Терминал G

(Черный трагифарс)

   Это было ужасно! Это было жутко! Борис Исаакович ничего не мог поделать. Голова окончательно помутнела, обезумевший взгляд был устремлен куда-то между дверным замком и самой дверью. Он уже не пытался предпринять каких-либо потужных усилий, он просто дышал. С каким-то воющим ревом, выдыхая набранный в легкие воздух, Борис Исаакович хоть как-то пытался сбить ноющую боль. Это дыхание было неким подобием медитации, единственным, что хоть как-то его держало и не давало сойти с ума.

   Девятнадцатая минута пошла уже с того момента, когда вбежал он в кабинку общественного туалета аэропорта Шереметьево около терминала "G". Это был уже четвертый раз за последние пятьдесят минут, и на этот раз ему казалось, что он застрял тут навечно. Борис Исаакович проклинал в эти минуты все на свете: и маршрутку, которая опоздала в аэропорт, и Нину Алексеевну, которая с утра за завтраком положила ему ту самую капусту, которую он не очень-то и хотел есть, и то что за по часа до отлета уже не пускают на посадку. Последнее как раз было наиболее важным в данный момент, так как до отлета оставалось ровно двенадцать минут, но Бориса Исаковича ни какими силами не возможно было оторвать от пластикового круга находящегося между его задом и ледяным и белым, как сама смерть, унитазом. Ирония судьбы усиливалась тем фактом, что в общественном туалете был установлен динамик, из которого уже продолжительное время было слышно, как объявляли его фамилию, и в очередной раз просили пройти на посадку.

   Семь минут... Через какие-то семь минут взлетит его самолет! Теоретически еще можно было успеть. Для этого просто нужно было надеть штаны, покинуть уборную, пробежать около двухсот метров до стюардесс, находившихся в начале рукава, ведущего в ожидавший Бориса Исааковича самолет, попытаться объяснить, что, мол, плохо ему было и не мог он никак вовремя добраться, но вот, мол, его билет, вот он сам, и нельзя ли как-то оперативно его все таки в виде исключения по-быстрому в самолет посадить. Увы... Борис Исаакович не в силах был этого сделать. Вот и шесть минут осталось до взлета... На секунду Борису Исаковичу представилась Тульская деревенька, в которой он лет десяти бежал  зимой с одного конца деревни на другой с местными мальчишками. Снег был такой глубины, что ноги проваливались полностью, и маленький Боря старался выбирать те места, где корка льда, покрывавшая снежный океан, была тверже. Мальчишки веселились. Кто-то даже пытался катиться по снегу и, таким образом, не проваливаться, а всего лишь подминать под собою снег. Вот и он попытался так же. Смеясь и веселясь, он перекатывался с одного бока на другой. Снег попадал ему в лицо, заваливался за шиворот и в капюшон тулупа. Один бок, другой, вновь переворот... Боль куда-то ушла! Борис Исаакович стал реже дышать. Боль куда-то ушла! Неужели... Он еще чувствовал ее отголоски, но это скорее была память о боли, чем сама она. Он судорожно стал натягивать штаны, нажал на спусковой рычаг унитаза, и покинул уборную терминала "G". Вот они вдали, те две стюардессы, еще стоявшие на своих местах около небольшого столика. Вон он вход в рукав, ведущий в его самолет. Туда! - Борис Исаакович стремительно рванулся к ним! В правой руке он сжимал сумку с вещами, которую собирался сдавать в багаж, но не сдал, а левой он шарил в кармане пиджака, пытаясь достать  посадочный талон. Пятьдесят метров оставалось до стюардесс... Нет..! Не может быть... Опять! Боль... Она вернулась. Холодный пот вновь покрыл спину и лицо Бориса Исааковича. Вытянутая рука с билетом тряслась, ноги волоклись по полу почти не поднимаясь, сумку он сжал так, словно она весила килограмм сто...  Возвращаться назад уже нельзя, большая часть пути пройдена. Борис Исаакович просто двигался вперед, уже абсолютно не соображая, как он выглядит со стороны. Боль нарастала. Стюардессы в недоумении замерли, когда прямо на них двигалось нечто, что должно было сесть в уже отсоединившийся от рукава самолет.
   - Вот! - промолвил Борис Исаакович, когда вытянутой рукой с билетом почти ударил в грудь, стоявшую перед ним стюардессу. Глаза его были совсем обезумевшие, вытянутая рука оставалась в прежнем положении. До смерти перепуганная стюардесса отпрыгнула в сторону.
   - Вы, что!? - выкрикнула она, глядя на остолбеневшего Борис Исааковича. Глаза его были красны и в них еле держались почти уже вываливающиеся слезы. На секунду он вдруг перестал дышать. Стены аэропорта медленной каруселью закружились вокруг него... еще мгновение... И... Отвратительный звук, чем-то напоминающий гудок парохода, плывущего утром далеко в тумане . Слезы градом хлынули из глаз неподвижного Бориса Исааковича. Снова этот звук. Запах... Дрянной отвратительнейший запах. Сумка, стиснутая рукой как тисками, билет, почти скомканный второй рукой. Слезы, ручьем покатившиеся по красным щекам, и серая зеленая масса, потекшая из правой штанины Бориса Исааковича. То, что мучило уже более двух часов, и не хотело покидать его тела, сейчас заливало холодный кафель терминала "G" Шереметьевского аэровокзала...
   - Вот... - повторил еще раз, почти шепотом, неподвижный Борис Исаакович. - Слетал в Турцию...
    За громадным окном, выходящим на полосы аэродрома, блеснуло серебренное крыло самолета Москва-Анталия. Шасси оторвались от взлетной полосы. Довольные семейные пары с детьми, подростки и пожилые люди, заполонившие салон Боинга, смотрели в овальные иллюминаторы, как под ними проваливался вниз зеленый массив. Все места были заняты, и лишь около правого крыла было одно пустое место.