В рамках вечности

Она до смерти будет помнить, как Она пела. Эти приглушенные ноты, волнами перекатывающиеся с первой на вторую октаву. Адская мука. Так бывает, когда ты погружен в звук. И он, затихнув, ещё не оборвался. Все нутро сжимается, ты подаешься вперед, инстинктивно чувствуя кожей. Там на уровнях, не доступных человеческому уху, этот звук ещё жив. Он истончается, как паутина, растянутая по ветру, что бы, наконец, оборваться, дать возможность выдохнуть прежде, чем Она запоет вновь.
Было холодное утро. Слишком белое, слишком пустое. Слишком голое. Голыми были кусты, деревья, окна с оборванными занавесками, и женщина с каштановыми волосами, на крыльце. Совершенно определенно на крыльце, поеденном термитами и ленью хозяев, было кое-что ещё. Но это что-то принадлежало к разряду существ бездушных, остробоких и дорогих. Она блестела в лучах утреннего солнца, которое сквозь туман пыталось сорвать потрескавшуюся краску ступеней и обнажить древнее дерево. Этот дом солнце помнило еще молодым и дышащим, когда в пруду на заднем дворе водились жирные караси, а молодой дуб только задумывался о желудях. На четверть, выпростанная из ножен, Она пела. И наполненной холодной яростью женщине казалось, это непременно Она. От тягучих звуков кожа покрывалась липкими мурашками, а гнев, щедро разбавленный горечью, не собирался утихать.
Ветер раз за разом касался в ласке узкого металлического тела, но рассекая ладони с воем взмывал в кисейное небо. Женщине казалось, что сейчас ее гнев прорвется, она закричит и ей станет легче. Ведь становится легче, когда слезы вымоют боль до усталости и сипоты. Но она не умела плакать, когда-то давно, когда ее плечи никто не называл фарфоровыми и точеными, когда узкие ноздри не умели трепетать в бессильной агонии ярости, она умела плакать. А ещё она умела танцевать и любила петь.
Отвергнутый ветер срывал ржавые от осенней крови листья и бросал в лицо опустошенности. В грязном платье, из видавшего вида муслина цвета охры, с потрепанными рукавами, на улице перед крыльцом появилась девочка. Она широко зевала красным большим ртом, полным острых зубов. Ей явно не престало вставать в такую рань. На ее худом плече сидела сорока и воинственно щелкала клювом. Немытые рыжие волосы венчал ободок из черных веток обугленной смородины. Сползший на лоб, он оставил там след. Девочка была боса, под длинные толстые ногти набилась грязь. Эти ноги уже давно не знали обуви, огрубевшие ступни беспечно шагали, где им вздумается. Остатки золотого галуна на подоле ощетинились нитками и трепетали на ветру. Тонкие пальцы рук держали грушу, острые ногти впивались в переспелую плоть и сладкий душистый сок капал на землю. У нее были круглые щёки, но выразительные запавшие глаза в темных полукружиях глазниц.
- Ах, сестра. Я смотрю, ты наигралась в смертную жизнь и достала свою вечную возлюбленную.
- Для богини плодородия ты излишне грязна и для своего возраста ты чересчур потаскана.
- А может мне надоело отдавать свое тело земле, чтобы люди могли жрать все, что им вздумается! Мне слишком скучно. И раз уж ты позволяешь ей петь, мне хочется верить, что мой крылатый друг не останется без мясца.
Она с отвращением отбросила грушу и та шлепнулась на землю под розовый куст и разлетелась в кашицу, розы моментально увяли, стоило лишь темным глазам коснуться их взглядом. Длинные ресницы девушки раздраженно взметнулись вверх, когда она закатила глаза. Туман стал гуще и закрутился, словно кто-то кто курил, затянулся сигарой, а потом неспешно выпустил дым, позволив ему клубиться у висков. Позади рыжеволосой бестии возникла женщина. Она шикнула на сороку, развернувшую крылья и агрессивно кричащую. Зябко повела плечами и глубже упрятала руки в прорези темно-коричневого плаща из лодена. Он был ей велик, но шел неимоверно, гладкие тусклые волосы лежали на плечах волосок к волоску. И даже ветер не смел их касаться. Полы плаща укрывали высокую фигуру словно крылья.
- Не хочется признавать сестрица, но этот испорченный, прогнивший до мозга костей, ребенок, прав. В этих краях стало скучно. Никто не верит в древних богов. Нам не приносят жертв. Они живут в сытом покое и плодят себе подобных. 
- Ох, заткнись! – Со стоном выдохнула обнаженная девушка на крыльце. Она сунула озябшие пальцы в подмышки и опустила голову.
Женщина недовольно топнула ногой, пола прекрасного дымчатого шелка колыхнулась.
- Я предупреждала тебя! Любовь смертных так коротка! Ты проделываешь это уже в четвертый раз. Пора понять, как бы красива ты ни была, как бы умна, его чувства пройдут. Он найдет тысячу причин, чтобы бросить тебя. Они не склонны тратить свою коротенькую жизнь на одного человека. Им становиться скучно, тем более со столь старомодной дурой, как ты. Твоя проблема в том сестра, что ты не умеешь вовремя сдохнуть!
- Она разрубила его надвое!!!  - Заверещала грязнуля и запрыгала на одной ноге. – Она веселилась без нас!!
- Идем сестра. Твой удел война. Как знать, может через сотню другую лет, ты найдешь себе новую любовь.
Она достала из прорезей плаща руки, лишенные плоти. Ветер раздул полы и прошил насквозь платье из черного барежа, перехваченное на тоненькой талии золотой цепочкой, на конце которой болтались часы. Девушка на крыльце застыла взглядом на изумрудных песчинках за мутным стеклом. Они отсчитывали время мира. Не так уж мало ему осталось.
- Давай только нежно. А не как в прошлый раз!
- Жертву!!! – Заверещала замарашка и сорока вспорхнула ей на голову, вцепившись в рыжие колтуны.
Выбеленный веками костистый палец коснулся бледного лба. Сквозь прекрасные черты женщины проступили кости, высокие скулы взрезали кожу, давно впрочем, лишенную крови. На узкой плюсне сверкнул перстень, в котором тикали крошечные механические часики, украшенные рубинами. Они ускоряли свой бег, до тех пор, пока острые иголки стрелок не закружились в бешеной пляске.
Белая кожа под пальцем потемнела, пошла морщинами и стала истончаться, а потом пластами сползать прочь. Руки, напряженно сжимающие эфес, стремительно усохли, кожа натянулась на костяшках и пошла пятнами,  а после посыпалась трухой. Сталь просительно взвыла, потеряв свою хозяйку. А ветер со злобной радостью подхватил тлен и развеял по саду.
- Тебе это нравится, да? – Тихо спросила рыжая, изогнув бровь. Женщина повернулась к ней, пряча руки назад.
- Нет. Но ведь раньше не принято было противиться родительской воле…
Они помолчали и пропустили момент, когда из-за дома вышла третья. Узловатыми пальцами, что с детства познали тяжесть оружия, она стряхнула с дорогущей накидки из аксамита пыль. Туман, наконец, развеяло и утренние лучи с радостью заплутали в травяных узорах. Теперь ее прекрасные волосы были надежно упрятаны в плат из грогрона. Изборожденное глубокими морщинами лицо дышало силой и в то же время усталостью. Она подобрала меч и до щелчка загнала его в эфес. Ветер трепал ее накидку, но теперь бессмертное обнаженное тело не ощущало холода наступающего ноября. Задумчиво оглядев дом, она повернулась к сестрам. Рыжая бестия ухватила ее за ладонь.
- Повеселимся? Ну, пожалуйста. – Заканючила она.
- Как скажешь.
Они вышли через кованую калитку. На мгновение замерли на просыпающихся улицах, прислушались к ругани, что началась на пустом месте несколько секунд назад в доме напротив. Дальше по улице разбилось окно, и душераздирающий женский крик огласил район. Сорока сорвалась и спланировала над асфальтом вперед. Младшая вывернула руку и с визгом и хохотом понеслась смотреть. Городок у подножия горы медленно погружался в пучину хаоса. Средняя сестра, подцепив старшую под локоток, расстегнула застежку у горла.
- Пока та девица истекает кровью, у тебя есть несколько минут рассказать мне, чем же зацепил тебя этот смертный…