Дождя

Духота. Ни ветерка, ни движения  какого.
 Светило белым пятном из-под мутной пелены жжет.
 
Там, далеко, у небоската дрогнуло, заволновалась синь и вот  сизая туча выползла, и не понять, куда путь держит: мимо  пройдет, иль здесь небосвод зальет.

 Вспыхнуло солнце, как в последний раз, марево бледное обратилось в облака белые.
 Толпятся они на лазорево-прозрачном, не знают куда податься.
А наволок черный  близится.
 
Замер мир, уплотнился разом и шевельнуться боязно.
Тишиной эфир зашёлся.

И слышен шаг далекого прохожего: как  пяткой нога его встала, как подошва песком шуршит.
 Птица пролетела, шумнула крылами: слуха лишился!
  Теперь, звоном струны тугой  пространство затрепетало, вот-вот лопнет,
И полыхнуло слепяще!

Взрывом небесным пронзило до боли!

Замерла душа с  треском адовым.

 Разверзлось пространство, разметалось  на молекулы-атомы.  Себя пылью  чувствую

Закипел ливень на  перегретом асфальте, и теперь  свежесть грозовая ароматом льёт. 


Телефон звякнул.
- Привет, сосед, одолжи полтинник, помираю.
Колян-алкаш, хоть и редко, но достает.
 Понимаю его, сам запойным был, а с протянутой рукой  никогда.  Занимал денег, но в срок – как штык…
Прежде, совал ему и полтинник, и сотенную, вспоминая своё прошлое. Нехорошее оно было, больное. Но,  спонсором алкашу - никогда. Дать денег на поправку – не прочь, на каждодневную пьянку – ни в жизнь!
Отвечать не стал.

А дождь набирает силу,  ручьем полноводным  бурлит, в  ворота бьется.
 И сбросить бы одежды, и голышом, по колено в  водоворот! Руки к небу, лицом навстречу влаге жемчужной …
Теперь, лет десяти  как не бывало. И сон в ночь прохладную сладок.

Утро лучами ласково веки щекочет, как в детстве просыпаться желания нет, так бы и сопел, пока мамка не разбудит…
Осторожный, долгий стук в окно, без перерыва: тук-тук-тук-тук…
Знаю: опять сосед приперся. Уже хорошо -  не  ночью.
Тощий, волосята редкие свалялись пучками, глаза в щелках, щеки одутловатые,   губы сухие мелкой дрожью: «Дай полтинник, Толян, Христом Богом прошу, сдохну, же».
Шея, как у цыпленка магазинного, щетина на  лице и цвета не разобрать, пальцы перебирают невидимое, коленки в ссадинах, продолжением в тощие бедра под трусами трясутся. Седая редкая шерсть на впалой груди подергивается, как ветром её колышет.

А на дворе и движения никакого. Духота, влага тяжелая давит, парит под солнцем вчерашний дождь.
О чём говорить с ним?
- Иди, нет у меня денег, - окно прикрыл.
А  где-то глубоко в сознании, куда заглядывать страшно, голос пьяный: «Забыл? Напомнить? Дай денег человеку! Не последнего же лишишься.»
- Че-ло-веку? Вот, оно как!
Вздохнул глубоко, до боли дыхание задержал, выдохнул громко – пропал голос.
- Последнего…  Нынче, уж всё последнее, другого не будет. Нет, не стыдно не дать, прогнать не совестно, да, и от чего, коли че-ло-век этот  себя потерял.
- А сам-то как, тогда, в те годы? - вновь из нутра голос несвежий...
- Не дам денег, хоть и не последние. Нет теперь прошлого того, и не будет!

Белый свет заволокло периной смоляной. Роятся тучи. Вдалеке громыхнуло утробно, рядом молния полыхнула  беззвучно.
Затрепетали листья на клене, крякнул ствол, прогнулся под завертью  шквальной.
Окно в распах, дребезг брызг стеклянных, штора стрелой в лицо, дверь сумасшедше громыхнула. И тишина!
По асфальту редкими каплями сыпануло. Ветер пыльный закружил мусор придорожный.
Зной в разбитое окно  влез. Парит. Пот градом. Дышать тяжело, сердце трепещет...
Дождя бы...