыльце, укутавшись и прижавшись под одним одеялом, чувствуя себя единственными людьми во всем мире, беспрерывно целуя и лаская друг друга.

Тогда, в ту их первую ночь, казалось, что это никогда не закончится, что лето будет бесконечной порой только для них двоих, и что они теперь всегда будут вместе. Но дни шли, ночи становились прохладнее, с середины августа зарядили дожди, а факт неизбежного расставания окрашивал все их встречи в грустные тона, и они все чаще просто сидели молча, обнявшись.
В последнюю неделю августа, когда Игорю уже было пора уезжать, Петрович позвал Никиту в баню, выкупаться хорошенько да племянника его проводить. Он согласился; с тяжелым сердцем он преодолевал злосчастные шесть километров до станции. Когда теперь увидятся снова? Игорь обещал приезжать, по возможности, каждые выходные, но Никита знал, что как только парень вернется в город, то быстро начнет забывать свой летний роман.
В доме у Петровича он молча ел, хотя кусок в горло не лез, молча пил, на шутки и известные, на двести раз пересказанные, местные истории улыбался вяло. Все смотрел на Игоря, понимал, что, скорее всего, видит его в последний раз, и так горько ему было от этого, что никакой ядреный самогон не жег душу сильнее, чем предстоящие разлука, одиночество и тоска по тому, что больше никогда не повторится.
Когда Петрович отправил парней в баню испробовать первый пар, в глазах у Никиты уже все плыло, то ли от выступающих слез, то ли от выпитого спиртного, но Игоря он видел, словно в тумане, – он уже начал для него исчезать, медленно растворяться, как сон поутру.
– Никит, ты чего смурной весь вечер? – Игорь уже разделся, стоял перед ним обнаженный, с тревогой заглядывая в голубые влажные глаза.
– Ты и сам знаешь, – глухо ответил Никита.
Игорь не ответил. Молча подошел, стянул с него футболку, расстегнул ремень на джинсах, жадными поцелуями припал к низу живота, прижимая к себе за бедра, уткнулся носом, как можно глубже вдыхая уже ставший таким родным запах, и зашептал горячо:
– Я вернусь, слышишь? Обязательно вернусь за тобой… Заберу с собой, не будешь ты сидеть здесь один. Потому что я не могу без тебя. Никит… Никитушка. Я люблю тебя! Сильнее жизни люблю…
Никита слушал его, ощущая на себе жар последних поцелуев и ласк, до самого конца веря в искренность сказанных слов, слушал и плакал, запустив свои пальцы в мягкие темные волосы. А потом не выдержал, упал на колени рядом с Игорем и крепко сжал в своих объятьях.
– Люблю тебя! Люблю, мой родной…
– Не плачь же, ну, – Игорь попытался улыбнуться. - На следующих выходных утренней электричкой уже буду здесь.
– Обещаешь?
– Обещаю, родной! Клянусь…
Такими их и увидел Петрович в маленькое окошечко сквозь ажурные занавески. Видел и все до последнего слова слышал, кроша в руках кусок банного мыла в мелкий порошок.

На следующее утро Никита стоял на своем стрелочном посту, провожая электричку, которая, казалось, навсегда увозила в своих пыльных вагонах его любимого. А Игорь, высунувшись в окно, смотрел на темную фигурку, которая становилась все меньше и меньше, пока не превратилась в едва различимую точку и не исчезла за поворотом. Ветер от набирающего скорость состава срывал его слезы одну за другой, тут же высушивая глаза и щеки, оставляя лишь едкую соль на лице. Нехорошо было на душе, неспокойно. Он еще не знал, что вслед за ним, считая шпалы под ногами, по путям шел его любимый дядя. Шел, сжимая зубы до скрежета и кулаки до белых костяшек, навстречу тому, кто, в чем он был уверен, совратил его племянника.
Поезд давно скрылся из виду, шум колес стих, а Никита все так и стоял, глядя потухшим и остывшим взглядом в пустоту за горизонтом. Шорох щебня под чьими-то тяжелыми шагами он услышал за мгновение до того, как длинное жало впилось ему под левую лопатку.
– Это тебе за Игоря, пидор! – злобно прошипел Петрович ему в ухо, вонзая нож все глубже в сердце.
Никита упал на колени. Над головой шумела зеленая листва,  сквозь которую бликами просвечивало равнодушное ко всему солнце. Птицы заливались трелями, а воздух все так же трещал и жужжал. Он видел перед собой целый мир, светлый и свободный, мир, в  котором он успел побывать счастливым, в котором он любил и был любимым.
Он поднял голову и закрыл глаза.


***
Ехали с Серегой молча, разговаривать после таких историй не хочется. На вокзале по прибытию покурили, пожали друг другу руки и разошлись по своим маршрутам. Ночью я долго не мог уснуть, все лежал и думал, сколько нас таких, счастливых и мертвых?