Самый длинный отчёт

Аррдо


                Самый длинный отчёт

                Хайфа

                2008   

                Предисловие автора

Эти воспоминания относятся не столько к событиям жизни автора, рядового научного работника еврейской национальности, лишённой всякого экстрима и подвигов: ни во имя, ни во славу, сколько к его отношению к событиям в среде обитания в масштабах от внутрисемейного до мирового в разные времена жизни: от Сталина до Горбачёва в России и от Шамира до Ольмерта в Израиле. В этой книжке отсутствуют вымысел  и ложь, по меньшей мере преднамеренная. Автор искренне благодарен прежде всего жене, Ароновой Диане (Петровне в прошлой жизни), первому читателю, редактору, советчику, и всем, кто уже взял или возьмёт в будущем труд прочесть сию бесхитростную повесть.       

   В связи с реакцией читателей пояснение.

     Нам не дано предугадать,
     Как наше слово отзовётся, -
     И нам сочувствие даётся,
     Как нам даётся благодать.    
                / Ф.И. Тютчев/       

В эту ночь  проснулся перед рассветом. Почувствовав шелест моих ресниц, проснулась Дина. - "Слух обо мне прошёл по всей Руси великой", - торжественно объявил я.   - Что ты имеешь ввиду?  -  Да что же, как не книжку эту окаянную, которую мы издали в двадцати экземплярах, не пожалев семьсот шекелей. - "Самый длинный отчёт?"  -  Он родимый, точнее, рождённый вскоре после выхода на пенсию в 2008-м (Эти мемуары находятся в списке произведений автора, внизу). Алик был прав, предположив, что в случившемся может быть виновата книга.  -  Ты что, послал Коле?  -  Нет, не Коле (ныне профессору Харьковского Государственного Университета Николаю Бирюкову), а Мике(ныне профессору Михаилу Алексеевичу) пять лет тому назад, когда он работал в Институте Низких Температур. Оба они с физфака: мы с Микой сокурсники, на одной кафедре теор-физики учились, а Коля учился тогда на кафедре астрономии курсом младше.   

    Двумя днями ранее я, наконец, дозвонился до этого заколоченного досками, как говорят поляки, места - населённого пункта Гайдары в Харьковской области. Моё  предвкушение восторга, почти счастья, трудно описать. Колю я не видел двадцать шесть лет, с тех пор, как он с коллегами зашёл к нам в Москве выпить по поводу защиты докторской диссертации: мы тогда уже сидели на чемоданах перед бегством в Израиль. Его жену Катю я не видел тридцать лет и три года: в 1982-м Бирюковы предоставили мне стол и дом с ночёвкой, когда мы с Диной и семьёй друзей посетили Харьков. Приняли меня тогда, как родного. Так же и мы принимали наших старинных друзей в Москве. Пятьдесят три года тому Коля с моей подачи был репетитором Дины, чего она никак мне простить не может, считая почему-то, что я учил бы её лучше. До сих пор не могу убедить её, что это было абсолютно невозможно, что я уже тогда был влюблён в неё, малолетку (правда, не предвидя, чем эта влюблённость обернётся), и не мог учить её, тем более, брать за учёбу деньги. Телефон Бирюковых добыл по моей просьбе мой одноклассник Славик, координаты жены которого я разыскал , войдя в GOOGLE, только через четыре года после того, как у меня появился приличный лэптоп.
    И вот стою у телефона, набирая номер без надежды на связь: не первый десяток раз набираю за последние месяцы. И вдруг случилось чудо - есть долгие гудки! Вспоминаю слова Славика, звонившего по этому телефону тоже после десятилетий отсутствия всякой связи: "У Катьки такой молодой голос!". Жду радостного визга: "Бо-о-б!!" Вместо этого вопрос: "Кто звонит?". Представляюсь по полной, дабы не было сомнения в идентификации. В ответ ледяные, примерно, температуры жидкого гелия, жёсткие слова: "Я не желаю слышать твой голос!".  Опешив, я машинально говорю слова, измысленные до ответа: "Я давно пытаюсь дозвониться, но связь никудышная", - и слышу, как на том конце провода кладут на рычаг трубку. 
   
    Семь лет тому назад я написал книгу воспоминаний "Самый длинный отчёт". Первоначальное название "О жизни и о себе", наверное, лучше отражающее содержание, отбросил как затёртое до дыр слишком частым (зло)употреблением.  Первой читательницей, корректором, советчицей была, конечно, Дина (ныне доктор Аронов). Первым моим внесемейным читателем был Сергей Иванович Руденко. Он не только хвалил мой опус, но не пожалел трудов сделать принтерный вариант. "А у нас появился пысьмэннык", - говорил. Получив подписанную самоизданную книгу, тотчас должен был передать принтерный вариант моему двойному тёзке Борису Израилевичу Уманскому. Впрочем, в Израиле имя отца остаётся только в удостоверении личности. Молодые люди, включая детей, любого взрослого, и старушек в том числе, кличут по имени. Это может показаться странным непосвящённым, но называть глав государства: Арик, Биби, Ицык (всё равно, что Путина назвать Вовиком), - ещё более странно, и ничего, привыкли. Уманский позвонил мне и с наигранным возмущением обвинил меня в плагиате: "Да это же всё мои мысли! Ещё немного, и я сам бы это написал!".
    "Тираж" разошёлся быстро, в основном, в пределах Израиля. Только две книги в бумажном варианте были отправлены почтой в Россию - моему шефу, Анри Амвросиевичу Рухадзе, физику с мировым именем, и моему другу Лёве Рапопорту. Анри ответил со слегка грузинским акцентом, что прочёл книгу "с залпом". От остальных, включая тех, что получали книгу из рук владельцев с возвратом,  отзывы были чаще хорошие и очень хорошие,  чем просто вежливые. Беспристрастный сослуживец сказал, что в отличие от мемуаров его тестя, дочитать которые ему мешал рвотный рефлекс, мои он, а потом и его сын, прочли до конца без всякого рефлекса. А потом его сын, смотря российское кино об описанных временах, реагировал на происходящее на экране: "Ой! Да я же про это читал у Аронова!".

Через два года после самиздания я возгордился до того, что начал слать книгу электронной почтой: одну в Штаты, две в Россию, одну в Украину. Из Штатов от Светланы Гегузиной, дочери известного физика Якова Евсеевича Гегузина, пришёл очень тёплый отзыв и спасибо. А вот из России и нэньки Украины ...  Шлю присоединённым файлом книгу московскому коллеге математику Саше Колушову: у нас были хорошие приятельские отношения. Нету ответа. Хотел было спросить по телефону, дошла ли книга, да не люблю навязывать свой товар, пусть не продаваемый, а даримый. Разыскал по GOOGLE координаты МА. Послал ему позывные: "Миша, привет! Если получил, отзовись!".  Пришёл краткий ответ: "Привет".  Шлю книгу в Украину с припиской: "Сообщи, пожалуйста, о получении".  Ни ответа, ни привета. Отправил книгу Нинке, подруге Дины со студенческой скамьи. Не только Дины - она друг семьи вот уже пол-века. Не только Дина, но и я активно и позитивно вмешивались в её жизнь: я нашёл ей близкого друга, Дина - работу (себе, как еврейка, она ничего не могла найти без помощи известного хирурга папы). Бывало в минуты одинокой тоски  она приходила к нам, иногда Дины дома не было, и пришедшая позже Дина потом утверждала, что заставала нас сидящими на диване в обнимку! И с бутылкой водки.
 
Недолго играла музыка моего самодовольства. Ответ Нины Трековой гласил:
"Мы все считали тебя хорошим парнем, а ты оказался скверной девочкой!". Упомянутые бутылки водки спустя сорок лет, наверное, всё же ударили мне в голову - я взбеленел. Помирились мы, когда пришла весть о смерти того парня, с которым я её познакомил: он же возил нас с Диной от Амстердама до Мюнхена.  Возник русский вопрос: "Кто виноват?". И второй - какие выводы сделать?
    Первая реакция была - Нинка сбесилась! Потом я, наконец, вспомнил молчание  - нет, не ягнят, - а Саши и Миши. Впервые в жизни я задумался об этническом различии не кого-то там, а хороших знакомых, приятелей, т.е., людей, пользующихся моим доверием. Все хорошие отзывы на мой "Отчёт" были от евреев и грузина, моего шефа, за исключением Сергея. Но таких, как Сергей, украинские антисемиты не зря называют зажидовлэнымы москалямы - у него жена еврейка. По русским юдофобским понятиям, он относится к породнённым. Мне стало не по себе.  Я стал расспрашивать своих читателей. "Ребята", - говорю, - "неужели моя книжонка воняет крысой загнанной в угол, пропитана русофобией?".  -  Кто Вам такое мог сказать? -  несколько моих приятелей, которых я, а они меня, знаем почти половину прожитой сознательной жизни.  -  "Они все, Ваши приятели, с ума там посходили!", - говорят, - "Вы же пишете о русских людях с любовью".
    
Выводы               
    сделала Дина. "Достаточно прочесть одну страницу твоей книги, чтобы понять, что книгу писал еврей", - говорит.  -  А то они этого не знали? И мысль заработала. Они, конечно знали, что я еврей, но, оказывается, не знали, насколько. И я, разумеется знал, что они русские русские, в отличие от русских евреев, татар, грузин и т.д. Это глупые западники считают национальность (не этническое происхождение) по государственной принадлежности и месту рождения. У них сенегальская негритянка, пролетая над Францией, может в самолёте родить француза. Знать то я знал, что мои русские любимые мною приятели - русские, но вот насколько мои приятели русские, или русские русские, не догадывался. Вся эта путаница делает меня, как христианского Бога, единым в трёх лицах: в России я жид, в Израиле - русский, а в какой-нибудь Франции - израильтянин. Мои выводы     просты и сложны. Каждая строчка моей книги - правда. Она же - ложь. Правда, потому что я писал только то и только так, как думал, как знал. Ложь - потому, что я от эксцесса к эксцессу не притворялся, а действительно жил, как самый обычный русский парень, о чём знали мои русские русские читатели, и почему, прочтя книгу, стали считать меня лицемером, носившем камень за пазухой. А я не притворялся, не маскировал мысли о своей еврейской особости, я их не прятал, а отбрасывал, как лишнюю тяжесть, мешающую дышать. А вот когда получал и по паспорту, и по роже, благо и то, и другое - в полном соответствии, осознание своего места на родине-мачехе немедленно всплывало из глубин подсознания, и память тотчас переходила из пассивной в активную фазу: своеобразный еврейский фазовый переход.
    Как аукнется, так и откликнется. Вот так два дня тому назад дошло до меня эхо попытки пятилетней давности  установить контакт с бывшим обаятельным парнем Микой. Мика бы в худшем случае нажал Delete, а профессор Михаил Алексеевич счёл необходимым предостеречь уже не добрейшего Кольку, а профессора Николая Бирюкова от какой бы то ни было связи с "двурушником", жидо-масоном.



                -  2  -         
                CONTENTS

  I.       Пятьдесят лет в России               

  1. От Харькова до Харькова через Саратов              3

  2. Школьные годы                10

  3. Мой университет                18

  4. Мой первый институт                30 

  5. Аспирантура                47

  6. Резина                68
 
  7. ЭТО                81
               
II. Израиль
 
 8. Бездомные                114
 
 9. Осознание                124

10. Вторая съёмная                131
      
11.  Первый дом на родине. Корни                143

12.  Второй дом на родине.                153
         
13.  Начало нового тысячелетия                160

14.  Продолжение с эпилогом                168
 
15.  CONCLUSION                175
    



                - 3 -      
I. Пятьдесят лет в России

От Харькова до Харькова через Саратов

Бегство. Первые воспоминания о моём бытии не мои. У шестинедельного младенца воспаление среднего уха. Боль поросячьим визгом рвётся наружу. Владелец частной клиники профессор Фришман солидно изрекает: «Ребёнок, не пищи!». В июне сорокового года, до антибиотиков, он таки спас моё ухо. В воображении  слышу его грозный окрик моей матери: «Вы уже платили вчера!». Платить полагалось три рубля через день. А через год началось. Отец - рядовой, мама - солдатка с младенцем, рядом тётя Рая с семилетним сыном. «Или вместе уедем, или вместе останемся», - отвечала она на редкие предложения занять место в поезде только на двоих. И мы остались …жить, вскочив вчетвером едва ли не в последний вагон последнего уходящего на восток из Харькова поезда. Ехали в вагоне для перевозки грузов, без крыши, долго: с середины октября накануне падения Харькова до конца ноября. Благополучно доползли до Саратова на голову к дальней родне. Благополучие, впрочем, было относительное. Стужа, дожди, бомбёжки, отсутствие клозета  в вагоне,  да ещё и без крыши. Мама вспоминала трагическую утрату приставной лесенки на станции Уразово. Поезд, бывало, останавливался в степи: не каждый мог спрыгнуть, а тем более подняться без этого подспорья. Однажды, когда мама возвращалась в вагон из поднебесного туалета, поезд тронулся. Мама оцепенела, падая вместе с лесенкой. Её подхватили и втащили в вагон, а лесенка от поезда отстала. Весь вагон дружно ненавидел маму. Следующая беда, постигшая беженцев нашего вагона, тоже не обошлась без маминого, а на этот раз и моего, участия. На долгих стоянках добрые люди пускали нас с мамой в своё купе в «человеческом» вагоне с минимумом удобств, где меня можно было если не обмыть, то хотя бы обтереть, сполоснуть загаженное тряпьё, как-то обиходить язвы, образовывавшиеся от несоответствия нежности детской кожи суровости условий путешествия. Снова боль и уши раздирающий (не только добрые уши) визг. Это в свою очередь не соответствовало нежности недобрых, но, по-видимому, влиятельных ушей. Два последних вагона в одну ненастную ночь отцепили от поезда. Причина не была секретом, и чувства отцепленцев были понятны. Спасли слухи о дотла разбомблённом ушедшем без нас поезде. «Может благодаря тебе мы и живы», - говорил, глядя на меня, старик вагонный проводник. Когда со мной заговаривали попутчики, я посылал их в баню, вспоминала мама. Они же блаженно улыбались, безнадёжно мечтая попасть туда, куда были посланы.

                -   4   -
Саратовские воспоминания уже мои. Война докатилась почти до Саратова. Запомнился звук, похожий на треск разрываемой материи. Годы спустя, вспоминая, понял, что это был треск очередей зенитных пулемётов. Но не на мои плечи легла тяжесть войны. Да и не все взрослые хлебнули горя. Профессор физики Яков Евсеевич Гегузин, работавший во время войны в Бердске (вблизи Новосибирска), вспоминал, как повесился рабочий-подросток, почти ребёнок: измученный 12-часовым рабочим днём, он уснул на рабочем месте и был пропечатан в заводской газете как пособник врага. А сам рассказчик  однажды за заслуги был зван к начальственному столу, где запивали шампанским. «В годину тяжких испытаний» советские люди, конечно, единились и сплачивались, но делали это согласно занимаемой должности. Среди детских впечатлений красота рябины у забора дома №5 на Панкратьевской, Липки - зелёный район Саратова, песчаный пляж на берегу Волги, куда единственный раз вытащили маму со мной, и Крыльцо. Крыльцо - сказка, чисто выскобленное, высокое, так что сидеть на нём было удобно, и удивительно просторное: детская площадка для малышей, место для посиделок для старушек. А хруст снега под санками, которые везёт мама, в морозный звёздный вечер, ледяные узоры на окнах, плавно, неспешно падающий снежок в тихую погоду - «театральный», как говорила мама. И мамины сказки на сон грядущий: то про ловкого и удачливого русского вора, то про ужасную и страхолюдную верлиоку одноглазую. Вспоминаются и детские болезни, особенно свинка. Противный бублик ночного кошмара обволакивает горло, мешает дышать, раздувается и постепенно заполняет собой всё пространство. Санки простаивают. С ними, санками, связано моё первое знакомство с женским коварством. Однажды, когда я катался на санках, во двор вышла хитрая девочка. Она раздобыла фанерный ящик, палочки, и уселась в ящик. Неуклюже отталкиваясь от снега палочками, она еле передвигалась со своим ящиком, но её лисья мордочка вдруг засияла таким светом неизъяснимого блаженства, что мне стало завидно. Конечно, я запросил обмен и получил её волшебный ящик с палочками, а она мои санки. Вскоре я начал хныкать, и обратный обмен состоялся незамедлительно. Так повторялось не один раз. В шахматах повторение ходов приводит к ничьей, но в этом случае победа хитрой девочки не вызывала сомнений.

               Менять корову на козу
               Не вздумай, сказочный герой!
               Не то, из глаз пустив слезу,
               Пойдёшь с поникшей головой.

                - 5 -

Часто я донимал маму мучительным: «хочу кушать». Однажды соседка попросила меня постеречь дрова, а после вынесла на блюдечке ломтик фантастически вкусной (голод - лучший повар) свинины «за работу». Принеся добычу домой, я склонился над блюдцем, стараясь своим телом защитить его от посягательств окружающего мира, приговаривая: «паласятина, залаботал». Это был чисто собачий рефлекс на еду. В саратовском моём детстве я, кажется, впервые задумался над понятием «вечность». «Когда папа вернётся с войны?» - задавал я себе вопрос. Понимая, что это может случиться нескоро, равно как и конец войны, которая длилась с самого начала моей способности запоминать. «Надо ждать долго» - думал я - «или очень долго». А если папу убьют? В этом случае, казалось мне, надо ждать очень-очень-очень долго. С никогда детское сознание не могло смириться, не принимало его. Извечные детские «почему?» сыпались из меня, как горох из дырявого мешка. Как-то раз я почемучкал соседку учительницу. «Откуда человек?» - вопрошал. - «От другого человека» - честно отвечала она. «А самый первый человек?» - «От обезьянки» - «А откуда обезьянка?» - «Из клетки!» - закончил мой допрос муж учительницы. Так я впервые ознакомился с постулатом Вирхова: «клетка из клетки».
Писать подробно о себе не хочется: даже самому не интересно. Иное дело время, в которое живёшь. Оно неповторимо и в каждой голове преломляется неповторимым образом. С папой я «познакомился» дважды: первый раз, когда его, раненного в Сталинграде, привезли в саратовский госпиталь, а второй раз уже после демобилизации в сорок шестом. Интраверт с патологически плохой зрительной памятью и близорукими глазами я не узнал папу при второй встрече и сообщил ему, что раньше у меня был другой папа - в халате (больничном) и на костылях. А до того была победа. Неистово радовалась хозяйка, тётя Рахиль, напрасно стараясь расшевелить не вышедшую из состояния депрессии маму, давно не получавшую вестей от отца. Сын тёти Рахили, Израиль Самуилович Вайсберг, военврач, самый любимый из троих детей, погиб в Берлине за шесть дней до победы от авиабомбы. Он был, как говорят евреи, удачным: умный и красивый, добрый и обаятельный. Это почувствовал даже я, двух с половиной лет от роду, когда он вырвался на побывку домой с фронта, почти докатившегося до родного порога. Он запомнился мне сидящим за столом, полураздетым, в окружении родных и нас, пришельцев, шутившим, смеющимся. Но страшная весть была ещё в пути. Письмо от раненного той же бомбой друга шло долго. Оно было пропитано такой болью, напоено такими горючими слезами, что могло пронзить душу даже постороннего человека. Ужас поражал любого из близких при мысли, что это письмо, к обычному кошмару похоронки добавляющее боль друга, боль от свежей кровоточащей раны, надо передать в руки матери. Ей долго морочили голову каким-то жалким бормотаньем, но она сразу почувствовала страшную правду и, проклиная вся и всех, требовала письмо. Прочла и долго лежала, разбитая горем. Помню мёртвую тишину в доме и то, что все ходили на цыпочках.

                -  6  -
    Осознание всего происходившего пришло ко мне позже, а в том возрасте мои чувства больше возбуждала еда или её отсутствие, мраморное яичко, инкрустированное медью, блестевшей как золото, или набитые мною шишки да детские обиды. Взрослые и дети постарше, как бы они ни переживали горе страшной и долгой войны, как правило не только общее, не могли страдать без перерыва. Вокруг подростков, детей хозяев, собиралась молодёжь, заводили патефон, танцевали. Сначала фонограф, потом радио, телевидение напитали землю мелодиями, как кровеносные сосуды наполняют организм кровью. Звучать стало само время. Скажи мне, какую музыку ты слышал в молодости, и я скажу тебе, в какое время ты жил. Из «танцевальной» комнаты до меня доносились: «Люба любушка, любушка голубушка», «Любо, братцы, любо; любо, братцы, жить - с нашим атаманом не приходится тужить!». Ну и конечно, знаменитая «Катюша», мелодия которой сопровождала победителей в сорок пятом, а полвека спустя, на площадях тех же европейских столиц, она лилась из баянов уличных музыкантов, русских эмигрантов пока последней волны. Даже мою маму, горевавшую без роздыха, однажды буквально «доставили» в театр. Главную роль играла Алла Тарасова. Меня трёхлетнего тоже взяли: все пошли смотреть Тарасову и не на кого было оставить дитя. Помню только рассказ мамы о том, что после спектакля со словами - «какой хорошенький» - Тарасова взяла меня на руки, что позволило мне, много лет спустя, хвастать, что де было время и меня прекрасные женщины носили на руках. После победы из Берлина моя тётя Софа, военврач, прислала нам с мамой «трофеи», а среди них губная гармошка, игрушечный автомат и неотразимо очаровательные детские ботиночки, вознёсшие маму сначала на счастливое седьмое небо, а затем ввергшие её в бездну отчаяния. Оба ботинка оказались правые! Тридцатью годами позже мой сосед Семён Петрович (Шмуль Пейсахович) Нугер, проползавший войну на брюхе в полковой разведке, рассказывал, как немцы сбрасывали в сорок первом с самолётов именно правую часть обуви с запиской: «Ваше дело правое!», или: «Победа будет за вами - города за нами!». Что до игрушек, то их, губную гармошку и игрушечный автомат, я не преминул продемонстрировать пленным немцам, которых пригнали на работы, а подкармливать, или только предоставлять посуду и помещение, должно было местное население. Несладко было хозяевам принимать таких гостей после недавней и особенно обидной, на последней неделе войны, гибели сына. Ривочка, дочь хозяйки, попрятала посуду, доставив матери немало хлопот. «В кого ты будешь стрелять?»,- спросил меня на хорошем русском языке один немолодой пленный, глядя на игрушечный автомат германского производства. «В вас»,- ответил я, удивившись столь глупому вопросу. О том, что конец войны был ещё не конец, а начало новой дальневосточной её фазы, я по малости лет понятия не имел, но о событии шестого августа 1945 года взрослые говорили так много и серьёзно, что я тоже что-то лепетал на эту тему, называя атомную бомбу охватанной.

                -  7  -
    Заканчивая описание саратовской жизни, упомяну о первых жизненных планах. Я мечтал быть пекарем и поэтом, как Пушкин. Первое вполне в духе голодного времени, а последнему я обязан своим в то время густым, чёрным курчавым волосам и соответствующим комплиментам взрослых. Увы! Для поэтического дара этой единственной составляющей не хватило.
Возвращение в Харьков было медленным и печальным. Мирную жизнь предстояло начинать с нуля. После ужасов войны это не пугало и счастьем было уже само отсутствие этого несчастья. Мне не по возрасту вспоминать то, что было там, а папа говорил об этом редко и мало. «А, кто там думал, что останется жить», - сказал как-то он о Сталинграде. Средь бела дня по прекрасно простреливаемой местности пять солдат по приказу молоденького лейтенанта бежали «давить» пулемёт. Четверо пригнулись, уменьшая площадь поражения, а пятый не стал, решив принять смерть в более удобной позе. Те получили свои пули в живот и погибли «смертью храбрых в боях за свободу и независимость своей родины», как писали в похоронках, а пятому прострелили ноги и он остался жить. Это был мой папа. Раненных в Сталинграде, и моего папу, везли в тыл в неимоверно длинном поезде с тремя паровозами: впереди, в середине состава и толкач сзади. В ранах черви. На весь состав один врач и одна медсестра: забаррикадировались и нос не высовывали - раненые могли на них сорвать зло. “Вы только поставьте меня на ноги!» - кричал боец без обеих ног - «я их найду и поубиваю». «Скажи мне раньше кто, что меня так повезут с поля боя, шлёпнул бы гада на месте», - говорил раненый замполит. В дом, наше саратовское пристанище, постучался глухонемой, возможно после контузии. Он мычал и протягивал записку, в которой папа огрызком карандаша нацарапал, что его поезд с ранеными стоит на полустанке под Саратовом. Родне, в составе которой был и известный в городе врач, дядя Соломон для меня, удалось снять папу с поезда и поместить в переполненный, как повсюду, саратовский госпиталь. В войну люди расхрабрились и иногда говорили свободно. «Где тебя ранило? - В Сталинграде. А в газетах пишут о боях под Сталинградом» - не боясь греха, говорит солдат, у которого страх смерти перешиб страх знаменитого смерша. Опасность быть схваченным почти буквально за язык и доставленным на тот свет без пересадки не ослабевала и в войну. В неглубоком тылу на пересылке, перед отправкой на передовую, солдаты лёжа на травке наблюдают воздушную дуэль. Наш ястребок несколько раз безрезультатно стрелял по бронированному мессеру, заходя в хвост, а тот, сволочь, зажёг его единственной очередью. «Да что ж он из фанеры что ли!» - ругнулся лейтенант, и его, лейтенанта, не стало. «Молчи да дышь!» - не уставала повторять мне в течение всей жизни мама.
 После Сталинграда папа стал нестроевым, что помогло ему дожить до конца войны, демобилизоваться в сорок шестом и, получив скромную материальную помощь от родни, отправиться в Харьков добывать свои законные

                -  8  -
полкомнаты в коммуналке с системой коридорной, в которой на шестьдесят густо заселённых комнаток уборных не было вообще, не считая то, что находилось вне дома, во дворе, загаженное едва не до потолка. Но в распоряжении каждой коммунальной семьи было помойное ведро, которое в случае надобности превращалось в семейную парашу. Но и эти хоромы вернуть себе было не так просто, несмотря на приказ Сталина о вселении фронтовиков в их законное жильё, если оно уцелело от бомбёжек, в течение двадцати четырёх часов. Так бы оно и было, если бы мы с мамой тоже сразу поехали. Но папа вёл бои один на один с озверелой кадровичкой, захватившей обе половины комнаты, в одной из которых до войны проживала моя семья. Бог шельму метит: фамилия противника была Зверева. Бывшие фронтовики силой врывались на территорию, занятую врагом, и вселяли туда своего сотоварища …до первого отступления в клозет или по какой другой надобности. После этого вещмешок не званного хозяина половины комнаты, содержавший всё его имущество, вылетал в коридор, и противник, скорее, противная Зверева держала оборону в запертой комнате, как в крепости.
   В конце концов, односторонняя справедливость восторжествовала: одна сторона получила свои законные, принадлежавшие до войны полкомнаты, а другая - вторую, большую половину, никогда ранее ей не принадлежавшую. Это тоже была
победа над врагом если не всего человечества, то по меньшей мере, еврейской его части. Не раз давала она моему папе добрый в сущности совет - убираться вместе с остальными евреями в свою Палестину. Но только я, его сын, последовал этому совету, о чём пока нисколько не жалею, несмотря на полученное образование, учёную степень кандидата и всеми правдами и неправдами (имеется в виду блат) трёхкомнатную хрущёбу. Порой мне казалось, что я куда меньше не любил бы советскую власть, если бы то немногое, что имел, досталось бы мне без унижений, блата, необходимости изворачиваться, что было мне глубоко противно и в чём я был поэтому бездарен изумительно. Любовь к родине-мачехе была безрадостной, а вот разлука не обошлась без печали: друзья, родня. Но об этом в своё время.  Пока же моя харьковская жизнь только начинается.
    Мрачным поначалу было знакомство с родным Харьковом: развалины, разорванное авиабомбой кольцевое строение нашей коммуналки, бывшей шикарным принадлежавшим бельгийцу отелем до начала реализации проекта всеобщего счастья для всего человечества; полутела безногих людей на улицах на самокатных дощечках с палочками в руках, которыми они отталкивались от земли, как та хитрая девочка в «волшебном» ящике в Саратове. В нашем «доме», состоявшем из половины комнаты без удобств, отопление было печное, а дрова и уголь хранились под кроватью ввиду отсутствия сарая. Стол заменяла накрытая фанерой бочка со скатёркой поверх фанеры. Электроприборы включали в себя свисавшую с высоченного потолка (около четырёх метров) единственную лампочку «Ильича» и уродливую чёрную тарелку громкоговорителя - домашнего агитпропа, день деньской вещавшего о победах на трудовом фронте. В шесть утра полной громкостью взрывался вой гимна:

                -  9  -
Зверева из-за фанерной перегородки благословляла нас на трудовые подвиги в наступающем дне. Её же трудовой энтузиазм не покидал бывало и ночью: она бУхала что есть силы топором о припасенное для этого случая суковатое полено. С наклоном пола нам тоже не повезло, и из-за стенки в нашу половину комнаты иногда текла подозрительно пахнущая жидкость. Но детство не зря называют счастливым. Ребёнок всё, или почти всё, воспринимает как данность, и если психует, то как правило, с подачи взрослых. Приехали мы в Харьков осенью, и двор выглядел неприветливо, слякотно. Посреди, занимая три четверти его площади, высилось двухэтажное бетонное сооружение, сплющенный придавленный к земле куб, обрамлённый с трёх сторон галереей с перилами в виде проржавевших труб, местами утраченных, обломки которых торчали из массивных цементных стоек. На этот балкон-галерею вели две симметрично расположенные раздолбанные металлические лестницы с недочётом ступенек и частично разрушенными перилами, выходящие на четвёртую сторону бетонного монстра. Крыша строения, давшая имя всему зданию, была абсолютно плоской. На неё с галереи-балкона вела железная лесенка с поручнями, не стационарная, а прикрученная проволокой к бетонным стойкам, окружавшим крышу здания «Крыша». Между стойками, как и на балконе, ржавые местами утраченные или обглоданные временем трубы. Крыша имела многоцелевое назначение: на ней можно было спать в душную летнюю ночь, забравшись туда с раскладушкой, днём загорать, играть в футбол, запускать бумажного змея. Во время этого занятия соседский парнишка перелетел через низкий барьер из ржавых труб, и, как назло, его встретила тоже бетонная плешь на земле. Он чудом не только выжил, но и почти что уцелел. Подобные, хоть и менее тяжёлые падения случались и впредь. Большая часть двора кишкой обвивала этот архитектурный бред кубизма. На другом берегу кишки в прилегавшей к развалке части нашего коммунального дома кольца, этой развалкой разорванного, помещалась пекарня, прозванная мальчишками нашего двора Кваснюшей. Кваснюшники провели на Крышу лестницу-коридор и использовали оную как склад. Кроме Крыши и развалки, зимой превращавшейся в снежную горку, густо усеянную детворой с саночками, достопримечательностями дома были два подвала и пространство под деревянной лестницей, полуприкрытое от окружающего мира досками и потому привлекавшее и тела и воображение детворы, населявшее призраками любую тёмную дыру - вместилище тайны.
   Однако двор в эти первые послевоенные годы был не только местом игры, преимущественно в войну, но и ареной ожесточённых баталий за место в очереди. Это время для нашей, и не только нашей, семьи было временем скорее нищеты, чем бедности. Дикие и по длине и по накалу страстей очереди люди выстаивали за стиральным средством под названием «Глория». «Давали» две пачки в одни руки. Лишние, выстоянные в многочасовых очередях пачки, можно было продать по

                -  10  -
двойной цене на рынке, «заработав» на презираемой обществом и наказуемой законом спекуляции граммов двести хлеба за пачку по рыночным ценам того и другого товаров. Для этого приходилось ещё стоять, но уже на рынке. В те годы не работавшая мама могла полдня убить за этот маленький кусок хлеба. Остальной хлеб добывался в не менее изнурительных очередях по карточкам. Более ушлая соседка доставала пустые пузырьки из под косметики, наполняла их всякой дрянью и продавала на рынке. «Люди дураки» - говорила она маме. И рад бы возразить, но… взрослая женщина верит на слово, что сажа с водой - это тушь для ресниц, а толпа, чумея от беспросветной нищеты и пьянства, ищет причину и виновников своего зло-счастья под фонарём, обвиняя недоубитых евреев, которые де оборону держали в Ташкенте. Папа стал свидетелем происшествия на нашей улице. В сорок восьмом году у газетного стенда сгрудились, в основном, евреи, читая вести с палестинского фронта. «Пусть повоюют. В ту войну не воевали, так пусть теперь повоюют», - сказал ближайший предок сегодняшних читателей прохановского «Завтра». Неожиданно для всех на горле у антисемита сплелись пальцы человека в тельняшке. «Ты воевал?!» - не кричал, а надрывно хрипел взбешенный моряк,- «Я двенадцать раз ранен! Ты воевал?!». Дюжина еврейских рук вцепилась в матроса и с трудом оторвала его от полу-задушенной жертвы. «Не надо, успокойтесь. Ещё посадят из-за этого говна» - говорили. 


Школьные годы   

   А потом была школа. В школе ставили отметки не по национальному признаку - явный прокол в подготовке детей к реальной жизни. Учили чаще хорошо, хоть и бесплатно. Среди забав в стенах школы первые годы преобладала «жёсточка». Это был пушок, кусочек меха, со вшитым посреди грузом, например, свинцовой пломбой. Жёсточку удобно было подбрасывать ногой вверх, «щёчкой»: состязались, кто подбросит большее число раз. Жёсточка часто становилась предметом зависти, спора, а то и воровства. Как-то мой сосед по парте потерял и долго не мог найти это сокровище. Он уже ушёл домой, когда я нагнулся поднять упавший ластик и, о чудо! - увидел скромно забившийся в щель предмет зависти. «Я ведь её не украл, а нашёл»,- убеждал я себя. Но родители не нашли мои доводы достаточно убедительными, и жёсточку пришлось вернуть законному владельцу. В те времена вообще воспитывать детей было много проще. Система жесточайше расправлялась со взрослыми, а те, не задумываясь, применяли насилие к детям - было бы желание. Обращаться в милицию с жалобой на родителей было не умнее, чем жаловаться на Советскую власть. Да и не обязательно было бить ребёнка: атмосфера всеобщего страха прекрасно способствовала послушанию и уважительному отношению ко всякой иерархии. Из других детских забав

                -  11 --
запомнилась игра в пёрышки, стальные пёрышки, которыми писали в эпоху до появления шариковых ручек. К перьям прилагалась чернильница неразливайка, которая так редко оправдывала своё название, что плакать и хотелось и плакалось. Детская жестокость имела место быть. Резко отличаться от других было небезопасно - я это на себе испытал. Стригущий лишай, полученный от общения с котёнком, облучение, плешивая голова, намазанная йодом и покрытая белым чепчиком на шнурках. Появляться в таком виде в толпе детей было равносильно прохождению сквозь строй провинившегося солдата армии Николая первого. Меня отпускали в туалет во время уроков и разрешали оставаться в классе на переменах. Одноклассники проявляли групповую солидарность и меня не трогали: в своём классе я был наш среди наших. Бывали и разборки, выяснение отношений кулаками. Но Боже мой, какими невинными покажутся тогдашние хулиганы, шалости, подчас жестокие, поколение спустя. В драках не помню, чтобы стаей наваливались на одного или пускали в ход ножи. Кровь из разбитого носа соперника, «юшка», была достаточным доказательством победы и основанием для прекращения честного поединка. Сорокалетний, я встретил в московском метро земляка, бывшего хулигана Алика. Он, в прошлом легко возбудимый и агрессивный подросток, часто срывался на крик, брань, далеко не всегда матерную, бывало, бросал в кого ни попадя половинки (кирпичей), но всегда старался не попасть. Одним словом, среди мирной части населения двора Алик слыл возмутителем спокойствия.  Тогда  же  в  Москве  сорока-трёхлетний преподаватель
техникума с тем же подростковым темпераментом говорил мне: «Нас называли хулиганами!» - он явно польстил мне, включив меня, типичного маменькиного сынка, в свою «хулиганскую» компанию, - «Мы были невинные мальчики и девочки!»- почти кричал он,-«знал бы ты, что они, нынешние, творят!». Жесточайшая вторая мировая, кажется весь мир научила Бога не бояться. Перефразируя Горького, можно сказать: «Хорошее не стало лучше, зато плохое ужасно».
А время тем временем шло обычным своим чередом, перекатываясь из класса в класс. Сначала членам родительского комитета приходилось участвовать в проверках на вшивость в буквальном смысле слова: рыться в наших волосах и в складках одежды в поисках вшей. Потом настало время радостных перемен бытия: отстраивался город, исчезли вши в волосах и хлебные карточки. После вспышки борьбы с космополитами наступил перекур, за которым последовало разоблачение врачей-вредителей. В школе в те времена обсуждались разговоры (и говорящие) о том, что взрослых евреев скоро всех повесят, а детей будут брать за ноги и разбивать им головы о стены домов. Учителя не евреи интеллигентно скрывали или не слишком подчёркивали своё единение с партией и народом по этому вопросу, но всё же учительница лысенковской биологии, Вера Павловна, как-то осерчав, сказала еврейскому мальчику: «Теперь вашему брату ручки-то укоротили!»

                -  12  -
    Советское искусство шло в ногу со временем. Не могу вспомнить хоть одного положительного кино- или книго-героя с еврейской фамилией: одни расхитители или смешные и жалкие старики, внешне обязательно непривлекательные. Не могу не удивляться евреям, которые ничего «такого» не заметили. Для этого уже не беруши, а настоящие бердуши нужны. Видно, власть запугала их до такой степени, что они сами промывали себе мозги почище пропаганды. Справедливости ради надо заметить, что советские люди ничего не знали не только о героях разведчиках евреях, о герое подводнике Израиле Фисановиче, о героях лётчиках той же «срамной» национальности, но и о первейшем лётчике герое Амитхан Султане, крымском татарине, сбившем девяносто три самолёта противника: в полтора раза больше, чем трижды герой Иван Кожедуб. Две золотые звезды Амитхану всё же дали, а главной наградой ему было то, что его семья была недорепрессирована: высоко ранжированным товарищам Амитхана удалось их вытащить из вагона поезда очень дальнего следования. Всё проходит, иногда к счастью. Прошло и разоблачение врачей, после  чего, в полном соответствии с гегелевским отрицанием отрицания наступило разоблачение разоблачения. Люди, мгновенно поверившие очередному кровавому навету, даже вроде бы интеллигентные или хотя бы не агрессивные, не спешили сходу разуверяться, быть может, в силу внутреннего протеста осознанию того, каким необычайно лёгким делом является управление их сознанием и, соответственно, поведением. «Политика - дело тонкое»,- говорил «интеллигентный» сосед инженер - «Сначала разоблачили вредителей со сплошь еврейскими  фамилиями, а потом увидели (какой реприманд неожиданный!), что это привело к антисемитизму: вот и пришлось пойти на попятный». С той поры этот сосед проходил в нашей семье под именем «Тонкая политика». Большая и не всегда тонкая политика проникала и в сознание младших школьников, но с изрядным преломлением и потому, наверно, не слишком глубоко. Так было и с водородной бомбой. «Атомная - это когда очень жарко», - рассуждала детвора, - «зато водородная - это такая холодина, что всё замерзает».
Но кроме страха, ужаса и хлеба, народу нужны зрелища. До поры до времени не знавшее конкуренции, кино было основным и почти единственным массовым зрелищем. Оглушающий оптимизм советской кинобаланды осточертел кому на сознательном, кому на подсознательном уровне, поэтому иноземный фильм, даже сентиментальный примитив вроде «Девушка моей мечты» производил фурор. Что уж тут говорить о раз- и у - влекательном многосерийном Тарзане, овладевшем массами, как пандемия. Очереди за билетами затмили недавние хлебные. Женщины влюблялись пусть в наивного, сильного, бесстрашного, но совсем не страшного Тарзана. Анекдоты, вирши, пародии. Запомнилось, например: «Не нужен мне панбархат, капрон и крепсатен - пусть буду я одета, как маленькая Джейн». И вопль мужчин: «О, ГЛАВКИНОПРОКАТ! Подобные картины для нас смертельный яд!». Вторым по массовости зрелищем был футбол. Хочешь

                -  13  -
«запятнать» старого харьковчанина–произнеси при нём: "Уграицкий! Борзенко! Зуб!", - и если он  после этого посмотрит на тебя, как в афишу коза, то он не старый харьковчанин или не харьковчанин вовсе! Вскоре появилось конкурентное телевидение, вобравшее в себя оба эти массовые зрелища. Про маленькие КВН-чики с шестидюймовым экраном, показывавшим чаще полосы, чем картинку, говорили: «КВН означает - купил, включил, не работает». Но это была первая доступная игрушка середины двадцатого века. Такие же чудеса техники начала века, как: пылесос (1901г.),стиральная машина(1907г.),холодильник(1913г.),кварцевые часы(1925 г.),- были в начале пятидесятых годов атрибутами буржуазного мира, не говоря уже о «персональном» автомобиле. Последний и в двадцать первый век шагнул в России почти в прежнем качестве, вот только понятие «буржуазия» перестало быть зарубежным.
  Но хватит о зрелищах и игрушках, пусть даже взрослых. Кроме удовольствий, есть ещё и развлечения. Учёба в школе меня не огорчала: пятёрки шли сплошняком, льстили, вместе с захваливающими учителями, пока ещё детскому тщеславию и наверное поэтому самым тяжёлым воспоминанием о школе для меня стала общественная работа, которая призвана была формировать «общественное лицо», готовность к борьбе «за дело Ленина-Сталина» каждого гражданина, начиная с детсадовского возраста, а у «сознательных» родителей и того раньше. Меня, отличника, учителя изо всех сил толкали на скользкий путь сначала пионерского, а позже комсомольского руководящего товарища. Помню как я, одиннадцатилетний, очумев на совете пионерской дружины от четырёхчасовой без перерыва промывки мозгов, выскочил на улицу, не зайдя в школьный туалет, и едва добежал до нашей комнаты в коммуналке без туалета, но зато с помойным ведром, по мере надобности превращавшемся в парашу. Ребята поумнее слушали этот бесконечный поток слов о необходимости быть энтузиастами самим и зажигать своим энтузиазмом других, как говорится, в пол-уха, но я был социально глупее, наивнее, и каждое слово, сказанное старшими, принимал за чистую монету. Я редко обращал свой близорукий взор в дали, что были за пределами моего не по национальной принадлежности довольно короткого носа, и решительно не годился в вожаки кого бы то ни было куда бы то ни было. Мысли о своём несовершенстве, о несоответствии занимаемой должности зампреда Совета пионерской дружины школы гвоздями впивались в голову, угрызения совести, казалось, раздирали душу на части, а тут ещё и готовый лопнуть мочевой пузырь. Спасительное ведро-параша было от меня в трёх шагах, но между ним и мною расположилась прочно засевшая посплетничать с мамой соседка, чьё лицо в моём помутившемся взоре слилось с  добрым улыбчивым лицом завуча, Варвары Ивановны, выплеснувшей на головы несовершеннолетних строителей коммунизма четырёхчасовую порцию из неиссякаемого запаса своего нравственно-политического красноречия. Я опрометью выбежал во двор, туда, на оставшуюся с войны развалку,

                - 14 -
и на мою ошалевшую голову выплеснули из окна, увы! - не велеречие, а парашу! От параши мама меня отмыла сразу, а от общественной деятельности мне удалось отмыться только после окончания средней школы.
   Окончание моей пионерской карьеры почти совпало со смертью Сталина. Траурный гул заводских сирен стоял над городом, трамваи и автомобили тоже стояли, на тротуарах ещё лежал снег, но шапку с головы я всё же сдернул, проявив уважение к торжественности момента. Одна из привилегий детства - не притворяться даже в день смерти Великого Продолжателя, Вождя и Учителя, Генсека и Председателя, Генералиссимуса и прочая. Честно ревели одни только взрослые: самые несимпатичные рыдали честнее всех. «Нового надо сделать, а этот был уже сделанный»,- причитала старая еврейка. В день похорон вождя я с приятелем, Борей Филатовым, затеяли несознательную спортивную борьбу у него дома и, как пара котят, весело смеялись, катаясь по полу, пока не подкатились к ногам его папы, полковника. «Неужели вам дедушку Сталина вовсе не жаль?»,- довольно мягко упрекнул нас Филатов старший, и мы оба покраснели, осознав свою несознательность. Со временем рыдания по Сталину становились всё глуше, пока не затихли совсем. «Последнее время его как-то затирают»,- спустя год сказал одноклассник Судейченко, сын номенклатурного работника. «А ведь он выиграл войну»,- заметил другой, по прозвищу «Котя». «Ну а остальные двести миллионов стояли и только смотрели, как товарищ Сталин один воюет с немцами?»,- проявил я зачатки мышления. «Ну так наполовину войну выиграл он», - на полшага отступил Котя.
   В восьмом классе нашу школу «смешали»: кончилось раздельное обучение мальчиков и девочек. «Смешанные» смешные полупомешанные мальчишки бегали на переменах за девчонками, развязывая банты на косичках: «Я двадцать восемь, а ты?». Девочки тоже иногда вели счёт. Тогдашняя жизнь и школа обучали лезть в душу человека, не снимая галош. Одноклассник Юра, никоим образом до той поры не отмеченный подлостью, тем не менее выкрал дневник у одной девочки и на комсомольском собрании сделал его содержание всеобщим достоянием. Квинтэссенцией дневника была фраза: «На моём счету четыре десятиклассника, а о девятиклассниках и говорить нечего». Я понимал, что публичное чтение личного дурно пахнет, но в качестве комсорга был лопух лопухом и не сумел быстро отреагировать на внезапный выпад Юры с украденным дневником. Юра же не относился  к  этой  шалости   всерьёз.   Хотя,  с   другой   стороны,   ну   что  такого особенного в почти дружеской насмешке-шельмовании заносчивой девчонки в сравнении с усекновением головы, порчей

                - 15 -
биографии на всю оставшуюся жизнь посредством исключения из комсомола, угроза чего вскоре нависла над головой моего приятеля, «неправильного Алика». Неправильный он потому, что несмотря на то, что его все называли Аликом, он всё-таки был Сашей.
   В пионерлагере, где Алик-Саша пребывал летом, кто-то нацепил трусы на голову гипсового пионера. Неправильный Алик полез их снимать и был застигнут за этим занятием. Попробуй потом докажи, что ты снимал, а не надевал эти антисоветские трусы. Пробовать оно, конечно, можно – доказать нельзя. И на неправильного Алика в школу пришла «телега».Всешкольный комсорг Павлюченко подошёл ко мне,классному, и без тени юмора сказал, что, похоже, придётся исключать. Отвыкнув от той атмосферы абсолютного пренебрежения человеком как личностью, его судьбой, разумеется, ради всего человеческого сообщества, я ныне не могу понять себя юношу, не понимаю, как я мог не ужаснуться такой постановке вопроса, даже не вздрогнуть. К счастью,во мне было живо чувство справедливости,и оно пробудилось. «Повесил трусы - пропадай, но если пытался снять, тогда за что?»,- думал я и высказал свои сомнения «старшему товарищу». Было решено, что я схожу в так называемый Дворец труда и выясню, имеет ли версия обвиняемого право на существование. Как важно в юности встречать разумных добрых людей! Во «Дворце» сидели, как минимум, нормальные взрослые люди времён раннего Хрущёва, которые лучше меня понимали, что такое попасть под колёса реального социализма и как тяжко и долго отмываться от пятен в биографии. Они убедили меня, что никто толком ничего не видел, а главное, говорили спокойно и доброжелательно. Я был убеждён и сказал Павлюченко, что решать надо в пользу сомнений. «Так не будем исключать?»,- как-то разочарованно спросил он и с моим решением согласился. По-моему, Алик-Саша не испытал тогда ко мне чувства благодарности, равно как позже и я к человеку, спасшему меня от ещё большей беды. Виной тому детская вера в справедливость, особенно в «самой справедливой в мире стране». Если мол ничего плохого не сделал, ну так и не накажут, а вмешательство добрых людей вроде как и не надобно.
Спасла меня, за что ей моё спасибо запоздалое, наша классная руководительница учительница английского языка Христина Петровна. А беда свалилась на меня и на члена Комитета комсомола школы Марка за полгода до окончания школы, как гром с ясного неба. Скучную и потому тягостную тишину урока украинской литературы прервал лёгкий стук корки хлеба, брошенной в доску, брошенной не нагло, а так, чтобы повернувшаяся к доске учительница не заметила. Эта злополучная корка оказалась соломинкой, сломавшей спину обычно верблюжьего терпения Клавдии Ивановны. Урок прервался - дознание началось.

                -  16  -
   Школьная администрация - cлепок Советской власти, а последняя не любила ни «висяков», ни, тем более, безнаказанности. Вынь да положь виноватого и быстро, не то виноват сам, если ты - начальство, пусть даже детское. Дело было не шутейное: нас с Марком Копилевичем, двух еврейчиков, грозили лишить аттестатов зрелости,   а вместе с ними малейшей надежды на продолжение образования. Вопрос ставили жёстко и до обидного просто: ответь, кто, если хочешь жить не отмеченным печатью лишенца. Роковой бросок был произведен с последней парты, и никто из впереди сидящих, и мы с Марком в том числе, видеть его не мог. Наши попытки на собрании класса уговорить виновника заурядного, в сущности, проступка сознаться ни к чему не привели. К такой подлости, чтобы попытаться свалить вину на кого-нибудь из сидящих сзади, мы с «подельником» готовы не были и молчали как партизаны. «Знал бы - не сказал»,- думал я, опасаясь пасть так глубоко, что уже не вынырнуть. «Знал бы - сказал»,- честно признался мне Марк, честнее, не обманывая себя, смотревший вперёд. Бывает героизм силы, умения, когда есть шанс, больший или меньший, выйти победителем из передряги, а бывает героизм, скорее, глупости, когда шансов нет никаких. Последний, правда, тоже вызывает симпатии, а то и восторг зрителей. Более того, он вполне оправдан для людей чести,что самой жизни дороже, но в ситуации, когда «мёртвые сраму не имут». В этой же дерьмовой ситуации, даже если бы мы знали, кто сказал «мяу», выиграть было нельзя ни при каком раскладе: или ты дурак героический, или стукач. И Христина Петровна, по доброму ко мне отношению, видя во мне не только барана, ведомого на заклание, но к тому же барана глупого и во всех отношениях невинного, взялась за расследование по всем правилам КГБ. Для этого не надо было обучаться в пресловутой школе: подлость пропитывала сам воздух. Она, как и все мы, знала, что бинарная альтернатива имеет место быть: либо Коля, либо Эдик, оба занимавшие самую удобную позицию для броска - последнюю парту в среднем ряду. За годы классного руководства она узнала нас достаточно, чтобы вычислить слабое звено этой двух-звенной цепочки. Таковым оказался Коля, который «раскололся» перед родителями: его, еврейского мальчика (Кива по паспорту), наверное мучила ситуация, когда русский парень, используя неписаный закон омерты, хладнокровно подводил «под монастырь» двух евреев, к тому же ни в чём не виноватых. Дальнейшее было делом техники: надавить на родителей угрозой расправы с сыном и получить драгоценное показание. И я вместе с Марком были спасены. Эпизод этот оказался последним гвоздём в гроб моей общественно-политической карьеры - раз и навсегда, может быть подсознательно, я решил (почувствовал), что больше никогда не замараю рук «этим». Ну а «преступник»? Наша с Марком совесть может быть спокойна вполне. Он жил в своей стране, дружил с сыном начальника из НАРОБРАЗа; тем, что пытался

                -  17  -
подставить евреев, у папы друга наверняка заработал положительные очки. Ему - таки не дали аттестат об окончании школы во-время - он без проблем получил его полгода спустя.
   А кроме уроков и неприятностей звучала бессмертная Бэсамэ Муча, появились первые магнитофоны (маги); кое-кто напевал Окуджаву,про кота в подъезде, который – стыдно вспомнить - казался мне каким-то не советским, НЭПмановским котом. А мальчишки и девчонки влюблялись друг в друга, целовались, обнимались…, но где? Это для подавляющего большинства была проблема, решаемая, скажем, без комфорта. О том, чтобы спать друг с дружкой с молодых ногтей с благословения родителей в соседней спальне, даже если таковая имелась, никому  в то время  и в сладчайших  снах  не снилось.  Оставались  кошачьи  места: чердаки, подвалы, тёмные подъезды, а летом зелёнка: скверы и парки - детям подарки. В последнем случае большую опасность представляли «бабки», но не в смысле современного слэнга, а настоящие обделённые любовью женщины, мужчины которых были убиты на войне, спились от нищего и унизительного существования, или, в лучшем случае, мотали срок в тюрьмах, в армии. Так озверевшая от вида целующейся в скверике пары моих одноклассников бабка в пароксизме борьбы за нравственность возопила к родной милиции, моля о возмездии за всю её безрадостную бабью долю и была отомщена, в известной мере. «Преступники» были доставлены в отделение, не избиты, но оскорблены и унижены. Я в то время был влюблён в девочку соседку, влюблён безответно, зато и безответственно, что позволило мне в мои школьные годы избежать приводов в милицию за любовь без лицензии. Юность не время печали, даже если живёшь в стране, которая изо всех сил борется «за счастье всего человечества». Смех по поводу и без повода, игры подвижные и неподвижные, книжки интересные и «по программе», невозвратимая пластичность и ума, и души, и тела, радость от малых и даже крохотных побед над собой. Вот удалось понять что-то, пусть простенькое, но казавшееся таким сложным, турник, на котором ещё недавно висел, как тряпка, и «вдруг» подтянулся двенадцать раз, земля, которую когда-то ни разу не мог оттолкнуть от себя руками, наконец, стала много легче, позволяя отжаться от себя сорок раз! А радость побед в армрестлинге, название узнал много позже, или непостижимое везение новичка! Последнему до сих пор не перестаю удивляться.
   Играем в баскетбол на своеобразном «уроке баскетбола»: играют все, даже я со своим росточком да ещё в дурацких кожаных тапочках на паркетном полу школьного спортзала. Всю игру пролежал на полу, скользя и падая буквально на каждом шагу. К мячу почти не прикасался. Польза команде нулевая, если не считать того, что на меня свалилась самая красивая девчонка в классе - я смягчил ей удар об пол. Основное время заканчивается перевесом противника в два очка, но у нас два

                -  18  -
персональных броска. Бросать никто не хочет: все робеют ответственности и к тому же, кроме пролежавшего почти всю игру на полу меня, обливаются семнадцатым потом. И тут Эдик, тот самый коркометатель и капитан команды, принимает гениальное решение. Глядит на меня, не вспотевшего и обалдевшего, властно суёт мне мяч и говорит: «Бросай!». Кажется я бросал впервые в жизни, во всяком случае во время первой своей игры, она же последняя, и оба раза попал. После этого наши не могли не выиграть в добавочное время. Примерно такая же история приключилась с моим единственным выступлением в соревнованиях по стрельбе из мелкашки за команду класса взамен заболевшего товарища. Я тогда впервые надел изрядно близорукие очки: в простоте душевной не подозревал о своей слепоте до восьмого класса, а зрение мне так никто и не проверял. Если бы не кузен, сам очкарик, то я так бы и ходил малозрячим до призывного возраста. В общем стрелял я в очках, прицельно, впервые видя мишень, и каким-то чудом выбил зачётное количество очков. Окончил я школу с золотой медалью, оканчиваю и воспоминания о ней.   
 
               
Мой Университет

  Университет начался с размышлений, куда поступать. Нереальные для евреев варианты, мединститут например, не брались в расчёт да и, сказать по правде, меня не интересовали. По детской тяге к модному, что у всех на слуху, я хотел, хотя и не очень страстно, учиться на отделении ядерной физики, но это было нереальное отделение. Про него говорили: «Там учатся две девочки и Лёха Ахиезер (сын академика Александра Ильича Ахиезера)». Девочек, равно как и евреев, туда старались не пускать. К счастью, принимавшие документы девочки легко уговорили меня поступать на отделение общей физики. Тогда в 1957 году во времена хрущёвской оттепели это было реально в Харькове, но ни в коем случае не в Киеве: Украина всегда бежала впереди паровоза в антисемитском направлении. А учитывая, что ректором Харьковского Государственного имени Горького Университета (ХГУ) в то время был профессор Буланкин, поступление туда еврея, да ещё позолоченного медалью, было реально вдвойне. О Буланкине ходили легенды сродни рассказам о сказочном благородстве датского короля, пришившего к одежде жёлтую шестиконечную звезду в ответ на приказ германских оккупантов о ношении такой метки всеми евреями королевства. Когда обкомовское начальство упрекало его в том, что он развёл синагогу в своём университете и рекомендовало провести «прополку» среди профессоров евреев, он резонно требовал письменного распоряжения на этот счёт. А вот этого тогда ещё стеснялись. Любопытно, что смягчение нравов сопровождалось усилением бесстыдства: дескать, мало сажаем, почти не расстреливаем, так чего

                -  19  -
вам, сволочам, ещё надо, и чего нам, отцам благодетелям вашим, стыдиться? А впоследствии появлялись уже письменные распоряжения об ограничении приёма на работу «лиц национальностей, которые составляют большинство в странах,враждебно относящихся к Советскому Союзу».
    Прежде меня, ещё в 1946 году, в ОРС (отдел рабочего снабжения) при ХГУ поступил мой папа мастером по засолке овощей. Ему полагалась издевательская зарплата в 300 рублей - ужас вполне сравнимый с почти ничего не стоившими колхозными трудоднями: ни прожить, ни выжить. Всех колхозников по советским законам вполне можно было объявить заключёнными на основании самого факта их существования в живом виде, что практически и сделали, не снабдив их паспортами и лишив права передвигаться по стране без специальной справки. Профессор Буланкин в ответ на просьбу дать возможность немного больше заплатить нужному обременённому семьёй работнику тотчас распорядился оформить папу старшим лаборантом с окладом 800 рублей до реформы 1948 года. На эти деньги плюс несколько банок квашенных или засоленных овощей, «унесённых» с работы, семье удава-лось выживать. Правда, спустя два года для получения этой зарплаты потребовался университетский диплом и папе пришлось отказаться от зарплаты мастера по засолке, к тому времени удвоенной, и предпочесть должность заместителя заведующего в овощном магазине с окладом пятьсот рублей. Только соотечественник может понять, что иной раз пятьсот рублей могут превосходить, и даже многократно, удвоенные триста. При этом, однако, приходится расставаться со спокойным сном, каждодневно ожидая посадки.
   В общем, поступил я легко и просто, без экзаменов: для золотых медалистов полагалось только собеседование. Знакомые не верили и спрашивали у моих родителей, сколько и кому они дали. Разговор заканчивался стандартным: «Понимаем - Вы не хотите говорить». Первые занятия можно назвать уроками пролетарского мировоззрения, и начались они для меня со товарищи, имеются ввиду медалисты, за месяц до начала вульгарных, т.е. самых обычных лекций, работой на стройке университета, благо времени для этого у нас, не сдававших вступительные экзамены, было предостаточно. Сначала мы копали яму с целью отрыть старый канализационный колодец, покрывшийся малокультурным слоем всякой дряни. Прораб запомнил именно эту часть моей деятельности и потом в течение всей моей университетской жизни приветствовал меня при встрече радостным: «А! Это ты с Дятловым канализацию копал!». Как-то, набив животы копеечным, но не таким уж плохим обедом, и, возвратясь к копанию канализации, мы вместо ямы обнаружили холмик с бетонной плитой солидного размера и веса наверху, до того возлежавшей гораздо выше. Эта плита венчала собой внушительную кучу земли и мусора, примыкавшую сбоку  к нашей

                -  20  -
продолговатой яме, и вполне могла стать надгробной плитой кого-нибудь из нас. Причина оползня была столь же проста, сколь неотвратимым был сам оползень: куча была слоёной - слой земли, слой стекла, слой иного мусора. Спасибо нашим ангелам-хранителям, мы продолжили работу, но на этот раз копали траншею. Один день копали не за страх, а на совесть, а назавтра разленились и полдня только обменивались информацией, а просто говоря, трепались. Окрик прораба: «Что вы делаете?» - застиг нас врасплох. Всем стало не по себе. «Куда вы, чёрт возьми, закопались? Вам давно пора поворачивать траншею направо!», - продолжал прораб. Мы вздохнули с облегчением, благодаря свою лень, а не то бы ещё дальше докопались.
    Но самые сильные впечатления поджидали некоторых из нас, и меня в том числе, впереди. «Кто хочет на транспорт?»,- спрашивают. Пауза, за которой никакие разъяснения не последовали. «Любопытно, что это ещё за транспорт такой?», - подумалось - «Наверное, можно будет покататься». В то время я ещё не знал поговорки: «Любопытной Варваре на базаре нос оторвали», оказался среди троих любопытных и остался с носом. Работа оказалась не пыльной, а очень пыльной и столь же вредной. Требовалось в сильную летнюю жару деревянными плоскими лопатами грузить не затаренный цемент в виде ядовитого порошка из вагонов- это и был злополучный транспорт - в грузовики. Ядовитая пыль не только цементировала волосы, облепляла под одеждой потное тело, пропитывала одежду, но, разумеется, проникала в лёгкие. Год кряду такой работы, и верхнее образование, возможно, и не понадобилось бы. Но один день ничем таким, кроме острых ощущений, не грозил. Нам не грозил, но не тому рабочему, который не первый и не последний раз имел дело с «транспортом» и прекрасно понимал, что такое силикоз. Он один грузил втрое больше, чем мы вдвоём с напарником, отчаянно матерился по поводу ядовитого облака цемента от наших слабосильных и неумелых лопат и просто по адресу как начальства, приславшего такую никчемную подмогу, так и по адресу самой подмоги. Третьей с  нами была хорошенькая студентка, и мы решительно усадили её в тень под деревом.
    Все злоключения ежегодных и иногда многократных в год «уроков труда» вспоминаются как пустяки, иногда забавные, каковыми они и были, особенно в сравнении с условиями постоянного труда так называемой «лимиты» - сельскими беженцами в город за вожделенной пропиской (правом проживания в данном городе). За эту прописку люди шли на многолетний тяжёлый, часто вредный для здоровья, труд без всякой охраны оного. Окончив школу, семнадцатилетняя девочка, моя соседка по

                - 20 -
коммуналке, не воспользовалась сразу протекцией своего отца, рабочего-ветерана фабрики «авторучка», и, любопытства ради, обратилась по поводу трудоустройства в райком комсомола. Ей тотчас предложили место ну буквально возле параши, даже ещё хуже, рядом со столитровой бочкой, наполнявшейся ядовитой дрянью в процессе химического производства, как водится, без очистки. Обязанностью «бочковых» было вручную откантовывать эту бочку к сливу и опрокидывать. При этом, правда, рекомендовалось пользоваться респиратором и в промежутке между откатами разрешалось отходить в сторону: блаженны нищие таким или ещё худшим опытом советской жизни. Меня же после уроков труда и пролетарского мировоззрения всего лишь беспокоил левый коленный сустав, повреждённый во время  первого такого урока, ещё в колхозе после окончания восьмого класса. С упрямством пятнадцати-летних энтузиотов мы с одноклассником Славой копали яму в грунте, сцементиро-ванном летним зноем почти до бетонной твёрдости. Я тогда ужаснулся, узнав от одного из колхозников, что день нашего тяжкого труда по колхозным расценкам стоит всего двадцать копеек, это «старыми» деньгами до реформы 1961 года. Лет десять после этого при физических нагрузках проклятое колено побаливало и не гнулось.
    А ведь первый курс ХГУ начался и с уроков физкультуры тоже. С хромой ногой быстро не побежишь и далеко не прыгнешь. Казалось бы чего проще - принеси справку, что твоё колено вот уже два года безнадёжно мажут в поликлинике парафином, наконец, бумажки с четырьмя диагнозами: А - артрит коленного сустава, Б - бурсит, В - воспаление, Г - гонит. Впоследствие жена врач объяснила мне, что это почти один… и тот же диагноз, но что значит эрудиция лекарей! Университетская докторша плевала на все эти буквы и не внимала моей просьбе измерить сантиметром икроножные мышцы и убедиться, что моя левая нога ниже колена на добрых четыре сантиметра стройнее правой. Помог оптимизм молодости, - ведь тот, кто с песней по рельсам шагает, тот никогда под трамвай не попадёт! На моё счастье или на российскую закономерность, когда почти всегда есть способ отвертеться, «закосить», надо только суметь его найти, во-первых, зачёт можно было получить не только на уроках физкультуры, но и в спортивной секции, а во-вторых, существовала тогда в ХГУ разгильдяйская секция тяжёлой атлетики, куда можно было записаться даже без справки о состоянии здоровья. Главное же преимущество этого островка безопасности была возможность делать только то, что хочешь, вплоть до не делать ничего и к тому же получать зачёты «малой кровью». Через два года кончилась эта лафа: пришёл тренер профессионал и потребовал справку от врача. Так я узнал о дегенерации сосудов глазного дна, что делало мои упражнения с весом, в спортзале и за его пределами, несовместными со здравым смыслом. Но к тому времени я успел

                -  21  -
поднакачаться, работая с малыми весами, а главное получить необходимые зачёты по физкультуре. В дальнейшем здоровье своё я ни в грош не ставил и потому много лет жил как человек, поднимая и таская столько, насколько сил доставало. В моём первом и последнем спортзале тренировались и мастера. Среди них был тогдашний олимпийский чемпион в лёгком весе Игорь Рыбак. Однажды он наблюдал за состязанием новичков, единственном с моим участием. Когда я толкал «грязно», с дожимом, вес, не дотягивающий до рекордного не намного больше ста килограммов, штанга застыла на полусогнутых руках и ни с места. Но я продолжал давить её силой одного упрямства. Со всех сторон неслись сочувственные крики болельщиков: «дави!», «держи!», «бросай!»,- и я «выдавил» штангу. «Уфф! Даже мне тяжело стало», - сказал Рыбак, и то, что за меня «болел» сам чемпион, стало высшим моим достижением в тяжёлой, очень тяжёлой для меня, атлетике.
   Кроме зачётов по физкультуре было, разумеется, и всё остальное. Математику на первых курсах нам читал выдающийся учёный, В.А. Марченко, забавно картавивший. С его подачи я очень удивился термину «вокальный экстремум», впоследствии оказавшемуся локальным. Я любил и предмет и лекции Владимира Александровича и готовился к экзамену вдохновенно. Огорчала четвёрка по общей физике. По привычке, ещё детской, уходить в себя, беседуя «с умным человеком», с самим собой, я фантазировал: «Увидит В.А., что я умный, и спросит: «А как это вы умудгились получить четвёгку по физике?»». Когда в конце экзамена прозвучала слово в слово именно эта фраза, меня на мгновение охватил мистический ужас. Химию нам читал блестящий лектор доцент Давыдов. Лекции сопровождались прибаутками. «Потим воно пульвэризуеться з эно», - цитировал он экзаминующееся «лицо украинской национальности». В аудитории стояла механизированная доска - натянутый на ролики пластиковый цилиндр, ходивший вверх-вниз при нажатии кнопки. Химия не была профилирующей для нас, физиков, и проходили (пробегали) мы её галопом по Европам, едва успевая списывать с доски отобранные лектором сотни реакций. Очередное нажатие кнопки ввергло доску вниз вместе с канувшей в Лету пол-сотней химических реакций, исторгнув из груди одной студентки крик души: «Вот Вы уже спустили, а я ещё не успела!». Экзамен по химии был самым первым для нашей четвёртой группы на самом первом курсе Университета. Малое число дней на подготовку ещё более убыло в результате не безалкогольной встречи Нового Года. На дозубрёжку пятисот реакций оставалось не больше сорока восьми трезвых часов. Пришли на экзамен после бессонной ночи, трясясь от страха и моля Бога донести свежевызубренное до экзаменационного стола. Он помог - обошлось.

                - 22 -
    Как ни хочется обойти вниманием «общественные дисциплины», базировавшиеся на «всесильном, потому что верном» учении, но из песни слово не выкинешь. Не все преподаватели этих «наук» были долболомами, но ведь ноблис, как правило, облидж. На первом курсе запомнилась «феня» одного из таких, обучавшего нас классовому подходу ко всему на свете. «Как Вы думаете, на чью мельницу льёт воду опаздывающий на занятия студент, на мельницу пролетариата или  мировой  буржуазии?»,  -  риторически  вопрошал  он.   Мне   рассказали,   как студент физик, отличник и большой учёный впоследствии, из кожи вон лез, чтобы сдать на повышенную стипендию, позволявшую перебиться с хлеба на воду, не разбавляя первый песком и галькой. Он перeвызубрил злополучную историю КПСС, ответил на все вопросы, ни разу не отклонившись от причудливо извивавшейся линии партии и был сражён вопросом: «Чем является Советский Союз для стран народной демократии?». Перебрав много вариантов: «брат?», «друг?», «пример?», «символ?», «знамя?», несчастный сдался и услышал откровение, изречённое назидательным тоном,- «све-то-чем!!» - и повышенная стипендия приказала долго жить.
    «Уроки труда» продолжались не только на стройках, с ночёвкой в своей постели, но и в колхозах на полевых работах. Там нас ждали сараи или бараки. В сараях постелью порой служило сено, а в бараках цивилизация поднималась до уровня железных кроватей с панцирными сетками «довоенного образца», убогих тюфяков-матрасов и маленьких тюфячков-подушек. Советская жизнь не баловала ни разнообразием, ни комфортом, и поездка в колхоз даже радовала, пока ты молодой и здоровый, ибо разнообразия было хоть отбавляй, а на отсутствие намёка на комфорт можно было на время плюнуть, освободив голову от городских забот. Неполная аналогия с роскошным отелем: и там и в колхозе постель, например, не твоя забота - различны только качество и чистота. Сказать, что жизнь на селе отличалась от жизни в городе, значит не сказать почти ничего. Город худо бедно как-то снабжался едой, промтоварами, пусть частично, и был одет в асфальт, по городским улицам можно было ездить на городском транспорте или, для привилегированных, в автомобиле. Само наличие, а не качество последнего по сей день показатель материального благополучия в России. В селе же советском без натурального хозяйства не прожить. А как быть с пропагандистской баландой о преимуществах колхозного способа ведения сельского хозяйства? А очень просто: «тупые» колхозники так приросли к своим крохотным личным земельным наделам, что несмотря на их малую производительность (всего в десятки раз выше колхозной!), никак не могут с ними расстаться. К тому же грязь, бездорожье, нищета и поголовное пьянство. Плохие дороги, ленивая работа именно той части междугороднего транспорта, которая позволяла добраться до города из села, а не из другого города, наконец, просто плата за проезд в условиях нищеты обеспечивали разрыв

                - 23 -
между городом и деревней космического масштаба: две планеты в пределах одной отдельно взятой страны. Но молодому море по колено, правда, если колено гнётся. С негнущимся коленом не механизированный труд в поле невозможен. Это я и пытался объяснить официальному врачу с помощью справки о моей травме, полученной у неофициального врача. Последний же был запуган указаниями сверху о недопустимости потакать стремлению несознательной части студентов уклоняться от выполнения своего долга перед родиной. Вообще, пресловутый долг был первым после слова «мама» в лексиконе советского человека, «человека нового типа», «гомо советикус» в современном сленге. Официальный врач дал мне направление на анализы, абсолютно бессмысленные, учитывая немалое время, прошедшее после травмы, за два дня до отъезда в колхоз. Хитрили «уклонисты», хитрила и Советская власть, не сообщая о мероприятии до последнего момента. И я поехал, надеясь на русское «авось», которое, впрочем, меня почти никогда не подводило.
    На этот раз мы вручную собирали урожай возлюбленной Хрущёвым кукурузы. «Ломать» кукурузу приходилось стоя, что можно было делать, почти не сгибая ног,- «коленонепреклонённым». Неудобно было с такой ногой ложиться спать на солому на полу. Но что стоит юноше просто упасть на пол, спружинив руками, и перевернуться на спину. К утру колено успокаивалось, и подъём не составлял большого труда. В этом колхозе, на втором курсе, я впервые участвовал в итальянской забастовке. Кормили нас не плохо, а очень плохо, но наш старшой, лаборант Певко, был тёртый калач. В один прекрасный день он опубликовал нам вердикт следующего содержания: «Как нас кормят, вы знаете. От вашей работы зависит, сколько пенделей получит председатель колхоза в райкоме партии. Я обязан призывать вас и призываю работать хорошо, но вы взрослые люди и сами всё понимаете». И мы поняли, наломав всего одиннадцать центнеров кукурузы после тридцати семи вчерашних. Еда стала съедобной в один момент, и назавтра сбор кукурузы учетверился. Певко, «обнаглев», схлопотал было нам и натуроплату, полагавшуюся только членам колхоза, но председатель, памятуя о драматических скачках производительности нашего труда, заподозрил неладное. Съездив в райцентр и получив необходимую информацию, он, не слезая с мотоцикла и перекрывая рёв его двигателя, заорал: «Не давать натуроплату студентам!». Вторым большим неудобством нашей жизни в колхозе было то, что нас долго, больше месяца, выдерживали без бани. На этот раз приказ «прекратить работу, если не прекратится это безобразие» пришёл из самого парткома университета. Нас тотчас свезли в баню, правда, баню без вентиляции. Семь джентльменов пропустили вперёд пятнадцать леди, а когда через полчаса вошли в «баню», то обнаружили, что запасённого в лёгких кислорода хватает лишь на

                - 24 -
полторы минуты, после чего оказываешься как бы в верхних слоях атмосферы, где-то чуть повыше Джомолунгмы. Несколько минут я как-то держался, потом выиграл ещё две минуты, опрокидывая на голову тазы ледяной воды, почти не ощущая её холода, и, наконец, бездыханный и очумелый, вместе с остальными выскочил в предбанник. Одевались во что ни попадя и мигом на улицу из почти безвоздушного предбанника. Забавно было видеть огромного Володю Подтыкана в моих брюках, обернувшихся на нём короткими шортиками. Такую баню могли сотворить люди с ленью, доходящей до мазохизма, или просто отупевшие от бессмысленности труда и жизни. Смысла в «спасении урожая» не было ни малейшего. Рассказывали, что один умный директор завода, дабы не проваливать ни квартальный, ни годовой планы, приехал в подшефный колхоз, договорился с мужиками об оплате, и те сами куда как быстрее и качественнее справились со своим делом, чем это сделали бы непривычные к полевым работам горожане, получая к тому же заводскую зарплату, не соответствующую почти нулевой производительности неквалифицированного труда. Так для чего же, чёрт возьми, всё это делалось? Разве что для обеспечения пусть бессмысленной, но зато бурной деятельностью партийными органами самих себя, да ещё для поддержания в массах рефлекса тупой не рассуждающей покорности,  а  если  и  рассуждающей,  то  беззубо,  без  протеста.   Тем  временем заканчивался второй курс, последний курс общего обучения. и надо было выбирать кафедру.
   Те, кто учился получше, мог сделать это не по остаточному принципу. Я был первым в слабой группе, «молодец среди овец», и не без влияния одного «друга до первой кости», как назвала его остроумная сокурсница, выбрал кафедру теоретической физики. Я, как и многие совковые студенты, не думал всерьёз о перспективах работы в той или иной области, тем более, о будущих заработках, которые, впрочем, зависели от занимаемого места в штатном расписании, а последнее подчас никак не зависело от собственно количества и качества труда, особенно для евреев. В результате, многие учились в ВУЗах (высших учебных заведениях) без всяких на то оснований, и СССР безусловно опережал весь мир по производству никчемных кадров, что не противоречит высочайшему качеству лучших. У меня были основания поступать в ВУЗ как у первого ученика на потоке. Я, сын не слишком образованных родителей, понятия не имел о том, что если мечтаешь о карьере не просто специалиста, а учёного, надо быть первым не из неполной сотни, а хотя бы из тысячи. Формально у меня, первого студента в группе из 23 человек, были основания податься в теоретики, но будущее показало, что не только для стяжания лавров, но для худо-бедно успешной работы на уровне среднего пролетария учёного труда необходимо было войти в тройку лучших студентов-теоретиков нашего далеко

                -  25  -
не лучшего выпуска. Я же оказался в золотой (скорее медной) середине: где-то четвёртым-пятым из девяти дошедших до финиша. Все, кого я числил в конце списка, ни в научных институтах, ни в науке не задержались. Первые трое всю жизнь по сей день работают в науке и не без успеха. У меня хватило упрямства только на первое, т.е. всё время работал в НИИ, но физикой или хотя бы теплофизикой занимался не более четырнадцати лет: в среднем, год из трёх.
     В том же году на четвёртом курсе не обошлось без колхоза. Запомнились две вещи и обе дурацкие: одна - это невероятное везение «дурака», в смысле новичка, делающего что-либо впервые, а вторая, или второй, это натуральный дурак, студент астроном и бывший колхозный конюх Грыць. Дурак-то он дурак, но хитрый и идеально приспособленный к советской жизни. Тридцатилетний мужик исключительного здоровья постоянно лечился пчелиным ядом, пил женьшень, а главное, почти не выходил на полевые работы. Когда же он появлялся, то шёл далеко позади даже самых слабеньких девчонок, откуда добросить кукурузный початок до телеги могла только его, Грыця, могучая лапа. Но ведь надо ещё и попасть в телегу, а не в голову невезучего сокурсника. Последнее же не мог гарантировать даже страховой полис. Одним словом, в поле вреда от него было больше, чем пользы, и все, включая нервного аспиранта старшого, радовались его отсутствию. Не только такая малая, как наш старшой, но и большая советская власть удивительно пасовала перед придурками, то ли видя в них, как и в уголовниках, социально близких, то ли справедливо полагая, что сколько дурака ни карай, ума из него не вышибишь по причине отсутствия. Что же до везения дурака, то оно сопутствовало мне при моей первой игре в преферанс. Ставки были меньше копеечных, но невероятное чувство ответственности за принятие решения, азарт, боязнь превзойти самого себя в неумелости охватили меня, вполне удовлетворив потребность в острых ощущениях. Начал я с того, что объявил «пас» на не-ловленном мизере, вызвав охи, ахи и хохот партнёров, среди которых был и старшой, на голову превосходящий всех нас в игре и объявивший, что тот, кто выиграет у него хотя бы два виста, может завтра в поле не выходить. При следующей сдаче мне пришёл мизер, ловленный всегда, кроме очень редкого благоприятного игроку расклада, и я от обиды на себя за упущенную возможность объявил его, «упал», как говорят игроки, и выиграл. «Пёрло» мне невероятно, и я выиграл у старшого, тотчас забывшего своё обещание, несколько больше двух вистов.
    Среди читавших нам лекции на старших курсах самое сильное впечатление произвели на меня Александр Ильич Ахиезер и Илья Михайлович Лифшиц. Рассказывали, что Ахиезер, говоря о прямолинейном распространении  света, спросил:

                - 26 -
"А из этого следует что?". Затем полез под стол и задал второй вопрос на засыпку: "Вы меня видите?". Последовало дружное - "Нет!", а затем лектор вылез из-под стола - "А теперь?" - "Видим!". И резюме: "Вот что из этого следует!". Илья Михайлович (Ильмех) был не только большим учёным, но и удивительно интеллигентным человеком как по широте кругозора, так и по манерам. Я, в то время в науке даже не отметившийся, не смел выскакивать перед ним со своим «здрасте», прячась в сторонке, а он как-то отыскивал меня в толпе и здоровался первым, заставляя мучительно краснеть.
    А вот и совсем иной случай встаёт перед глазами: столкновение моего сокурсника с, увы, типичным представителем хамской части учёного сообщества, в данном случае, скорее, фауны. Студент-выпускник в коридоре ХГУ встретил профессора Юткевича, декана физфака. Студент: «Здравствуйте, Владимир Ипатьевич!» - в ответ демонстративное молчание. «Я говорю Вам - здравствуйте, Владимир Ипатьевич!»,- повторил настойчивый студент. Профессор отвернул морду лица. После третьего громкого и настойчивого приветствия, его деканское благородие буркнуло: «Я здороваюсь только с людьми!». «А я, в отличие от Вас, со скотами тоже»,- сказал студент и был отчислен с последнего курса ХГУ.
    К последнему курсу я взбодрился, сдал экзамены на повышенную стипендию, хотя до того, на третьем курсе, впал в состояние глубокого уныния, ещё из-за сомнительной удачи слушать да ещё пытаться понять лекции выдающегося математика. Часто, слишком часто, выдающийся учёный не чувствует реакции аудитории, говорит увлечённо, но не всегда последовательно, никогда не готовится и, если перед ним не совсем коллеги, например, физики перед лектором-математиком, он всё равно читает так, как следует читать людям не только с иной целевой установкой, но и с иным складом мышления. Как результат, я получил на одной из таких лекций, к тому же длившейся пять часов подряд, паралич лицевого нерва, провалялся больше месяца в больнице, но закалился и уже на пятом курсе спокойно «вырубался», если переставал понимать, лекции уже великого физика, которые порой длились по семь часов подряд. Итог был грустный. На итоговом опросе, заменившим официальный экзамен, только двое получили бы тройку, если бы оценки выставлялись. Я был оценен в два с плюсом, а остальные и того хуже.
     И вот диплом. Распределяли нас по руководителям почти естественно: лучших и защищённых (связями в учёном мире) к лучшим и по одному, а худших и незащищённых к худшим, а в моём случае, даром что повышенный стипендиат, даже двоих к одному руководителю. Личная предприимчивость дипломника могла и вносила коррективы: немножко хуже меня учившийся П сам нашёл себе руководителя, пусть не великого учёного, но ответственного, воспринимавшего работу и судьбу дипломника как часть

                - 27 -
собственной работы и судьбы. Н, ниже меня по учебному преуспеванию и тоже «парвеню», был распределён лучше: чистота крови помогла. Но, по большому счёту, грех жаловаться: талант легко возмещал эти маленькие социальные и национальные несправедливости. А вот как быть просто способным? К В.Г., моему руководителю, распределили и студентку К, ту самую, которая «не расслышала, но покраснела». В.Г. предложил ей тему, как он сам потом говорил, соизмеримую с кандидатской диссертацией, а она в ответ гордо заявила,что эта тема не достойна пятикурсницы. Дело в том, что она краем уха слыхала, что в моду вошла «гринистика» - применение разработанного Фейнманом метода для квантовой электродинамики, в других областях физики. В.Г нашёл «блестящий» выход из положения: он дал ей задание для начала почитать статью известного японского физика по теме, которую так жаждала еле дотащившаяся до диплома дурочка. Он и сам был не силён в этой области, но прекрасно понимал, что дальше безуспешных попыток понять содержание статьи дело не пойдёт. Меня пробирала дрожь, когда я слышал его весёлый смех по поводу жалких и абсолютно бесплодных попыток «подзащитной» понять хоть что-нибудь из мудрёной статьи японца.   Она  так  и  не  смогла   продвинуться   дальше   переписывания   грязным почерком не понятых ею формул. Роль придурочки, перед которой пасует советская власть, в данном случае в лице учёного совета, удалась ей вполне: отсутствующий диплом был оценён на «удовлетворительно».
    Тем временем надо мною тоже сгущались тучи, с той только разницей, что в придурки я не подходил ни статью, ни национальностью. Мне было предложено объяснить, почему простой подход к описанию энергетического спектра твёрдого тела даёт более чем приличные результаты. Для этого, с моей точки зрения, надо было продвинуть теорию твёрдых тел, быть может, не на один шаг и, оглянувшись назад, показать, почему нулевое приближение так хорошо совпадает с энным. Этот научный подвиг вряд ли был бы под силу юному гению, особенно за три месяца, отводимых для того, чтобы начать и кончить диплом. Для того же, чтоб отделаться общими фразами сомнительного правдоподобия, у меня явно не хватало  юмора. Я, так же, как и К, отказался от темы, и мне так же, как и ей, было предложено почитать статью, правда, вполне постижимую: без претензий на «достоинство пятикурсника». Песок времени, оставшегося  до защиты диплома, сыпался с угрожающей быстротой. Рожа К, как и всё моё тело, пошла красными пятнами. И тут наши с К пути разошлись. Я прочёл и понял предложенную статью и стал  лихорадочно листать другие из того же журнала. Углубившись на год-полтора, нашёл публикацию, конечный результат которой содержал выражение, полученное в явном виде, но не раскрытое в более поздней статье. Компиляция двух статей породила глупый, как мне казалось, «недостойный

                -  28  -
пятикурсника» диплом. А он был очень хорошо принят и отлично оценён: учёные люди, члены учёного совета, ничего более хитрого от нас, желторотиков, не ждали. А я, вместо того чтобы, не только избежав опасности оказаться вовсе без диплома, но и защитив оный с отличием, скакать от радости на одной ноге и восклицать: «Ай да Борька! Ай да сукин сын!», - впал в тоску и уныние. Последнее - грех, как говорят церковники, ибо убивает душу бессмертную. Отнесём на их счёт явное противоречие в последней фразе.
    После защиты диплома пришло распределение на работу, которое в еврейском случае оборачивалось не только принудиловкой, но и ссылкой. Гигантские просторы страны позволяли сослать, куда «Макар телят не гонял», «за Можай» или, например, так далеко на восток, что ещё немного и можно было бы говорить о ссылке на запад. Да и всего ста километров от большого города хватало, чтобы оказаться на другой планете, в селе, всего несколько лет как расставшемся с крепостным правом похлеще царского: при царях вольную в принципе можно было дать, за выкуп или по доброй воле, любому крепостному, а при Советской власти только тому из молодых, кто поступит учиться в высшее учебное заведение (ВУЗ). 1962-й год был благоприятным для выпускников ХГУ: недавно созданный ФТИНТ, крупный научный институт низких температур, впитывал кадры, как губка. Но для длинноносых «абрамчиков», от одного звучания этого и подобных имён косорылел русский антисемит, было припасено ДОНБАСС ОБЛОНО: сельские школы в области донецкого угольного бассейна. Перед дверью, ведущей в кабинет заседания Комиссии по распределению, толпятся дрожащие выпускники. Евреи, оплёванные  и  согбенные,  как  во времена  рабства  египетского,  ибо  каждый  акт Комиссии вбивает новый гвоздь в крышку гроба надежд, демонстрируя тенденцию, не поддающуюся никаким мольбам, не знающую исключений из правила. На моё счастье на плохонькие места, но хотя бы в родном Харькове, русских ребят не хватило. Мой одногруппник Дима Жоголев, не имевший в сравнении со мной иных преимуществ, кроме главного, претендовал было на такое полу-еврейское место в ХАИМе, как в шутку называли Институт Монокристаллов, ВНИИМ, переименовывая его в Харьковский ИМ, т.е., в ХАИМ. Но для него, слава Богу, нашлось “русское” место во ФТИНТе. Он обо всём предварительно договорился и, уверенный в результате, на данное, предварительное, распределение не пришёл. «Где Жоголев?» - услыхал я, войдя в кабинет Комиссии, пожалуй, самые анти-семитские слова в моей жизни. Советское начальство не любило так явно указывать еврею на его место в официальной обстановке. Конечно, можно было списать всё на мою в сравнении с Димой несостоятельность, коей я лично просто не заметил, но такая спасительная для лояльности мысль не могла прийти в голову в той обстановке. «Не знаю, кажется, поехал в Полтаву к родителям», - ответил я,

                - 29 -
из опасения, что меня хотят использовать в качестве курьера, - оглушённый предыдущими еврейскими распределениями, я, похоже, ожидал от комиссии всего чего угодно. «Да он точно хочет во ФТИНТ, он мне говорил»,- выручил меня один из членов комиссии. «Ну, если Жоголев во ФТИНТ, то ты в Монокристаллы (ХАИМ)»,- буркнул, как бы нехотя, предыдущий член. «Согласен?»,- спохватившись и вдруг вспомнив, что и такие вот имеют право, если не голоса, то хотя бы писка, спросил. «Да» - подумал я, но голоса своего не услышал. «Ах, не шейте вы, евреи, ливреи!». Всё это не помешало поехать с ребятами на пляж в немыслимо огромном - две недели - промежутке между двумя выпускными государственными экзаменами, походя влюбиться там в прелестную выпускницу с кафедры астрономии, не зная, что она уже в процессе выхода замуж. Таких не защищённых ни единой каплей яда женщин я больше не встретил. Боюсь, что этот дефект не способствовал счастью в её жизни. В то же лето я познакомился со своей судьбой, но не поверил, что то, что произошло потом и продолжает происходить и ныне, возможно. А потому, удивленный и умилённый искренностью сопереживания в глазах уходящей замуж, затеял вскоре переписку с девушкой, с которой познакомился месяцем раньше в Черкассах, где отдыхал с роднёй, родном городе моей астрономической любви. Переписка длилась почти год и была прервана её замужеством, возможно ускоренным окончанием ею института с опасностью получить еврейское распределение. Мой ангел-хранитель хорошо поработал. Загнать меня в то время под седло брачных уз было не более разумно, чем оседлать черепаху: далеко не уедешь. Ни кола, ни двора, ни намёка на защиту диссертации, то единственное, что давало такому пентюху, как я, пострадавшему по учёной части, возможность если не жить, то хотя бы выживать и надеяться на повышение по службе. Впрочем, и женился я семь лет спустя с одним лишь намёком за душой. А пока заканчивалось лето любви и надежд на лучшее будущее и начиналось воплощение этого будущего в моём первом институте -  ХАИМе. 
      
               
- 30 -
Мой первый институт

   Мой первый начальник Н, по отчеству Липович, тридцати-шестилетний молодой человек, был не по возрасту степенен, надут и очень заботился о том впечатлении, которое он производит на других. Старался говорить основательно, «умно», взвешивая подчас каждое слово вплоть до междометий. Вот он поднимается по лестнице с моим однокашником Петей, «отказником», ищущим работу после отказа от распределения в сельскую школу. Навстречу - единственный в то время в ХАИМе доктор наук (существующая только в России четвёртая степень) Красовицкий. Он приветливо здоровается с Петей. «Вы его знаете?»,- спрашивает Н. «Да, это приятель моего сына». «У Вас есть сын?», - следует необходимый ста-вящий последнюю точку над “и” вопрос. Тема уже развита, но ещё не завершена - учёный во всём должен быть тщательным. «А как его фамилия?». Следует удивлённая пауза и завершающий интересное обсуждение ответ: «Красовицкий, как и моя». Наконец, резюме: «Да? Это интересно.». Сфера его научных интересов была равна нулю или бесконечности: когда никаких научных интересов после многих лет преподавания не сложилось, можно начинать что угодно в какой угодно области знаний. Я бы на его месте, не имея за душой ни одной научной идеи, ни за какие блага не променял преподавательское вузовское прозябание на роль научного руководителя группы начинающих пока ещё недоспециалистов и необходимость проявлять себя активно работающим научником, да ещё теоретиком. Последнее, казалось бы, не позволяет проехаться на оборудовании, обслуживаемом подчинёнными, и вынуждает полагаться только на свой талант, которого в данном случае едва хватило на защиту кандидатской диссертации, да и то с помощью старшего брата, Филипповича, настоящего учёного - математика. Сугубо математический характер диссертации гротескно противоречил повышенной убогости Липовича именно в этой области. Как-то я обратил внимание на ещё одно противоречие - в инициалах по части первой буквы отчества родных братьев, и Таня, одна из сотрудниц нашей группы женщин с детьми и евреев, просветила меня, сказав: «Наш - настоящий Липович, а его братья липовые Филипповичи». Эта еврейская мимикрия, вынужденная отношением народа ко всему еврейскому, никого не удивляла. Так Шмерко Шмеркович становился Николаем Николаевичем, Перец Шулимович - Петром Семёновичем и т.д. Что бы сделал на месте настоящего Липовича я при таких исходных данных? Ни-че-го! Поэтому я не был, не мог и не желал быть на его месте. А он хотел и смог. Прежде всего - надувал щёки: противно, но иногда помогает. Затем всем и каждому демонстрировал свою лояльность и готовность услужить, «пойти навстречу». Одним словом, миляга парень. Но на этих двух ножках стул не мог стоять Необходимы были публикации, и притом в достаточном количестве. Самое простое - воровать мозги. Легко и сказать и сделать…, но только когда есть что. А тут, как назло, в подчинении одни начинающие, да и то не гении.

                - 31 -
А с другой стороны, попадись гений, так того и гляди сожрёт с потрохами Липовича, пусть и самого что ни на есть настоящего. Первое, что он сделал, было гениально в своём роде. Он начал интенсивно раскапывать научную помойку: рылся в старых публикациях, стараясь находить выброшенные авторами на свалку малые члены в выражениях для конечных результатов. Ни один уважающий себя автор не станет делать то, что называется превышением точности, отбрасывает соответствующую мелочь за ненадобностью. А старательный Липыч подберёт и доказывает, что в некоторых экзотических условиях, например, при температуре в одну тысячную Кельвина, отброшенный член может пригодиться, даром что при этом сама постановка задачи захромает. К этому он побуждал и подчинённых. Моя первая, разумеется в соавторстве с Липычем, публикация посвящена учёту малого выброшенного не очень большими учёными члена, правда, всего на один порядок меньше основного. Сам же Липыч норовил подбирать члены, отброшенные большими люьми: Ландау, Ахиезером и т.д. Он полагал, и справедливо, что если автор велик, то отброшенный им член пусть мал, но зато это член значительного результата. Второй результат, выдавленный из меня Липычем, к счастью неопубликованный, содержал член на тридцать порядков меньший, чем основной результат: это всё равно, что внести в закон Кулона  поправку на гравитационное притяжение зарядов. Для затравки эта чушь сгодилась, а дальше вовсю заработали механизмы воровства и примазывания. Пишет Юра статью в соавторстве с известным физиком по спиновым волнам, к примеру, а Липыч тут как тут. «Как у Вас дела, Юра? Что Вы сейчас делаете? Над чем работаете?» И так по нескольку раз в день. Наконец, Юра кладёт перед ним текст статьи, где, кроме двух подлинных соавторов, указан и липовый, Липыч. На время от какделаканья Юра освобождён. Ширится липовый круг интересов. Едва успев словить пару - тройку малых членов в ультразвуковой тематике и подписать работу по спиновым волнам, Липыч подмахивает статью по квантовой химии, потом по релаксации, лезет, одолевая отчаянное сопротивление автора, в поверхностную ионизацию. И вот, наконец, оно! Эврика! Липыч дотянулся своими щупальцами до чужих подчинённых, экспериментаторов. Сначала он насобачился оформлять их эксперименты в статьи, а со временем поднаторел и поднялся до высот интер-претации, хотя и примитивной: выше своего уровня не прыгнешь. Последнее привело его в конце концов к вожделенной степени доктора наук.
   Почётное место, отведенное Липычу в моём рассказе, более чем заслуженно: под его пятой формировалась профессиональная судьба моя и других «инвалидов пятой группы», для которых поменять работу было не так-то просто. Наш теор-отдел делился естественно на две неравные части: одна - Липыч, другая - все остальные.

                - 32 -
Со временем появилась и третья часть, но об этом позже. Что до второй части, то отношения её элементов были скорее дружеские, чем просто приятельские. На моё счастье, все друзья в житейском смысле оказались много умнее меня: было у кого и чему учиться. За пять лет профессионального застоя я много передумал, пере-чувствовал, пересмотрел. Взросление понимания жизни, ума, происходило и раньше, но уж очень неспешно. А тут этот процесс приобрёл характер взрыва. Внутреннего сопротивления новому отношению к «родной» советской власти не было никакого, так как каждое слово моих новых друзей подтверждалось давно известными мне фактами, которые я раньше старательно заметал под ковёр памяти: даже не думать «того, что  не положено»  - вот высшая степень советской мимикрии. Позволю себе немного поправить не смысл, а скорее букву святого писания. Сначала была мысль, которую можно назвать и словом. Я, как и все советские люди, жил в обстановке тотальной фантасмагорической лжи и … верил почти каждому слову СМИ, пока ложь не превышала адаптивные способности, иногда даже детского восприятия. Цифрам военных потерь в книге Сталина не верили даже дети. Семь миллионов! - смеялся соседский мальчик. «Только возле одного села нашли два миллиона убитых партизан»,- говорил он, преувеличивая возможную цифру в сто тысяч раз, что было не под силу даже великому Сталину. Искажение демографии после войны было ужасающим. В разговоре с одним из новых друзей я вспомнил, как мою маму чуть не избили в бане за то, что она пришла туда со мной, шестилетним заморышем, выглядевшим на все четыре года. Он возразил, что в то время и намёка на существование мужчин было достаточно для взрыва. После войны на десять девчонок двадцати пяти плюс минус немного лет приходилось не девять, вопреки словам известной песенки пятидесятых годов, а скорее, двое ребят ровесников, один из которых был к тому же искалечен. Вспомнил я и рассказы мамы о сгинувшем в лагерях муже тёти Бененсоне, агрономе, за неосторожные разговоры ещё в студенческие годы: для таких «преступлений» при советской власти не было срока давности. Родители вспоминали, как в Харькове в голодном тридцать втором году приходилось буквально переступать через трупы крестьян, приползавших в город умирать от голода: сухарь, протянутый добрыми полуголодными людьми уже не помогал. Всё это изворотливый ум относил на счёт неурожая. Но не было! Не было никакого неурожая! Был геноцид сопротивлявшихся скоммуниздиванию в колхозы мужиков в изуверской форме, дотоле невиданной: люди ели людей, иногда собственных грудных детей, умиравших от отсутствия молока у матери. А даже если бы и был пресловутый неурожай. Почему одни люди, живущие в селе, должны были умирать под ногами у других людей, живущих в городе? Вспомнилась мне и моя шефская работа. «Если тебе комсомолец имя, крепи его делами своими», и каждому комсомольцу, даже

                - 33 -
пассивному, иногда приходилось выполнять отдельные поручения. От активного строительства коммунизма у меня хватило не столько ума, сколько интуиции, отойти сразу после окончания школы, а от отдельных поручений я не отлынивал, да и не КГБ мне их давал - не доверяли!
    А ведь бывало, и не столь уж редко, с подходцем и без. Одноклассника Славика как-то, вскоре после окончания школы в 1957 году, вызвали и обратились с невинной просьбой узнать, где живёт Н, тоже наш одноклассник. Славик, естественно, слегка растерялся и, не видя криминала в том, что легко можно узнать в любом справочном бюро, по памяти назвал адрес. Его поблагодарили за «сотрудничество» и отпустили. Второе приглашение в органы сопровождалось уже вполне не безобидным поручением, которое доверяют только сотрудникам, секретным, в просторечии сексотам. Отдам должное советскому народу - худшего ругательства, чем «сексот», в союзе не было. В ответ Славика понесло: «Вы всю страну наводнили сексотами! Дышать невозможно!». Спасибо хрущёвской оттепели, ожидания Славиком ареста не оправдались.
   Я же, в то время второкурсник ХГУ, отправился в рабочую общагу с благородной целью - помочь рабочим вечерникам в учёбе. Не юные студенты, а семейные люди жили в обстановке скученности первых послевоенных лет. Все или почти все принадлежали к презираемому сословию, так называемой «лимите». А это означало работу на вредных предприятиях за нищенскую зарплату и перспективу городской прописки, что усугубляло ситуацию, создавая картину домарксового капитализма. Я тоже жил в коммуналке с родителями, в одной комнате системы коридорной, но это была большая комната, сытная и вкусная еда, примусы в коридоре и уголь в печке сменил газ, даже клозеты появились на каждые семь квартир-комнат! Да и соседей поубавилось: многих расселили. Одним словом, рост народного благосостояния был налицо. В городе почти исчезли развалины военного времени, летали, удивляя весь мир, спутники, Хрущёв обещал коммунизм уже моему поколению к 1980 году. Я и такие умники, как я, верили, что хорошие перемены вечны и бесконечны и, что бы там ни было в прошлом, оно прошло. Да, первопроходцами быть трудно, да, наломали дров (дрова - это несчитанные десятки миллионов замордованных в лагерях, умерших от голода и мора, погибших в войнах), но зато мы прокладываем путь к вечному счастью всего человечества. А тут, на тебе! Общага лимиты на четырнадцатом послевоенном году. И я, сам коммунальщик, не модный, одетый по-советски, ощутил чувство жгучего стыда за своё относительное благополучие, нищету по западным меркам, как барин, впервые увидевший бедность народа своего. Были, правда, поездки в колхоз, но там необозримые российские просторы вместо коммунальной толчеи и настолько ослабевшее иго советской власти, особенно безжалостное к селу в столь недавнее

                - 34 -
время, что появилась и часто реализовывалась возможность и безнаказанно приворовать колхозное добро, и подзаработать, особенно в личном крохотном хозяйстве, на кусок хлеба иногда и с маслом. К тому же фактор новизны: оказалось, что для попадания на другую планету вовсе не обязательно уезжать из города в село на электричке, достаточно проехать несколько остановок на городском трамвае. Велика же тупость людская - ну не один я такой глупый! - что после этих фактов, а они лишь малая часть виденного и слышанного, понадобились ещё и разговоры с умными людьми, чтобы прозреть, да и то отчасти!
    Жизнь не состоит из одних размышлений о судьбе страны, из безрадостных разговоров на эту столь грустную тему. Политика не могла, даже в самые страшные годы, заполнить собой всё пространство. Она сужала выбор до размеров колеи. Шаг влево, шаг вправо, и человек оказывался в трясине отторжения, становился лишенцем. Нельзя было, например, юным не вступить в славные ряды ВЛКСМ. Много позже, во времена позднего Брежнева, находились строптивые дети, норовившие сойти с колеи в самом начале пути. «Не буду вступать в комсомол!», - говорило дитя, наслушавшись умных речей папы с друзьями на знаменитой советской кухне, пусть малогабаритной, зато без соседей с непременным сек-сотом: спасибо, Никита Сергеевич! И что прикажете говорить папе интеллектуалу? Сам на себя пиши жалобу? Один учёный папа нашёлся. «Знаешь, как я отношусь к фону Э?»,- спрашивает. «Это твой друг», - отвечает чадо. «А знаешь, что он был в гитлерюгенде?» - вопрос, как говорится, на засыпку. «Так как же ты можешь к нему хорошо относиться?» - «А у него выбора не было. Не вступил бы в гитлерюгенд, не получил бы высшего образования». Убедил всё-таки.
   И всё же колея - не геометрическая линия с нулевой шириной. В партию всегда можно было не вступать, рискуя остановкой в карьерном росте, но не жизнью. Даже вступив и заняв к тому же видное положение, можно было уклоняться от совершения преступлений против человечности, хотя бы уходя в запой: пьянство на Руси всегда вызывало сочувствие даже у властей предержащих. А ещё была просто жизнь: любовь, дружба, готовность по мере возможности помочь ближнему или, проще говоря, доброта. В страшном, кажется, в тридцать восьмом году, пятиминутное опоздание на работу грозило увольнением с характеристикой, равносильной волчьему билету, а получасовое - тюрьмой. Осерчавший  муж на час перевёл стрелки будильника, гарантируя жене долгое проживание на казённых харчах. Человек, мой папа, сумел внести фамилию несчастной женщины в список работников, выходящих во вторую смену. В годы войны дядя моего приятеля опоздал на завод. На проходной автомат отбивал на картонке время прихода на работу. Находчивый конструктор пробил время не один, а двадцать раз подряд, обратив картонку в крошево. Начальство согласилось с сомнительной версией о неисправности автомата, а ведь могло и усомниться!

                - 35 -   
Проклят будь тот, кто оседлал кровавую колесницу, предпочитая звёздочку на погоны, а то и пуговицу на своём фраке, чужой или многим чужим жизням, а после мямлил: «Время де такое было».
   Для меня моё время было вполне терпимым. Папа не погиб в войне и не сидел в тюрьме. С десятилетнего возраста я не знал не только голода, но и недоедания. Всё, что меня мучило с детства, особенно в юности, можно назвать синдромом белой вороны. Долго не находил я ровесников, с которыми мог бы проводить досуг со взаимной приятностью. Исключения были редкие и непродолжительные. И только в моём  ХАИМе, я начал расставаться с комплексом неполноценности. С новыми друзьями иногда встречал праздники, иногда выезжал за город с палатками, сбегал из опостылевшего присутствия в кино или на водохранилище купаться. Оказалось, что есть на свете и мальчишки и девчонки, которые относятся ко мне как к человеку, нисколько не удивляясь, что и такие экземпляры ползают по земле. Мне стало куда пойти. И всё это чудо в молодости, когда все, с кем общаешься, моложе тридцати. Особенно девушки. Женщины, как и мы, мужики, бывают разные - которые прекрасные, которые безобразные. Но почти у каждой бывает прекрасный возраст, перешагнув который,лишь немногие сохраняют ту красоту,которую принято называть неувядаемой. С остальных позолота юности слетает в мгновение ока, и обнажается правда, которая со временем становится всё более голой, иногда до неприличия. С возрастом человек обретает то лицо, которое он заслуживает: наружу выходит сущность, душа. Можно, конечно, обернуться, в смысле оборотиться, но ведь для этого одного макияжа мало. Нужно актёрство и незаурядное, да ещё понимание, в кого оборотиться. В общем, недаром во времена не столь отдалённые девушки старались не выйти, а буквально выскочить замуж до двадцати, пока голую, для большинства неприлично голую правду, скрывает возраст обманщик. Да и обманщик ли? У девчонок душа, наверное, пластичней, и в пору расцвета она  и взаправду краше. Мальчишки духовно проявляются раньше. Вначале нас было семеро: начальник восьмой. Четыре еврея, без Липыча, и три женщины с детьми. Две женщины, Таня и Света, вместе заканчивали ХГУ на десять лет раньше меня. Им, не еврейкам, предложили аспирантуру у блестящего учёного, Ильи Михайловича Лифшица, - они отказались. Это был протестный отказ: в одной группе с ними учились три еврея, обещавшие стать и ставшие большими учёными. Одного из них распределили в вечернюю среднюю школу, другого в ремесленное училище учителями физики, про распределение третьего знаю лишь, что это не была аспирантура - это было гораздо хуже. Девчат вызвали в обком партии и объяснили доступно и популярно, что с ними сделают, куда их пошлют, точнее, зашлют, если они будут настаивать на своём. И обе стали аспирантками поневоле. Одним словом, «бери принцессу (аспирантуру) и точка,а не то тебя раз два и в

                - 36 -
тюрьму (за Можай)». Одногруппники евреи не пропали: по-настоящему сильный в науке еврей мог стать и становился русским учёным, а то и славным сыном русского народа, до поры до времени. Третья дама, Аида, была северной красоты и северного темперамента. Оттаяв в нашей компании, она призналась, что поначалу южный накал нашего чириканья её просто пугал, казался неприличным. Её оперное имя не гармонировало с менее романтичным отчеством Фёдоровна. Впрочем, отчества в то время нам были совершенно без надобности. Когда я «пожилую» тридцати-двухлетнюю Таню назвал на «Вы», она возмутилась и отрезала: «Боб! Если ты будешь называть меня на «Вы», то я сделаю то же самое и буду называть тебя: «Вы, Бобы!». Когда нас стало больше, кто-то сострил, что у нас в группе восемь аидов и одна Аида. Один из четырёх евреев, Юра, производил впечатление умного не мальчика, но мужа, каковым и являлся на самом деле. Лишних слов не говорил: будь все люди такие, Марк Крысобой остался бы без работы. Второй, Р, элегантный как рояль, окончил годом раньше ту же школу, что и я. Тонкий и нервный, он на дух не выносил с виду доброго пиквикообразного Липыча, и, казалось, не было силы, которая могла заставить его пойти на сотрудничество. Не каждодневные, а почти ежечасные какдела, коих и в помине не было, больно били его по голове, вызывая гримасу, как от зубной боли. Но он сцепил зубы и держался, как Зоя Космодемьянская, зная, что час избавления приближается, хотя и неспешно. Третий, Гарик, был со всеми нами больше телом, чем душой. Единственный в то время женатик, он не погрузился, а, скорее, погряз в своей диссертации. Он упорно отказывался внимать отеческим советам Липыча, отказывался посвящать его в свои планы, нагло не предлагал ему подписывать свои статьи. Его руководитель и сотрудник Эдик, к тому же начальник отдела, всё же уломал его на липовое соавторство в одной их статье, что позволило оформить Липыча соруководителем диссертации: рука руку моет, особенно если обе начальственные. Четвёртым евреем был я. По глупости расставшись со своим руководителем дипломной работы, я, как кур в ощип, попал в мягкие лапы Липыча. Липыч тут же всучил мне книжку и поручил прочитать статью: и та и другая превосходили меня по возрасту. «Читайте критично», - отечески наставлял Липыч, - «если читать критично, то всегда можно что-нибудь найти и написать статью». С виду, оно, конечно, чушь собачая, но именно так мне удалось слепить диплом. И вот опять, опять, опять. Впоследствии были пустопорожние отчёты, доклад по прочитанной статье, написанной уже в новое время. А главным моим занятием был поиск: то работы, то руководителя для «подпольной» работы. Вскоре нашего полку прибыло. Появилась С. - молодая, умная, красивая, да ещё и дочь профессора,

                - 37 -
еврея, разумеется, иначе что бы ей было за дело до нашего богоугодного заведения. Она работала над диссертацией под руководством выдающегося физика, но и ей или, точнее, им с руководителем пришлось дать взятку так продуктивно делакакавшему Липычу: стандарт - соавтор одной статьи и соруководитель диссертации. Жизнь вокруг неё не просто текла, а пузырилась. Два поклонника сразу и оба Жени. Иногда поэтому она называла себя двоеженцем. И вообще, ни в карман, ни в косметичку она за словом не лезла. Однажды сидят на подоконнике в ХПИ (Харьковский политехнический), свесив ножки, двое: она и один из Жень. Её в то время трудно было принять за научную сотрудницу: маленькая стройненькая девочка - то ли старшеклассница, то ли первокурсница. Мимо идёт солидный обормот, видит их, багровеет и орёт: «Вы как себя ведёте в высшем учебном заведении! Я вас из института выгоню!». В ответ звенящий от возмущения голосок предполагаемой первокурсницы: «Что Вы себе позволяете? Как Вы можете так говорить с женщиной? Вы же мужчина!». Начинающий догадываться об ошибке в оценке возраста обормот сбавляет тон, но всё ещё резко: «Я не мужчина - я декан!». С с умильной ласковостью: «Ах! Я Вам так сочувствую!». Девчонки, вольно или невольно пересекавшие ей дорогу, не были тигрицами, они как будто были созданы для того, чтобы подчеркнуть превосходство её ума, реакции, обаяния, остроту языка. С гордостью вспоминаю случай, когда мне удалось мгновенно парировать её выпад, но только потому, что я быстро сболтнул, не сознавая смысла сказанного, и попал, как Пьер Безухов в Долохова. Шло серьёзное обсуждение праздничного меню: что, где, когда, кому купить для выпить – закусить,- с её участием. Я же вальяжно и громко разболтался с Жениной сотрудницей Лидкой явно на посторонние темы, чем вызвал законное раздражение С, как своей ленью, так и предательством: посмел всё свое внимание переключить на другую женщину. Последней темой моей неуёмной болтовни была моя кошка. «Боб! Твоя кошка, наверное, очень много говорит!» - «Что ты! Она говорит мало, зато много делает.», - ответил я, растерявшись, и только потом сообразил, что вышло не столь уж плохо.

                - 38 -
   Вскоре в нашей тёплой компании появился К с пышными усами, уже вкусивший прелести службы сменным мастером на заводе. Он провалился с защитой диплома, год проработал на заводе, после чего защитился. Он был опытнее нас на одного начальника. Начальник, по-моему, существо инфарктогенное, как правило, по причине ноблис облидж, но начальник над ущемлёнными, в том числе евреями в России, злокачественен особо, ибо прекрасно осознаёт, сволочь, что податься от него некуда, или очень сложно. Вот К. нас бывало и увещевал: «Он (Липыч), конечно, говно, но это говно мягкое, Вы ещё не знаете, что такое говно жёсткое». Трижды впоследствии я вспоминал эти слова.
   Ещё одним прибавлением нашего семейства стал Биря, крохотный пучеглазый сорокалетний человечек, разведённый отец двоих детей, единственный в нашей компании участник войны. Выглядел он достаточно страхолюдно и определённо
был рачьей породы: из тех, кого горе красит. На предыдущем месте работы его хорошо чморили, и к нам он попал в жалком вызывающем сочувствие виде. До наших палестин докатилась его слава не всегда безобидного зануды и склочника. Его прежний НИИ с самого основания издавал трупный запах гниения. В Союзе таких мёртво-рождённых контор было пруд пруди. Ничего, кроме груды бумаги не производя, они тем не менее существовали и разбухали в силу несовершенства системы. Где никакой полезной деятельностью не пахнет, там трудовую дисциплину блюдут с особым тщанием, требуют отчёта о каждой потраченной рабочей минуте. Но вот поди ж ты да проследи за каждым пролетарием умственного труда: сифогрантов надсмотрщиков не напасёшься. Да и характер труда для досмотра препакостный. На стройке, правда, в буржуазных или в полу-буржуазных странах, например в Израиле, где не везде и не всякий пролетарий гегемон, мастер может покрикивать на тех, кто поэмигрантистей да побесправнее: «Не сметь садиться!». А что орать белым воротничкам? «Не сметь вставать!» - что ли? Биря предложил нехитрый выход - само-доносы. Пусть де каждый заведёт дневник и каждый час отражает в нём свой почасовой вклад в строительство коммунизма. Бирин маразм отстал от времени, которое даже в стране победившего социализма, пусть медленно, но всё же текло. Над ним смеялись с издёвкою. У нас он вскоре определился в качестве третьей фракции: Липыч, Биря и все остальные. Запомнился семинар с его пятичасовым сообщением, бессодержательным и невообразимо нудным. Я не слушал - отсиживал. Тупо смотрел на Бирины бегающие глазки и дёргающуюся голову.

   По-курьему дёргалась голова,
   Блуждали крысиные глазки,
   И в уши назойливо лезли слова
   Из длинной наскучившей сказки.

                - 39 -
«Прежде, чем теоретизировать, надо влезть в экспериментальную яму, а уже потом вылезать из неё», - поучал он нас, молодых. «Дело о влезе в яму и невылезе из неё утоплого трупа», - процитировал я журнал «Крокодил». Каждому теоретику, если он не Эйнштейн, связь с практикой не мешает, но уста оракула окрашивают пророчество. В ХАИМе я впервые в жизни начал курить по-чёрному, и Бирька регулярно «отстреливал» у меня треть пачки в день. А потом нагадил, крыса неблагодарная! Вышла моя первая и последняя с Липычем статья, а положенных авторских оттисков всё нет как нет. И статья-то дерьмовая, но  для демонстрации при поиске работы оттиск - штука весьма не лишняя. Я молчал, думал, что так и надо, - это была моя первая публикация. Годы спустя, после моего ухода из ХАИМа, Липыч занялся расследованием и обнаружил, что Бирька взялся принести тридцать оттисков в нашу комнату, расписался в их получении и вышвырнул в мусорный ящик за пределами института. Благородный Липыч, пакостивший только корысти ради, не мог понять психологию этого хорька, которому подлость сама по себе в кайф. - «Как  ты  мог?  У Бори (меня) это вообще была первая статья. Ну как ты мог?»,- недоумевал Липыч. Однажды Бирю знакомили с одной незамужней дамой. Увидев красавца жениха, дама слегка сомлела, а прийдя в себя, произнесла почти крылатую фразу: «Пусть уж Биря, лишь бы человек хороший». О женщины несчастные России! За пределами нашей теор-комнаты и уютной маленькой библиотеки, позволявшей какое-то время не видеть делакакавшего Липыча, жизнь продолжалась в пространстве и во времени.
    Из этого пространства к нам однажды заглянул поклонник Шаляпина и сам артистичный Лёша Адамов. Убедившись, что я смотрю на него, как в афишу коза, Лёша не на шутку взъярился: «Я же у тебя пионервожатым был!». Приняв мою уникально плохую память на лица за ту забывчивость, которая сродни неблагодарности, он потом часто, не прощая, припоминал мне этот до глубины души возмутивший его факт. Годы спустя, после моей первой эмиграции в Москву, мне рассказали об одном его особенно удачном розыгрыше. Шёл фильм по роману Достоевского «Братья Карамазовы». Войдя в теоркомнату, Лёша с артистичным пафосом изрекает: «Да! Какую потрясающую вещь, Братья Карамазовы, написал … Николай Васильевич..Тургенев!». Ни одной улыбки на сцене лёшиного действа. И тут, как старый керогаз, вспыхивает Биря: «Какой Тургенев? Это написал Достоевский! Фёдор Михайлович! А Николай Васильевич это не Тургенев, а Гоголь! А Тургенев вовсе даже Иван Сергеевич, а не Николай Васильевич!». Комната единодушна: «Ну что вы, Борис Исакович! Как можно так ошибаться! Это же каждый школьник знает! Автор Братьев Карамазовых – Николай Васильевич Тургенев!». Ярость Бири вскипает, как волна:

                - 40 -
 «Вы с ума посходили! Достоевский! Фёдор Михайлович!». В комнату входит «свежая голова», Лера. Все: “Давайте спросим постороннего человека”. «Лера! Кто автор Братьев Карамазовых?». Лера в растерянности глядит окрест себя. Она мгновенно сообразила, что это кто угодно, но только не Достоевский, но вот кто именно? Свистящий шёпот ближе сидящего: «Николай Васильевич Тургенев». Лера облегчённо вздыхает и выдаёт «правильный» ответ. «Я сейчас же принесу книгу!», - вопит потерявший последнее самообладание Биря. Держи карман! Ищи Достоевского в научной библиотечке! Взвинченный, горя святым желанием отстоять истину, Биря уходит после работы домой, а назавтра, гордый и торжествующий, приносит доказательство своей правоты. Другая лёшина история грустная. Он ездил в Магадан, по доброй воле - не по этапу. Сидели как-то у костра, пили водку. Один из компании встал и спокойно сказал: «Пойду повешусь». Не поверили. Все, кроме Лёши. Лёша вскоре встал, пошёл следом, вынул мужика из петли, вовремя. У него была комната на одного в коммуналке! Предмет зависти многих молодых и неженатых. Один неприкаянный, К, попросил и получил вожделенный ключ на три часа. Он с любимой, которая жила с дочкой тоже в одной комнате в коммуналке, был заперт и отделён как от соседского любопытства, так и от общего туалета. Утолив долго сдерживаемую квартирным вопросом страсть, влюблённые выделили много энергии, в основном, в виде мочи. Итак, туалет за дверью, дверь заперта, освободителя ждать больше часа, сдерживать мочу нет мочи. К видит два аквариума с рыбками и в отчаянии хватает один из них, выплёскивает в окно и воду, и рыбок, и унитаз на двоих готов!  Вернувшийся  в  час  обетованный  хозяин  был рад уж  тому,  что  потерял только мальков. Можно проклинать квартирный вопрос, ошибку Бога, поселившего евреев в России, где они живут и мучаются, оплакивать злую долю, а можно радоваться, когда всем чертям назло удалось разделить постель с любимой женщиной, пусть ценою в несколько рыбьих жизней - простите зелёные! - или не купить, а достать что-нибудь, что можно с удовольствием съесть или надеть, по госцене, ничего не отражающей, в разы меньше реальной, «закосить» от еврейского распределения, достать билеты на Таганку и т.д. «Это неважно, как люди живут. Важно, что они об этом думают», - сказал усатый вождь. И верно! В конце концов, любовь отличается от изнасилования отношением сторон к происходящему. Да и радостей в Союзе было куда больше, чем в свободном от социализма мире: бывало схватить простой кусок туалетного мыла или рулон туалетной бумаги в радость, не говоря уже о настоящей охоте за всем необходимым, что само без всякой радости попадает в рот и в руки зажравшихся «буржуев».

                - 41 -
   Шли годы, происходили события в масштабе, изрядно превосходящем размеры нашей теор-комнаты. Они отражались в умах, иногда и в чувствах, бывало и на карманах. Наш коллективный мозг было не просто запудрить примитивной ложью. «Пастернак - автор бездарных виршей», - плевалось радио. В ответ наше - Ха! Несколько страниц «Правды» заполнила последняя отрыжка увешанного от горла до ниже пупа наградами борца с вейсманизмом-морганизмом-менделизмом под названием то ли «Живое из неживого», то ли «Неживое из живого». Последнее куда логичнее, а потому не соответствует советской правде. Безнадёжные попытки Хрущёва реформировать окаменевшую систему, осложнённые кукурузной эрозией почвы, неурожаями, породившими гороховый хлеб, погромом на выставке художников, ускорили две смерти: политическую Хрущёва и физическую Черчиля. «За всю жизнь я не принёс столько вреда коммунизму, сколько Хрущёв за три последних года своего правления», - сказал Черчиль. А после снятия Хрущёва заметил: «Я думал, что умру от старости, но похоже, что я умру от смеха». Эти слова оказались роковыми. «Вражьи голоса» комментировали это событие, а я, недавно ставший счастливым обладателем Спидолы, вслушивался в их фразы сквозь неистовый вой глушилок. Одни журналюги сожалели, что исчезла та неповторимая ситуация, «когда во главе великой державы стоял клоун», другие уверяли, что шутки Хрущёва переживут его самого. Были и те, кто отмечали его позитивный вклад в историю, то, что «он привёл страну от ужасающей диктатуры Сталина к тем зачаткам демократии, которые имеются в Советском Союзе сейчас». Узнав о дворцовом перевороте, Ахматова сказала: «Это Лермонтов», - и пояснила на примере двух роковых дат, связанных с годами рождения и гибели Лермонтова. 1914 год - сто лет с рождения и начало первой мировой войны, которая привела к власти преступную банду, почти три четверти века мордовавшую Россию. 1941 год - сто лет с года гибели, и вторая мировая пришла в Россию. 1964 год - снятие Хрущёва и конец надеждам на обновление. 150 лет с рождения - дата не очень круглая, да и событие столь же хилое. С тех пор прошёл 1991 год - рухнул Союз, но, слава Богу, тихо, как и подобает в некруглый юбилей. Боже! Храни Россию в 2014 году.
    После Хрущёва пришло время стабильного застоя. Стабильность, впрочем, была весьма относительной не только потому, что зависела от цен на нефть, от ускорения научно-технической революции, которого не выдерживала система, но и от сугубо внутреннего фактора - почти безнаказанного болтания языков, пусть ограниченной, но всё же свободы размышлять об жизни. А тут ещё возможность ездить по заграницам, сравнить капиталистическое «рабство» с коммунистической свободой. Это, правда, для немногих, но слухи, как известно, распространяются со скоростью звука. Монолитная система пошла трещинами. Одна из них - книги и газеты, хотя и

                - 42 -
на иноземных языках. Польский, например, стали учить даже ленивые, чтобы почитать Пшекруй, непечатные по-русски дневники Йона Тихого Станислава Лема. Morning Star какая-никакая, а всё ж посвободнее Правды, могла быть куплена кое-где и прочитана со словарём каждым обладателем аттестата зрелости. «Вражьи голоса» глушили, но без посадки за прослушивание этой меры не хватало для полной акустической изоляции советского человека, казалось, раз и навсегда сделавшего «свой исторический выбор». Сначала окончание эпохи «волюнтаризма и пустозвонства» не предвещало ничего особенного. Закончилась полоса великих неурожаев, стали регулярными крупномасштабные закупки буржуазного хлеба, спутники - ползающие по небу звёздочки - радовали глаз, высокими оставались цены на нефть. К повышению цен на мясо, масло и молоко, обрушившему основное «преимущество» социалистической экономики - постоянство или даже регулярное снижение цен на «товары народного потребления» - уже привыкли, зато цена на водку держалась, как мировая константа: два рубля 87 копеек. Удвоение цен на золото и прочие предметы роскоши, включая стоимость платных квартир, не производило сильное впечатление на нищее большинство населения. В Москве появились дешёвые прилично выглядевшие в сравнении с отечественным ужасом промтовары из братских стран народной демократии. Тогда-то я и совершил свою первую «коммерческую» поездку в Москву за рабочим костюмом из Чешской народной республики. Предварительно проинструктированный, я зажал в потном кулаке трёхрублёвую первую в моей жизни взятку и никак не решался всучить её продавцу. Спасибо ему - он сам разжал мой кулак и взял полагавшуюся трёшку. Народ богател: у многих стали появляться катушечные магнитофоны, из которых лились чарующие мелодии Булата Окуджавы и гремел свободный до неприличия голос Владимира Высоцкого. В новогоднюю ночь наступающего шестьдесят пятого года я впервые услыхал его песни в прекрасном исполнении под гитару известного в Харькове Вити Чекалина. «Вот шесть ноль-ноль и вот уж артобстрел! Ну, Бог войны! Давай без передышки!», - хрипел Высоцкий голосом Чекалина, а я, обалдевший, слушал, затаив дыхание. «Зачем мне считаться
шпаной и бандитом?», - вопрошал Высоцкий-Чекалин, навсегда войдя в мою душу символом свободы и неотразимого обаяния.
   «Нет худа без добра», - говорят оптимисты, но и добро без худа не часто встретишь. Компанейские, видать, эти понятия. Осудили за тунеядство будущего нобелевского лауреата поэта Иосифа Бродского, с истинно большевистской жестокостью расправились с писателями Даниэлем и Синявским. На Западе даже доступная в Союзе коммунистическая пресса писала: «Мы убеждены, что советский народ достиг куда более высокой степени зрелости, чем предполагает это судилище». Коммунисты, вообще, очень даже симпатичные люди, но только до той поры, пока не
               
                - 43 -
дорвутся до власти. Как частица «не» отменяет все последующие утверждения, так и зловещее определение «социалистический» обращало всё последующее в свою противоположность, и прекрасные слова: демократия, законность, гуманизм, предваряемые этим определением, начинали звучать угрожающе. Издержки социалистического правосудия имели место быть повсеместно, но слепо-глухота подвластной власти прессы старательно берегла народ от неприятных эмоций. Что правосудие, если удавалось замолчать страшное землетрясение в Ашхабаде ещё в сталинское послевоенное время, стрельбу по толпе безоружных демонстрантов в Новочеркасске уже во времена Хрущёва, аварии на атомных станциях до Чернобыля и многое другое. Но как утаить информацию от непосредственных участников событий, от их близких друзей, родни?
   По Харькову поползли слухи о групповом изнасиловании и убийстве девушки, дочери уборщицы, тремя дипломированными злодеями, один из которых по
рассказам друзей не только не совершил в жизни ничего хулиганского, но и не произнёс ни разу бранное слово. Всё было до обидного просто и закономерно. Есть жертва, да ещё самого что ни на есть пролетарского происхождения, есть гнев, и праведный, столичного начальства и по-большевистски логичный приказ: «Найти, и притом немедленно! Не то погоны долой!». Менты - не боги: немедленно можно блоху убить, да и то, если повезёт. Воззвали к общественности. Общественность явилась в органы в виде глухонемой «свидетельницы», которая знаками показала, что видела в трамвае троих молодых людей, которые ей почему-то не понравились. Не долго думая, решили искать троих. Вторая «свидетельница» была лифтёрша, зряче-слышащая, которая донесла, что жилец данного подъезда, преподаватель физкультуры в ВУЗе, в состоянии лёгкого подпития, проходя мимо, сделал ей какой-то фривольный комплимент. Остальное - дело техники. Взяли спортсмена и двух ребят, один из них аспирант, номера чьих телефонов нашли в записной книжке первого невезучего. Били долго и очень больно. Подсадили бывалого зэка, «подсадную утку», который посоветовал несчастным всё подписать, спасая свою жизнь,а на суде "уйти в отказ". Общественность, на этот раз доброжелательная, а не озверелая, долго боролась, собирала подписи всего интеллигентного Харькова под многочисленными петициями и в конце концов победила, если не считать того, что один из «насильников» после допросов с пристрастием вышел из тюрьмы инвалидом, да моральный ущерб, побои, вычеркнутые из нормальной жизни годы у всех троих. В защиту Советской власти замечу, что в этом безобразии она не оригинальна: и в современном Париже менты могут повесить на запуганного ребёнка убийство его собственной семьи из пяти человек, да ещё из многих единиц оружия разных видов. В физике существует принцип минимума энергии. Тому же принципу следуют неконтролируемые недобросовестные чиновники: поменьше делать - побольше получать.

                -  44  - 
    Не находя возможности поменять работу в родном Харькове, я стал подумывать о перемене  места жительства,  тем более,  что за пять лет работы в  ХАИМе  успел, по-видимому, получить от харьковской жизни если не всё, то во всяком случае всё, что мог. За лето перед моей первой работой успел два раза влюбиться, познакомиться с чудесной девочкой, впоследствии оказавшейся родной женой, и проверить работу моего ангела-хранителя. В спортлагере университета, куда впервые попал, лишь перестав быть студентом, я переплывал брассом неширокий Донец, и подняв из воды голову для очередного глотка воздуха, коснулся носом борта мчавшейся во весь опор моторки. Ребята в моторке всё же вернулись посмотреть на вероятное тело без головы. Другой раз, двумя годами позднее, идя по Сумской (центральная улица Харькова), я стал свидетелем падения солидного куска балкона в полутора шагах впереди меня и в двух шагах позади прохожего. Последний при грохоте падения увесистой глыбы резко обернулся и окаменел подобно супруге Лота. Я же, со своей более или менее нормальной физической и замедленной психической реакцией перешагнул куски раскрошившейся глыбы и, не останавливаясь, пошёл дальше: физически реагировать было поздно, а когда среагировала психика, стало поздно пугаться.
    Тогда же я ещё раз испытал везение «дурака», впервые в чём-то участвующего. Юра шахматист втравил меня, слабого без-разрядника, в командное первенство ХАИМа. Ни я, ни он, хорошо осведомлённый о моей шахматной слабости, не ожидали от меня многого. На первой доске за нашу лабораторию играл он, весьма сильный любитель, меня он посадил на вторую доску «на убой», а на третью доску посадил более сильного, чем я, любителя третье-разрядника. Все понимали этот нехитрый манёвр и упрекали Юру в нечестности. Но я на неадекватном психозе новичка, вызвавшем меня самого удививший подъём моих шахматных сил, выиграл восемь партий из десяти, занял второе место на своей доске и порадовал капитана Юру, который свысока говорил разоблачителям: «А что Вы имеете против Бори? Ну так он занял второе, а не первое место. Тоже неплохо!». А главное, я, с подачи капитана, выиграл у второ-разрядника директора института. «Если проиграешь бороде, мы не знакомы!», - говорил он мне, пылая к интеллигентному мягкому человеку чисто шахматной злостью только за то, что тот, по его юриному мнению, мнил о себе, как шахматисте, больше, чем стоил. Юра открыл мне «бородатый» секрет, сообщив, что борода (директор) не умеет атаковать. «Грубо не зевнёт - не жди. Играет аккуратно», - наставлял меня мой первый и последний шахматный тренер. Получив чёрными «тухлую» позицию, я ещё больше усугубил положение, делая глупые повторяющиеся ходы в тылу, ни к чему, кроме потери темпов, не ведущие. Директору не оставалось ничего иного, как атаковать откровенно слабого без-инициативного противника, к тому же

                - 45 -
последовательно ухудшающего и без того безрадостную позицию. Незаметно для обоих наступил перелом. Директор предложил ничью. Я молча сделал ход, не зная, что это принятая форма вежливого «нет», и через несколько ходов выиграл пешку, потом вторую и, наконец, партию. Юра сиял!
   С., спасибо ей, подбила меня на посещение платных курсов английского языка, и я научился если не говорить, то хотя бы блеять по-аглицки, а не только «читать и переводить со словарём», как писали в анкетах. Сдал кандидатский минимум по иностранному языку и по так называемой марксистской философии, не к столу будь помянута! Успел побывать на концерте Юлия Кима, все песни которого производили на меня солнечное, радостное впечатление независимо от их содержания, подчас довольно трагического. Если есть антипод или антидот самому дьявольскому унынию, то это Юлий Ким и солнечное сияние его песен. Довелось побывать на концерте нашей харьковской исполнительницы песен под гитару Шмеркиной. В её репертуаре были и песни Новеллы Матвеевой, которые я в записи мог слушать часами. При Хрущёве железный занавес дал трещину, сквозь которую просачивались с «загнивающего Запада» фильмы, книги, люди, идеи, не говоря уже о контрабандных товарах. Прибавилось работы великолепной армии русских переводчиков. Ввиду невозможности публиковать, кроме как в самиздате, сильные произведения переводами вынуждены были заниматься все настоящие мастера, часто ради хлеба насущного: кое-что переводить разрешали, иногда с обрезанием. Я в то время зачитывался не только Булгаковым, но и Фолкнером, Селинджером в отменных переводах. Среди западных фильмов попадались незабываемые: «Закон есть закон» с уникальным Фернанделем, игра которого, казалось, из любого мусора могла сделать интересное кино, «Фальшивая монета», «Два гроша надежды», «Ворота Росямон», «Человек рикша», «Великолепная семёрка».
   Попадались и люди, незаурядные в том или ином смысле. Одноклассник «неправильный» Алик («неправильный» потому что Алик получился каким-то образом из Саши) лгал, как папа римский, не краснея, всегда бескорыстно, иногда интересно, не всегда безобидно. Последнее раздражало: ведь иногда приходится спросить о чём-то нужном, а ответ, как назло, всегда наоборотный. Привыкший муссировать в голове всякое непонятое, пока не найду ответ или не отчаюсь, я, пролистывая популярную медицинскую энциклопедию, не прошёл мимо коротенькой заметки о мифомании и перестал «метать икру» после очередного обмана. В университете натолкнулся на случай мании преследования у сокурсницы, а в ХАИМ-ские времена столкнулся с почти полным отсутствием у начальника обратной связи, как потом выяснилось, не только со мной, но и с реальностью, включая самооценку, если это грозило неприятными эмоциями.

                - 46 -
      Помню, как смешно злилась моя мама на «неправильного» Алика, когда тот рассказал ей байку о предполагаемой женитьбе на дочери прокурора Парижа. Разоблачённый, Алик, в полном соответствии с медицинским справочником, никогда не краснел и тут же начинал плести очередную легенду. Этот справочник оказался кладезью премудрости в абсолютно закрытой для советского школьника области полового воспитания. Он опровергал деревенские поверья о том, что онанизм - основа всех болезней, от туберкулёза и сифилиса до воды в коленной чашечке. «Аморальность» справочника доходила до того, что онанизм объявлялся естественным спутником незавершённого созревания или принудительного разделения полов, а не тяжёлым едва не уголовным преступлением. Результаты засекречивания элементарных сведений бывали поразительными, особенно в отношении не шустрой части подрастающего поколения. Мой сокурсник П на двадцать втором году спрашивает тоже у сокурсника М, как устроена женщина. Тот смеётся шутке, а узнав,что вопрос задан на полном серьёзе, сначала впадает в транс, а потом нервно и потому неловко начинает, матерясь сквозь зубы, изображать на бумаге что-то неузнаваемое. Одна двадцатипятилетняя «бэйби» у моей двадцатилетней невесты, студентки второго меда, спросила, как дети рождаются. Та было хотела отмахнуться, но «бэйби» настаивала: «Вас этому учили на занятиях, и ты должна знать». Это была КС, мой третий клинический случай. Прогуливаясь с ней по родному городу, в первый и последний раз, я охотно принял её предложение свернуть с центральной на более тихую улицу. Минуты через две она раскаялясь в своём решении, и мы снова оказались среди толпы. Ещё минута - и она раскаялась в своём раскаянии, вскоре наступило раскаяние в раскаянии в раскаянии. Нормальный мужик таких дам перед употреблением встряхивает и иногда даже бывает доволен. Я не такой. Отчаявшись как найти логику в поведении КС, так и вычислить закономерность её метаний, я физически почувствовал себя плохо, вскочил на ходу во встречный трамвай, пробормотав невнятные извинения, и поехал домой, моля Бога, чтобы успеть добраться до туалета.
   Первые мои попытки унести ноги из антисемитского Харькова в, как казалось и оказалось, менее кондовую в этом отношении Москву связаны с поиском работы, что для «провинциала» без прописки было делом вполне безнадёжным. Затем последовали поиски аспирантуры в Московской области, что оказалось вполне реальным, потому наверное, что содержало ловушку для еврея: после окончания очной аспирантуры выписавшийся из родного города еврей был практически беспомощен перед еврейским распределением туда, куда Макар телят не гонял. Спасением был только законный брак. Первым человеком, принявшим участие в подготовке моего бегства из ХАИМа в подмосковье, была КС. С помощью нашего общего знакомого, известного физика Фридриха Гершoновича Басса, она свела меня с учёными ВНИИФТРИ (ВНИИ физико-технических и радиотехнических измерений в посёлке Менделеево) Г. и К. Дело о моём поступлении в сию аспирантуру было открыто.

                - 47 -

Аспирантура

   В это время моя невеста училась в медицинском институте в Москве. Евреев туда практически не принимали и, если бы не её папа Пётр Александрович Фишман, выдающийся московский хирург, не видать бы ей высшего медицинского образования. На её счастье папа как-то оперировал мужа ректора и спас ему самое дорогое для мужчины - яичко. Этого хватило, и девушка,  серебряная медалистка, отлично сдавшая все экзамены при одном произвольном снижении отметки на два бала, была зачислена кандидатом на условиях предстоящего после первой экзаменационной сессии большого отсева; по существу, она могла стать студенткой только после прохождения второго конкурса. Могла и стала. Скажи, с кем ты не можешь контактировать, до кого не можешь, что называется, достучаться, и я скажу тебе, как у тебя сложатся отношения с друзьями этого человека. Так уж всегда получалось, что контакты с друзьями КС искрили вплоть до вольтовой дуги и, в конце концов,  рвались к обоюдному удовлетворению.  Тем не менее, контакты эти всегда приводили к
положительному результату, правда, всегда рикошетом. Так было и на этот раз. Дёргающийся почти подпрыгивающий К, излагающий свои мысли со скоростью прожжённого журналюги, атаковал меня, как кот черепаху. По-видимому, мы оба поняли, что чем больше слов произносится, тем шире становится поле взаимного отчуждения. Вступительный аспирантский экзамен принимал у меня Г. вместе с обаятельным В. Помню только, что первые полчаса я отвечал гораздо разумнее. Кроме успешной сдачи экзамена, надо было представить в приёмную комиссию две вещи: экземпляр моей единственной статьи и характеристику с места работы. Оттиски статьи предусмотрительно уничтожил Бирька, и пришлось друзьям подсуетиться, фотографируя мой труд в библиотеке и переправляя его в Москву с оказией. Справку выбивал из Липыча весь наш дружный отдел, взывая к липовому благородству, которое не позволит ему разбить моё сердце, разрушив мои планы на семейное счастье. Липыч не верил ни единому слову своей команды, но в конце концов позволил себя уломать. Каково же было его удивление, когда он увидел меня с Ней на вокзале! По-моему, эта встреча вернула Липычу веру в человечество. Интересно, что Она опознала Липыча по моему описанию прежде, чем я его увидел, ни разу до того не встретив, и не столько то, что хватило одного словесного портрета, сколько характер этого портрета. Лицо нашего благодетеля с пухлыми щеками и не по национальности неприметным носом было описано мною с подачи коллег в полном соответствии со

                - 48 -
трокой в песне одного из бардов: «Каб родился я с такой рожей, на неё бы надел штаны».
   В конце концов, я был зачислен и стал ждать официального приглашения на занятия. Тем временем я пытался выполнить, как мне казалось, просьбу моего руководителя Г прочитать и прокомментировать одну статью американского физика. Просьба оказалась дополнительным экзаменом для поступления в аспирантуру, куда я якобы был зачислен. Мог бы и догадаться, вспомнив, как после двух часов поездки «на перекладных» из Москвы в посёлок Менделеево в студёную зимнюю пору почти полный рабочий день просидел на проходной без еды и воды, время от времени связываясь по телефону с «гостеприимными» хозяевами, ожидая, когда они смогут оторваться от дел, чтобы выписать мне пропуск. Эмоции давно стёрлись, и только логически я могу судить о той степени безысходности, которая побудила меня спокойно, как должное, снести это ничем не спровоцированное унижение, к тому же от евреев. К сожалению, это была та первая ласточка, которая сделала погоду, весну в Москве: после переезда в Москву и до бегства оттуда я не встретил ни одного занимавшего выше низшего положения еврея, который бы попытался помочь мне. Для меня мир, к счастью, был не без добрых людей, но «лица еврейской национальности» не входили в их число. Напуганные самой возможностью быть обвинёнными в радении своим, они не только отталкивали от себя попавших в переплёт соплеменников, но и прятали свою трусость за фиговый листок борьбы за чистоту советской науки. «Я знаю вашего сына и ему место там, куда его распределяют», - сказал преподаватель еврей отцу выпускника еврея на комиссии по распределению, отправившей бедолагу в ДОНБАСС ОБЛОНО, в ответ на отчаянные вопли папы о явной тенденциозности подхода глубоко не уважаемой комиссии. К счастью, как оказалось впоследствии, журнала со статьёй американца не оказалось в Харькове. Было две возможности послужить науке: заказать журнал по межбиблиотеч-ному абонементу или мчаться в Москву, добывать временный пропуск в главную библиотеку Москвы Третьяковку, переименованную в Ленинку, и там корпеть над статьёй. Я выбрал первый вариант, два месяца ждал милости от библиотечной бюрократии и завалил дополнительный вступительный экзамен по времени. Г, к тому времени уже принявший решение об эмиграции в Израиль, отказался быть моим научным руководителем, что спасло меня от крупномасштабной неприятности, и я был зачислен в аспирантуру условно, если сам найду себе научного руководителя. Ждать отказа мне пришлось долгие месяцы, но, слава Богу, не на морозной проходной и не без еды и воды. На этот раз ожидание разделила со мной Она, Дина, тёзка моей мамы. Мама обрадовалась бы отказу.

                - 49 -
     Получив то ли условный отказ, то ли условное приглашение, я отправился в Москву. План был до смешного прост: прийти на московский общегородской физический семинар Гинзбурга и там искать себе руководителя. Счастливо отказавшийся от меня Г согласился помочь по мере возможности. Во время первой части семинара я заметил недалеко впереди сидящего черноволосого человека явно не славянской внешности. Предположил, что он, скорее всего, грузин. Вспомнил единственную известную мне грузинскую «теор-физическую» фамилию - Рухадзе, которую как-то видел на обложке книги по теории плазмы в компании с другой фамилией - Силин. Это был он, Анри Амвросиевич Рухадзе. Г. сначала обратился к соплеменникам с просьбой помочь парню из Харькова, уже зачисленному в очную аспирантуру и ищущему руководителя. Но не тут то было! «Зачем мне парень из провинции?», - вопрошал один, явно не желая поддаваться на провокацию Г, так как ёжику было ясно, что дело тёмное: не зачисляют в аспирантуру при наличии отсутствия руководителя. «Эта провинция - Харьков!» - патетически возглашал Г., явно сам забавляясь столь противоестественной ситуацией. Среди соплеменников простака не нашлось, и Г решил «взять в дело», как говорят в Одессе, добрейшего А.А.Рухадзе. «Вот ты, Анри, и возьмёшь его!», - сказал Г тоном, не допускающим возражения. «Почему я?», - возразил Анри, но при этом на его лице появилась пронзительно добрая улыбка, а у меня в сердце - надежда. «Так ты берёшься быть его научным руководителем?», - полу-спросил - полу-констатировал Г и протянул Анри чистый лист бумаги. «Вот бумага - пиши заявление о согласии». Анри снова улыбнулся, на этот раз с видом человека, которого на мякине не проведёшь и на хромой козе не объедешь: «Сами пишите!» - сказал и подписал внизу чистый лист,  после чего удалился с видом победителя. Остальное было делом чистописания, которое с блеском исполнил Г. Так вслед за большим праздником 9 Мая, а именно 10 Мая 1967 года, у меня появился мой личный большой праздник встречи с талантливым учёным и добрым человеком: последний дар, по-моему, встречается гораздо реже и потому более ценен.
    С лёгким сердцем и с большими надеждами я вернулся в Харьков оформить моё расставание с ХАИМом и с родиной. Уволился я в середине июля, успев принять участие  в подготовке  доклада  на Акустическую  конференцию  и ещё раз испытав своего ангела хранителя, которому на этот раз понадобилась и моя помощь. Компания молодых людей вместе со мной и Диной отдыхала на берегу Донца, под Харьковом. Весна была поздней, и майские воды были не намного теплее паводковых. Я и мальчик подросток из нашей компании с не слишком разумной смелостью ринулись вплавь. Многое в те годы происходило со мной в первый раз. Но этот раз вполне мог оказаться и последним. Судорога схватила не ногу, как это бывает в холодной воде довольно часто, а диафрагму, так что судорожным стало дыхание. Несколько вздохов

                - 50 -
в секунду, воздух почти не попадает в лёгкие и невозможно взмахнуть рукой, чтобы не захлебнуться. Плыву по-собачьи, еле перебирая руками. Даже кричать бы не смог, если бы захотел. Быстро принимаю вроде бы разумное решение - выйти на берег там, откуда вошёл в речку. Но для этого надо проплыть десяток метров против течения, а моя «собачья» скорость это не позволяет. Решил не начинать бесполезную борьбу с течением, а использовать его силу для своего спасения. Развернулся на сто восемьдесят градусов и позволил течению пронести меня мимо густых зарослей камыша к следующей жёлтой от песка полоске берега. На этот раз спасение утопающего стало делом рук самого утопающего и течения реки. Когда вылез из воды, был цвета крокодила.
   Последние дни моей работы в ХАИМе совпали с событиями знаменитой шестидневной войны, предотвратившей гибель крохотного Израиля и коренным образом повлиявшей как на самосознание евреев всего мира, так и на осознание всем антисемитским миром несовершенства своих представлений о евреях. Еврейские страсти вскипали и в курилках ХАИМа: «Говорят, у него один глаз» - «Ничего, он дал так, что кое-кому стало темно в обоих!». Мы тогда, в эпоху, далёкую от интернета, ничего не знали о зверином вое осатаневших от запаха еврейской крови арабских СМИ и об олимпийском спокойствии всего «цивилизованного» и недоцивилизованного миров, с которым они цинично ожидали обещанной арабами резни евреев. Наши единственные «надёжные» союзники Штаты заняли «объективную» нейтральную позицию: не поставляли оружие ни арабам, ни евреям, на минуточку «позабыв», что арабов до зубов вооружает советский дружбан. Чудо до неправдоподобия блистательной победы стало великим еврейским праздником и в Союзе. Вот некоторые анекдоты тех дней: “Поступило предложение заменить лозунг - «Бей жидов!» на лозунг - «Бей по-жидовски!»; «Арабы применили на Синае кутузовскую тактику: заманили евреев в пустыню и ждут, когда ударят морозы». Последнее, увы, произошло в злосчастном 1978-м, благодаря самоубийственному мазохизму левых израильских властей в сочетании с нефтелюбивой политикой Штатов, блестяще реализованной Генри Кисинджером, представителем самой опасной разновидности антисемитов - выкрестов, неважно, что в данном случае переход на сторону враждебных кругов был идейным, а не религиозным. Он обещал арабам, как стало недавно известно из рассекреченных документов, что Израиль будет слабой ни на что не влияющей страной, постоянно борющейся за своё выживание. Обещал и сделал. Разрушение знаменитым Шароном единственного еврейского поселения на Синае, Ямита, довершило безоговорочную капитуляцию победителей перед побеждёнными - чисто  еврейский   феномен, не имеющий   аналогов.  Так, вполне адекватно реальности, и восприняли эту ситуацию арабы,

                - 51 -
неуклонно наглеющие с тех пор и возбудившие весь «дар уль ислам», мир ислама, на войну против «дар уль харб», мира войны в том смысле, что «правоверные» должны осуществлять в этом мире священный джихад, войну за веру, до полного торжества «дар уль ислама» на планете Земля. А пока евреи всей земли радовались, и всё больше народу еврейского в традиционное - «бэ шана абаа бэ Ерушалаим» (в следующем году в Иерусалиме) - стали вкладывать вполне реальный смысл.
    Летом третий раз подряд поехал в Одессу, куда ежегодно ездила Дина к маме. Первый раз я отправился туда с Диной и её подружкой детства. На вопросы сослуживцев: куда, с кем, когда, - отвечал честно, что еду в Одессу с двумя детьми. На лицах собеседников сочувственная снисходительная улыбка и откровенная жалость, смешанная с недоумением. Из вежливости - о чём тут толковать с придурком альтруистического толка - вопрос: «А что за дети - мальчики или девочки?». - «Девочки» - мой ответ. В глазах моих абонентов мелькает тень сомнения. - «А сколько им лет?». - «По восемнадцать» - отвечаю. - Недоумение и жалость на морде лица тотчас уступает место зависти и восхищению! А потом мы с Диной, в то время Динкой, обращавшейся ко мне на «Вы», смотрели индийский слезливый «шедевр» - «Цветок в пыли». Неприлично весёлый смех оскорбляет навзрыд плачущую публику: слабое произведение искусства не убеждает и, если не оплакивать горе, остаётся смеяться над ним, что и делает Динка. Потом были письма, поиски аспирантуры или работы в Москве, вступительный экзамен и зачисление в аспирантуру, дополнительный проваленный экзамен, отказ предполагаемого руководителя и зависание зачисления, поиски нового руководителя и окончательное зачисление, очередной летний отпуск в Одессе, и вот я в Москве.
   Спрашиваю администрацию аспирантуры ВНИИФТРИ о возможности прописки в общежитии посёлка Менделеево Московской области. И тут начинается настоящая игра в дурака, довольно типичная для низовой советской администрации. «Сначала надо выписаться из Харькова и только потом поднимать вопрос о прописке в Менделеево», - говорят мне. «Но меня пропишут здесь, если я выпишусь там?», - вопрошаю. Нету ответа, по меньшей мере, внятного. - «Сначала выпишись оттуда», - повторяют. - «Если да, то Вы меня здесь пропишите?», - настаиваю я, потом настырничаю, потом умолкаю, дабы прервать цикл и не длить сказку про белого бычка. Итак ясно, что в общаге, которая мне и не нужна вовсе при наличии трёх тёть и одного дяди, мест нет и в ближайшее время не будет, что не позволит прописать меня там даже формально, зато, выписавшись из Харькова, я становлюсь зависимым, бесправным, униженным обманом и совершенно беспомощным, что и было задумано. Ну откуда было знать им, что коварный план жениться на московской студентке, тоже иногородней,

                - 52 -
но прописанной в Москве благодаря таланту папы хирурга, не только задуман, но уже находится в стадии выполнения. Я еду в Харьков, выписываюсь, возвращаюсь, убеждаюсь в очевидном и, воздев руки к Богу, коего в Советском Союзе нет и быть не может, вопрошаю: «Вы поставили меня в положение человека без паспорта (бомжа) в режимном городе,  да  ещё  сняли  там  и не взяли  здесь  на  военный учёт,  превратив  меня  в дезертира. Что мне теперь со всем этим делать?». - «Ничего» - отвечают - «Со временем станете на военный учёт. Не ввязывайтесь в уличные драки, и не будете иметь дел с милицией».
    «Успокоенный», я отправился в ФИАН на встречу с моим счастливо обретённым руководителем. Мои претензии на роль руководимого застали Анри Амвросиевича врасплох. Он никак не ожидал, что Г. способен подложить ему такую свинью, то есть, меня. «Я думал, что им нужен формальный руководитель, так как у них мало докторов наук.», - сказал Анри (иначе его не называет никто), слегка растерявшись. Но не зря, ох, не зря! - про него написали в стенгазете ФИАНа следующее: «Анри никому не может отказать. Какое счастье, что Бог создал его мужчиной! Иначе что бы с ним (с ней) стало!». Реакция Анри была воистину мужской: «А что? Ничего - хорошая женщина была бы!». Вот и мне он не смог отказать и таки вывел меня, если не в люди, то хотя бы в кандидаты физико-математических наук. Впоследствии, вспоминая этот эпизод, он говорил: «Вдруг, как снег на голову, сваливается на меня маленький такой человек и объявляет: «Вы мой научный руководитель!». Г действительно предложил Анри руководство в порядке шутки и не ожидал, что розыгрыш удастся. «Странный человек Анри», - говорил он собеседникам, из которых один оказался с бабьим языком и закоротил сплетню, - «я отказался от человека, а он подобрал». Реакция Анри была естественна - для него, а не для большинства: «Пусть ему назло всё у нас будет хорошо». Так началась моя двадцатитрёхлетняя московская жизнь.
   Сначала я поселился у тёти, впервые за много лет мылся не в общественной бане и, не заправив занавеску за край ванны, устроил небольшой потоп. Тем временем на месте нашего с Диной будущего дома начали готовить площадку для рытья котлована. Москва заметно отличалась от тоже не маленького Харькова, как снабжением, так и жёсткостью. Первое в нынешней России определяется рынком в обычном, общечеловеческом смысле слова, но в канувшие в Лету времена рынок носил социалистический характер, т.е., представлял свою противоположность - распреде- лиловку, естественно, от Кремля, в центре относительного изобилия, и до самой дальней периферии со сложной системой особых точек в виде столиц союзных

                - 53 -
республик, городов с миллионным и более населением, населённых пунктов вблизи шахт в особо неуютных зонах вроде крайнего севера, просто в шахтёрских городах. Пространственная развёртка распределения в условиях неуклонного роста банкротства системы, а не благосостояния советских людей, как неустанно твердила пропаганда, легко пере-развёртывалась во временную. Сегодня, например, города Харькова - это завтра Москвы, а сегодня маленькой Полтавы - это завтра Харькова и т.д. Но в конце благословенных шестидесятых рост цен на нефть привёл к последнему «выбросу» в магазины Москвы и прочие кормушки с привилегиями вполне приличной еды и промтоваров из «братских стран народной демократии» в количествах, когда их почти хватало окрестному населению.
   Что же до периферии, то ближняя и не очень дальняя не терялись: пригородные поезда часто были битком набиты «продотрядами» из не снабжаемой округи. Пришельцев ненавидели аборигены снабжаемых городов: «Понаехали тут! Самим едва хватает». По мере исчезновения «роскоши» всё с большей тоской, сродни тоске по ушедшей молодости, вспоминались охотничьи колбаски, языковая колбаса, московская, любительская и докторская съедобного качества, пол-дюжины сортов приличного сыра, вкусные пирожки, слойки и ватрушки в киосках на улице. И всё это при неизменной до семидесятого года цене на водку, два рубля 87 копеек с посудой, главную радость русского народа и всех прочих, оказавшихся в его объятиях. А вот жесткость, высокая степень озлобленности москвичей удивила. Не об уголовниках речь: в то время они ещё не стали господами положения. Обыкновенный москвич, задёрганный многочасовыми поездками в плотно упакованном общественном транспорте, не менее многочасовыми стояниями в очередях за едой, одеждой, в прачечную, в сберкассу для уплаты коммунальных платежей, зло встречал самый простенький вопрос прохожего, зло толкался и ругался в осточертевших очередях, хамски толкал встречных и поперечных, прорываясь в городской транспорт. Едва ослабел пресс массовых репрессий, пышным цветом расцвёл чёрный рынок, его оборот со временем стал конкурировать с официальным. Это был денежный пресс, который сделал стабильные государственные цены нереальными, обессмыслил их. Продавцы, которые могли продать «свой», на самом деле государственный, товар сначала вдвое, потом втрое, потом вчетверо дороже, совсем обнаглели, прикормили милицию и никого и ничего не боялись. Но процесс деградации в огромной стране протекал медленно, несмотря на отсутствие расстрельного механизма и следствия, неизбежно вытекающие из этого губительного для реального социализма факта.
    А следствий было немало. Пышным цветом расцвёл самиздат, снижая эффективность пропаганды, основанной на тотальной лжи. Люди читали «Архипелаг ГУЛАГ»

                - 54 -
Солженицына, не боясь греха, сквозь вой станций глушения слушали «вражьи голоса»: Голос Америки, Би-Би-Си, Свободу. Сквозь пробитые Хрущёвым дыры в железном занавесе «за бугор» прорывались так называемые «выездные»: учёные, артисты, привилегированные туристы. Прорывались и делились впечатлениями о «загнивающем западе». Освобождённая от крепостной привязанности к месту, колхозная молодёжь рванулась в города, вынеся тем самым смертный приговор колхозному строю: необьятной стране с громадными просторами пахотной земли приходилось во всё более возрастающих количествах закупать хлеб за рубежом. Экономическая несвобода гарантировала технологическое отставание во всех областях, кроме особо привилегированных военных, что в условиях научно-технической революции вело к краху особенно быстрыми темпами.
    Однако, между началом моей московской жизни и началом конца соревнования двух систем пролегла большая часть правления Брежнева, названная впоследствии периодом застоя, а в народе обозначенная как застолье. Застолья с друзьями в Москве - одно из самых светлых моих воспоминаний того времени. Все мои друзья в России были безлошадными, т.е., пользовались общественным транспортом или ходили пешком. Почти ни у кого из них не было загородных летних апартаментов. Не все могли жить в скромной квартирке своей семьёй без родителей.  Денежных  людей среди  них не водилось.  Ни один из них не купался в лучах мировой известности. Можно не быть знаменитостью и быть довольным работой, как процессом квалифицированного труда, так и вознаграждением, но только если последнее и достаточно и соответствует выполненной работе, что тоже необходимо каждому уважающему себя человеку. Увы! Пороки организации часто обессмысливали самый квалифицированный труд, позволяли отвлекать специалистов любого класса на чёрную работу на стройке, ручную уборку или погрузку урожая. Бессмысленность метаморфозы относительно высоко оплачиваемых людей в грузчиков, порой и физически и по причине отсутствия нужных и в простой работе навыков неподходящих для такого использования, ещё более усугублялась в случае работ в колхозах и на овощных базах, скорее гноилищах, чем хранилищах овощей и фруктов, неспособностью сберечь результаты труда, который становился сизифовым буквально. При такой организации экономики и оплаты не столько за труд, сколько за занимаемое место, трудно было уважать себя как за свою работу, сколь бы качественной она ни была, так и за оплату оной. То же самое в значительной мере относится и к работникам сферы непосредственного производства материальных благ. Во-первых, качество этих благ часто бывало таково, что лучше бы их не производили вовсе. Во-вторых, система не могла обеспечить слаженную работу смежников, что вело к простоям. В третьих, рабочие ради нормальной зарплаты вынуждены были прибегать к итальянским забастовкам, умышленно заваливая производство

                - 55 -
производство в первой половине месяца ради лучше оплачиваемых сверхурочных часов во второй. В четвёртых, охрана труда оставляла желать много лучшего. Единственным преимуществом социализма для рабочего класса, «гегемона», была «демократия на деле», отражённая в классическом анекдоте - диалоге рабочих: нашего и буржуазного. Последний гордится возможностью свободно участвовать в политической жизни страны, говорить всё, что думает, но честно признаётся в том, что не смеет быть на работе пьяным, прогуливать, костерить мастера. «Вот видишь», - гордо говорит ему наш - «у вас демократия на словах, а у нас на деле!». Не сладко приходилось и служителям муз: шаг влево, шаг вправо от традиций социалистического реализма - и ты попадаешь в антисоветчики со всеми вытекающими отсюда последствиями. Кроме всемирно известных деятелей, чей труд оценивала не только родная партия, но и планета Земля, уважать свой труд, но не его нищенскую оплату, могли врачи, несмотря на то, что они не производили согласно «всесильному, ибо верному» учению материальных ценностей. Вот по всему по этому общение с друзьями с неизбежным застольем, а для большинства народа просто пьянство, занимали непропорционально большое место в советской жизни.
   Друзей, в основном подруг, завела Дина отчасти в Харькове, отчасти во втором медицинском Москвы. С одним из них, Серёжей Чепелем, разумеется, мужем подруги, Тамары Сахненко, я познакомился ещё в Харькове. Сидели в скромной квартирке томкиной мамы на Рымарской и вели «умную» беседу о китайской не очень культурной революции. 

        Вдали от суеты мирской
        Сидим вдвоём на Рымарской.
        Ведём неспешный разговор -
        Знакомы несколько минут -
        Всё про Китай болтаем вздор:
        Полезут - ну так их сомнут!

По этому вопросу я чуть было не стал профи во времена моей жизни в ХАИМе. Однажды все сотрудники были согнаны в зал, чтобы осудить и заклеймить позором китайских антисоветчиков вместе с их малокультурной революцией. Сижу, зеваю. И грянул гром, как всегда, с казалось бы ясного неба. «Слово имеет я, т.е., Аронов!», - возопил глас отнюдь не в пустыне, а в переполненном пусть сонными, но всё же живыми людьми, зале. Бог свидетель, не имел я ни слова, ни намерения его иметь и в списке подвывающих официальной точке зрения не значился. Но не кричать же: «Ошибка вышла! Отнимите у меня мне не нужное слово на фиг!». Идя по проходу через весь зал к трибуне, я буквально на ходу сочинял мою двухминутную речь.

                - 56 -
Фиделю бы такая краткость - многих «речевых» обмороков удалось бы избежать! Я неожиданно даже для себя самого в некоторых схожих случаях жизни мог сыграть роль изворотливого конформиста, педалируя на крупицах правды и норовя обойти те места, от которых с души воротит. При этом легко убедить и себя и других, что говоришь искренне. Так я и говорил, обрушившись на китайский «большой скачок», распространявшийся даже на сроки обучения китайских студентов в аспирантуре в Союзе. Искренность, а главное лаконичность, во время заурядного мероприятия по промывке мозгов поразила проснувшийся зал, который аплодировал мне как партийному бонзе районного масштаба. Таковые сидели в зале, меня заметили, но выдвигать на партийную работу не пытались - слава Богу, еврейскому происхождению и моей лени. Последняя была хорошим подспорьем во времена комсомольской юности в моём отходе, если не сказать бегстве, от общественной деятельности.
    Серёжа Чепель, рано в пятьдесят лет ушедший из жизни, был разносторонне талантливым и сильным. Талантлив в работе как профессиональной - он работал в королёвской (космической) фирме - так и непрофессиональной - на «шабашках» ради хлеба насущного. Талантлив в хобби - он прекрасно рисовал, играл на гитаре, готовил. Талантливым он был и в дружбе. Наше харьковское землячество пополнилось вскоре ещё одной дружественной семьёй - ещё одной Томой и ещё одним Серёжей. Дина ничего не знала ни о замужестве подруги, Томы Черниховской, ни о её переезде из Харькова в Москву к мужу Сергею Руденко. Встретились случайно в московском метро. Редко, но бывает. Так я встретил в метро десяти-миллионного города своего соседа по харьковскому двору. Первые без малого два года моей московской жизни были бездомные. Нелегко и нескоро добыли своё крохотное жилище, две комнаты общей площадью в двадцать два квадратных метра, Чепеля.  «Домными» с самого начала были только Руденки. В очень близком подмосковьи, Лосино-Островском, проживала КС, которая способствовала моему переезду в Москву. Много приятных вечеров провели бездомные мы с Диной в её комнатушке в аспирантской общаге. В той же Лосинке я снимал пополам со сводным братом Дины комнату после того, как успел изрядно надоесть и тёте и дяде с женой. Мне долго не удавалось  легализоваться: с пропиской в общаге посёлка Менделеево никак не клеилось. Но в молодости я имел полезную привычку не брать в голову неприятности, пока они не касаются кончика моего носа, и глупо верил, что всё как-нибудь устроится. Одним словом, горе от ума или от горестных размышлений меня в те времена не посещало.
    Удача порой сопутствует беспечным. Помню сколько крови себе попортил мой сокурсник, не сдавший зачёт по строевой подготовке на военной кафедре. Он,

                - 57 -
как собачонка, бегал за майором, умоляя принять зачёт, полагая, что иначе не будет допущен к экзаменационной сессии. Так бы оно и было, если бы зачёт не отменили, о чём не спешил сообщать штрафнику ехидный майор. Я тоже не сдал этот зачёт, ничего не знал о его отмене, но, развращённый школьными успехами, глупо уверовал, что на ниве просвещения мне ничего плохого не грозит, и попросту забыл про не сданный зачёт. Однажды, засидевшись в гостях до полночи в довольно глубоком подмосковье в Зеленограде, когда вернуться на свою «базу» к тёте, казалось, не было никакой возможности, я спокойно вышел в зимнюю ночь, в последнюю минуту сел в последний уходящий на железнодорожную станцию автобус, потом в последнюю электричку и, наконец, в автобус, шедший уже под утро вне всякого расписания в направлении к моей тёте, да ещё индивидуальный: кроме меня и водителя, в нём никого не было. В таком положении лет двадцать спустя я бы позорно попросил  разрешения пересидеть ночь на стуле.
   С аспирантскими делами поначалу не клеилось: ни аналитического решения, ни приличной аппроксимации получить не удавалось. В конце концов, после долгих бесплодных попыток Анри посоветовал выбросить из уравнения, как оказалось впоследствии, не слишком малый член. Не сразу, но дело пошло на лад. Помню, как я в запале просидел над бумагами с полудня до утра, и получил-таки аналитическое решение. Не знали мы с Анри, что в это же время ту же задачу решает под руководством академика Кадомцева его аспирант.
    После первого года аспирантуры в 1968 году, списавшись с друзьями харьковчанами, мы с Диной отправились отдыхать в никуда посреди ничего: на пустынный берег Крыма, обращённый к Азовскому морю, в ста километрах от Керчи. Ни крыши над головой, ни еды на расстоянии видимости, не считая рыбы, плавающей в море. Всё это называлось - Семь Колодязей. Расставили палатки, нашли прямо салтыковского мужика в единственной до горизонта лачуге, сняли у него по дешёвке лодку, удочки и приступили к самообеспечению едой. Мужик держал кур, и с яйцами у нас проблем не было. Что же до хлеба и масла, то добыть их можно было только издали, используя тремп на попутках. В море удили бычков: эти жадины клевали даже на крючки без наживки. Здесь я обнаружил у себя первый талант, правда, телесный – неподверженность морской болезни. Во время «промысла» наша лодка стояла на якоре в «хлебном» месте, и зыбь безжалостно качала её и в килевом, и в бортовом направлениях. В нашей компании было семь человек, по одному на каждый «колодязь» названия места: четверо мужчин и три женщины. Юра, Толя и Женя, в общем, все парни, кроме меня, из БИНа, Института Биологии при харьковском университете. Из женщин, кроме Дины, была жена Юры  с подругой.  Подруги оказались достойными  одна  другой  привередливыми стервами. Юра принадлежал к самому распространённому типу избранников, или жертв, стервозной породы женщин – добрый, интеллигентный и

                - 58 -
безотказный. Он радовал нас своим обществом вообще и задушевным исполнением своей любимой песни в частности. Со светлой грустью вспоминается:

            Кисть художника всегда находит тропы,
            И к соблазну полицейских-постовых
            Неизвестные художники Европы
            Пишут красками на пыльных мостовых.

Уже на третий день нашего полку убыло - взяв у меня немного денег, ушла в степь Дина, не выдержав общества сожительниц по палатке. Никто из нас, мужиков, ещё не знал и представить себе не мог, что две стервы не поделятся с недостаточно  экипированной Диной постелью и предоставят ей ночью возможность обвиваться вокруг центрального шеста палатки. Я же отнёс её гордое молчанье и обиду на свой счёт, дал денег, надулся и остался, будучи уверен, что после небольшой прогулки на попутках и пешком Дина успокоится и вернётся к вечеру. На третье утро в нашем лагере не было Дины, а на мне не было лица. К счастью, не было не только Дины: обе стервы насовсем покинули нас, не выдержав дискомфорта и полного отсутствия обожания. К вечеру третьего дня Дина вернулась, успев добраться до Алушты, навестить там подруг и выкупаться на цивилизованном пляже, где на каждый квадратный метр приходилось больше людей, чем на не менее квадратный километр нашей полупустыни. Тишь да божья благодать настали в нашем мини-государстве. Только однажды наш суверенитет был нарушен, впрочем, вполне мирной компанией троих парней и одной девой, откликавшейся на зов «Мажо», приехавшими на своём авто, что само по себе пробудило не всегда дремлющий пролетарский гнев малообеспеченной части россиян к более обеспеченным в Толе Мартыненко. Часа через два компания села в авто и, не найдя, по-видимому, ни в нас, ни в окружающем пейзаже ничего интересного, отчалила. «Они - баре, а мы - плебеи!»,- почти кричал Толя, - «За два часа Мажо успела сменить три купальника!». Его праведный гнев вскипал, как прибой Канаку. На таком вот бешеном коне и въехал во власть незабвенный Ильич со товарищи.
    Наш полутора-недельный отдых подходил к концу, когда очередная экспедиция за хлебом принесла сообщение о вторжении наших доблестняков в Чехословакию. На этот раз мы разделяли гнев буйного Толи целиком и полностью. «Десантники! В малиновых! Беретах!», -  выкрикивал он каждое слово газетного заголовка, - «А мы, четверо здоровых мужиков, ничего не можем сделать!». Так оно и было даже во времена травоядные. За протестные действия, правда, угрожал не немедленный расстрел и

                - 59 -
аресты близких, как при Ленине и Сталине, а «всего лишь» долгое «лечение в психушке». Велика сила пожизненного вдалбливания в голову иконоподобного образа вождя, основоположника, самого человечного из всех людей на земле! Поэтому до сего дня, говоря о запредельных ужасах и неисчислимых жертвах российского коммунизма, поминают недобрым словом Сталина. А ведь он не превосходил Ленина жестокостью по очень простой причине -  это   было   просто   невозможно.   Ленин,   великий  и  величайший,   как   всякий непревзойденный, был идеальным воплощением зла. Кто ещё в самом начале пути насильственного осчастливливания всего человечества, когда маховик уничтожения собственного народа его же частью, шедшей на поводу у преступной банды, ещё не успел набрать ужасающую силу инерции, смог бы единым росчерком пера распорядиться о расстреле двух пленённых … казачьих дивизий?! - не двух пленённых солдат, а целых дивизий! Кто ещё до всяких революций, ведя комфортную сытую жизнь в Швейцарии, смог бы выдумать такой приёмчик для удержания власти, как продовольственную монополию, т.е., отделение людей от еды?! Хочешь есть – подчиняйся! Практично и просто, как всё гениальное, - «беспредел» на языке уголовного мира - термин за гранью даже тех крох морали, которыми обладают и преступники, и нарушение которых делает человека отверженным даже среди воров. Одним словом, величайшее, абсолютное отрицание всякой морали, разумеется во имя будущего, тоже беспредельного, счастья. После осознания происходящего на родине это «во имя», зловещее «вымя», стало для меня одним из самых ненавистных слов. Летний отпуск подошёл к концу, и мы отправились в обратный путь. На станции, как всегда в эпоху ослабления страха, делали свой скромный бизнес: ни одного билета на поезд нет, но все вагоны полупустые. Даёшь «на лапу» проводнику вагона и едешь. События в Чехословакии обсуждались всеми, кому не лень, …на кухонном уровне. Многие, особенно воевавшие старики, возмущались «изменой» чехов: «Мы их освободили, сотни тысяч наших ребят легли в их землю, а они против нас!». Поди да объясни совкам, советским людям, что чехи не против нас, а против тождественного нашему своего режима. Если это принять, то не трудно угадать с трёх раз, что наш режим, тождественный дерьмовому чешскому, тоже не золотой. А если слопать и это, то возникает сакраментальный вопрос: «Кто я?», - «Если я позволяю банде, осуществляющей как внутренний, так и международный разбой, манипулировать мною, дурачить меня на протяжении полувека, то кто же я сам, наконец, такой?». Вот и не даёт ответа Русь на этот и прочие подобные вопросы вот уже не первую тысячу лет.
   Коммунисты Запада, ещё не знакомые на практике с продовольственной монополией, дружно осуждали ввод войск в ЧССР. На одной из карикатур был изображён советский

                - 60 -
танк с танкистом, произносящим лозунг коммунистического манифеста с соответ-ствующим моменту концом: «Пролетарии всех стран, соединяйтесь, или я открою огонь!». О подвиге восьми на Красной площади в Москве, осмелившихся возражать тоталитарному режиму, можно было узнать только из «голосов». Страна высоко оценила их подвиг соответствующими сроками пребывания в тюрьмах и лагерях.
    Интересно, что куда более значительное для судьбы мира событие семилетней давности - Карибский кризис - породил куда меньше треволнений и пересудов: советские СМИ верно стояли на страже тишины и покоя, а приличных транзисторов типа прославленной Спидолы, да ещё с добавленными умельцами коротковолновыми диапазонами 13, 16 и 19 м, было меньше, и «голоса» поэтому звучали тише. А ведь вероятность термоядерной формы противостояния двух систем  после  размещения   советских  ракет   с  ядерными  боеголовками  на  Кубе отстояла от единицы на дробь процента. Рисковый мужик Хрущёв хотел напугать капитализм, запустить американцам, по его выражению, «ежа в штаны» и тем самым внести свой вклад в победу мировой революции - идею фикс всех фанатичных сторонников марксистско-ленинского учения. Он заварил чрезвычайно крутую кашу, в расхлёбывание которой внесли вклад и советский шпион, работавший под крышей журналиста, Георгий Большаков, и Анастас Микоян, в последние остававшиеся буквально до конца света минуты уговоривший Фиделя Кастро не препятствовать демонтажу и вывозу ракет и, в решающей степени, Джон Фитцджеральд Кеннеди, великий президент США, отвергший единодушные рекомендации военных уничтожить эти ракеты авиаударом, что, как стало известно документально много позднее, привело бы к немедленной ядерной атаке Штатов: именно такой приказ на случай американского удара лежал в кармане у советского командования на Кубе. Для предотвращения апокалипсиса шпион-журналист, Георгий Большаков (Жора для Роберта Кеннеди, на которого его вывел знакомый журналист американец, а его собеседник, соответственно, Боб)  якобы от имени советских властей пустил по цепочке, ведущей к Кеннеди, свой план урегулирования: демонтаж и вывоз ракет с Кубы в обмен на демонтаж ракет НАТО, дислоцированных в Турции. Микоян не смог принять участие в похоронах жены, скончавшейся в минуты, когда судьба жизни на земле висела на волоске. Не очень волновал советского обывателя и знаменитый берлинский вопрос - первая хрущёвская игра мускулами. Советские успехи в освоении космоса, действительно замечательные, могли принести человечеству убийственные дивиденды - ядерную катастрофу.
   Роль личности в истории была велика всегда, но в эпоху нынешних технологий и нынешнего накала страстей от лидеров, даже не бог весть каких крупных, зависит уже не выбор того или иного зигзага истории, а сам факт, будет ли у истории

                - 61 -
человечества продолжение. О возможной победе коалиции Гитлера во Второй мировой войне, равно как и о победе коммунизма во всём мире, думать не хочется. Огромный вклад в победу над фашизмом внёс Черчиль, не позволивший Англии стать на колени перед фюрером. Народ своеобразно «отблагодарил» его за политическую мудрость и несгибаемую стойкость, предпочтя Эттли накануне подписания Потсдамских соглашений. В то время было непредсказуемо, какую цену заплатит человечество за такой выбрык демократии в Англии, ибо конец коричневой чумы только укрепил влияние на умы красной чумы, сдвинул влево мозги людей, особенно «прогрессивных», либеральных, образованных. И всё это в разгаре холодной войны, тотчас сменившей войну горячую. Известно, что Черчиль был сторонник превентивного ядерного удара по красному монстру, пока тот не успел опериться. Хорошо ли было бы, если бы Черчиль сохранил власть во второй половине сороковых годов и уговорил союзников причесать Россию атомным гребнем? Кажется, сама постановка такого людоедского вопроса содержит ответ, и ответ однозначный. А таким ли уж однозначным выглядел бы этот ответ, если бы Никита Сергеевич- таки доигрался до третьей мировой в термоядерном варианте в злополучном 1961 году? Тогда, вне всяких  сомнений, британский выбор 1945 года был бы фатальной непоправимой ошибкой, и некому было бы сейчас, в 2006 году, рассуждать на эту тему.
     А  пока  возвращаюсь   в  1968  год   в  Москву   к  своей  работе  над  статьёй, к фундаменту нашего с Диной дома, кооператива композиторов, на котором уже начинает расти сам дом. Статья получилась хорошей, достойной солидного журнала экспериментальной и теоретической физики (ЖЭТФ), куда и была отправлена в октябре. В редакции, смеясь и удивляясь, рассматривались две статьи на одну и ту же тему с одним и тем же названием, но разных авторов. Одна - Аронов, Рухадзе, другая - Игитханов, Кадомцев. В первой результат получен в виде формулы, аналитически, а во второй – численно: рассчёт на ЭВМ. Аналитический результат информативней, наглядней и потому всегда предпочтительней. Академик Кадомцев негодовал и был абсолютно прав: не он со своим аспирантом вторглись в физику газовой плазмы, епархию Анри, а мы с Анри в его епархию, твердотельную плазму. Возможность нажить могучего врага в лице академика не радовала, да и бороться по большому счёту было не за что: одна, пусть даже сильная, статья - это ещё не диссертация. С другой стороны, поди да отзови статью, которую редакция уже отправила на рецензию академику, как принято в столь солидном журнале. Ситуация типичного цугцванга, когда любой результат отрицателен. К счастью, отзыв рецен-зента оставлял свободу маневра. Суть рецензии сводилась к тому, что статья хорошая, и он, рецензент, будет рад представить её к опубликованию после устранения одного недостатка. Требовалось лишь оговорить область применимости

                - 62 -
полученной формулы, что приводило к результату, прекрасно совпадающему с экспериментальным, опубликованным в американском журнале. Мы не стали устранять недостаток статьи, и было принято стратегическое решение начать всё с самого начала. Скажу без всякого лукавства, что я был не слишком огорчён крахом моей диссертации, к тому же только начатой и с весьма туманной перспективой продолжения. После пяти беспросветных в профессиональном плане лет в ХАИМе я считал, и справедливо, что не провалился, а если и провалился, то не слишком глубоко. Ещё бы! Самому Кадомцеву наступил на любимый мозоль! Получил непростую формулу: битых два часа объяснял присланному ко мне его шефом Игитханову, как была получена эта формула. А главное, доказал Анри, что я хоть чего-нибудь да стою. И действительно, этот конец оказался не концом меня как физика и даже не концом диссертации, а всего лишь концом первой попытки. Вторую попытку почти на два года отсрочили события  уже следующего 1969 года.
   Дина с не меньшим спокойствием отнеслась к моему провалу, и мы продолжали радостно наблюдать произрастание нашего дома. В начале декабря 1968 года подали заявление в ЗАГС: к тому времени меня, наконец, прописали в пос. Менделеево, в
общаге. Я вновь стал полноправным гражданином Союза в прежних пределах своих прав и возможностей. Первого марта 1969 года после шести с половиной лет знакомства мы с Диной поженились. К этому времени дом наш был почти готов и готовился к подводу коммуникаций и заселению. Квартиры были уже разыграны, но, чтобы посмотреть на свою столь желанную собственность до положенного срока вселения, пришлось дать три рубля прорабу. Наконец, вселились! Купили дешёвенький ГДР-овский гарнитур за восемьсот рублей, дав пятьдесят рублей «на лапу». Московская жизнь налаживалась. Мы стали предметом зависти многих бездомных и полу-бездомных, живших с родителями в одной квартире, а то и комнате, молодых семей. Родной Харьков не забывали. В  одно из  посещений ребята сводили меня в студенческий клуб на встречу с паном
Станиславом Лемом. Из многих вопросов вспоминаю два: один провокативный и другой оригинальный. Первый-«Относите ли Вы свои произведения к методу социалистического реализма?». Суть метода в том, чтобы в литературе и в живописи показывать только то, что хорошо смотрится: если колхоз, то показательный, если дом, то недавно покрашенный, если квартиру, то увенчанного лаврами и осыпанного благами деятеля. При этом можно обойтись без примитивного вранья вроде искусственных декораций или комбинированных съёмок. Высший пилотаж этого метода отражает классический анекдот о жестоком кривом, хромом и косоруком князе, требовавшем от живописцев сделать свой портрет и правдивым, и красивым. Лгавший романтик и не лгавший реалист были казнены, а социалистический реалист, рисовавший одноглазого князя в профиль с

                - 63 -
одной ногой на камне и натягивающим тетиву лука, так что незаметным стало различие длин рук и ног и отсутствие глаза, который при стрельбе прищуривают, был осыпан золотом. Пан Лем не оценил юмор и пришёл в возбуждённое состояние. «Я никогда не слыхал про такой метод!», - в голосе его звучал гнев, - «Когда узнаю, что это такое, отвечу». Оригинальный вопрос представлял собой остроумную пародию на самого пана Станислава и звучал приблизительно так: «Считаете ли Вы человеческий разум, - далее шёл невообразимый винегрет из математических терминов в абсолютно бессмысленном сочетании, среди прочих помню «ифинитезимальные операторы», и заканчивался этот шедевр словами,-«или аппроксимацией во времени?». Лем разулыбался и сказал: «Я обязательно отвечу на этот вопрос, как только пойму его».
    Да, Харьков мы с Диной не забывали, но и он нас тоже, и не один. В Союзе почти нигде и никогда не было свободных номеров в гостиницах, «где койка у окна всего лишь по рублю». Смехотворность цены гарантировала практическую недоступность места по этой цене, и чтобы добыть ночлег, надо было предъявить пропуск в виде красненькой десятирублёвки, вложенной, как полагалось, в паспорт. В Москве при огромном количестве отелей свободных мест тоже никогда и ни в каком отеле не было, зато в избытке были приезжие, как по служебным делам, так и для покупки элементарных товаров «народного потребления», которые почему-то отсутствовали за пределами московской кольцевой дороги вплоть до столиц союзных республик, где они бывали, но в меньшем ассортименте. Никто из приезжих из числа наших знакомых, родственников, знакомых тех родственников, которые неосторожно дали наш адрес, родственников знакомых не желали предъявлять администраторам отелей «красненькие пропуска» в паспорте: одни из них страдали острой нехваткой «пропусков», у других было «натянуто», как говорил дедушка Дины, с совестью. Дверной звонок нашей квартирки-комнаты звонил беспрестанно, заменяя нам звонки отсутствовавшего телефона - одного из бесчисленных советских дефицитов. Ездили к нам не только из родного Харькова, но и из Киева, Одессы, Пскова. Мало того, что мы жили в мини-караван-сарае, мы не могли заманить к себе  друзей из других городов. Зная о том, что у нас творится, они упорно не желали нас «конать», не говоря уж о том, чтобы приехать без приглашения, расположиться спать рядом с нашей постелью - топчан на кухне был уже занят - и гордо заявить: «Я Вас не стесню - я к вам всего на две недели!». И это на второй неделе нашей семейной жизни. Такая бесцеремонность и наша к ней медленно таявшая терпимость на Западе просто непонятны. «Вот поживёте при развитом социализме - поймёте!», - хочется
им сказать.


                - 64 -
    И вот грянул гром: аспиранты третьего и последнего года обучения узнают о нововведении - принудительном распределении на работу после окончания аспирантуры с обязательным сроком отработки по месту распределения. До этого такой экзекуции подвергали только выпускников ВУЗов, аспиранты же получали рабочее место и могли по желанию либо занять это место, либо искать работу самостоятельно. Принудительное распределение мало чем отличалось от наказания принудработами по соответствующей статье уголовного кодекса за не очень тяжкие преступления: с «преступника» выпускника не удерживали 25% из зарплаты и предполагалась отработка по специальности. Пикантность ситуации состояла в том, что поступавшим и во сне не снился такой вариант - новшество ввели ретроспективно. Впрочем, большинству заканчивающих жаловаться было не на что, так как ссылку на край света в Хабаровск получили только обладатели специфической национальности с характерными фамилиями: Аронов, Городецкий, Гарбер, Киржнер, Мильнер, в общем, все пять евреев из двадцати выпускников семидесятого года. Да и ссылаемые евреи могли бы вспомнить ретроспективные расстрелы по приказу Хрущёва и возблагодарить судьбу и мать свою КПСС за мягкость наказания. Положение усугублялось тем, что Дина стала выпускницей одновременно со мной и, согласно гуманным советским законам, должна была получить своё распределение по месту принудработы мужа, т.е., в мягком варианте повторить судьбу жён декабристов. С неё началась наша битва за Москву. Деканат лечфака Второго Медицинского требовал справку из аспирантуры ВНИИФТРИ о годе обучения мужа. Будь справка правдивой, судьба распределения Дины была бы решена - я был, к несчастью, аспирантом третьего, выпускного, года обучения. Секретарём моей аспирантуры была очень молодая, очень полная, ленивая и добрая девушка Алла. Я явился к ней, попросил справку для представления в место обучения жены и на вопрос о годе моего обучения, не моргнув глазом, - о, прославленные антисемитами коварство и подлость еврейского народа! - сказал: «Второго, конечно!». Наполовину, если не больше, мы были спасены: из двойной петли вокруг шеи выпутываться многократно сложнее. Это была моя первая и пока последняя корыстная ложь.
    А тем временем надо было закончить сдачу кандидатского минимума третьим самым весомым экзаменом по специальности, без чего нельзя было представить диссертацию, по её завершению, к защите. Подготовившись, я поехал в пос. Менделеево, где располагался ВНИИФТРИ с моей аспирантурой, договариваться о сроке сдачи экзамена с ответственным по этим делам Л. Он, сам еврей, принял меня как родного. Битых два часа говорил со мной предельно доброжелательно. Вспомнили наших общих харьковских знакомых и недавних для меня московских. Его как позитивная, так и негативная реакция на то или иное упомянутое имя абсолютно совпадала с моей. Я ушёл от него в твёрдом убеждении, что если и есть на  свете  более  приятные

                - 65 -
люди, то мне, во всяком случае, про них ничего не известно. Через неделю я оказался с ним на экзамене фактически один на один: вторым из обязательной тройки членов экзаменационной комиссии был химик, доктор наук, которому было просто неудобно вмешиваться в ход экзамена по физике, а третий, Владислав Иванович Пустовойт, один из авторов выдающейся работы по усилению звука, не смог присутствовать на экзамене из-за приступа почечной колики. Он, кстати, был моим формальным руководителем, он же и уладил внезапно возникшие осложнения на, казалось бы, ровном месте. Экзамен начался с кошмара. Вместо интеллигентного обаятельного Л передо мной сидел совершенно другой человек, тот же внешне, но с абсолютно иным сознанием. Он не узнал меня - это после двухчасовой дружеской беседы всего неделей раньше - и всем своим видом, а не только характером и тоном вопросов, демонстрировал враждебность, изгалялся, как определил принятый им стиль экзамена второй, увы, немой на экзамене, свидетель (химик, а не физик по профессии). Я не всезнайка и не человек без нервов и тоже, конечно, допускал ошибки, но Л просто нёс фантасмагорическую ахинею, дойдя до отрицания второго закона термодинамики о том, что тепло переходит от более к менее нагретому телу, смотри учебник физики для средней общеобразовательной школы. В основе сего несомненно была психопатологическая подоплёка. Есть люди с больной психикой, которые боятся и не приемлют не только смерть, но и самоё мысль о ней до такой степени, что отрицают очевидное, подводя под это отрицание, если образование позволяет, псевдонаучную базу. А одним из следствий второго закона термодинамики, закона возрастания энтропии, как раз и является наше с Вами старение и неминуемая смерть в конце или, в философском плане, ход времени от прошлого к будущему и никогда иначе. Одним из любимых издевательств одного моего коллеги А. над ненавистным начальником К. была сентенция о том, что мы можем на временной оси указать точку, момент времени, когда нас точно не будет на свете. К., тоже психопат, убеждал себя, что смерть не приходит вовсе, а её как бы вызывают мысли о ней, уверенность в её неотвратимости. Он очень огорчался, слушая А, и даже старался его переубедить. Пережитое вынудило меня задуматься о самой сути экзаменов и о преимуществах, казалось бы, такой тупой и примитивной американской системы: выбор нажатием кнопки одного из нескольких ответов. Не всякий экзаминатор доброжелателен и обладает гибким умом. Иной задолбает в свою башку трафарет ответа на вопрос, да ещё мешая главное с второстепенным, требует оговорить всё подразумеваемое, очевидное. Например, на вопрос: «Куда направлена сила тяжести?», - упаси Вас Бог ответить такому, что к центру земли. Стандартная непредусмотрительность радует долбилу: «А тела на Луне тоже притягиваются к центру Земли?». А на самой Земле попробуйте не оговорить малость влияния

                - 66 -
Луны, Солнца, планет, не строго сферической формы и неоднородности распределения масс на нашей планете. Если Вы копаете глубоко и понимаете, что земля, двигаясь в пространстве свободно, находится в невесомости подобно космонавтам на спутниках, и ничто внешнее, влияя на её орбиту, не влияло бы на направление силы тяжести на её поверхности, если бы не разное притяжение различно удалённых участков Земли, что приводит, в частности, к искажению  её  формы. А как быть с релятивистскими  поправками  ОТО  (общая теория относительности)? Но стоп! Не превзошли ли Вы умом учителя? Если да, то пощады не ждите! Дайте долбиле бесконтрольное право и он Эйнштейна посадит на вопросе из элементарной физики. Во времена массовых репрессий судьбы людей решала тройка, а не один палач. Это было гарантией того, что всё происходит хотя бы с санкции «Хозяина», а не по произволу менее крупного негодяя. Когда я пришёл после экзамена домой, на мне лица не было. Дина выслушала меня, ни словом не возразила, но моему диагнозу раздвоения личности,поставленному Л, не поверила, полагая, что не гоже физику отбивать хлеб у психиатров. Выяснилось это тридцать лет спустя, после случайной встречи с дочкой Л,лечившейся от шизофрении электро-шоком. «А ты был прав,-сказала,- это у неё наследственное».
    После злополучного экзамена наша битва за Москву вступила в решающую стадию. С помощью блатов и переблатов я, спасибо тестю, получил вольную и смог приступить к поиску работы. Без этой бумаги принимающий меня на работу мог подвергнуться даже уголовному преследованию. Нет, не тянуло меня к муляжу еврейских корней, Биробиджану, столице Еврейской Автономной Области, входящей в Хабаровский край, в столице которого я должен был отдать родине очередной долг. Видать, мало было ей угробить здоровье мамы, в юности работавшей на железной дороге, выполняя тяжёлую неженскую работу, мало было замордовать в лагерях мужа тёти «за язык», мало было погибших на войне дядей, братьев мамы и папы, мало было участия в войне папы и двух его сестёр, военврачей, мало было не защитить всех моих стариков, бабушек Лэю и Сару, дедушек Иосифа и Исаака, убитых немцами при энергичном содействии местных антисемитов, мало было убитого осколком бомбы на руках у матери младенца, моего кузена, наконец, мало было того, что где бы я ни работал, всегда получал меньшую, чем  русские ребята, зарплату за то же самое количество и качество труда. Может быть, так и не расплатился, особенно в сравнении с теми, на чью долю выпали долги много большие.
     Моя безработица радовала нас с Диной куда больше, чем обрадовала бы «упущенная» работа в Хабаровске, и Дина с лёгким сердцем поехала отдыхать к маме в Одессу, обретя своё еврейское рабочее место. Ей, одной из двух лучших студентов факультета, не предложили ничего! И это на фоне блестящих распределений в крупные

                - 67 -
научные институты Академии Медицинских Наук для менее успешных, но более арийских товарищей. Папе, выдающемуся хирургу, удалось устроить её в Институт Экспертизы Трудоспособности на 90 рублей в месяц. Радуясь и за себя и за неё, я остался в Москве один, искал работу уверенный, что меньше, чем мало, не дадут: социализм всё-таки. Погода стояла великолепная. Каждый день в кафе в Сокольниках меня ожидало превосходно приготовленное жаркое, мясо в горшочке, и кружка пива за смешную общую плату в один рубль. Перед Одессой Дина остановилась на недельку в Харькове в доме друзей, где мы и познакомились восемью годами ранее. И тут муж моей тёти выдаёт мне государственную тайну, ставшую известной всему свету дня через два, - в Одессе холера! Сообщивший работал замначальника отдела в химическом министерстве. Он  сразу подключился к поискам работы  для меня  -  запахло резиной.  Узнав про холеру, я тотчас побежал на переговорный пункт звонить в Харьков, надеясь вернуть свою жену в бесхолерную Москву. «Тётя Белла! Здравствуйте, - кричу в трубку, - где Дина?». - «Вылетела в Одессу», - слышу ответ. - «Хреново» - «Почему?» - «Там холера» - «На кого холера?», - сразу не поняла тётя Белла. - «На всех! -кричу, - эпидемия!». Но поезд уже ушёл. Въезд и выезд из Одессы запретили тотчас по прибытии туда Дины, и она сразу приступила к выполнению своего медицинского долга перед родиной вообще и перед холерной Одессой в частности. Я же ходил из одной химпромовской конторы в другую, всегда по рекомендации лиц, которые обо мне, равно как и я о них, не имели ни малейшего представления. Иногда случались курьёзы. «Здравствуйте, Владимир Ильич (не Ленин, а простой мужик Делов)! Я к Вам от Якова Михайловича (не Свердлова)», - говорю. Между делом мне удалось втечение нескольких дней познакомиться со своим двоюродным братом и тёзкой, он тоже Боря, и с Сергеем Руденко с Томой. Сергей, занося левую ногу над порогом, выглядел напряженным, но перенеся через порог правую и опустив взгляд с моей головы на укутанный динкиным передничком живот, - я готовил к приходу гостей молодую картошку с маслом, укропом и чесноком, - рассмеялся и перестал быть застёгнутым на все пуговицы. С той минуты и на долгие годы я стал для него Бобом, а он для меня Иванычем. Боря, мой кузен, перебывал во многих ипостасях: инструктор обкома партии, директор маленького предприятия, главный конструктор другого, но всегда ухитрялся оставаться самим собой - умным, работящим, упорно не желавшим прислуживаться. У него счастливый талант обаятельно хвастать. Его мать, а моя тётя, сестра моей мамы, навсегда перепуганная годами, проведёнными в лесах оккупированной Белоруссии, до конца дней называла себя «мяшанкой», т.е., полукровкой. Настоящий «мяшанин» - Боря, и это даёт мне право утверждать, что русский народ мне брат, пусть двоюродный. В последний день августа из Одессы вернулась Дина, а спустя месяц я устроился на работу
на работу «по протекции».

                - 68 -

Резина

   В начале октября 1970 года я предстал пред светлые очи  своего предполагаемого начальника З., первого из предсказанной Юрой из ХАИМа когорты негодяев, дерьма повышенной твёрдости, того, по-видимому, сорта, которым с таким трудом облегчался Панург. Контора называлась НИИ Резиновой Промышленности, сокращённо НИИРП, и пахла соответственно. Ни в школе, ни в университете, ни в ХАИМе я не ощущал в отношении ко мне никакой враждебности с чьей бы то ни было стороны. В НИИРПе, или просто резине, с первых и до последних дней недоброжелательные взгляды кололи меня со всех четырёх сторон. Самая популярная причина ненависти людской - зависть. Но чему, чёрт возьми, тут завидовать? Даже в Союзе зарплате 120 рублей завидовать было не принято. Единственным предметом зависти мог быть … воздух. Я весь рабочий день просиживал в маленькой библиотечке, воздух которой был отравлен химикалиями в меньшей мере, чем  лабораторный. Со временем, видя, как прямо на глазах молоденькие специалистки ускоренными темпами превращаются в старых мегер , я оценил размер привилегии моего расположения в ядовитой конторе.
   Мне предстояло заниматься вопросами прочности полимеров легально и электронными пучками в газовой плазме «подпольно». На моё счастье, З. имел одно воистину бесценное преимущество - он смертельно боялся формул, всего, для постижения чего нужно было владеть математикой в объёме старших классов средней школы, не говоря уже о непостижимых интегралах. И это обладатель степени доктора наук по специальности физическая химия! Прекрасная память позволяла ему хорошо ориентироваться в лесу химических, не математических! - формул. Его невежество и непробиваемая тупость в школьной физике поражали. Ну позабыл ты, доктор, второй закон Ньютона и не понимаешь, что ускоряя тележку поршнем на штоке, ты одновременно ускоряешь сам поршень, шток и, строго говоря, сжатый воздух, толкающий поршень, тоже. Но если ты не понимаешь и не принимаешь объяснения профессионального репетитора по вопросу из школьного курса физики, то это уж слишком! С такими абитуриентами я не брался работать ни за какие деньги. Я сам далёк от непогрешимости, но, обнаруживая дикую плешь в своих формулах, мгновения не трачу на понимание того, что изучал по программе среднего ли, высшего ли образования. Надо отдать должное советской, а точнее, прусской системе обучения в средней и высшей школе: учили не только запоминать, но понимать и думать. Но, видать, не в З оказался корм. Однажды он разлагал силы по правилу параллелограмма и пришёл к выводу, что чем тупее нож, тем лучше он режет. На этот раз интуиция не подвела учёного - он догадался, что что-то здесь не так, но найти ошибку так и не сумел. Для меня это была амнистия: я мог исписывать листы бумаги уравнениями

                - 69 -
Максвелла прямо у него под носом, не опасаясь разоблачения. Это оказалось достаточным условием сотворения кандидатской диссертации об излучении электромагнитных волн в газовой плазме при прохождении через неё релятивистских электронных пучков - тема достаточно далёкая от вопросов прочности полимеров. Свобода действий на рабочем месте была необходимым, а не только достаточным условием успеха: в свободное от работы, но не от жизни, время я бы это не потянул. «Резиновую» работу я начал с чтения соответствующих книжек, стараясь предварять прочтение выдумыванием собственных примитивных моделей и очень радуясь, когда удавалось изобрести очередной велосипед.
   Работа в плазменной области началась с того, что я действительно внёс вклад в пучковую науку, сэкономив людям время, но весьма курьёзным способом. Я просто прочитал статью на «иностранном» украинском языке в не читаемом Украйинськом Журнали, куда статья попала в силу специфических отношений одного из авторов, Л.М. Пятигорского, с всесильным великим Л.Д. Ландау, переписал, разумеется, сославшись, решение очень непростого дифференциального уравнения с простой экстраполяцией нерелятивистского случая на  релятивистский. Начал разрабатывать и механическую модель упрочнения полимеров при растяжении. З. тормозил эту работу изо всех сил, будучи не в силах понять в простенькой модели хоть что-нибудь. Увидев «страшный» квадратный корень, определявший длину вектора по величинам двух его координат на плоскости, он потребовал объяснить, что это такое. «Это теорема Пифагора, Юрий Сергеевич», - говорю. - «Если используете, то должны сослаться», - возражает. Я в полной растерянности: где печатался Пифагор в допечатную эпоху, не представляю, а дать ссылку на школьный учебник стыжусь - подумают, что я

                - 70 -
считаю школьное образование необязательным для читателей журнала, куда предполагается послать статью. При тяжёлых сомнениях ищу для сравнения слабее себя, но не дай мне бог дойти до такого самобичевания, чтобы нырять в этих поисках в такую бездну невежества.
    Иное дело образованные люди, которым лень лишнюю минуту подумать. К ним, работникам вычислительного центра с университетским образованием, я обратился с просьбой посчитать двойной интеграл. Не обратив ни малейшего внимания на приличное поведение подынтегральной функции, мне объявили, что столь «сложный» расчёт не под силу старушке «Минск-22». Ознакомившись с методами расчёта и числом разбиений, я попросил их в порядке личного одолжения уменьшить число точек расчёта по одной из двух переменных с десяти тысяч! до ста (и это многовато!), а по другой - с двух тысяч до восьми. Уменьшив число итераций в двадцать пять тысяч раз, я сократил время расчёта с двадцати четырёх часов до трёх с половиной секунд. Анализируя образовательное и творческое дно научных учреждений, приведу образец З.-ской логики. Профессор докладывает на семинаре результаты измерения прочности резин и заявляет, что она возросла. Результат вызывает сомнения и на вопросы: «Почему? Как это может влиять на прочность? Каков механизм?», - З. на полном серьёзе ответил: «Мы измерили и убедились, поэтому. Кто-то из участников прошептал: «Вот теперь всё стало ясно!». Много позже я узнал, что подобный «профессионализм» случается и на Западе, а не только в закоулках Союза, где производство кадров не зависело от потребности в них, и бесплатные дипломы получали все, кому не лень, и гении, и идиоты, и где отношение к работе, не всегда влияющее на зарплату, да ещё в отсутствие безработицы, колебалось от высочайшей ответственности до безответственности абсолютной. Закончу описанием своей ошибки, типичной в случае робости мышления. Я «впаял» в «резиновую» статью формулу для малых деформаций, забыв, что для резин они огромны, зато переписал из очень солидного источника. Когда это обнаружилось, я тотчас написал то, что нужно, и для чего никакие солидные источники были не надобны: вполне хватало школьного образования. Впоследствии это помогло мне куда более сложные вещи писать, исходя из своего опыта и разумения, если они выходили за рамки справочников.
   Всё это усугублялось обстановкой. З. хамил вдохновенно без всякого повода, понимая, что еврею не просто отказаться даже от ста двадцати унизительных для тридцатилетнего мужика рублей. Кадровиком был профессиональный гэбэшник Матюшкин, который мог не подписать заявление на замену времени отпуска на другое, считающееся худшим, только из профессиональной любви вредить ближнему. Бывшая тюремная надзирательница по прозвищу «Не пушшу» стояла на проходной, отбирая пропуска за минутное опоздание с обеденного перерыва и не выпуская на минуту

                - 71 -
раньше. Под Новый Год Матюшкин задержал на проходной несколько сотен сотрудников, требуя отстоять три  минуты недостающие до конца рабочего дня. Он же мог за волосы вытащить из очереди в столовку пожилую даму, полжизни проработавшую в этом пахучем заведении, вспомнив, что её время обеденного перерыва начинается на пятнадцать минут позже. Вдыхая такую атмосферу, работницы (мужчины там были редки) выдыхали её дружка на дружку и на меня грешного. З. охотно принимал и возвращал мне в самом хамском виде доносы работниц библиотеки на то, что я часто выхожу покурить, на то, что у меня на столе бывает англо-русский словарь, что, по их мнению, доказывало использование мною рабочего времени для подработок переводами. Какое счастье, что их образования, как и образования профессора, не хватало на то, чтобы понять, как я большую часть этого времени на самом деле использую. Но и НИИРП не без добрых людей. Одна из старейших сотрудниц зуйской лаборатории, Александра Фёдоровна Постовская, относилась ко мне доброжелательно, защищала, как могла, помогла мне пережить нелёгкие пять лет без раннего инфаркта.
   Не меньше помогала и молодость. В молодости и даже (а может быть больше) в детстве бывают минуты, дни, годы, которые переживать не хочется. Тогда утешает спасительная мысль, что пройдёт ещё несколько минут, дней, лет наконец, и вспомнишь это время если не с весёлой, то грустной, но с улыбкой. Приходит день, когда в возможности пережить неприятное время начинаешь сомневаться. Но этот день был ещё далеко впереди. К счастью, в тюрьме-подобной резине я проводил не всё время - в конце рабочего дня отпускали «на свободу с чистой совестью». Тогда я возвращался в семью, мог встретиться с друзьями и с дважды руководителем диссертации Анри - видеть его в другое время я не мог, равно как и посещать научные семинары. В мае 1971 года у нас родился сын Марк. В этот день я убежал в роддом за несколько часов до конца рабочего дня, спровоцировав гэбэшника Матюшкина на допрос. «Почему ушли с работы раньше?» - «У меня родился сын» - «Ну и что?» - «Сын родился» - «Ну и что?» - «Сын у меня родился» - «Ну и что?». Убедившись, что на его «нуичто» мне в высшей степени наплевать, он заткнулся, так и не перейдя к угрозам. Заскочив домой, я успел порвать брюки и захлопнуть ключи в квартире. Пришлось звать пьянчугу слесаря взламывать дверь. Так я отметил рождение сына. Незадолго до этого нам удалось в пределах нашего жилищного кооператива перебраться из однокомнатной квартиры в двухкомнатную. Тесть решительно разбил уродливое сооружение под раковиной, заменив его на приятного вида тумбочку. Он часто своими руками классного хирурга выполнял работу столяра и плотника и совсем простого работника, что в более организованном обществе было бы не только преступлением, но и бессмыслицей. Но нищенская зарплата советского врача,  даже самой высокой квалификации, не оставляла выбора, кроме

                - 72 -
криминального, -  вымогать у больных взятки. Этим, бывает, грешат хирурги и в буржуазном мире. Но не мой тесть. Всё, что он мог, это позволить тем из больных, у кого была возможность, оказать ему какую-нибудь услугу «по блату», без которого в Союзе бывало куда хуже, чем без брата. Многое из того, что необходимо купить, от мебели до еды, приходилось доставать с помощью знакомств, «блата». На этот раз слесарная часть нашей с тестем   работы   оказалась  некачественной:  образовалась  течь,  закрыть  которую можно было, довернув гайку. Но вот поди ж ты доверни гаечным ключом метровой длины, а другого инструмента у нас не было. Обратился к пьянчуге-слесарю, объяснив, в чём дело. Тот, не глядя, заменил мой диагноз на более дорогой и запросил вдесятеро. Пришлось довернуть гайку на четверть оборота неудобным ключом. Всё это называлось «ненавязчивый сервис». Именно ему обязан российский народ изрядной долей своей сметливости.
   Ребёнок рос, плакал по ночам, как и положено, подрастала и диссертация. Не доспав несколько ночей подряд, я бывало «клевал носом» на рабочем месте, что радовало и побуждало к активности  доносчиков. Ребёнок, пока был мал, не только приносил нормальные и потому приятные хлопоты, но и избавлял нас от хлопот иного рода: наш дом на время перестал быть постоялым двором - ночной плач постояльцам не нравился! После первой опубликованной плазменной статьи со «странным» вкладом - перенесением ценной информации (с небольшой модернизацией) из не читаемого журнала в читаемый, - появилась в том же году вторая, мало интересная. Две последующие статьи были гораздо лучше. В одной было получено интересное решение задачи о поверхностных колебаниях плазменного цилиндра, через который проходит быстрый электронный пучок - со скоростью близкой к световой. Как всегда, решение дифференциальных уравнений свелось к решению характеристического, т.е.,  алгебраического, на этот раз к уравнению восьмой степени довольно сложного вида. Нет не только метода поиска аналитических решений таких уравнений, но и самих аналитических решений, как правило, тоже нет. Но очень хотелось найти такое решение, хотелось и удалось. Отдал результат Анри. Назавтра прихожу к нему домой в назначенное время и вижу, как он с коллегой в поте лица пытаются воспроизвести мои выкладки, которых не существовало в природе - я просто угадал решение, правильность которого легко проверялась подстановкой в исходное. Угадывание, правда, было поэтапным. Сначала было сделано ни на чём не основанное предположение о сохранении величины более простого выражения, составной части решаемого, при переходе от малых скоростей пучка к около-световым. Потом ничего угадывать не пришлось: осталось получить решение простого уравнения, подставить его в исходное и убедиться в правильности. Анри чуть не плюнул с досады, что зря тратил с коллегой время на попытки воспроизвести несуществующие выкладки. 

                - 73 -
Со следующей статьёй анекдот получился покруче. В этот раз о точном аналитическом решении не могло быть и речи. Приближённые решения обычно получаются выбрасыванием из рассмотрения чего-то малого, но и выбрасываться не желал ни один член зловредного уравнения. В отчаянии я написал, казалось бы, заведомую ахинею, используя приближённое равенство частоты возбуждаемых пучком волн произведению скорости пучка на волновое число, но не во всех членах уравнения, а только в избранных мною. В результате, решение содержало неизвестное в правой части. Такое решение могло свидетельствовать либо о полной некомпетентности на уровне средних классов средней же школы, либо о гениальности. Однако, нашёлся и третий вариант – оригинальное решение писалось в состоянии глубокого отчаяния. Первой реакцией Анри было изумление и слова:  «Боря, я Вам я… оторву!  Вы что!  Не видите,  что у Вас неизвестное в правой части!». Последовало жалкое бормотанье: «Вижу, конечно. Просто я ничего другого не смог придумать (вот это аргумент!). Вот если бы частота была равна скорости пучка помноженной на..», - и тут же вступает Анри, - «Нет, это мне надо я… оторвать. Вы нашли то, что нужно - пересечение решения, аналитического вида которого у нас нет, с черенковской ветвью». Потом, после мучительных раздумий, я понял, что решение получено не в точке пересечения, а в окрестности сближения неизвестной кривой с известной прямой, иначе задача была бы школьной простоты, свелась бы к решению системы двух алгебраических уравнений, одно из которых линейное. Впоследствии, когда я, не будучи сицилийской крепости характера, оставил физику и занялся теплофизикой, но плазменные семинары иногда посещал, Анри в утешение мне говорил: «С лёгкой руки Бори, все пишут релятивистский фактор в показателе экспоненты».
   Работа в НИИ, как всегда, перемежалась полевыми работами. Подшефный колхоз располагался на историческом месте и так и назывался - «Бородино». На поле Бородинском выращивали картошку. В двенадцати км. от нашего сарая обитания находилось Шевардино. В тамошнем сарае обитала группа прелестниц двадцати лет от роду с двумя юношами, которые тонули в этом цветнике. Мы, посланцы резины, встречались с ними на картофельном поле, и однажды мужская часть нас была приглашена на день рождения одной из них - не танцевать же шерочке с машерочкой. Двенадцать километров по пересечённой местности в резиновых казённых сапогах за два часа дались легко: обращаться с портянками я научился у папы-фронтовика. Обратный путь в ночной тьме с переполненными отменной едой желудками да с хмельной головой был труднее, но проходил почти в прежнем темпе. Никакой нужды в последнем «подвиге» не было. Можно было принять предложение гостеприимных хозяек переночевать с ними в одном сарае и утром уехать с ними на то же поле. Но.. после достаточной выпивки и сытной закуски начались танцы. Трудно было, да и не
                - 74 -
хотелось! удерживаться от подогретого хмелем желания прижаться к партнёрше. Тут-то девчонки и показали высший пилотаж! Только попытаешься, танцуя, сомкнуть кольцо рук, как она змейкой выскальзывает вроде навстречу другому. Тот порывисто протягивает руки, делает шаг, другой, но следует ещё один грациозный извив неуловимого тела, и опешивший соперник сталкивается с тобой лоб в лоб! Ни до, ни после не встречал я более красивого розыгрыша - ведь никто не предпочтён, никто не обижен в компании. Не думаю, что у девчат было желание столкнуть нас лбами не только в буквальном смысле, но как бы то ни было, драки не было. Не всех из нас, гостей, можно было причислить к интеллигенции, тем менее к аристократии, но и агрессивных дураков среди нас, слава Богу, не было. Все почти одновременно, даром что во хмелю, сообразили, что к чему, и большинство таки обиделись, не могли смириться с тем, что на этот раз не обломится. «Уходим немедленно! Мы – гордые!», - заявил лидер, отозвав нас в сторонку. Слабые протесты меньшинства не изменили ситуацию. Путь назад показался сильно длиннее, да я был вдвое моложе.
     Всё это происходило летом 1972-го года, знаменитым ранней весной, необычайной жарой и торфяными пожарами. В подмосковьи можно было ночевать на  голой  земле,  не  опасаясь  простуды.  Я  впервые  был  в  российском колхозе и впервые столкнулся с продажей еды приехавшим на
полевые работы . На Украине кормили, когда хуже, когда лучше, но бесплатно, правда, и никаких денег за работу не начисляли, ведь речь шла всегда о копейках. В России сначала платили деньги, а потом получали еду: вечером деньги - завтра утром еда. Отличалась подмосковная Русь лютой ненавистью к москвичам. Селу, конечно, выпала доля горькая при «очень правильной» власти, горше, чем городу, но селу на Украине пришлось ещё горше. И всё же на Украине сельские к городским были куда терпимее. Сказывался и ход времени: по мере продвижения социализма к «светлому концу» народ зверел, спивался и зверел. Всё реже во время уборочных кампаний встречались пары под кустом, всё чаще - пьяные до блевотины. Стремительно поползли вверх цены уже не только на товары «антинародного» (предметы роскоши), но и на самого что ни на есть народного, вплоть до водки, потребления. После непоколебимых 2.87 руб. появилась новая, но уже временная константа 3.62 руб. Удвоились цены на кофе, печень трески, удесятерились цены на красную и чёрную икру, что так и не помогло этим товарам появиться в свободной продаже. В разы выросли цены на книги, оставаясь всё же очень малыми, что делало хорошие книги  недоступными.
    В следующем году диссертация была завершена. Вышли последние две статьи по теме (всего четыре) в солидном журнале ЖТФ, вышел фиановский препринт, состоялся доклад на международной конференции.

                - 75 -
  Одна статья (вторая) была написана небрежно, выводы были, скорее, интуитивные, чем доказательные. Мне за себя стало стыдно, и я решил пересчитать сделанное там заново. Честный счёт привёл к уравнению, содержащему дюжину членов. В упомянутой статье были удержаны только два. Малость любого из десяти выброшенных при каких бы то ни было условиях вызывала сомнения. Я с тупым педантизмом, сопровождаемым, как правило, незаурядной усидчивостью, стал выписывать большую кучу неравенств, не обращая внимания на пересечения, когда в одном содержатся несколько других. Получилось сорок листов измаранной бумаги. Анри бегло взглянул на этот кошмар и написал всего одну строчку. Лес промежуточных и конечных формул свёлся к двум физическим условиям, одно из которых представляло собой случай коротких, а другое длинных волн. Это были условия применимости результатов, полученных во второй статье. Так появился последний раздел диссертации, так называемые вырожденные спектры. Эти результаты были уже после защиты опубликованы в 1976 году в журнале «Plasma Physics» вместе с результатами, опубликованными раньше в ЖТФ. Наступило время написания тома. В том же 1973 году вышла маленькая статья по прочности полимеров с моим участием и большая на ту же тему в не читаемом сборнике. Последняя, по-моему, представляет «прочностной» интерес: предложенные модели прочности, во всяком случае, оригинальны и прозрачны, т.е., доступны пониманию и критической оценке специалистов, как химиков, так и инженеров. В отличие от несметных статей «школы» Бертенева.
  Упомянутый «учёный» объединил вокруг себя ловких ребят, каждый из которых мог похвастать едва не еженедельным выходом из печати статьи с его участием. Достигалось это до смешного просто: всякое измерение независимо от значимости и качества оформлялось в виде статьи, которая зачастую подписывалась всей «школой».  Подписи  соавторов иногда составляли большую часть объёма статьи:  в одном таком шедевре я насчитал тридцать семь подписей. «Школа» выдавала порой и «высокоинтеллектуальную» продукцию, которую создавали математики. Работа велась по двум направлениям. Одно было хитрым: писались математически зубодробильные выражения, включавшие, например, операторы сложного вида, да ещё в дробной степени. Пойди и пойми связь этой абракадабры с прочностью примитивной резины! А не понял, так и критиковать не смей! Второй путь прост, как всё гениальное. Моделируя упругость, все с позапрошлого века рисуют так называемый элемент Гука, пружинку, а в случае вязкости - элемент Максвелла, символизирующий поршень, движущийся в вязкой среде. Жизнь, т.е., реальная резина, сложнее, и потому для описания её свойств приходится рисовать подобную электрической схему из нескольких элементов. Скольких? Вот где собака зарыта! Естественно рисовать в одном случае два, в другом три, четыре, пять, наконец, элементов, располагая их

                - 76 -   
по-разному в зависимости от свойств объекта изучения, подобно ёмкостям и индуктивностям в электрической схеме. А что если нарисовать шесть, семь, десять, двадцать таких элементов? Вырастет точность моделирования? Сомнительно, зато обязательно вырастет число публикаций, притом почти у каждого члена «школы» почти с каждой публикацией. Так что резиновый дух был характерным для химпромовской отрасли. Хрущёв, большой поборник большой химии, слишком быстро качал деньги в отрасль, которые она не успела переварить. Возникло несварение в виде мелкотемья, пустотемья, фальсификации и псевдо-теоретического словоблудия. В этом же году я хорошо отдохнул в Новом Афоне. Нужную подпись удалось получить только после ухода в отпуск ранее упомянутого гэбэшника Матушкина.
    А осенью грянула война Судного дня. Тогда мы ещё не знали, что центральное руководство военными действиями в начале кампании, равно как и подготовка к обороне, один к одному соответствовали двадцать второму июня 1941 года. Но воины Израиля, в отличие от бойцов Красной Армии, не побежали, да и бежать было некуда. Когда Израилю удалось переломить ход войны, советский монстр подготовил пять дивизий для непосредственного участия в войне на стороне «арабских братьев». «Надо было остановить зарвавшегося агрессора», - вещало обкомовское трепло на докладе о международном положении несколько лет спустя. Президент Никсон привёл армию в нулевую готовность, что остановило зарвавшегося миротворца. После победы чувство страха за судьбу героической крохи сменилось новым всплеском национальной гордости.
   В следующем 1974 году началось оформление необходимых для защиты бумаг. Однажды меня на смерть перепугали, сказав, что кто-то ждёт меня на проходной моей тюряги. Я бежал по лестнице, прыгая через пролёт, не зная, что и думать, и увидел улыбающегося Анри. Он как-то разыскал резину и приехал ко мне на своём авто с бумагой для защиты, в которой нехватало моей подписи. После этого я не удивился, увидев его перевозящим детскую кровать на дачу своему студенту Володе Тараканову. Примерно в это же время в ФИАНе, где работал Анри и ещё не высланный в Горький под домашний арест академик Андрей Дмитриевич Сахаров, великого диссидента клеймили позором на собрании. Один студентик, выступая, назвал Сахарова подлецом. Анри вскочил: «Это каким надо самому быть подлецом, чтобы, ничего в науке не сделав, так говорить! Ты хоть один процент сделай того, что он сделал, тогда и говори!». На собрании было решили клеймить Сахарова открытым письмом в газету. И снова выступает Анри: «Если ему пишут письма ивановские ткачи, это можно понять - у них зарплата, наверное, не очень большая, билеты на поезд стоят дорого. Но мы с Вами работаем в одном с Сахаровым институте, так давайте позовём его на собрание и скажем ему лично всё, что мы о нём думаем!». Проголосовали, и письмо в газету

                - 77 -
послано не было.
    А у меня начался кафкин процесс с характеристикой, требуемой для защиты диссертации, ибо сначала ты советский, а уже потом кандидат. «Кака-то стерва», - как писал Распутин государыне, - распространила в резине слухи, что мой научный руководитель уехал в Израиль, а слова - «предполагаемый, но не состоявшийся» - стерва пропустила. Характеристику, ни положительную, ни хотя бы нейтральную, мне не давали. «Ваш вопрос не решён», - слышал я на протяжении девяти месяцев. Пришлось в очередной раз обращаться к мужу тёти, заместителю начальника главка Министерства Химической и Нефтеперерабатывающей Промышленности, и получать характеристику, в любом смысле резиновую, по блату. Мужу тёти при этом пришлось расстаться с любимой коллекцией открыток, которую он «дал в лапу» кадровику. В январе 1975 года мне пришлось съездить в Горький за отзывом оппонентов. Приехал в раннюю рань, а встреча с оппонентами заполдень. Кругом слякоть зимней оттепели. Взял билет в кино и с удовольствием посмотрел «Новые центурионы». Встреча с оппонентами прошла хорошо. Они внимательно прочли работу и досконально знали каждую строчку, каждое сделанное допущение. За одно из последних полученных мною соотношений благодарили, сказали, что используют его как рабочее, но слегка обидели меня словами: «Это, конечно, Ваш шеф получил». В конце января я успешно защитился в ФИАНе. Банкет помню плохо: «вырубился» после второй рюмки. Рядом со мной дремал мой оппонент из родного Харькова, обаятельный Семён Моисеев, утомлённый командировочными хлопотами при отсутствии домашнего уюта. Запомнился традиционный тост Анри за прекрасных дам из-за возражения Дины: «А как быть с непрекрасными?». «Нэпрекрасных дам нэт!», - ответил Анри с акцентом, слегка усиленным хмелем. Под конец пиршества он посетовал на неполноту счастья, сказав, что познал всё, что хотел познать на свете, кроме королевы Англии. Мало или вовсе непьющий тесть с апломбом, которому мог позавидовать любой под мухой слоновой, выдал: «Могу познакомить. Ничего особенного!». Опешивший Анри восхищённо: «Ну медики дают!». Моя служба в резине приближалась к концу. После завершения диссертации, которую удалось сделать, в основном, в рабочее время, и получения характеристики в ней не было никакого смысла.
    Под занавес я посетил курсы повышения квалификации, суть которых свелась к ознакомлению нас с двумя концепциями о положении дел в экономике: официальной, для потребления всем народом, и реальной, для думающей его части, которая и без того догадывается. Лейтмотив первой был - всё хорошо, прекрасная маркиза, особенно в юбилеи: пятидесятилетия Советской власти в 1967 году и в столетие Ленина в 1970 году. Считалось, что именно к юбилеям советские люди как-то

                - 78 -
особенно возбуждаются, проникаются    сознательностью, советским патриотизмом, их начинает неудержимо тянуть к счастливой жизни на вершинах коммунизма, и они, наконец, начинают хорошо работать, пренебрегая презренным металлом, побуждаемые одними святыми моральными стимулами. В конце занятий, после всей этой лабуды нам прочли, разумеется, с разрешения партийных властей, лекцию, содержащую правдивую информацию. Основные тезисы следующие. Во-первых и в главных, эффективность советской экономики в последнее время отрицательна, т.е., на рубль вложений 97 копеек отдачи. Во-вторых, высокая эффективность таких отраслей, как производство автомобилей, телевизоров, - дутая, т.е., достигнута за счёт десятикратного превышения цены над себестоимостью. В-третьих, специфические статистические данные, согласно которым, например, Союз производит столько же оборудования для текстильной промышленности, сколько США, с той разницей, что американская статистика учитывает только количество станков, подразумевая, что каждый из них работает, для чего, оказывается, требуются запчасти той же стоимости. В Союзе же запчасти составляли три процента стоимости, что гарантировало и огромные простои, и низкое качество продукции. В-четвёртых, на фоне более низкой, чем в штатах, производительности труда есть процесс производства, в котором Союз вдвое опережает США по этому показателю! Но почему в Союзе об этом никто не знает? Потому что этот процесс - ручная сборка, где высокая производительность труда достигается исключительно путём жестокой социалистической эксплуатации людей! В-пятых, ни одна пятилетка не была выполнена, а семилетка провалилась так, что даже экономисты не представляет себе, чем же всё-таки она закончилась. В-шестых, инфляция, вопреки пропаганде, была всегда, но во времена Сталина она был; скрытой: цены держали, отнимая у людей деньги путём принудительных займов «на восстановление и развитие народного хозяйства».
    Вторым запомнившимся мероприятием была лекция одного из активистов антисемитского общества «Память» некоего Емельянова, приглашённого "резиновым" партбюро и представившегося лектором горкома КПСС и преподавателем арабского языка Университета Дружбы Народов. Лектор лгал с истинно советским бесстыдством и размахом на зависть самому Гебельсу. Помимо цитирования известной фальшивки «Протоколы сионских мудрецов» лектор родил следующее. Первое - еврейского языка, языка торы, не существует! Куда же он девался? А очень просто: это не язык, а жаргон арабского, который де выдумали торгаши! Плевать, что евреи, как народ, древней арабов - ведь они могли несколько веков молчать и ждать, когда их отделившаяся ветвь создаст язык и поделится со своими предками. Плевать, что словечко «торгаш» приобрело презрительный оттенок в новое время, особенно в советское, с ликвидацией рынка, кроме чёрного. В древние же времена занятие

                - 79 -
торговлей требовало не только ума, но и большого мужества. Второе - евреи, правда, выдумали алфавит, но… алфавит, оказывается, может выдумать каждый дурак! Бедные египтяне! Они, на поверку выходит, ещё глупее дураков. Что уж тут говорить о русских, которые вовсе не выдумали, а позаимствовали алфавит у греков, правда, с доработкой. Третье - евреи не древний народ, а молодой, и тут же замена слова на уничижительное, «сопливый» народ в сравнении… с русскими Хоть  стой,  хоть  падай!  Но  оказывается,  что  шумеры  и хеты были чистокровными русскими! Интересно, знали ли они об этом, тем более, что само слово «русь» вовсе не русского происхождения. Оказывается, что язык шумеров и хеттов ближе всего к русскому! Четвёртое - когда евреи осадили Иерусалим, называвшийся тогда «Евуссей», то его защищали… русские! «Это наш древний Сталинград!», - вопил штатный антисемит. Главным было нижеследующее резюме: «Если мы, русские люди, будем хлопать ушами, то в двухтысячном году еврей директор будет платить нам гроши, а мы ему руки лизать. У Вас в институте тоже есть евреи, и Вы должны к ним присматриваться!». Народ в зале безмолвствовал. Так уж повелось на Руси не только со времён Бориса Годунова, но и премного ранее. Назавтра ретивые коммунисты евреи рысью кинулись в горком партии жаловаться: никак не могли усомниться в верности родной партии так называемой ленинской национальной политике. «А что он такое сказал?», - спрашивает наивный ничего не ведающий начальничек. В ответ тычут под начальственный нос конспект. «Конспектик, небось, тенденциозный!», - дарит жалобщиков блудливой улыбкой капээсэсовец. «Да у нас и магнитозапись есть!», - не унимается партийная килька. Крупная рыба ощеривается: «Где-е-е?!!». «Наш киномеханик записал», - отвечают. А тот, не будь дурак, на прямой вопрос не менее прямо ответил, что запись уже стёр. Вся эта злокачественная галиматья была прочитана не менее, чем в пяти крупных учреждениях Москвы. Отовсюду в горком партии бегали жалобщики из партийных евреев. Как правило, в горкоме отвечали, что никакого Емельянова не знают, что такой лектор в штате не числится, так, самозванец какой-то.
   Последнее, что мне удалось сделать по резиновой тематике, касалось разрушения резин в агрессивной среде путём прорастания микротрещин с поверхности вглубь материала. В лаборатории давно проводились эксперименты по долговечности резин в агрессивной среде повышенной концентрации в условиях как статических, так и динамических нагрузок. После определения времени жизни образца требовалось дать прогноз его поведения в реальных условиях. Для этого нужно было правильно смоделировать процесс разрушения. Ни сделать это, ни понять, когда ему объясняют, З. не мог. Он туго знал, что вредоносный озон может попасть на поверхность резины только из окружающей среды, например, из воздуха с помощью известного механизма объёмной диффузии. Ему было понятно, что концентрация озона на поверхности

                - 80 -
образца прямо пропорциональна оной в воздухе, но о том, что происходит дальше, он и слушать не хотел, справедливо подозревая, что зависимость долговечности резины от концентрации озона в воздухе может оказаться нелинейной, а значит может выйти за пределы его понимания. Беда в том, что прямолинейные З.- понятные прогнозы расходились с данными эксплуатационщиков порой в десятки раз. При этом, чем больше было отношение повышенной концентрации озона к эксплуатационной, тем более нелепым выглядел туполинейный прогноз. Я же предположил, что модель должна быть несколько сложнее: сначала действительно объёмная диффузия поставляет злополучные молекулы озона из воздуха на поверхность, а затем они должны по поверхности микротрещины ползти к её устью, чтобы ослабить межмолекулярную связь  в  месте  концентрации  напряжения   и,  таким образом,   углубить  трещину. Вторая и последняя фаза процесса управляется уже механизмом поверхностной диффузии. Размеры микротрещины столь малы, что воздух в ней застаивается, поглощённый поверхностью озон не восполняется извне, так что поверхностная диффузия становится если не единственным, то основным механизмом попадания молекулы озона в устье микротрещины. Всё это привело к нелинейной связи времени жизни резинового изделия с концентрацией озона в воздухе, а главное, к хорошему соответствию прогнозов имеющимся эксплуатационным данным. Увы! Для невежды главное не истина, не сила правды или права, а право силы. Настоять на своём, печатать чушь в не читаемых солидными людьми журналах, всё это позволяет уже вошедшему в узкий круг учёных бандитов, окопавшихся на обочине науки, хорошо жить и прекрасно себя чувствовать. Это тем более поражало, что происходило в эпоху, когда лысенковщина, казалось, стала делом давно минувших дней. Так и не появилась в печати моя коротенькая, но, по-моему, стоящая статья.
    Последней в отношении меня подлостью З. стал отказ подписать моё заявление об уходе по собственному желанию, что противоречило неписанным правилам, хоть как-то ограничивающим произвол начальника в отношении к подчинённому, даже если подчинённый еврей. Для таких гнусных случаев существовала процедура самозащиты подчинённого, о которой я не знал. Заявление об уходе следовало посылать почтой ценным письмом с описью содержимого конверта. Такие письма, спасибо советской бюрократии, обязательно регистрировались и являлись убедительным свидетельством неблагополучия. Они легко обнаруживались при любых проверках, что слегка портило кровь начальству. А этого начальство почему-то очень не любит. Опять пришлось просить помощи у мужа тёти, и это через сто четырнадцать лет после отмены крепостного права в России! Последний привет из резины пахучей я получил через полгода после увольнения. Это было грязное даже физически «подмётное» письмо,

                - 81 -
отпечатанное на машинке с ужасным шрифтом, дабы не оставить образец почерка, от молодых женщин - работниц институтской библиотечки, которая была моим рабочим местом в течение пяти лет. В этом послании содержалась просьба вернуть украденную мною книгу, о которой я не имел ни малейшего представления. Первый и последний раз в жизни судьба занесла меня в настоящий гадючник, первый и последний раз в жизни пожалел я о трёх рублях, потраченных на торт для этих работниц после успешной защиты мною кандидатской диссертации, и заодно о книге Стругацких, которую попросила у меня почитать одна из них, да так и не возвратила. Не делай добро плохим людям. Не пробудить совесть у тех, кто её потерял. Такие обид не забывают, а добро не прощают.   



ЭТО

    ЭТО - вовсе не это, а аббревиатура: электротермическое оборудование. ВНИИЭТО и стал моим последним институтом в России, где я проработал четырнадцать с половиной лет. Начало работы в ЭТОм было из числа такого плохого, что постепенно перерастает в кошмарное. Это была лаборатория АСУ, что означает  -  автоматизи-рованных систем управления. Нет,не зря был в Союзе анекдот про ОБСОСУ от СОКНАЗ, т.е., общество сошедших с ума от сокращённых названий. Светочку, рассказавшую мне этот анекдот, я как-то зачислил в ОБСОСУ от УСОВ: последние буквы этого монстра означают угрызения совести.Это произошло после того,как она отказалась «слинять» в кино в рабочее время. АСУ во всесоюзном масштабе было великой надеждой на то, что злополучный госплан, вооруженный вычислительной техникой, сможет посчитать всё, от производства ракет до продажи мороженого и воды на захолустном пляже, и без частной инициативы, конкуренции, рынка, каким-то чудом свести концы с концами. Если было в Союзе дело, тухлое абсолютно и во всех отношениях, то это было АСУчиванье чего бы то ни было. Всерьёз, да ещё с неподдельным энтузиазмом, к АСУ мог относиться или наивный дурак или нормальный карьерист, для которого весь смысл жизни укладывается в прокрустово ложе собственного благополучия любой ценой. Такую шкалу ценностей приняли, к сожалению, немало врачей там, где платят за лечение каждого больного. Меньше времени на приём больного - больше денег за час работы. Прав Иммануил Кант, считавший человека подверженным соблазнам и нуждающимся в системе отношений, контролирующей каждый шаг и насильно заставляющей человека быть человеком. В общем, первый из двух моих начальников в ЭТО, Сева,был карьерист, всеядный трудоголик и агрессивный хам,который в хамстве

                - 82 -
мог зайти сколь угодно далеко, разумеется, при отсутствии отпора. Первый день в АСУ был переполнен радостью увольнявшейся женщины по имени ДизА. О ней говорили, что она могла в любой момент заткнуть Севку наглостью, вполне соответствовавшей её молодости, привлекательности, энергетике. ДизА принесла вино, щедро всех угощала и, обращаясь к уже бывшему начальнику, говорила: «Выпьем, Севка, гад! Сколько я с тобой, подлецом, намучилась!». Севка неловко улыбался, понимая, что его над нею власть кончилась.
    Первая моя зарплата в ЭТО была 120 рублей. Иной она и не могла быть. Завотделом Игорь Иванович Игнатов, узнав что я почти кандидат наук, сказал, что я не должен показывать свой диплом хотя бы два месяца, так как взять меня на работу он может только на зарплату 120 рублей (еврейский максимум), а потом мне задним числом доплатят недостающие 65. Я успокоил его, объяснив, что и хотел бы, не показал бы диплом ввиду отсутствия такового, что пройдёт не менее двух месяцев пока мне его, наконец, выпишут. Обязанности мои сводились к перетаскиванию магнитных лент с места на место - в отделе не было ЭВМ для АСУчивания и приходилось арендовать время в другом учреждении. Спасительная забывчивость избавила мою память от каких бы то ни было подробностей наших с Севкой служебных разговоров. Помню только патологическое желание за-душить его своими руками. Понимая, что я не могу себе это позволить и даже не могу подать заявление об уходе прежде, чем найду другую работу, я молчал, стиснув зубы, и..засыпал прямо во время деловой беседы. Севка метал икру - не понимал, дурак, что тормозясь сном, я спасаю себя от сукинсыноубийства, а его от преждевременной смерти. В похожем положении находилась одна дама. Она пересиживала под Севкой чёрные дни своей жизни и интенсивно искала работу. «Что вы делали сегодня?»,  -  надсаживаясь,  вопил  Севка.  В  ответ  нервный отчёт трепещущим от страха голосом. «А что вы делали час назад?», - грохотал хам, упиваясь безнаказанностью. «Я хочу знать, что вы делали пятнадцать минут тому назад!», - не унимался начальничек. Я чувствовал себя пассивным свидетелем публичного изнасилования средь бела дня. От меня он потребовал однажды объяснительную записку по поводу моего сна в процессе служебных бесед. Я написал, что считаю себя слишком лысым для того, чтобы подвергаться шельмованию ещё и такого рода, что уйду при первой возможности, что нет никакой необходимости форсировать мой уход дальнейшими репрессиями. В конце этого наигнуснейшего отрезка моих хождений по институтам Союза Севка нашёл для меня более интеллектуальную работёнку, чем беготня в качестве АСУшного курьера. Мне была дана чужая неработающая программа в кодах и

                - 83 -
поручение заставить её работать. Закончив бумажную часть работы, я впервые вошёл в машинный зал, где располагалась сама старушка Минск-22 и шкафы с её барахлом. Все как раз ушли обедать, спросить, где что лежит, было не у кого, и я стоял посреди зала с растерянным видом. А тут случись Севка. «Что вы стоите?», - как всегда, на повышенных тонах. «Не знаю, где лежит лента», - отвечаю. «Что вы из себя идиота корчите?!», - переходя на рёв. Я побледнел: «Что прикажете делать? Себе брюхо резать или вам в морду дать?». У меня не было при себе катаны для обряда сепуки, и догадостный Севка сообразил, что остаётся только одна, последняя возможность. «Много на себя берёте», - сказал нормальным голосом и выскочил из зала. Нет худа без добра. Во время своих курьерских вояжей с авоськой, наполненной магнитными лентами, я познакомился с Володей Харитоновым, щедро дарившим мне впоследствии радость дружбы. Ничто не было для него трудным или сложным. Сболтать разболтанные устройства ЭВМ - пожалуйста, сварганить диссертацию любой сволочи - пожалуйста, крыть крышу черепицей за доллар в час (это уже в Израиле), а потом зашибать для каблана (поставщика рабов работодателю) двадцать тысяч долларов в месяц, довольствуясь для себя лишь четвёртой частью, - пожалуйста!
     Запомнилась и АСУшная командировка во Владимир с заездом в Суздаль. Суздаль - жемчужина российской старины. Городок-заповедник сохранён в границах екатерининских времён. Он как бы выпадает из времени, да ещё из такого мрачного, как нынешнее, к тому же сияет усыпанными звёздами голубыми куполами деревянных церквей - лепота одним словом. В маленьком историческом музее во Владимире читал газету эпохи до исторического материализма. Мужские брачные объявления не баловали разнообразием: «Хочу полную», «Желательно очень полную». Деловая часть командировки была отмечена цинизмом программистов, сопровождающих и дорабатывающих математическое обеспечение АСУ, и поразительной наивностью пользователей. Как ни противен мне был этот род деятельности, но полученную от Севки книжку о линейном программировании я прочитал – образование позволило, а любопытство заставило. Но и без всякого чтения было ясно, что при отсутствии элементарного порядка в организации экономики математический расчёт не имеет никакого смысла. Имеем, например, солидную систему линейных алгебраических уравнений со многими неизвестными. При  каждом  неизвестном  должен  быть  коэффициент.  Если  в уравнение  входит какой-нибудь «Х» без множителя-коэффициента, то это означает, что множитель просто равен единице. А множители эти связаны с реальными вещами: количеством оборудования нужного качества, чёткой работой смежников, вовремя поставляющих материалы в требуемых и количестве и качестве, с бесперебойной поставкой электроэнергии, с чёткой работой  ремонтных

                - 84 -      
служб, наконец. Всё это в условиях не рыночной экономики сбоит, а значит предполагаемые известными множители нельзя задать по причине неизвестности многих или даже большинства из них. Без необходимых входных данных нет уравнений и решать нечего. Это прекрасно понимали программисты, что не мешало им надувать щёки и сулить златые горы произведенных товаров и златые звёзды героев социалистического труда на груди энтузиотов АСУ. А наивные инженеры, не понимавшие не только смысла расчётов, но и взаимосвязи математики и реальности, честно докладывали о жалких последствиях своего энтузиазма и пытались объяснить отсутствие радужных перспектив недостатками модели, предлагая «развитие» линейного программирования в нелинейное. Такому «пониманию» проблемы способствовали и «блестящие» инструкции, например, так называемая расшивка узких мест. Если, скажем, на предприятии вместо трёх станков определённого типа работает лишь один, то производительность соответствующей линии падает втрое. Нехватка станков образует так называемое «узкое место». Это не мешает, однако, посчитать, что было бы, если бы станки были в нужном количестве. Для этого инструкция предлагает «расшить» узкое место, т.е., задать избыточным количество недостающих станков. Ура! Количество продукции утроилось! Инженер, для которого «расшить» означает обеспечить данное место всем необходимым, об условности расчёта забывает и с недоумением убеждается, что расшитое узкое место зашивается попрежнему и не успевает обслужить линию: отсутствующие станки упорно не хотят включиться в процесс производства. Вот и рождаются рацпредложения типа замены квадратно-гнездового способа посева кубически-гнездовым в целях увеличения урожая.
   Завотделом Игорь Иванович избавил меня от необходимости бежать из ЭТО куда глаза глядят и перевёл в лабораторию математических методов исследования под начало к Колюне. Тот показался мне вполне интеллигентным человеком: мягкий, застенчивый, иногда трогательно беззащитный, да ещё образованный, говорит тихим голосом. В его комнате-лаборатории собралась незаурядная компания. Среди ведущих спецов три еврея и Толя, который всё знает. Число три долго было своеобразной еврейской константой. До моего появления в этой комнате там работала Юсина, уехавшая в США, - для меня личность легендарная, потому что незнакомая. Я ещё застал там Тимофея (Тимоти) Фридмана, сына американских коммунистов, кинувшихся, как мотыльки в пламя костра, помогать молодой советской республике пролагать дорогу к счастью всему человечеству и, как мотыльки, опалённые этим пламенем. Отца Тимы расстреляли, а мать дожила не только до освобождения из концлагеря, но и до репатриации в США вместе с сыном и его семьёй. Третьим евреем был в то время Яша Штипельман. Он оказался в штатах гораздо позже Ляли Юсиной и Тимы. Едва успела уехать Ляля, в интеллектуальной комнате появился я, сохранив еврейское

                - 85 -
присутствие количественно неизменным. Когда, спустя полтора года, отбыл в дальние края Тима, наши еврейские ряды вновь пополнились третьим. Им оказался Саша Сапожников, до женитьбы Абрамзон. Женщинами комната тоже не была обижена. Две из них - Леночка и Мари-Анна (Марьяша) - вполне достойны титула если не «миледи», то просто «леди». С Леночкой, дочерью основателя отрасли Андрея Павловича Альтгаузена, я познакомился позднее, после окончания её декретного отпуска. В целом, обстановка в комнате представлялась мне вполне идиллической, контраст с севкиным острогом - разительным. Смеясь, вспоминаю я свой вальяжный тон, когда я объяснял коллегам, как им повезло с начальником. Видя их скептические ухмылки, я продолжал настаивать: «Вы не знаете,что такое плохой начальник».Они благоразумно молчали, давая мне время раскаяться самому.
   Раскаянье пришло с небольшим опозданием, ибо первые признаки своей неправоты в отношении начальника я постарался не заметить. На то была причина: заканчивались трёхлетние муки мамы, умиравшей от рака. До смерти мамы я успел за два месяца своей службы на новом месте подучить фортран, написать на нём и отладить нехитрую, но первую в моей жизни программу, произвести с её помощью расчёты и вполне удовлетворить заказчика. Сразу после похорон Колюня своеобразно выразил мне соболезнование: он почти мычал: «Вы, э-э-э, должны, э-э-э, работать лучше, э-э-э». Моё состояние не позволило мне реагировать на это мычанье сколько-нибудь эмоционально: я лишь молча кивал, почти не слушая его бормот. Мне очередной раз не повезло - я попал в колюнин рай на стыке времён. До того, когда в работе были заинтересованы только заказчики, Колюне было глубоко наплевать, будет ли работа сделана на две недели раньше, или на два месяца позже. Тогда темп, который я взял на старте, не только не вызвал бы никаких нареканий, но и, скорее всего, удостоился бы похвалы. Но в это время большую и не безынтересную работу заказал Колюне умный, как специалист и как дипломат, Юра Лингарт. Он убедил Колюню, что успешное выполнение этой работы, имеющей, как почти всё в Союзе, военное значение, может быть увенчано докторской степенью (четвёртая степень, присуждаемая в России: на Западе третья степень высшая). Когда же дело шло о личном, кровном интересе, Колюня не бежал, а мчался во весь опор, быстро как только мог, нещадно стегая лошадей, т.е., подчинённых евреев. Преимущество этой работы с профессиональной, но не политической точки зрения: укреплять мощь советского монстра добрым делом не назовёшь, - состояло в том, что она не была бессмысленной. В отличие от АСУ и от резины хорошая работа гарантировала достижение поставленной цели, например, оптимизацию процесса производства кристаллических слябов или выплавки так называемых спецсплавов. Разработанная

                - 86 -
технология производства этих военных продуктов строго соблюдалась в отличие от производства той же резины.
    Резина, та её часть, что предназначалась для мирных целей, производилась, как правило, несчастной лимитой во вредных условиях и за менее чем скромную зарплату. Заработок можно было нарастить одним способом – перевыполнением плана, а последнее невозможно без нарушения технологического режима производства. Поэтому резина была плохой независимо от разработанной в НИИ рецептуры, что и обессмысливало вполне труд разработчиков. То же можно сказать и о производстве военной резины, если речь шла не о живучести техники, например, подводной лодки, а о здоровье людей. Каждый работник советского НИИ сознательно не вредил, и контролирующий качество подводной резины, некто Гуров, честно регистрировал количество цианидов и прочей дряни, выделяемой продуктом в атмосферу, а, в условиях эксплуатации подводной лодки, прямо в лёгкие моряков. В ответ от начальства он слышал примерно следующее: «Вы здесь не для того, чтобы запрещать! Вы здесь для того, чтобы разрешать! Чёрт этих подводников не возьмёт! Знаете, как их кормят! На каких курортах они отдыхают! Ничего с ними не станется!».
    Первым исполнителем интересной кристаллической тематики по поручению Колюни стал «американец» Тима Фридман. Он уже был занят немаловажной работой моделирования процесса выплавки спецсплавов, но личный успех начальника дороже всего, и эту работу перепоручили мне. Тима в то время как раз подал заявление на выезд, время до получения разрешения целиком зависело от произвола властей, и надо было ковать железо, пока горячо. Опытный программист-вычислитель Тима и начинающий я были несоизмеримы, вот и пришлось Тиме, помимо работы в нормальном одиночном режиме, долгие часы день за днём вплоть до самого дня отъезда сидеть между стеной и Колюней, отрезанным от остального мира, включая клозет, терпеливо выслушивать вопросы, замечания, тягучие размышления вслух, всё это тошнотворно тягучим голосом, и столь же терпеливо отвечать, разъяснять, скрипеть зубами, скрывая свои чувства по поводу гнусной привычки Колюни тягуче торжествовать, едва заметив пусть даже мелкую неточность в работе. В те брежневские времена начальство отъезжантов не поощряло, и Тима, сокурсник начальника отдела Игоря Ивановича, заранее предупредил его и предложил подать заявление об уходе «по собственному желанию». Игорь прекрасно понимал, что после увольнения еврей «в подаче» в течение неопределённого времени мог быть либо безработным «изменником родины», либо претендовать на работу ночного сторожа. «Будешь работать до последнего дня!», - была его резолюция.

                - 87 -
    Пока Тимофею, по его собственному выражению, Колюня перетирал яйца, я принял от него «расходуемый электрод», т.е., моделирование процесса производства спецсплавов. Выучил алгол, основной язык программирования лаборатории, и начал делать первую в жизни серьёзную программу. Пришлось осваивать не только язык программирования и технические приёмы расчётов, но и новую для меня идеологию вычислительных методов, существенно отличающуюся от аналитики. Например, ещё со школьных времён смело пишешь формулу зависимости величины пройденного пути от скорости и времени при равномерном движении: умножаешь величину скорости на время и все дела! Каждый человек понимает, что речь идёт о времени движения тела, а не о времени, прошедшем со дня сотворения мира. Человек, но не дура железная, которая требует не только чёткого, но и исчерпывающего определения каждого пустяка. Подавай ей не время вообще, а конкретный промежуток времени. О более хитрых случаях не упоминаю, жалея бумагу и время. К счастью, такие и более сложные препятствия я преодолевал  не  за  дни  и  недели, как это бывает с  людьми, не прошедшими дрессуру в университете, да ещё на теор-кафедре, а за минуты и часы в зависимости от сложности. Работа продвигалась быстро и была сдана заказчику «под ключ» спустя три месяца после не начала собственно решения задачи, а после начала ознакомления с алголом. Заказчики были мною довольны тем более, что я, будучи физиком, доработал и физическую постановку задачи. Я тоже был доволен своей работой, несмотря на то, что не смог поменять естественный для подростка комплекс неполноценности на комплекс превосходства. И тут грянул гром. Колюня отозвал меня в сторонку и долго тягуче мямлил, что Тима сделал бы ту же работу быстрее. Я опешил. Если бы Тима, высоко-квалифицированный специалист с многолетним опытом работал на уровне человека с малодневным опытом, - это было бы более, чем странно. Будучи тугодумом, да и не желая сразу принять, что имею дело с подлецом, я попытался объяснить себе этот неадекватный выпад недоразумением, незнанием Колюней объёма работы и спросил: «Вы думаете, что Тима сделал бы эту работу за две недели?». В ответ: «Ну, не э-э-э за две э-э-э, но раньше». «Да слышит ли он, что говорит?», - подумал я и прекратил разговор немого с глухим. Немым был я ввиду отсутствия прав и возможности немедленно подать заявление об уходе, не рискуя надолго стать «меняющим работу», так как безработных не может быть при социализме по определению. Я был подключён к главному кристаллическому делу лаборатории, обещавшему выкристаллизоваться в триумф начальника. Работал совместно с Яшей Штипельманом, что было большой удачей - он прекрасный учитель и многому меня научил. Он охотно отвечал на самые нелепые вопросы, не надувался, и попадать впросак при Яше не было унизительно. «Яша, а могу ли я в алголе…?», -

                - 88 -
задавал я очередной нелепый вопрос. «А вот тебе!», - отвечает Яша, помещая комбинацию из трёх пальцев прямо против моего носа. При этом он весь светится такой весёлой и доброжелательной улыбкой, что дислокация его кукиша кажется вполне естественной. Иное дело Колюня. Когда я выразил ему свои сомнения по поводу граничных условий, он не дослушал, не понял, что речь идёт о физике, а не о простой математической их записи. Мямлик преобразился в рычащего хама и мгновенно преобразовал меня из позарез нужного ему же единственного в команде физика (впоследствии именно моя часть работы дала ему так и не реализовавшуюся надежду на четвёртую степень) в интенсивно ищущего другую работу не думающего исполнителя.
   Ярким человеком был частый гость нашей комнаты завлаб Женя Николаев. Его лаборатория помещалась в соседней комнате. Он обладал повышенной степенью странности и часто был предметом насмешек окружающих зубоскалов. Двухметровый математик с детски наивным выражением лица и склонностью к неординарным поступкам не мог не привлекать к себе внимания. Злоязыкий острослов Тима пылко ненавидел его. Зная, что родной язык тимкиной мамы английский и как бы забывая, что Тима родился и всю жизнь до сего дня прожил в России, Женя вопрошает: «Тимофей, ты английский знаешь лучше, чем русский?». - «Чем ты русский?», - безжалостно уточняет Тима. - «Нет. Чем ты.», - с непоколебимой непосредственностью ставит все точки над «и» Женя. - «Чем я? - хуже.», - исчерпывает вопрос Тима. Иногда Тима давал нам уроки американского образа жизни, например, сопоставлял цену свободы там и в Союзе.  «В Союзе, если публично оскорбишь человека, то порой можешь заплатить сто рублей штрафа или отсидеть три года в тюрьме на выбор. А в Америке либо плати пятьдесят тысяч долларов, либо сиди в тюрьме три недели.», - говорил он. После очередного «наезда» на Женю я сказал: «Тима, да ты со своим языком будешь в штатах без штанов ходить!». - «Что ты!», - возразил он, - «Я отсижу. И за себя отсижу и за другого - ещё и заработаю!». Разнообразием в жизни, не сказать, чтобы приятным, была регулярная промывка мозгов под названием философские семинары, часто под наблюдением товарищей из райкома партии. Эти семинары были призваны укреплять у участников изрядно пошатнувшееся к тому времени коммунистическое мировоззрение. Ах! Не стоило завотделом Игорю Ивановичу распекать Женю за недостаточное рвение на пресловутых семинарах. Марксистско-ленинская сторона совести этого огромного человека без малейшего чувства юмора была нечиста. Впоследствии выяснилось, что он иногда рассказывал избранным слушателям о мафиозной элите Союза, включающей всю номенклатуру вместе с И.И., которая готова начать ядерную войну, укрывшись в убежищах, и обречь всех прочих

                - 89 -
на гибель. А тут ещё злополучный Игорь обязал его прочесть доклад на тему «трудовой коллектив» на следующем семинаре и потребовал солидно подготовиться. Бедный Женя воспринял это поручение как кару и, может быть, не только за неубедительную демонстрацию лояльности, а с подоплёкой, с намёком на то, что тайное (грешные мысли и неосторожный трёп) стало явным и… то ли ещё будет! Как бы то ни было, но когда дня через три он обратился ко мне за советом, на нём лица не было. Говоря о себе, часто прибегают к косметике лжи, но, слава Богу, в этом случае мне ложь не нужна. Почувствовав настроение Жени, я смеяться не стал, а вполне серьёзно сказал: «Плюнь, Женя, на эту херню и делай то, что все. Возьми в предбаннике парткома одну из разложенных там брошюр-агиток, отчеркни ногтем несколько подходящих абзацев и прочти их слово в слово.». Так я почистил свою совесть, но не предотвратил трагедию. На семинаре Женя долго не начинал свой доклад, требуя моего присутствия. Я же спрятался в библиотеке в дальнем конце нашего громоздкого НИИ, но был найден и живьём доставлен в комнату, где уже все были в сборе. И.И. сел рядом с Женей. «Трудовой коллектив это великая сила!», - под смех собравшихся изрёк Женя. Затем он отвлёк от себя внимание, пригласив всех взглянуть на календарь. «Скоро шестисотлетие битвы на поле Куликовом», - продолжил докладчик и, видимо вдохновившись подвигом предков, обрушил свой пудовый кулак, да с медным кастетом, на голову, право, не худшего из начальников. К счастью, последний рефлекторно дёрнулся и упал вместе со спасительно неустойчивым стулом. Остался жив. А Женю в психушке «долечили» до безопасного, хоть и мало вменяемого, состояния.
     С той поры и до конца Союза не было в этом отделе «философских» семинаров. Осталась только самопромывка мозгов. Немалое мужество и недюжинная самостоя-тельность мысли, или общение с абсолютно свободными людьми нужны, чтобы полностью, а не частично, осознать, в какой стране ты живёшь, покорствуешь, вливаешься бараном в стадо бредущих на демонстрации лояльности уродскому режиму  и т. д. Вот и разрабатываешь для себя оправдательную идеологию:  дескать, идеи  хорошие,  да  реализация  подкачала. А всё де оттого, что, по словам Плеханова, «Россия ещё не смолола той муки, из которой пекут социалистические блины». Вот если бы (не дай Бог!) социалистическая революция произошла сначала в штатах, вот тогда бы… С последними иллюзиями о морали, точнее, абсолютном отсутствии таковой у Ульянова-Ленина, я расстался только тогда, когда улетающий вместе со мной в израильскую даль самолёт пересёк воздушное пространство родины.
    Не только описанным случаем отдельского масштаба был знаменит злополучный 1980-й год. Началось «выполнение интернационального долга» в Афганистане, которому суждено было продлиться почти десять лет. Лишь сравнительно малая

                - 90 -
часть российских мужиков, родившихся в период с 1928-го по 1960-й годы не участвовала в войнах (кроме офицеров). Правда, в студенческие годы я вместе с небольшой группой друзей встретил в харьковском саду Шевченко молодого инвалида венгерской кампании. Он получал смехотворную пенсию около тридцати рублей в месяц и подрабатывал сторожем. Симпатичный парень, так рано и за себя, и за нас, не воевавших, заплативший часть нескончаемого долга жесточайшему заимодавцу - России, пустил нас в своё помещение распить бутылку сухого вина и составил нам компанию. Инвалидов чешской кампании мне встречать не довелось. Воевали русские люди и во многих других местах, но это уже касалось только профессионалов. Так что в Афгане, впервые в истории России, подавляющее число российских воинов были детьми не воевавших пап. Оправдание этой «преступной авантюры» (слова
 А.Д. Сахарова) было смехотворно и состояло, в основном, в том, что Афганистан граничит с Россией, а в нём, видите ли, неспокойно. Брежнев говорил о соседе, у которого горит дом. Пропаганда ссылалась на просьбу с чьей-то стороны ввести войска. Риторический вопрос состоял в том, кто бы это мог просить, если вторжение началось с физического уничтожения правительства. Брежнев поднапряг свою теоретическую мысль и заявил, что понятие суверинитета должно носить классовый характер. Запад называл это брежневской теорией ограниченного суверенитета. В народе ходил анекдот, определявший татаро-монгольское иго как временный ввод на территорию древней Руси ограниченного контингента татаро-монгольских войск по просьбе законных правительств некоторых удельных княжеств. Заменив в этом анекдоте название стран, получим точный текст советской пропаганды. Итогом этого бандитизма было превращение первой и последней летней олимпиады в Союзе в липочку. Полсвета не прислали свои спортивные делегации, проигнорировав мероприятие. Чего, однако, не отнимешь у советских, так это постановочного мастерства. Открытие и закрытие обрезанных игр представляли собой великолепные шоу! На закрытии олимпиады исполнялась прощальная песня с обращением к медведю-символу:

   Досвиданья, наш ласковый Миша!
   Возвращайся в свой сказочный лес!

Так как до эры Михаила Горбачёва оставалась целая пятилетка, то слова песни не вызвали возражения в ЦК КПСС. А вот детский мультик с кроликом Устином и удавом Константином во времена Константина Устиновича Черненко запретили.
   Организация олимпиады превосходила размеры разумного. Прежде всего из Москвы выдворили всех подозрительных. В магазины подбросили всё, что могли.

                - 91 -
  Ко встрече с коварным зарубежьем подготовили не только милицию и КГБ,но и целую армию контактеров, проинструктированных людей, которым разрешалось и даже вменялось в обязанность общение с иноземцами. Были заготовлены ответы на тысячи антисоветских «почему». И всё же один мой знакомый контактер был поставлен в тупик с виду простеньким, но удивительно коварным вопросом: «Где тут можно кофе попить?». Только советский человек может понять, в чём тут загвоздка. Соцсистема - это прежде всего тотальный дефицит: дефицит всех товаров потребления, как промышленных, так и продовольственных, дефицит билетов на все виды транспорта дальнего следования, дефицит посадочных мест во всей системе еды и питья, и алкогольного, и безалкогольного. О плавательных бассейнах и спортзалах для здоровья, а не для профессионального спорта, при социализме может мечтать привилегированный, иными словами, приблатнённый, или неадекватно воспринимающий реальность, или, наконец, «контра», терпеливо ожидающая крах системы или возможность попасть в капиталистический ад. В этом же году скончался Иосиф Броз Тито, что вряд ли заметно повлияло на судьбы его сограждан. Как бы к нему ни относиться, но то , что он не кланялся Сталину, вызывает уважение. Куда большей болью десятков миллионов сердец отозвалась смерть, тоже во время олимпиады, Владимира Высоцкого. Многотысячная толпа обожавших своего барда людей парализовала в день похорон движение городского транспорта вблизи театра на Таганке. Советская пресса угрюмо молчала. В витрине одной фотографии вывесили портрет Высоцкого и надпись: «Скорбим вместе со всем народом». Власти заставили убрать и фото и надпись. Произошло ещё одно незаурядное событие, подлинный масштаб которого определился в будущем. Великий президент США Рональд Рейган сменил бездарного Джимми Картера. Я не рвался на трибуны стадионов, ставших, пусть не для всего света, но всё же олимпийскими, хотя бы в пиквикистском смысле слова. Но неожиданно билет на состязания по тяжёлой атлетике сам приплыл мне в руки. Дворец тяжёлой атлетики находился очень близко от дома на Черкизовской, где мы жили. К тому же я был заядлым болельщиком, следил за чемпионатами, помнил все рекорды. Сначала меня не смутили ни сравнительно малая стоимость билета, ни то, что соревнования проходили утром. Я наивно полагал, что утром будут состязаться легковесы, а вечером те, кто потяжелее. Всё оказалось не таким, каким казалось. Утром на помост вышли начинающие слабаки из стран, где этот вид спорта непопулярен. Они были почти так же далеки от рекордов, как советские любители второго спортивного разряда. «Насладившись» этим жалким зрелищем, я решил осмотреть комплекс и был задержан человеком в штатском при попытке подняться этажом выше. «Вы куда?», - слышу. Я не иностранец и сразу понял, что именно от них меня отсекают. «Просто хожу, смотрю», - отвечаю. «Не положено», - говорит власть вполне избыточные слова: с меня вполне хватило одного «куда?».


                - 92 -       
    Тем временем мои осложнения с Колюней приняли темп галопа. Я делал довольно сложный алгоритм, аналитическая часть которого представляла собой громоздкие до безобразия выкладки, требующие   терпения и абсолютной аккуратности. Работал не за страх и, тем более, не за совесть, а из одного упрямства, чтоб доказать самому себе, что и этот род деятельности мне по плечу, что б там ни думал по этому поводу взбесившийся псих начальник. Поиски другой работы, как всегда и по одной и той же причине, затягивались. Сижу, тружусь, гляжу - подходит и садится рядом. «Вы не понимаете, что делаете», - заявляет, не имея бледного понятия ни о том, что я делаю, ни о степени моего понимания или непонимания. Шизик решил, что я математический недоумок и зациклил на этом. «Я не вчера родился на свет!», - заявляю. Началась словесная перепалка и по ходу оной выяснение сути дела. Через полчаса, убедившись, что моё мнимое непонимание не больше, а даже меньше его реального, уходит, пробормотав извинение. Мои болельщики, Леночка и Саша Сапожников, слушали с участившимся пульсом, затаив дыхание. «Мы с ужасом думали, что будет, если окажешься прав не ты, а он», - говорит Саша. Лицо Леночки отражает ситуацию лучше всяких слов. Нет на свете такого программиста, который бы не знал, что отладка непростой громоздкой программы никогда не проходит без трудностей. Трудности преодолеваются трудом. Труд требует каких-то затрат времени. Когда отладив все ветки программы, кроме самой сложной, я застрял на поисках нетривиальных ошибок не на минуты и часы, а на несколько недель, Колюня решил меня пришпорить. «Вы э-э-э младший научный сотрудник, но э-э-э Вас можно перевести и в лаборанты», - говорит мне, кандидату наук, единственному на весь огромный институт мнс со степенью, оборзевший скот, зная, как трудно еврею поменять работу и рассчитывая на мою абсолютную беззащитность. «Вы это серьёзно?!», - спрашиваю, резко повышая голос. В ответ тишина. «Вы это серьёзно?!!»,- повторяю. Наконец, тихо и как-то неуверенно: «Э-э-э, серьёзно». - «Спасибо. Остальное - моё дело», - говорю и ухожу, резко обрывая разговор. В этот день на рабочем месте меня больше не видели Следующий небезынтересный диалог с начальником отдела. Я: Игорь Иванович, Коля предупредил меня о понижении в должности до лаборанта. Это вынуждает меня искать другую работу и быстро. Вы знаете, что в Союзе мне это сделать очень трудно, и я боюсь, что придётся искать работу за границей. - Игорь, меняясь в лице: Если хочешь уезжать, увольняйся.- Я: Я не хочу никуда уезжать! Он меня просто гонит с работы! - Игорь: Это решаю я, а не Коля. Иди спокойно работай. Назавтра ветер переменился. Колюня предложил мне стать руководителем группы, правда, пока ещё не созданной. Я не долго мучился в попытках угадать ход событий после моего разговора с Игорем и до предложения заменить моё понижение в должности повышением.Вездесущий Яша Штипельман выдал мне

                - 93 -
слова Игоря,походя брошенные Колюне: «Что там у вас с Ароновым?».Этого хватило.
    Эта история не стоила бы расходуемых чернил, если бы не была характерной, в основном, для «лиц еврейской национальности» - так именовала евреев власть. Мой тёзка и коллега, Боря Минков, рассказывал, как его «пробивал» в военное училище на исследовательскую работу один полковник. Это было сложно, так как Минков, как и я, в графе национальность писал «да». Через два дня после зачисления на работу он подал заявление об уходе по собственному желанию. Настоящей  причиной  ухода было назойливое многократное напоминание  -  это за два дня! - полковником, скольких трудов стоило принять на работу еврея, сколь многим еврей обязан ему, как он должен это ценить и, соответственно, оправдывать полковничьи труды и доверие своей работой. Слушая Борю, я слегка завидовал ему: никогда не чувствовал я себя настолько свободным от обязательств, сначала перед родителями, потом перед своей семьёй, чтобы принять такое решение. От друга моего польского, пана Хенрыка, или просто Генриха, слыхал я историю трудоустройства в МИИТ (Московский институт инженеров транспорта) его начальника, доцента Башука, в самые проклятые для евреев годы позднего Сталина. Долгие месяцы «менял работу» Башук: не брали никуда. Не помогал и партбилет в кармане. Потеряв надежду на окончание кафкиного процесса, Башук пришёл в райком партии, бросил на стол партбилет и в истерике потребовал, чтобы его посадили в тюрьму, где его хотя бы кормить будут. Райком организовал ему трудоустройство в МИИТ. До конца своих дней Башук больше не менял работу. Но к чему мне рассказы, когда на каждом моём месте работы были не выбившиеся в начальство евреи, которые хлебали те же антисемитские щи, не сдобренные бальзамом, пусть мелкой, но всё же власти над людьми. Евреи начальники умели злоупотреблять этой властью, особенно над бесправными подчинёнными, как правило, теми же евреями, ничуть не хуже других.
    А пана из соседнего подъезда привела к нам Дина в конце 1974 года незадолго до моей защиты. Он уже много лет жил с женой Таней в Союзе с видом на жительство, сохраняя польское подданство. Принимая гостей, я развлекал их болтовнёй. Пан слушает и нет-нет да вставит слово. Каждое его слово - кончик шпаги в руках опытного фехтовальщика: бьёт точно, щекочет селезёнку. Подставился - пропустил укол. Реакция мгновенная. Жена его оказалась добрейшим существом на свете, к тому же с несовременной безусловной любовью и преданностью мужу. Генрих приобщил нас к лыжным прогулкам в подмосковном лесу, к кострам на снегу, летом на чёрной земле, с шашлыками. Бывали и застолья, и шахматные баталии. Последние начались с моих побед, носили довольно яростный характер и пошли на спад только после того, как

                - 94 -
пан отыгрался. Застолья порой приобретали польский колорит. Пели «Шла дивэчка до лясэчка, до зелёнаго». «Пие Куба до Якуба, Якуб до Михала», «Гуралю, гуралю, тшы чи не жаль». Заезжали и польские друзья пана по МИИТу, где он и познакомился с Таней. Один из них, пан Мчесь, отличился в студенческие годы, уговорив компанию под Новый год не тратить деньги на покупку гуся, а купить водку на все деньги: шесть бутылок. Чем закончилась такая пьянка при двойной норме водки и острой нехватке закуски, угадайте с трёх раз! Я к тому времени уже подучил польский, читал Лема на его родном языке и, благодаря пану, мог читать польские газеты, что стало особенно интересно во времена Солидарности. Запомнились строки польской поэтессы из стихотворения «Естэшьце» (Существуете). В дословном переводе на русский:  «Простите мне, люди, что сомневалась в Вас. Сейчас вижу - существуете!». Гомулку сменил Каня, и появилась частушка: «Панове и пани, слухайче Каню, бо прыйдэ Ваня и бэньдже як в Афгане». Поляки честно пытались реформировать систему, сохранив «социалистические ценности», но без успеха.  В польских  газетах  появились заголовки типа:  « А является ли эта система реформируемой или нет?». Потом во главе Польши стал бывший советский заключённый пан Ярузельский. Ему принадлежит лжепророческая, но почти крылатая фраза: «Социализм не да шён пшетшэкач», т.е., социализм не удастся переждать. Цены в Союзе продолжали расти. Народ откликнулся стишком:

                Стала водка шесть и восемь -
                Всё равно мы пить не бросим.
                Передайте Ильичу - нам червонец по плечу!
                А если станет больше, то сделаем как в Польше.

   К мнению народа прислушались: червонец не был превзойдён практически до конца Союза. В 1982 году, накануне шестьдесят пятой годовщины Великой Октябрьской, в продовольственных магазинах Москвы не осталось ничего, кроме квашенной капусты в банках. Кто видел на овощебазах процесс её производства, мог рискнуть отведать этого корма, только находясь в состоянии сильного подпития. На улицах, как всегда в такую дату, сияла электро-пропаганда, подвешенная на проводах: пятиконечные электро-красные звёзды, серпа и молота скрещенье, «Слава КПСС» и прочее. За пустой витриной продмага видна продавщица в белом халате. По старой привычке зарифмовал:

                Витрина - осиротевшая без красок рамка.
                Женщина в белом слилась с занавеской.
                Главной рекламы огни, как фрески
                На стенах воздушных замков.

                - 95 -
   Люди зверели в нескончаемых очередях за продуктами первой необходимости когда плохого, а когда просто несъедобного качества. Однажды я видел, как злая и циничная продавщица, заставив женщин, одетых по средневековой крестьянской моде, полчаса подогреваться до определённой кондиции в ожидании подачки, наконец, вынесла несколько маленьких сеточек вожделенных яблок и точным броском швырнула их на пол как раз посреди обступивших её со всех сторон покупательниц. Последствия оказались предвиденными: через несколько секунд полдюжины дам валялись на полу с задравшимися чуть не на голову юбками. Во время одной «полит-беседы» с паном я сказал, что не представляю себе конец текущей (одиннадцатой) пятилетки без большого бэмца. Он рассмеялся: «Эта система ещё лет пятьдесят простоит без существенных перемен». Я считаю почти правым себя, так как в последнем 1985 году пятилетки к власти пришёл Михаил Горбачёв. Если это не был ещё большой бэмц, то во всяком случае, предвестник такового.
    В начале же этой пятилетки мои отношения с Колюней претерпели радикальные изменения. Вскоре после того, как он сменил гнев на милость, я обнаружил странный прыщик на распечатке температурного поля в двухслойной системе из полупрозрачного для тепловых волн материала. Получалось, что вполне установившееся температурное поле двухслойного образца из полупрозрачного материала с диффузной границей раздела между слоями как с одинаковыми, так и с разными свойствами может быть странным. Если, например, слева от нашей системы из двух слоёв нагретое
до высокой температуры тело (нагреватель), а справа относительный холод, например, окружающая среда (холодильник), то температура поверхности образца, обращённой к нагревателю, может быть при некоторых отнюдь не экзотических условиях меньше температуры той стороны, что обращена к холодильнику. Я сразу почувствовал, что это не результат ошибки программирования, и придумал простую физическую модель, объясняющую это явление, которое я «окрестил» как сикось-накось эффект. Меняя параметры, основываясь на придуманной модели, я легко превратил температурный прыщик в большую ступень с подножием, обращённым в сторону нагревателя. Себя я убедил, но предстояло убедить возможных оппонентов. Предстояло ослабить задачу до максимальной простоты, когда уже возможен ручной счёт, но ослабевшая задача всё ещё продолжает дышать. Мне это удалось, что привело в восторг Колюню. Всё это было тем более интересно, что случилось буквально на ровном месте: едва ли возможно найти менее подходящее поле для сенсаций, чем теплофизика. С этого часу отношения с Колюней приобрели совершенно другой оттенок: для меня он из Колюни превратился в Колю. Оформляя статью, я вернулся к российской традиции - располагать фамилии соавторов согласно алфавиту. Раньше фамилия Колюни (на букву М) всегда была первой. На этот раз он молча согласился стать вторым. На этом я не остановился и включил в число соавторов принимавшего активное участие в постановке задачи и обсуждении всех наших

                - 96 -
результатов заказчика Юру Лингарта. В соответствии с алфавитом его фамилия в списке оказалась второй, и Коля отошёл на третье место: вот что бывает, если еврею дать волю! «Сикось-накось эффект» нашумел в пределах отрасли, особенно после того, как Юра, вполне оправдав своё соавторство, подтвердил теорию и соответствующие расчёты экспериментально. Ему и пришла в голову мысль подать заявку на открытие. Дипломы не получили, зато повеселились вовсю. Забавно было слышать на некоторых конференциях вопросы о том, знакомы ли мы с законом Ломоносова.
   Само наименование закона сохранения вещества и энергии требует пояснения. Михайло Ломоносов свою гениальную догадку высказал в письме коллеге, но не опубликовал в научной печати и не ставил опытов для её подтверждения И то, и другое и третье сделал француз Лавуазье. Ломоносов ни сном ни духом не виноват в потугах советских ура-патриотов приписать русским учёным первенство во всех областях науки и техники. Однажды мне довелось присутствовать при выступлении Петра Леонидовича Капицы перед широкой общественностью. Он с сожалением отметил более, чем скромный, вклад Ломоносова в развитие мировой науки по причине отсутствия регулярного общения с учёными Европы и невозможностью в то время печатать труды русских учёных в журнале Британского научного королевского общества. Запад не повинен в недооценке трудов Ломоносова, о которых просто не знал. Иное дело Лейбниц. Он совершил величайший подвиг в науке - открыл так называемые монады, иными словами, пришёл к математическому анализу, или к дифференциальному и интегральному  исчислению. Как всякий нормальный учёный, Лейбниц опубликовал свои результаты, ведь если их не публиковать, то нет ни малейшего различия между существованием и небытием результатов научного поиска. Казалось, в данном случае нет места вопросу о приоритете. Казалось так, а оказалось иначе. Задолго до Лейбница великий Ньютон открыл те же монады, только назвал их флюксиями. Лейбниц не подозревал об этом открытии по причине отсутствия соответствующей публикации. Куда же она, публикация, подевалась? Живи Ньютон среди первопоселенцев Америки, можно было бы предположить, что труд глубочайшего провинциала земного шара был послан в Британское научное королевское общество с оказией, претерпел вместе с судном множество романтических приключений, надолго затерялся и, наконец, нашёлся почти одновременно с появлением в печати работы Лейбница. Отнюдь. Сэр Исаак Ньютон не был провинциалом земли и не только жил в Лондоне, но был самой влиятельной фигурой в Королевском научном обществе. Кто же помешал сэру Исааку вовремя опубликовать своё открытие? Ответ до противного прост - сам сэр Исаак! Он зашифровал гениальный метод исследования, засургучил и положил в сейф в расчёте на то, что не скоро отыщется на земле второй Ньютон.

                - 97 -
А пока только он, величайший и единственный, будет удивлять учёную Европу сложными и точными расчётами, монопольно используя своё открытие. То, что Ньютон сделал со своим открытием, трудно назвать проступком против науки: скорее, это преступление. Наука для себя одного не имеет никакого смысла. Она, наука, должна быть достоянием человечества. Этого не мог не знать сэр Исаак, не мог не понимать, что после того, что он сделал, у него нет права на приоритет. Потому-то он и пришёл в неописуемую ярость, узнав о работе Лейбница, унизился до нелепой лжи, обвиняя Лейбница в краже и дешифровке его, Ньютона, открытия. Он всю жизнь, злоупотребляя высоким положением в Королевском обществе, преследовал конкурента, а узнав о смерти Лейбница, пришёл в экстаз. Ах. сэр Исаак! Кабы не Ваше положение в Британском Королевском Обществе, не видать бы Вам, как своих ушей, признания Вашего права на приоритет в одном из величайших достижений науки нового времени.
   Слух о куда более скромном «сикось-накось» открытии прошёл по отделу. Я всё ещё пребывал в своей младшенаучной шкуре, и сотрудники других лабораторий шутили: «Тебе, Борис, одного открытия для получения должности старшего научного мало. Скорей принимайся за второе!». Не прошло и полутора лет после написания статьи с упомянутым эффектом, как было положено начало моему производству в старшие. То, что для русского человека было зачастую минутным делом, для меня обернулось путём и далёким и долгим. К тому же произошла целая цепь событий, которая показала меня самому себе в роли какого-то джинкса (анг.), т.е., человека, приносящего несчастья. Вспомнился случай, происшедший девятью годами ранее. Я устраивался на работу в Энергетический институт по блату, с помощью самого директора Г.В.Михневича. Были собраны отзывы обо мне как о работнике в области физики плазмы (я тогда заканчивал диссертацию), собраны мною необходимые бумаги - всё для скромной должности мнс. В пятницу состоялся мой заключительный визит к Михневичу, который сообщил мне, что всё в порядке и что в понедельник я должен явиться в отдел кадров оформляться, после чего уже смогу подать заявление об уходе на текущем месте работы. Прихожу я в понедельник в Энергетический институт и вижу портрет Михневича в траурной рамке. Такая же рамка нарисовалась вокруг моего заявления о приёме на работу. Эта трагедия вспомнилась мне, когда я узнал, что старший экономист Таубина, которая первая должна была подписать моё представление на должность старшего научного сотрудника, упала и сломала ногу. «Всё проходит» - гласила надпись на кольце Соломона мудрого, прошла и болезнь Таубиной. Вторым подписантом на злополучном документе был замдир по научной части Попов. Катаясь на горных лыжах, он неудачно упал и сломал ключицу. Прошли ещё долгих два месяца. Последним бумагу подписывал директор Бородачёв. Так он вдруг

                - 98 -            
слёг в больницу с инфарктом. Наконец, с соблюдением всех формальностей был объявлен с опубликованием в газете конкурс, и десятимесячная процедура счастливо завершилась.
   В начале этого процесса, накануне пятнадцатилетия нашей с Диной свадьбы, умер мой папа. Он пошёл в парикмахерскую побриться к предполагавшемуся семейному празднику, а этот весенний день был морозным, и его больное сердце не выдержало. Привели папу в дом - нести себя он не позволил - и, мгновенно оценив его состояние, Дина дрожащими руками стала делать ему укол нестерильным шприцом: кипятить времени не было. Видя это, папа сказал: «Не суетись. Я не вечный». Ему и раньше бывало плохо и в критических случаях он говорил Дине те же слова. За исключением одного раза, уже в последние шесть лет жизни с нами после смерти мамы, я не помню папу лежачим больным. После ранения в Сталинграде он лежал в госпитале, не дома. В тот единственный раз Дина принесла в его комнату горшок. «Убери», - почти зло сказал папа, - «За мной ты горшки носить не будешь». Никогда в жизни нам с Диной не надо было у него ничего просить: всё, что мог, он отдавал сам без колебаний и сожалений. К деньгам относился спокойно. Помогал родне, и кровной, и со стороны мамы. И не только от щедрот. В страшные годы первой сталинской пятилетки папа несколько лет работал рабочим у станка и кормил двух сестёр студенток. Бывало, у него брали деньги и «забывали» вернуть. Никогда по этому поводу не злился, не возмущался, не скандалил, не вопиял о справедливости: понимал то, что дано понять немногим - иногда лучше быть добрым, чем нежели справедливым. Брат диныного отчима Ося, поминая папу, сказал мне: «Сколько у тебя дипломов? Два? У твоего папы не было ни одного. Можешь на меня обижаться, но тебе до него далеко!». Мне в жизни не приходилось слышать большего комплимента себе, а не папе, которого уже не было среди живых. Не только Ося так относился к моему отцу. Товарищи по сомнительному счастью работать в торговой сети Союза, знали, что отец никогда не обманет человека: не обманывать систему было прямой дорогой в казённый дом. Однажды папа, уже глубокий пенсионер, пошёл в магазин купить апельсины умиравшей от рака маме. «Кончились», - сказала ему продавщица. На пути домой папа встретил заведующего этим магазином и на его вопрос рассказал о цели своего визита в те края. Был почти силой возвращён назад и услышал рёв своего бывшего коллеги, пересыпаемый матом: «Ты кому отказала…?! Ты Аронову отказала…!». - «Я только себе оставила», -  оправдывалась та. - «Всё отдай! Посмей только хоть один апельсин себе оставить…!».
   Вскоре у меня был день рождения, который никто отмечать,понятно, не собирался. Дину вызвали в Одессу по поводу инсульта у отчима. Вдруг звонок Серёжи Чепеля: «Боб, мы с Томкой едем к тебе!»,- «Серёжа »,- говорю, - «Только папу похоронили.

                - 99 -
Какие тут праздники».-«Ничего- от меня тебе плохо не будет».Он,конечно, был прав. Друг - не помеха никогда, нигде и ни при каких обстоятельствах. А о празднике я помянул по инерции. Ни на какой праздник, а просто ко мне приехали друзья мои. О Серёже можно сказать много хороших правдивых слов: рослый, сильный, добрый, умный, работящий, симпатичный, интеллигентный, щедрый, верный. Все они тускнеют рядом с коротким единственным словом «друг». Тот, кто тебя любит, не замечая твоего несовершенства. Тот, кто тебе не в тягость, а в радость при любых обстоятельствах. То же скажу о Тамаре, его жене. Слабенькая и болезненная, она сильна духом до несокрушимости. Пишет, не публикуя, хорошие стихи. Как-то после размолвки с мужем она пришла к нам в нашу однокомнатную квартирку пожить несколько дней. Это было как раз в эпоху больших наездов на нас командировочных, когда в нашу дверь звонили, как по телефону в справочное. Прихожу с работы домой и вижу сначала Дину с какими-то непривычно перепуганными или, по меньшей мере, смущёнными глазами. «У нас Томка», - говорит, - «Ты не будешь возражать, если она поживёт несколько дней с нами?». Говорит несвоим робким голосом, что сначала ошеломляет, а потом, по мере понимания ситуации, смешит меня. «Да ты что в самом деле?!», - грохочу, давясь смехом облегчения, - «Томка!! Да пускай она живёт с нами хоть постоянно!». В моём вопле нет ни капли лукавства, игры. Вокруг Томки всегда аура добра и покоя. Однажды ко дню рождения Томки я написал ей, похоже, мой самый удачный вирш. Вот он:
               
                Ни с кем нельзя так славно помолчать
                И быть услышанным и понятым в молчаньи.
                Остановить мгновенье, отдыхать,
                Согревшись от дыханья обаянья,
                И слушать, как журчит потоком слов
                Дрожащий голос, ветра дуновенье,
                Нанизывая бусинки стихов
                На тоненькую нить воображенья.

По мандату долга мужа Серёжа должен был отреагировать на такие неординарные чувства к родной жене, но пригрозить дать в рожу так и не смог, ограничившись неопределённым: «Ну Боб! Ну знаешь ли!». В другой раз они пожили у нас пару дней уже в трёхкомнатной квартире поближе к больнице, где их маленькому сыну оперировали глаз. Я скорее псих, чем ангел, и любой чужой человек в доме вызывает у меня чувство дискомфорта. Но только не Чепеля. По-моему, мы с Диной несколько подловато радовались столь нерадостному случаю подольше пообщаться с друзьями.

                - 100 -
   В том же 1984 году Константин Устинович Черненко, не приходя в сознание, как говорили в народе, приступил к исполнению обязанностей Генерального секретаря ЦККПСС. Его правление запомнилось мне только запретом  мультяшки «Кролик Устин и удав Константин». Пролежав у власти тринадцать месяцев, он скончался, освободив место  Горбачёву.
   Летом, вскоре после смерти папы, умерла от рака жена Генриха (пана) Танечка. Рак  поразил её за четырнадцать лет до смерти. Все эти годы её держали не только в живых, но и в добром здравии кудесники из Калуги, из лаборатории доктора Троицкой. Врачи в чудеса не верят и правильно делают, как полицейские, которые ищут преступника среди живых землян, а не среди визитёров из космоса или из мира привидений. Но иногда обстоятельства вынуждают. Да и к чуду калужскую вакцину можно отнести потому лишь, что её отвергала даже не медицина как наука, а медицинская власть, умевшая давить конкурентов, не желающих безоговорочно капитулировать. Давшие клятву Гипократа врачи не хотят верить, что для верхнего властного эшелона жизнь людей ничто в сравнении с задачей удержания и экспансии власти. Вот и думают честняги, что если бы что-то обнадёживающее было, то уж в онкологии дали бы этому чуду зелёную улицу. Не верил и оперировавший Танечку хирург Казеев. Но своим глазам он верил. Вскрыл полость, увидел неоперабельную опухоль с метастазами, зашил и честно сказал родным, что дольше полугода жить с такой хворью невозможно. Увидев живую, весёлую, энергичную «покойницу» через год, сам стал посылать больных в Калугу. «Чудо» срабатывало не всегда - посылали-то только тех больных, в скорой смерти которых сомнений уже не было , - но помогло многим. Потому, наверно, не всегда, что «чудо» не было чудом, а просто счастливо найденным одним из методов лечения. Когда мы с «паном» и с Диной (моей женой) последний раз забирали Танечку из больницы домой, умирать, потребовалось кресло-каталка с верхнего этажа. Ждать пришлось долго. Я нетерпеливо постучал по ограде лифта.В результате появилась разъярённая фурия-нянечка и открыла,нет- раззявила, не рот, а пасть. Гневный вой униженной ничтожностью зарплаты скотины сотряс не только уши, но и стены. Я побледнел и «окосорылел» настолько, что совершил чудо: моё лицо «гнилого» интеллигента, обычно вызывающее презрение у любого хама, испугало орущий младший медперсонал. А когда я выплюнул сквозь зубы: «Я Вам желаю только одно, чтоб Вас вот так забирали!», - побледнела уже нянечка.
   И вспомнился рассказ тёти Фани, регулярно платившей три рубля медсестре в больнице, ставившей катетер очень старенькому мужу. Когда тётя приболела и пропустила один раз посещение дяди, не получившая трёшку медсестра заставила неоплаченного пациента досрочно ознакомиться с тем, что ждёт грешников в аду.

                - 101 -
   Осенью того же 1984 года началась битва шахматных титанов: чемпиона мира Анатолия Карпова и юного двадцатиоднолетнего претендента Гари Каспарова. Чисто спортивное, на первый взгляд, событие взбудоражило если не всех, то почти. Оказалось, не совсем зря. Как это ни смешно, но шахматная корона стояла в ряду важнейших идейнополитических приоритетов Советской власти, которая в спорте видела мощное средство пропаганды социалистического образа жизни, каждый спортивный успех рассматривала как одно из доказательств преимуществ системы. За охотно сотрудничавшим с властью представителем титульной нации Карповым стоял Кремль с КГБ СССР,  а за Каспаровым  лишь власти Баку  с республиканским КГБ. Разгоревшиеся среди десятков миллионов болельщиков страсти носили как политический, так и национальный характер. Ни один сценарист не смог бы выдумать более дьявольский сценарий этой битвы, чем тот, который преподнесла сама жизнь. Вначале матч предполагался безлимитным по числу партий, до шести побед. При счёте пять ноль в пользу Карпова ни у кого не было ни малейших сомнений в его победе: весь интерес к матчу с предрешённым концом состоял лишь в том, удастся ли Каспарову «размочить» счёт. Вдруг претендент, будучи на волосок от поражения, да ещё с сухим счётом, стал играть суперосторожно, только на ничью, явно стремясь затянуть матч, пытаясь взять соперника на измор. Тут бы Карпову и сыграть несколько партий агрессивно - ведь выиграть надо было лишь одну. Но подвела жажда сухой победы, желание психологически сломать опасного конкурента.   Каспаров   победил:   он  доказывал   и   доказал  своё  превосходство, сыграв с Карповым сто двадцать! партий за три года. В самом драматическом поединке в Испании в 1986 году работа КГБ перестала быть тайной: при перевесе Карпова в одно очко за два тура до конца матча-реванша команду Каспарова покидает его психолог и… перебегает в команду Карпова. В нашем отделе работал Гена, с которым мы иногда в перерыв играли в шахматы или вполне доброжелательно трепались о жизни вообще и об отдельской жизни в частности. С началом битвы шахматных гигантов Гену шатнуло в сторону ультра- или квасного патриотизма. Он полюбил Карпова и возненавидел Каспарова страстно. Гену раздражал каждый жест Гарри, не говоря уже о цвете волос. Вряд ли его восхищала внешность Карпова, похожего на хорька, но это был для него свой русский хорёк, а не полуеврей полуармянин красавец Каспаров, ненавистный Гене даже внешне. Перед последней партией испанского матча Карпов сохранял преимущество в одно очко. Последняя партия игралась в субботу, а в пятницу торжествующий Гена вошёл в нашу комнату и, похабно улыбаясь, три минуты тряс мою руку, поздравляя меня с поражением моего кумира и торжеством русской шахматной мысли. Я достойно выдержал испытание и попросил Гену, на всякий пожарный случай, зайти и поздравить меня ещё и в понедельник. Капля сомнения упала на плешивую голову патриота. Он изменился в лице и сказал:

                - 102 -
«Это невозможно». Вообще-то патриот был прав - не было в истории шахматных матчей на первенство мира прецедента, когда в последней партии побеждают по заказу. Так и считалось - последняя партия в таких соревнованиях не выигрывается. В казавшемся невероятном случае победы Каспарова он сохранял за собой звание чемпиона мира. И чудо свершилось - победил Каспаров! Напрасно ждал Наполеон (я). Нет, не пошла Москва моя (Гена) к нему (ко мне) с повинной головою! Прождав два часа, я не выдержал и сам пришёл к Гене поздравить его с событием, историческим аналогом которому, в восприятии Гены, может служить битва при Калке.
   Начавшаяся с приходом к власти Горбачёва перестройка подействовала на значительную часть русских людей так же, как на Гену шахматное побоище. Раньше великодержавный шовинизм, как и вся остальная идеология, был монополией Кремля. Каждый, подобно корове, жевал свою жвачку злобы и нетерпимости, держа её при себе, изрыгая проклятия по адресу «чёрных», «чурок », жидов   в  обществе    корешей   или   в  кругу  семьи,   воспитывая   детей   своих  в «правильном» направлении. Теперь же, опьянев от глотка свободы, люди перестали таить свои чувства, дали волю языкам. Нелюбовь к тоталитарщине сплачивала многих, но было и то, что разъединяло да так, что стали говорить о перестрелке, как неизбежном продолжении перестройки. Поток некогда запрещённой, подсудной информации буквально затопил страницы газет. В газетные киоски выстраивались огромные, как за колбасой, очереди. Страх становился рудиментом. Характерен анекдот тех дней. Первый абонент: «Я прочёл в газете «Правда» такое!». Второй абонент: «Что же именно ты прочёл?». Первый: «Ну, это не телефонный разговор!». На рабочих местах канцелярского типа, позабыв всякий стыд, не таясь от начальства, а вместе с ним, читали свежую прессу в самое что ни на есть рабочее время. Популярное неподцензурное телеобозрение «Взгляд» было задвинуто во времени в полночь -  заполночь,  повергая в недосып полстраны. Сначала разрешили кооперативы. Стали богатеть, на зависть всем остальным, шустрики. Зависть - могучий локомотив истории. Без неё ни Великая Октябрьская, ни, вообще, какая-либо революция была бы невозможна. Появились первые миллиoнеры. Способ тысячекратного оборота капитала был до обидного прост. Надо было уметь «подмазать» и знать кого. Тогда можно было по заниженной в сто раз государственной цене купить цветной металл, например, медь, перебросить его через границу (если потребуется для обхода запрета, в виде простых изделий) и продать по нормальной рыночной цене, т.е., в сто раз дороже. Затем оставалось лишь закупить предметы высокой технологии, хотя бы персональные компьютеры, и тоже продать не без прибыли уже в Союзе. Вот и пришлось одному из первых легальных миллионеров Артёму Тарасову платить партийные взносы с месячного

                - 103 -
дохода в три миллиона рублей. Одним словом, рыночная экономика началась в России не с созидания, а с разворовывания природных невосполнимых ресурсов. Извержение бешеных денег привело к их обесцениванию, которое постепенно приобретало лавинообразный характер. Канули в Лету времена, когда за мебельный гарнитур давали продавцу взятку в пределах сотни. Появились термины в два и в три конца, т.е., по двойной и тройной цене. Практически это означало пяти-десяти или даже стократный рост взятки. Забыта была полуторакратная цена на плохонькое отечественное авто - девять тысяч рублей: рынок поднял её до тридцати тысяч. Цена эта была бы ещё выше, если бы не появившиеся в продаже иномарки ценой в триста тысяч. Созидательный труд становился смешным ввиду ничтожности вознаграждения. Появился так называемый хозрасчёт, и часть десятилетиями униженного зарплатой сословия инженеров сумела многократно увеличить свой заработок, но, увы, в тех же тающих, как снег на сковородке, рублях. Всё это на фоне почти тотальной коррупции, перевалившей за точку возврата, миновавшей ту стадию, когда есть ещё надежда бороться с ней внутренними средствами. Гдлян и Иванов, следователи по особо важным делам, продемонстрировали несокрушимость системы преступного администрирования, занимаясь расследованием коррупции, которое началось в Узбекии и закончилось в тот момент, когда следственная тропа упёрлась в кремлёвскую стену.
   Горбачёв, невзирая на польский опыт, изо всех сил пытался сохранить в целости и сохранности «социалистические ценности», хотя хранить,  собственно, было уже почти нечего. Бесплатное медицинское обслуживание, присущее, к слову, не только недоразвитому социализму но и в известной мере развитому капитализму, из плохого катастрофически быстро превращалось в ужасающее. Почти бесплатное жильё для многих было недоступно: очереди на получение казались застывшими навечно. Необновлявшийся жилой фонд разваливался, коммунальное хозяйство велось из рук вон плохо, дома престарелых гарантировали быстрый переход в лучший мир при отсутствии постоянного ухода со стороны родственников. Тем не менее, лидер не уставал повторять, что однопартийная система есть исторический и потому вечный вы-бор народа, что система прекрасна и при небольшом ремонте приведёт ко всеобщему радостному расцвету уже в ближайшие три года. На деле же единственное,  что  радовало  глаз,  по меньшей мере в Москве,  это  вернисажи.
Художники, не боясь греха и милиции, выставляли свои произведения на продажу в людных живописных местах, тут же можно было купить или продать книги любого года издания и т.д. Радовала душу возможность поехать на научную конференцию или в туристическую поездку без прежних унизительных хлопот, по меньшей мере, в ближнее зарубежье.


                - 104 -
   А тут, как назло, в конце апреля 1986 года Чернобыль. И сейчас, двадцать лет спустя, немногие знают полный масштаб этой катастрофы. Первый чернобыльский взрыв стал вскоре широко известен. Ветер тогда дул в северном направлении, и дожди не шли. Сухие смертоносные осадки выпадали размазанными в пространстве пятнами, каждое в форме яйца: роковые яйца. Во время мало известного второго, секретного, взрыва ветер переменился, и шли дожди. Яйца стали более концентрированными и мелкими, как яйцо из десятка стоимостью рубль пять мельче того, что из десятка на рубль тридцать. Одно из таких дешёвых, но очень сердитых яиц выпало с дождём на мой Харьков. Кривая онкозаболеваний там резко рванулась вверх. Смерть копилась в людях с годами, и полтора десятка лет спустя не стало школьной подружки Дины Шурочки Тараненко и моей соседки по коммуналке, Виточки Майстренко. Те же из знакомых, кто уехал из Харькова, кроме одной, уехавшей слишком поздно, пока, к счастью, живы и здоровы.
   Время пошло контрастными пятнами. С одной стороны, провозглашалось новое мышление, с ударением на первом слоге, с другой – неутомимый цекист Егор Кузьмич Лигачёв восторгался победами колхозного строя в ГДР и возглавил вырубку виноградников, включая уникальные, резко ограничил продажу водки. Народ стоял в бесконечных очередях, пил отраву, гнал самогон, и полноводная река алкогольных денег покинула русло державной казны. Славословие колхозному строю как-то не вязалось с правительственным обращением к работникам городских учреждений о самообеспечении продуктами питания, вплоть до откорма свиней на территории учреждения, - мера, призванная спасти страну с огромной площадью плодородной земли при самой малой плотности населения от элементарного голода.
   Старое не хотело отступать даже в мелочах. Попрежнему ходили в дунду, или в ДНД (Добровольные Народные Дружины) охранять общественный порядок. Ничего плохого в этом не было бы, если бы добрая воля не была бы принудительной и каждую группу «дундуков» возглавлял бы желательно порядочный  милиционер.  На  нём  была  бы  ответственность  за  им  же принятые решения, а «дундуки» придавали бы добавочный вес каждой акции. На деле зачастую абсолютно неподготовленные ни спортивно, ни юридически дундуки охраняли порядок сами. Здоровый инстинкт гнал «добровольцев» в кино отсиживать охранное время, что, несомненно, предотвратило многие трагедии. Один ужасный случай взбудоражил моё ЭТО: в Ленинграде местные дундуки забили насмерть коллегу инженера, который был там в командировке. Убийцы, возможно, не были ни бандитами, ни даже просто жестокими - вполне достаточно отсутствия милиционера и специального опыта, да плюс инженер, владевший карате, возбудил их сопротивлением, как ему казалось, произволу.

                - 105 -
   Вспоминаю гротескный случай. На автобусной остановке на двух стариков, моего семидесятилетнего папу  и его старшего брата  падал  упившийся  до потери пульса пьяный. Я резко протянул руку на пути его падения, не касаясь его неуправляемого тела. Пьяный испугался резкого движения, рефлекторно дёрнулся и упал. Тут же раздался женский визг: «Правильно Вы его ударили!». Мелькнула неприятная мысль: а если бы падший, упаси Бог, захлебнулся бы рвотными массами, судили бы меня тогда за непредумышленное убийство или всё-таки за предумышленное. Нельзя не облечённому властью человеку прикасаться к другому человеку, если к этому не вынуждает необходимость обороны себя или других.
    Как и прежде, процветал непрофессиональный труд в колхозах, на стройках. Помню, как выполнив урок на стройке, я с молодыми ребятами сели поиграть в преферанс, и как я разозлился, когда вистующий со мной стал откровенно подыгрывать игроку, а оба моих партнёра обсчитали меня при подсчёте вистов. Дело шло о смехотворной сумме в полтора рубля: ребятам не хватало на пару кружек пива. Причиной моей злости была проданная совесть, да ещё за столь ничтожную сумму. В голову мне не могло прийти, что у некоторых людей совесть наличествует, но она как бы отделена от привычки присваивать тем или иным ненасильственным способом чужие деньги специальной перегородкой. До сих пор удивляюсь своей спеси считать даже мелкий денежный долг долгом чести - ведь не дворянин же я в самом деле!
    Колхозы, стройка, ДНД не исчерпывали список социалистических ценностей, оставшихся непоколебимыми и в перестроечное время. Предметы первой необходимости настойчиво продолжали исчезать из торговой сети. Даже в московских магазинах стало исчезать туалетное мыло. Но всё это нисколько не ослабило эйфорию от нового мышления, волны которой выплеснулись за границы первого в мире государства рабочих и крестьян и, казалось, затопили весь мир. Что тут говорить о ближнем зарубежье. Польский бард Анджей выпустил диск с песней Горбачёву со словами:

Михаил, Михаил! Это песня для тебя,
 Чтоб твои реформы довёл ты до конца!

Русский текст перемежался с польским :

Вее вёсна зе сходу, вее вёсна на добрэ,
             Сыпе зярно в земю чарну Михаил одновичель!
Поляки дали послушать эту песню самому Горбачёву при его визите в Польшу. Представляю, каково было отказывающемуся от диктатуры, но всё же диктатору, слушать ёрническую часть сего творения:

                - 106 -

          В красной рубашоночке хорошенький такой!
А жена! А жена! Тоже есть красавица -
     Прекрасная Раиса, так в тебя и влюблена!
 
Я, спасибо Генриху, внимал пану Анджею восторженно.
     Перестройка пришла и в наш отдел. В целях учреждения демократии провели выборы  в отдельский  совет  трудового  коллектива,  которому  предстояло  решать немаловажные для всех вопросы заключения хоздоговоров, от которых зависела зарплата каждого, уже не привязанная намертво к штатному расписанию. Казалось, из самых что ни на есть шкурных интересов выбрать должны только тех, от кого возможен прок общему делу. Отнюдь! Рядовая сотрудница Зина подговорила девчонок, и большая часть демократически избранного совета была компетентна разве что в вопросах стиля женской одежды. Я после этого голосования выглядел идиотом: на мне лица не было. Моя реакция изумила друзей. Её причиной было обухом по голове хватившее осознание того, что всё бесполезно. Как-то известный политик Вольский сказал: «Голландская модель у нас не пойдёт. По простой причине - у нас удивительно мало голландцев!». Глоток свободы пьянил, и это было прекрасно. Прекрасной была сама попытка изменить всё к лучшему. Уже одна только возможность купить билет на самолёт и свободно пересечь границу превращала огромную океанического размера тюрягу в страну, стремящуюся стать нормальной. До фермерского сельского хозяйства было ещё далеко, но мелкие кооперативы росли, как грибы после дождя. Новое всё ещё казалось непрочным, хрупким, что и подтвердилось реакцией всея Руси на письмишко в «Правду» злополучной Нины Андреевой: «Не могу поступиться принципами». Перед статьёй в главном официозе страны весь народ по десятилетиями укоренявшейся привычке стал по стойке «смирно», руки по швам. «Конец!», - взорвалось в каждой голове по прочтении, - «Горбачёва снимают, перестройке капут, кто успел наболтать лишнего, может сушить сухари». Когда вернувшийся из дальней поездки Горбачёв поставил всё на место и вновь возродил пришибленные одной статьёй доселе никому неведомой бабы (но, с кем-то за спиной, разумеется) свои детища: перестройку, гласность, ускорение, - все облегчённо вздохнули, кроме артиста Геннадия Хазанова. Он с телеэкрана сказал: «Нину Андрееву можно повесить на Красной площади, но она права. За последнюю  тысячу лет не приживается демократия на Руси». Перестройка продвигалась со скрипом и сопровождалась катастрофами, ставшими, в отличие от предыдущей эпохи, гласными. Ускорение же характеризовало процесс краха системы и падения курса рубля. Вслед за Чернобылем утонул пассажирский лайнер «Нахимов», в который врезался сухогруз. В районе Уфы между двумя пассажирскими поездами рванул скопившийся газ. В

                - 107 -
обеих катастрофах погибло много людей. Заговорили о тотальном чернобыле: имя города становилось нарицательным.
     Но  вернулся  в  Москву  академик  Андрей  Сахаров,  один  из  очень  немногих,  идущих до конца. Таких останавливает только смерть. Он шёл  до конца не только в протестных действиях, но, и, прежде всего, в бескомпромисном анализе любого исследуемого вопроса, что требует неизмеримо большего мужества. Выдающиеся и великие учёные Союза старались уйти от острых вопросов, не замечать реальность, дабы оправдать в собственных глазах свой конформизм и относительно роскошную пайку. То же самое делал и Сахаров, пока, не без влияния второй жены, Елены Боннер, не обратил свой взор к способу управления страной и системе ценностей правящей клики, а также к результатам преступных действий режима в прошлом, настоящем и предвидимом будущем. А ему для исследований и неопровержимых  выводов  ума  не  занимать.  На  весь  мир,  сначала  западный, а потом и на советский, прозвучали с жестокой честностью ответы на поставленные перед самим собой вопросы. Да, режим преступный и представляет собой угрозу жизни на земле (какой антисоветчик!). Нет, ни в коем случае Запад не должен ни в чём доверять Советским властям (да это же враг народа!). Да, идея всеобщей дружбы между всеми народами провалилась, и нет другого способа остановить  межнациональный конфликт, кроме разделения народов (а ленинская национальная политика?). Да, так называемое «выполнение интернационального долга в Афганистане» - преступная авантюра. Да, цивилизации, современному Риму, как и тысячи лет назад, угрожают народы на варварской ступени развития: юг северу (да это же расизм!). Сахаров на свободе, и песня Юлия Кима со словами: «А чижика жалко, а чижик сидит (под домашним арестом в Горьком)» потеряла актуальность!
   Свободой, как водится, не преминули воспользоваться профашистские отморозки. Всё, что раньше было запрещено, распретили. В том числе и «Майн кампф» и «Протоколы сионских мудрецов». Эти «шедевры» тотчас стали катехизисом русских фашистов. Свято место пусто не бывает: на смену кровавой утопии Ленина пришла и победоносно шествует по планете гитлеровская мерзость, объединяя нечисть любой национальности, что, казалось бы, должно быть удивительно, ведь гитлеровщина - сплошной нацизм, основывающийся на постулате о превосходстве арийцев и, в первую очередь, германцев. Но идеологизированная толпа - всегда стадо баранов, которые слопают любую полову из рук подлецов-вожаков. К тому же, каждый сам себе ариец, каждый сам себе король. На стене Остроумовской больницы, где последнее перед эмиграцией время работала Дина, каждую ночь появлялась намалёванная чёрной краской надпись, советовавшая жидам убираться из России. Каждое утро, матерясь тоже по-чёрному, соскабливал эту живопись врач, симпатичный русский мужик. Распретили,

                - 108 -
разумеется, и «Архипелаг ГУЛАГ», и Сахарова. Стала невозможной идиотская ситуация, когда в ФИАНе на собрании требовали осудить никем, кроме органов, не прочитанную его книгу. «Яйцеголовые» взбунтовались. «Дайте сначала прочесть», - требовали самые несознательные - «радикалы». «Мы понимаем, что не все заслуживают доверия, что в идейно-политической устойчивости многих можно сомневаться», - говорили «дипломаты», - «ну так дайте прочесть немногим, тем, кто заслуживает доверия. Они поделятся с нами своими впечатлениями, не посвящая в детали,  а  мы  им  поверим  на  слово».  В  ответ  на такую  иезуитскую  готовность «дипломатов» идти на компромисс, заведомо невозможный, «ответственный товарищ», ведущий собрание, мог только потеть и отдуваться. Ныне же значки с надписями: «Мы рождены, чтоб Кафку сделать былью!», «Егор, ты не брал?» (это о члене ещё недавно зловещего политбюро), матрёшки с изображениями вождей, от Ленина до Горбачёва, наводнили вернисажи. Радость по поводу дарованной свободы, добрые чувства, светлые надежды могут объединить людей в дружеском застолье, в танце, где в одну большую радость сливается радость отдельных людей, свободных, не подчиняющихся командам вождей. Но свобода объединяет людей не только в весёлые толпы, но и сколачивает их в дисциплинированные банды. Так кому в новых условиях  вольготней на московских улицах? Отдельным достойным свободы гражданам, или объединённому в шайки отребью? Угадайте с трёх раз!
    Наступил 1988-й год. Впервые моя семья оседлому отдыху предпочла туризм. Впрочем, Дина осталась лежать на матрасе турбазы в компании наших харьковских друзей, а мы с сыном отправились в лодочный поход по озёрам Литвы. Мы были приятно удивлены, если не поражены, атмосферой доброжелательства в нашей группе из тридцати человек. Среди нас были двое симпатичных ташкентских корейцев, брат и сестра, милые узбекские «Гули» - Бахты Гюль и Базар Гюль. Оказалось, что «гюль» - это по узбекски цветок. Мы с сыном, русские евреи, просто русские из разных регионов империи. Литовец Антанас, наш групповод, был, мало сказать, поражён - он был ошеломлён сразу воцарившейся атмосферой дружелюбия, полным отсутствием зловонного духа национальной нетерпимости. «За много лет впервые вижу такую группу», - говорил он, - «ни пьяных драк, ни крика и, вообще, ничего плохого». Это на первый взгляд обыкновенное чудо вызвало во мне радостный подъём, благодарность ко всем милым сердцу попутчикам, который они чудесным образом почувствовали и окружили меня харизмой доброго ко мне отношения. Так я первый и последний раз в жизни был в центре доброжелательного внимания нескольких десятков до того незнакомых мне людей. Артистов среди нас не было, а традиционное представление на сцене перед общим собранием завершивших лодочный поход вынь да положь. Было принято моё предложение спеть хором студенческую игривую песенку. Так я без голоса и

                - 109 -
слуха стал руководителем хора. Он и она в лодке, но завистливая судьба злодействует.

   И пока ты меня целовала без отрыва сто семьдесят раз,
А весло между тем уплывало и уплыло далёко от нас.

Когда же не растерявшийся герой «снял штаны, словно парус, приладил», то

   сменилася вдруг непогода, ветер дунул не с той стороны,
 и унёс он штаны мои в воду, мировые в полоску штаны.

Как-то лодка всё же причалила, и любимая «ушла, не сказав и двух слов» - иные женщины не прощают неудачи, как бы героически герой им не противостоял. Ты ли оплошал, чёрт ли, дьявол ли подкузьмил - неудачи быть не должно и точка! Когда же незадачливый рыцарь бедненький в лодке остался без тебя, без весла, без штанов, то
                в пораве бессильного гнева на себе он штаны изорвал
                и в костюме Адама без Евы через город домой зашагал.

При этом финальном аккорде все участники хора в клочья изорвали макеты трусов, изготовленные из листов школьной тетради. Дина, ни в грош не ставившая мои вокальные данные и артистический талант, впрочем, по уважительной причине полного отсутствия таковых, хохотала до слёз, когда меня узнавали, указывали на меня пальцем, говоря - это тот самый… А потом была весёлая вечеринка группы в ресторанчике  с вином  и танцами.  Уходили заполночь с песнями.  Мимо  проехала машина милиции. Кто-то из нас сказал: «А нас всех не заберут за возмущение тишины и спокойствия?». Групповод Антанас захохотал: «Это никак не возможно! У них только четыре места, а нас больше двадцати!».
   Чёрт дёрнул нас с сыном отправиться в лодочный поход по Оке на следующий год. Группа на сей раз была иной. Женщины выглядели и вели себя, как хабалки, притом, хабалки патриотичные. Когда кто-то посмеялся над двадцатикопееч-ными поборами на охрану памятников, озеленение, спасение на водах (всем известно, что на эти двугривенные содержали партийную пьянь, уже не способную функционировать на неноминальном месте), раздался патриотический женский визг: «А мне для Родины этих двадцати копеек не жаль!». «Жид» слетал с их крысиных уст тем смачнее, чем ближе к ним находились наши с сыном лица вполне еврейской национальности. Мужички были под стать дамам, хамили с кайфом, самоутверждаясь. Конечным пунктом нашего похода была Мстера. Там

                - 110 -
мы должны были застрять на три дня в условиях отвратительного грязного лагеря и более тесного общения с неприятными для любого мало-мальски интеллигентного человека, а для еврея особенно, попутчиками. Мы с сыном решили удрать оттуда на день раньше ещё и для того, чтобы успеть попрощаться с улетавшей в Болгарию Диной.
   Ехать предстояло автобусом до станции и двумя электричками: одной до Владимира и другой до Москвы. Общее время езды не превышало четырёх часов, но… Москва, как мы убедились на собственном опыте, неплохо защищала себя от дальних продотрядов - людей, специально посещавших столицу с низменной целью купить продукты питания и наполнить свои желудки чем-нибудь, кроме воды и хлеба. Позиция власти в данном, как и во многих других случаях, включая антисемитизм, полностью совпадала с чаяниями большинства. Многие москвичи ненавидели «продотрядовцев» - самим, мол, нехватает. Как это делалось? Просто и элегантно, без насилия. Первый автобус из лагеря уходил в пять утра, да и останавливался от нас на заметном расстоянии. Нам и в голову не могло прийти, что это был наш первый и последний шанс попасть домой в тот же день, не тратясь на такси, и мы этот шанс упустили. Второй автобус уходил на станцию в девять утра, когда до полночи оставалось ещё целых пятнадцать часов, т.е., казалось бы, троекратный запас времени, чтобы попасть, если не совсем домой, то хотя бы на Курский вокзал, пока ещё метро не закрыли. Не тут-то было! Приезжаем на станцию в девять тридцать и, ах, какая незадача! Поезд ушёл всего пять минут тому назад!  Ждём  следующего каких-нибудь пять часов  (времени до полуночи всё ещё очень много) и два часа добираемся до Владимира. И вновь опаздываем на роковые пять минут! Следующий поезд на Москву уходит утром следующего дня! Можно, правда, пытаться сесть за взятку на проходящие поезда дальнего следования, но и в этом случае надо ждать уже до после полуночи и на Курском вокзале ловить такси. Пришлось после двух часов бесплодных размышлений воспользоваться услугами «частника» - одного из немногих в то время обладателей авто, подрабатывающего извозом. «Пятнадцать с носа!», - говорит «частник» - деньги в то время немалые. «С двоих носов, стало быть, надо умножить на два», - размышляю вслух. «Можно и сложить»,  -  резонно  замечает мой  оппонент, демонстрируя  отменное владение арифметикой. После почти часовых поисков ещё двух попутчиков, дабы не платить запредельные тридцать с носа, едем. В полночь мы на Курском! Ещё полчаса и дома! Справедливости ради, надо сказать, что на качество еды в походе жаловаться грех. Она показалась нам ещё вкуснее, когда наш водила, вороватый главный архитектор Кострова, полусекретного городка на берегу Оки, покормил нас для контраста в столовой родного города. Ко второму блюду нельзя было прикоснуться и все с надеждой попытались хлебать баланду, поданную на первое, полагая, что

                - 111 -
уж воду, как ни готовь, она водой останется. Но и вода оказалась второй свежести! Один из едоков, потрясённый, как и все мы, необычным качеством ковровской еды, признался симпатичным столовым девушкам, что никогда в жизни не ел ничего похожего. Они разулыбались, приняв его признание за похвалу. Я очень люблю грести и в этом походе «оттянулся» по высшему разряду. Вёз я, кроме себя с сыном, семью водилы. «Дай сменю», - предлагал было он после нескольких часов моей работы. «Ты очень хочешь размяться?», - спрашиваю с тоской в голосе. «Нет, но ты ведь устал», - говорит. «Я не устаю на вёслах», - отвечаю без всякого лукавства.
     В том же 1989 году вопрос о выезде из империи перешёл из теоретической во вполне практическую плоскость. Моих родителей уже не было, а родители Дины были за. С вызовом проблем не было: благодаря приятельнице тестя Нине Коровкиной, к тому времени проживавшей в Канаде, мы заочно познакомились с роднёй её мужа - многочисленным и дружным кланом из семей его кузенов Розенбергов. Вызов, однако, прислала подлинная родственница отчима Дины. К новому 1990 году мы подали заявление на выезд в Израиль. Дорога в вожделенные Штаты к тому времени была перекрыта стараниями сионистских лидеров, включая и очень энергичного неколебимо уверенного в своей правоте Якова Кедми, бывшего Яши Казакова, с мамой которого мы встретились в Израиле и долгие годы поддерживали отношения. Впрочем, политик и рефлексия - вещи несовместные. Отъезд из Союза уже никого не удивлял, проводы отъезжающих перестали грозить неприятностями - перестройка, одним словом. Не было никакой необходимости увольняться с работы при подаче документов и заявления на выезд. Не заставил себя долго ждать и положительный ответ властей. На встрече с такими, как мы, Эфраим Севелла, еврейский Хэмингуэй, как его называют, сказал: «Для того, чтобы вывезти всех Вас, сидящих в этом зале, нужно всего два Боинга. Но если Вы все уедете, эта страна рухнет». Не могу с этим согласиться. Евреев в России даже ныне, после исхода девяностых годов, достаточно, чтобы служить катализатором уже идущего  в  огромной  массе  людей  процесса,  но   катализатор - не сама  масса: он может ускорить, но не повернуть реакцию вспять. Бегая по центру Москвы в поисках сбежавшей с Суворовского бульвара сбергкассы - Советская власть и при Горбачёве требовала с каждого отъезжанта по девятьсот рублей отступного - я увидел намалёванный на стене аршинными буквами лозунг: «Советы без жидов!». Впервые в жизни это не отозвалось во мне болью. «Обойдётесь без нас, ребята!», - подумалось как-то вполне добродушно. Добрейший сотрудник, Игорь Степанович, спросил: «Скажи, Борис, не евреям вообще, а тебе лично было ли плохо, оттого что ты еврей?». Я ответил уклончиво: «Если бы, желая тебя обидеть, тебе бы сказали - «Дурак!»- ты бы обиделся, но ведь не смертельно. А если бы бросили

                - 112 -
презрительно - Еврей!?». Ответ превзошёл мои ожидания: уж очень тяжело выдохнул Игорь - «Да-а-а». Получив разрешение на выезд, я долго не мог уснуть, засиделся у телевизора заполночь и увидел самую радикальную программу «Взгляд», которой не зря отводилось столь неудобное для просмотра время. С мамой одного из ведущих, Политковского, мы с Диной как-то встретились за столом у Чепелей. Недавно журналистка и правозащитница Политковская (жена) была убита в своём подъезде. Мои думы об отъезде прервало надрывное выступление тоже известного журналиста и правозащитника Щекочихина. «На пятое Мая антисемиты готовят еврейский погром в Москве», - не говорил, а почти рыдал Щекочихин. По Москве действительно ходили подмётные письма, призывающие русских людей составлять списки имён и номера квартир проживающих в их домах евреев. Погром по образцу старых времён приурочивался к празднику православной пасхи. «Мы же всегда опаздываем», - продолжал выступавший, - «мы опоздали в Сумгаите (город в Азербайджане, где три дня при бездействии властей соверщалась изуверская расправа над армянами), мы опоздали в Средней Азии предотвратить резню турок-месхетинцев, мы допустили расправу военных над демонстрантами в Тбилиси. Давайте хоть на этот раз будем бдительны!». Два года тому назад Щекочихина убили изощрённым способом - его отравили талием, после чего с ещё живого человека слезает кожа. Мне стало не по себе. Не важно, было ли, - важно, что могло быть, как любили говорить партийные бонзы, давя любой протест упредительно. В перестроечной России могло быть всё что угодно. Наши Чепеля тоже всполошились, и Серёжа приехал забирать нас к себе «на время погрома (пока предполагаемого)». По дороге вспомнили об острой нехватке водки и вернулись с Ярославского вокзала в центр. Не милиция, а десятки симпатичных энтузиастов громко вещали в мегафоны, что слухи о погромах - наглая провокация, что погромов не будет, бояться нечего. Мы с Диной всегда радовались застолью у Чепелей, но на этот раз было грустно, и смех с шутками прорывались сквозь слёзы. А если бы погромщики решились? Знакомый мент поведал, что в Москве войск МВД  хватит, чтобы держать под контролем едва не каждого москвича персонально, и если прикажут, никто пальцем не шевельнёт. Зато без приказа пальцем не шевельнёт уже милиция, что бы ни творилось вокруг. Один из последних плевков родины в лица отъезжантов был унизительный, скорее для родины, чем для нас, выкуп из гражданства: по 900 рублей с еврейского носа. Кассирша - патриотка отказалась принять деньги под предлогом скорого, но ещё не наступившего конца рабочего дня. Дина расплакалась. «Нечего Родину предавать!», - зло бросила патриотка. Вот тут-то и проявились ведьмовские качества Дины!

                - 113 -

     Добрый человек, служащий той же сбергкассы, простил нам предательство и шепнул изменнице: «Не переживайте. Приходите завтра утром и я Вам всё оформлю». Прийдя завтра, Дина столкнулась в коридоре с вчерашней знакомой. Та шарахнулась от Дины, как ошпаренная. На наш вопрос, что случилось с патриоткой, наш недавний добрый знакомый рассказал: «Вы не представляете, какое у неё горе. Она переплатила после того, как вы ушли, 2700 рублей одному клиенту и теперь будет выплачивать долг всю оставшуюся жизнь». Он не мог знать, что гиперинфляция рубля вскоре сотрёт этот долг в порошок. А ведь именно эту сумму мы, трое взрослых отъезжантов, задолжали родине за свободу!   
    И вот, семейное судно охвачено морем предотъездных хлопот - настали минуты прощанья. Рита Агеева, сокурсница и лучшая подруга Дины, своим плачем рвала сердце  на  куски.  Через  день  она  пришла  снова.  Прийдя  в  ужас,  я  встретил  её словами: «Ты убить нас хочешь?». - «Я не буду, не буду плакать», - пообещала. Прощание с друзьями было таким же тяжёлым, как во времена, когда уезжали только навсегда и без надежды увидеться на этом свете. Прошли годы. Люди ездят туда и обратно, да не у всех есть деньги не то что на билет, а хотя бы на лишний телефонный звонок. Томка, наша Томка, жена нашего Серёжи, написала прощальные стихи. Вспоминаю последние строчки: «Осеню я крестом православным иудейскую жгучую прядь». Перед отъездом с нашего Преображенского рынка стали исчезать последние не из-под прилавка продаваемые продукты. Сначала исчезло мясо по госцене, потом по так называемой кооперативной цене (три государственных), а после исчезла свинина и у частников по четверной кооперативной цене. После двух недель мытарств с отправкой багажа и всенощной в ожидании посадки в самолёт мы, наконец, пересекли воздушную границу империи. Началась другая жизнь.



                - 114 -      

                II.  Израиль

                Бездомные

               «Ещё вчера имел я кров и дом родимый,
А завтра встречусь с нищетой»

                \ либретто к опере «Дубровский»\

   Первое, с чем расстаёшься, начиная исход, это ощущение защищённости, связанное с родным жильём, где можно голову преклонить, отгородиться входной дверью от внешних неприятностей, защитить себя, наконец, от дождя и снега. Во время нашего отъезда сохранить за собой жильё формально было уже возможно, но всё ещё не было обкатано, и кое-как заполненные бумаги выглядели отличной иллюстрацией к понятию «филькина грамота». На имя К, одного из друзей, была нами дана генеральная доверенность на проведение любых операций с нашей квартирой, что означало ту степень передачи права на собственность, к которой прибегают люди недееспособные, но ещё сохраняющие остатки разума для подписания такого документа. Филькина грамота, выданная нами представителю не менее филькиной фирмы, которая должна была сдавать нашу хату в аренду по согласованию с К, содержала условие наличия в ней необходимого набора мебели, включая телевизор. Я радовался тому, что отпала возможность отправки багажом кровати, что позволяло на одну ночь отсрочить состояние бездомности. Столь же резко, как потеря крыши над головой, работы с наконец-то относительно приличной зарплатой, спала и идейная пелена с глаз. Каждый человек, кроме таких как прозревший Сахаров, приспосабливает, в той или иной мере, свои взгляды к бытию, и не каждый обладает моральной силой сказать себе самому, что проживает в театре абсурда, да ещё с таким изобилием исполняющих роли палачей всех рангов. Казалось бы, всё и давно ясно. Были уже рассказы родителей об ужасах голодомора начала тридцатых годов, доклад Хрущёва на «культовом» съезде, прочитаны произведения Солженицына, в издате и самиздате, услышаны не только с «вражьих голосов», но и из первых рук, точнее уст, подробности о лечении спецбольных в психиатрическом институте Сербского, да и собственными глазами кое-что видано. И всё же оставалась у меня одна на удивление зажившаяся иллюзия относительно великого, в чём нет сомнений, Ильича. Упорно верилось, что он добра хотел людям, да вот ошибочка вышла ценой в сто миллионов жизней в одной России, с учётом неродившихся. Уж очень не хотелось думать, что партия

                - 115 -   
большевиков изначально создавалась как террористическая организация для захвата и удержания власти насильственным путём без каких бы то ни было юридических, моральных, этических ограничений, одним словом, как партия, или точнее, банда, беспредельщиков, разумеется, во имя счастья всего человечества. То, что «самый человечный вечно живой» - величайший преступник всех времён и народов, пришло как озарение, и оно, озарение это, почти совпало во времени с пересечением воздушной государственной границы его детища – Советского Союза - самолётом, увозящим несколько сот беженцев в неизвестность, практически без возврата, т.к. СССР вскоре прекратил своё семидесятилетнее  существование.
   Расставшись с домом, работой, языком, мы прихватили с собой иллюзии, надежды и высшее образование. Первому и второму в значительной мере послужили посулы агентов сохнута - агенства по доставке евреев в Израиль со всех концов света. «Смогу ли я, инженер (врач, музыкант, рабочий), найти работу по специальности?», - спрашивает потенциальный репатриант. - «Безусловно!», - отвечает сохнутовец, - «если, разумеется, Вашей специальностью не является должность освобождённого секретаря парткома». Из их бы уст, да Богу в ухо! Лично я прихватил с собой три надежды. Первая была связана с работой: я наивно полагал, что если не найду работу, имеющую хоть какое-то отношение к моему теорфизическому образованию или опыту алгоритмиста в области теплофизических инженерных задач, то запросто смогу использовать свою вторую по диплому профессию - учитель физики. Слава Богу, горькая чаша сия меня миновала: не все желающие смогли, обдирая в кровь бока, прорваться сквозь языковые и неязыковые тернии в костеломню израильской бейт а сэфер (средней школы), где свободные и гордые детки имеют право мочиться, не выходя из класса (хорошо, если не на учителя), а учитель может быть уволен за окрик в адрес  малолетнего мерзавца. Вторая и третья надежда оправдались вполне. Вот они. Я убедился, что каждый Абрам и каждая Сара, не стыдясь, могут назвать своё имя. Я действительно спокойно относился к шипению - «лэх ле Русия (убирайся в Россию!)», хотя в России мне было больно слышать совет - «убирайся в свой Израиль!». У меня не было никаких прав сразу по прибытии назвать Израиль своим: ни я, ни мои предки в последние двадцать веков за него не воевали и землю эту не осваивали, чего нельзя сказать о России, где: мой отец воевал в Сталинграде, были убиты его и мамы родители, где я работал большую часть жизни. У меня на русскую землю не меньше прав, чем у любого суперрусака в тридцати пяти или у супертатарина в двадцати пяти поколениях.
     Летели мы через Будапешт. Нас поселили в здании, которое охраняли израильтяне. Из окон можно было видеть ог-ромную адресованную евреям надпись: ”Fuck off and die!”. Лицо Будапешта нам привелось увидеть только в

                - 116 -
отдалённом будущем. Пока же и там, и поначалу в Израиле приходилось любоваться противоположной лицу частью пейзажа и населения. Сохнут нас накормил, напоил и спать уложил. Вечером следующего дня вылетели и ночью приземлились в аэропорту Бен-Гуриона. Строй красавцев юношей и девиц красавиц встретил нас хором: «Эвену шалом алейхем!». Лица их были усталые, если не измученные. Ни они, ни власти Израиля не ожидали такого масштаба бегства из России: четверть миллиона за один год - настоящий исход! Слова хора ласкали слух, а усталые глаза певцов и певиц с левантийской естественностью ясно выражали простую и понятную мысль: «Да когда же, наконец, кончится этот поток олим (новых репатриантов), чёрт бы их побрал!». Жара стояла летняя, но кондиционеры работали исправно. Прохладительные напитки и бутерброды были в изобилии, а главное, на шару, как говорят одесситы. С ходу мы должны были подписать ворох бумаг на родном, но абсолютно непонятном иврите. Не было перевода не то что на русский (ради жалкой гор-стки в несколько сот тысяч, а впоследствии миллиона человек), а хотя бы на английский язык, язык международного общения как-никак. За счёт сохнута нас отвезли на наше первое стойбище - в съёмный полуподвал диныного сводного брата на улице Пальмах в Кирьят Бялике под Хайфой. На той же улице в том же Бялике мы проживаем и ныне, но в доме с другим номером. Между числами, нумерующими дома на нашей улице, и благосостоянием их обитателей существует обратно пропорциональная зависимость: чем меньше число, тем выше благосостояние. Начали мы с нищего тридцать четвёртого номера, а заканчиваем просто четвёртым, где живут люди среднего и полусреднего достатка. Мы четверо, с нами отправился на семидесятом году жизни отец Дины, залегли на матрасах, как боевики дона Карлионе перед схваткой, разделив кров с братом Дины и их мамой, первой женой П.А., диныного папы.
    Незадолго до нашего приезда правила игры изменились: закрыли центры абсорбции, где вспомнившие, спустя две тысячи лет, свою родину могли в течение года иметь бесплатное жильё, учить язык всеизраильского общения и получать деньги на еду. Теперь же, справедливо полагая, что евреев из России, или русим (русских), как здесь все, кроме нас самих, нас называют, сколько ни бей, до смерти не добьёшь - большинство прорвётся, - власти обрушили на нас в первый же час свободный выбор места проживания и съём жилья на свободном, прежде всего от моральных предрассудков, рынке востока, кишащем аферистами, как необработанная хлором помойка мухами. В первый же день Дина возжаждала увидеть сказочное и ещё недавно абсолютно недоступное для нас твердиземное море и в знойнейший израильский полдень повлекла весь наш десант искать берег. Тут-то мы и получили первое представление о местном климате (аклим на иврите).

                - 117 -
«Здесь солнце не просто светит, а бьёт на поражение», - первое, что пришло мне в голову. На нас была смехотворная для здешнего лета московская обувь: закрытые туфли на ногах в носках. Носки в такую жару и при такой влажности сгнивали на ногах северян за пару часов. Гораздо раньше у меня на ногах вскочили водянки внушительного размера. Об автобусе не могло быть и речи – нищему каждая агора (шесть копеек сегодня) кажется капиталом. Со смехом вспомнил свои ташкентские «страдания». Как-то незадолго до эмиграции я побывал в командировке в Ташкенте в начале июня. Жара стояла (в сравнении с израильской - казалась) страшная, но воздух был сухой и здоровый. Пройдёшь квартал - пить хочется. Выпьешь стакан квасу, снова пройдёшь квартал, выпьешь стакан морса и т.д.. Влага испаряется из тебя, минуя мочевой пузырь. В последний день командиров-ки произошёл выкидыш ряда гостей, и меня в том числе, из отеля, как водится, просто на улицу. Кто-то из местных европеоидных участников конференции дал адрес занюханой общаги, которую мне пришлось разыскивать в полдень, что я и зарифмовал на память:

Июнь без влаги           досушил            остатки мая,
Вокруг  общаги          я кружил,        круги сжимая.
Себя        когда,  уставши несть,     ногами шаркал,
Как глыба льда, сверкала жесть на солнце жарком.

До берега мы в тот день так и не добрались. Прохожие на наш вопрос: «Далеко ли до моря?», - сначала удивлённо спрашивали, неужели мы собираемся идти пешком, а потом уверенно заявляли, что очень далеко. Впоследствии, пока позволяло самочувствие, мы, уже никого не спрашивая, совершали эту пешую прогулку длиной в три километра с половиною. Для спорта в соответствующей одежде привыкший к автомобилю израильтянин может пройти пешком и десять километров, но представить себе, что можно идти по делу или просто к конкретной цели пешком дальше, чем за двести метров, он просто не в состоянии. Назавтра после неудачной попытки омочить московские туфли в водах Средиземного моря началось хождение если не по мукам, то по хлопотам, практически без языка. Перед отъездом на историческую родину во мне заговорили рудименты древнего патриотизма, и я сам себе пообещал:

            Да будь я ханыгой преклонных годов,
Что водкой детей отоваривает,
   Иврит бы я выучил только за то,
    Что им мой народ разговаривает.

                - 118 -            
   На самом деле мы с Диной ещё в Москве взяли несколько уроков у девушки, которая сама пребывала в начальной стадии изучения. Непростое это дело учить язык в пятьдесят лет, да ешё не имея к сему способностей. Я понял, и понял правильно, что иврит - русский словарь будет моим спутником всю оставшуюся часть жизни. Но для пользования словарём надо, как минимум, выучить алфавит, а в случае иврита ещё и в совершенстве освоить все правила словообразования, дабы вычленить корень из слова, слитого с предлогами и местоимениями. К тому же, в ряде случаев одну из трёх букв, образующих корень, надо вычислить, ибо слово её «забыло», как забыли мы свою историческую, и всё это без гласных. Огласовки-точечки, помогающие отличить пепси от фуфуси, расставляют в словарях, но не в книгах и прочих текстах. Алфавит мне удалось зазубрить малой кровью, правда, не сразу. Я догадался прохронометрировать процесс произнесения русского алфавита скороговоркой. Хватило десяти – двенадцати секунд. Добившись приблизительно такой скорости произнесения букв от алеф до тав, я навсегда запомнил их порядок в древнееврейском алфавите. Дина, локомотив семьи, кинулась бегать во все инстанции одновременно, на грани нарушения принципа причинности. Я же схватил лист бумаги и давай рифмами изливать свои чувства:

                Мы бросили всё: и кровавую страшную родину,
                Её палачей и политиков грязных её.
                Лишала таможня военных медалей и орденов,
                И сзади остались чернобыльский цезий, московский цео.
                Нет, мы не клянём и не смеем вздыхать с облегчением,
                Хоть нас унижали, держа за России врагов.
                Мы жили, трудились и верили тоже со рвением,

                - 106 -

                Рвались в авангард дураками среди дураков.
                Нет, нам никогда не забыть нашу родину - мачеху,
                Знакомые камни, рыдания лучших друзей,
                А запах полыни и лирику и математику
                Напомнит лихое и доброе в жизни своей.

Дина прочла и убила меня комментарием: «Я чёрт-те чем занимаюсь, а ты такой стих написал!». Чёрт-те что - это вопросы выживания семьи в экстремальных условиях! Ни больше, ни меньше. И это без малейшего оттенка насмешки в голосе. Первым делом надо было снять жильё, завести счёт в банке, куда в течение года будут поступать деньги из министерства абсорбции (клиты), корзина абсорбции.

                - 119 -
       Это биохимическое словечко «абсорбция» мне сразу не понравилось. «Я беру хлеб, кладу его в рот, и мой организм его абсорбирует», - говорил я старожилам, - «А какой продукт выходит потом, мы все хорошо знаем». Именно такие продукты абсорбции нанесли первые болезненные удары по розовым очкам, украшавшим нос каждого возвращенца на святую землю. Непреуспевшие мелкие чиновники, столь же мелкие дельцы и просто жулики малого и среднего калибра в большинстве своём ненавидели весь белый свет, а отыграться могли лишь на самых беззащитных, не ведающих не только языка, но и образа жизни внекоммунистического мира, никогда не державших в руках ни банковского чека, ни кредитной карточки, понятия не имевших о возможных последствиях каждой неосторожной подписи на любой бумажке, особенно если эта бумажка составлена на непонятном языке. «Я не понимаю, откуда взялась эта сумма. Объясните пожалуйста», - просит Дина русскоязыкую пкиду (служащую). Та с запредельным презрением на красивом, но искажённом недобротой лице, выплёвывает: «Вы не умеете считать». - «Брат посчитал точно так же. Он с высшим образованием». - «Это ему не помогло», - следует не лишённый изящества отработанный ответ. Несть числа подобным диалогам. Немало мороки нам доставила бы злокозненная мароканочка-маклерша при съёме квартиры, если бы не заступница Галя из местного отделения клиты. Мы снимали жильё с нашим пенсионером, отцом Дины. Его доля платы оплачивалась клитой отдельно и составляла на момент заполнения соответствующей бумаги двести пятьдесят долларов в месяц. Наша мароканочка пишет - пятьдесят, обрекая нас на потерю пяти из двадцати одной тысячи шекелей годового пособия. Галя, ругаясь, дописывает впереди единицу, так как ещё недавно, до стремительного взлёта цен на покупку и съём жилья, пенсионерам выделяли сто пятьдесят долларов в месяц.
   И вот у нас, пусть съёмная, но своя крыша над головой в соседнем городе Моцкине! От нашего первого пристанища в Бялике нас отделяет добрая сотня метров. Города находятся по разные стороны шоссе, ведущего в Акко (дэрэх Акко). В нашей съёмной квартире (схар дире) места хватает. Есть там хозяйский холодильник, стол, стулья, но нет кроватей. Основной наш багаж в пути, а то, что можно было захватить с собой в самолёт, содержит лишь минимум одежды и постельного  белья.   Свет  не  без  добрых  людей,   и  добрейшая  среди  них  Геня выдёргивает из под себя два лишних матраса и отдаёт нам в вечное и
безвозмездное пользование. Она же принимает нас в своём обустроенном доме, поит и кормит, и мы, хоть раз в неделю, можем почувствовать себя людьми.
    Поначалу не только такие, как Геня, но и просто прохожие проявляют к нам, безъязыким, растерянным, жалким, добрые чувства. Но не в беде, а в радости познаются подлинные друзья. Они, аборигены, ещё не подозревают, какую змею они пытаются согреть своим сочувствием, а то и вещами первой для нас и

                - 120 -
последней для них необходимости. Да, некоторым из нас предстоит сломаться, начать и кончить свою карьеру никаёном (уборкой), умереть от инфаркта, а то и покончить с собой, но зато остальные! Почуяв опасность конкуренции с умными образованными профессионалами, начисто лишёнными левантийских расхлябанности и лени, уроженцы-сабры и эмигранты предыдущих волн, ватики, опомнились и постарались сплотить свои ряды в неприятии «русим». Мифы о русской мафии и фальшивых дипломах, россказни о русских пьяницах, ворах, проститутках, шпионах наводнили страну. Львиная доля потока инсинуаций выплёскивалась на беженцев тотально левой прессой. Ко грехам, традиционно приписываемым русским,  воровству и пьянству, без зазрения добавлялись и куда более распространённые в местном знойном климате наркомания и инцест. К этому присовокуплялись высосанные из пальца сведения о непомерной доле пенсионеров и инвалидов среди олим (эмигрантов). В глазах задолбанного СМИ израильтянина вырисовывался образ чудища оле - одноногий пьяный вор с фальшивым дипломом, балующийся наркотиками, занимающийся шпионажем и насилующий свою дочь с помощью жены проститутки. И это в стране, где даже абсолютное единение народа не гарантирует в перспективе выживание в условиях смертельной вражды с арабским миром, на стороне которого весь мусульманский фанатизм земли, всяческая поддержка делающего стойку на запах нефти евросоюза, традиционный антисемитизм России и моральная поддержка остального мира, кроме Микронезии, Канады и обеих частей бывшей Чехословакии представители которых в ООН голосуют в поддержку Израиля, и США, которые не всегда и не во всём помогают своему ближневосточному союзнику, но, тоже не во всём, всегда помогают его врагам.
   Соплеменники называют себя избранным народом. Если для избранности достаточно трагически сильное отличие от всех других, то сомневаться в ней, избранности, не приходится. Никто не ненавидит нас так сильно, как мы сами. Ничто не может служить столь убедительным примером единства остальной части мира, как преступления, совершённые против евреев в прошлом, и почти единодушная поддержка планетой наших врагов сегодня, их «справедливой борьбы» за уничтожение нашего государства и нас. Ни одно государство в мире не занималось самоуничтожением с таким упорством и с таким успехом, как наше. Если есть Бог, и он удостоит меня аудиенции , я ограничусь одной просьбой: «Господи! Переизбери народ мой!».
   Размышления о судьбах избранного и пока не переизбранного народа были задвинуты далеко на задний план в те первые дни, когда остро стоял вопрос о выживании малой его части, семьи мыслителя. Решения, подчас немаловажные, принимались  в  условиях  потери,  счастье  если  частичной,  ориентации. 

                - 121 -
Многие беженцы теряли себя, и не все потом обретали снова. Бывшие комсомольские вожаки надевали кипу, демонстративно не брали в руку телефонную трубку в субботу, демонстрируя свой «возврат к корням», умные пожилые учёные с огромным и осмысленным жизненным опытом гордились, что их малолетние внуки уверенно лопочут на иврите и ни бельмеса не понимают по русски. Большой учёный, физик, проживший в Израиле к тому времени десяток лет, заявлял по радио, что Израиль - не только запад, но и центр мировой науки и культуры, что каждый получивший полное среднее образование израильский подросток знает физику лучше советского преподавателя физики, что советский инженер или учёный в подмётки не годится израильскому. При полном отсутствии в то время нобелевских лауреатов израильтян и позорных выступлениях израильских школьников на математических и физических олимпиадах всё это звучало круче обвинения в алко-нарко-шпионо-мафио-инцесте всей алии. Если сливки таковы, то каково же молоко! Что уж тут говорить о простых смертных с головами, не только ушибленными, но сдеформированными эмиграцией. Одна ватика (старожилка), попутчица в маршрутном такси, признав во мне оле (эмигранта), поспешила, выражая расхожее мнение, дать мне глобальный совет. «Всё надо забыть. Всё, что было раньше», - говорила она с силой отчаянного убеждения. Я напрягся, подыскивая нужные слова из своего скудного запаса, и ответил ей на языке израильского общения: «Человек без памяти - камень». На этой ноте беседа завершилась.
    Вспоминаются многие, даже мельчайшие, бытовые детали: панцирная кровать времён британского мандата, найденная на помойке, обломок булыжника, использованный при сколачивании из трёх досок, подобранных на свалке, туалетной полочки для Дины (гвозди были привезены из Союза в ручной клади) и тараканища. Раньше мне не приходилось видеть летающих тараканов, да ещё размером с упитанную мышь. Поражённый, в основном, злостью к ломающей мои представления о насекомых твари, я что было сил пнул его ногой, и он летал по почти пустой квартире, с громким стуком отражаясь от стен, как бильярдный шар от бортов. Наши израильские друзья, Розенберги, объявились не сразу. Вселявший в нас бодрость телефонными звонками в Москву Шмуэль, хотел встречать нас в аэропорту, но, не зная даты нашей алии (восхождения в Израиль), сам оказался в это время в Москве в качестве туриста. Он перепоручил нас своему старшему брату, кибуцнику Ицхаку. Первый его приезд на кибуцном пикапе ознаменовался доставкой и торжествен-ным внесением в наше жилище нескольких ящиков кибуцных фруктов. Мы тотчас осознали, что голодная смерть нам не грозит. Правду говоря, она никому в Израиле не грозит, если всё идёт путём. Но случаются ошибки в компьютере, из-за которых не начинает или перестаёт

                - 122 -
поступать помощь, или подводный камень в законе о выплате пенсии инвали-дам, до которой надо ухитриться прожить два года с безом в кармане. Московские слухи о том, что в Израиле некачественные фрукты-овощи и даже рыбу дают за так, оказались одним из мифов. Я знал и сам подбирал на свалке траченный временем матрас, что-нибудь из вышедшей из употребления мебели, но слухи о людях, подбирающих на помойке  еду,  не  принимал  буквально:  думал,  что  под  помойкой подразумевают ящик с подгнившими овощами возле магазина. Не верил, пока не увидел тёмным вечером тень, женщину в чёрном, нырнувшую с головой в мусорный бак, запах из которого для непривонявшегося человека мог оказаться сногсшибательным в прямом смысле слова. Мысли о такой нужде могут помешать иному кусок проглотить, поэтому даже люди, симпатичные и симпатизирующие мне, не верят моему рассказу. А нам что? Мы были беженцы привилегированные: с нами были и остаются по сей день Розенберги, правда ныне мы угощаем друг друга взаимно. А тогда, в начале пути от нищеты к бедности и дальше, Шмуэль снабдил нас практичным набором посуды. А в другой приезд набил мясом морозильные камеры обоих холодильников: хозяйского и нашего.
   Путь Дины в профессию проходил сначала по ульпану, где мы обретали умение если не говорить, то хотя бы блеять на языке нашей новой родины. С меня для поисков работы хватило бы моего ломаного английского, но не хватило ума или шустрости понять это, и я потащился вслед за женой, что, впрочем, сыграло свою положительную роль. Июль и август в Израиле мёртвый сезон для всякой учёбы, и мы, прилетевшие второго августа, смогли обратиться к администрации ульпана только третьего сентября. В это время возобновляла занятия, прерванные двухмесячной сиестой, группа приехавших на три месяца раньше и успевших уже полтора месяца отучиться. Начало занятий очередных новичков предполагалось только двадцатого ноября. Проигрыш двух с половиной месяцев в борьбе за место под знойным безжалостным солнцем показался мне непозволительной роскошью, и я с безосновательной, как оказалось, истинно израильской самоуверенностью произнёс на иврите свои первые пять слов «по жизни», т.е., не в порядке зубрёжки. «Мы учили иврит в Москве», - сказал я, не краснея, сделав в этой фразе всего одну ошибку. Милая учительница улыбнулась очаровывающей улыбкой и записала нас с Диной в продолжающую группу. «Что ты натворил?», - злыми слезами брызнула на меня Дина, - «Мы же будем самыми глупыми в группе!». Я вспомнил, каким водопадом слёз оросила наш первый однокомнатный дом Дина после первой и единственной четвёрки на экзамене в мединституте, и запоздало ужаснулся. Провал мог просто сломать её перфекционистскую натуру. Незатихающий рёв отстающей впервые в жизни продолжался не более недели, а затем, в полном соответствии с лозунгом

                -123 -
«догоним и перегоним», Дина уверенно ликвидировала отставание, стала открывать рот на занятиях и сдала выпускной экзамен на привычное отлично. Это позволило ей, единственной из летнего прилёта, пройдя полугодовой истаклют (смотрины) для подтверждения квалификации врача, причём владеющего ивритом, работать сразу за скромную зарплату, помимо оплаты ночных дежурств. Её, как диво, показывали посетившему больницу местному мэру.
   Я же учился языку много хуже и начал впадать в уныние, чему способствовало крепнущее ощущение безнадёги среди соучеников, каждый из которых безуспешно пытался найти работу. Я тоже предпринимал жалкие попытки: каждый от-каз казался дробинкой, ранящей сердце. В детстве я ревел, как и каждый ребёнок. Последний раз, когда мне было одиннадцать лет, и я не справился с задачей по арифметике. И вот теперь, сорок лет спустя, я сижу перед зеркалом и с удивлением гляжу  на  слёзы,   которые  всё  катятся,   и  катятся  и  катятся  по  щекам.  Нет  ни рыданий, ни истерики - только слёзы. Перепуганная Дина готова была пойти на любые меры, толь-ко бы спасти меня от тоски, принявшей клиническую форму. Она повела меня к маклеру по квартирам, симпатичному парню, нулевому спекулянту, как он сам себя называл, по странному для такой конторы делу, с просьбой помочь найти мне работу. Возле маклера вертелась шустрая маклерша, которая несмотря на злые негативные знаки, посылаемые ей нашим симпатичным знакомым, догнала нас на улице и прилипла к нам, как банный лист к попе, предлагая купить квартиру, разумеется, всего на  пять минут раньше, чем у нас её перехватят другие покупатели, с которыми она уже окончательно договорилась, но увидела нас, таких хороших, влюбилась с первого взгляда и решила взять грех на душу, обидеть тех покупателей и осчастливить нас. Квартирка минимальной для Израиля площади располагалась в самом нищем районе, так что рядом с ней наш съёмный тараканник со всеми окнами на шумное шоссе казался хоромами. Несмотря на наше бормотание, что мы не захватили с собой удостоверения личности и не помним их номера (наше счастье!) и что у нас ни копейки денег нет, тут же был написан предварительный договор на покупку нами этого дворца с указанной суммой неустойки в случае расторжения договора одной из сторон. Покупка в кредит давно не является восьмым чудом света, вопрос только в том, какие условия этого кредита, включая гарантии банку со стороны покупателя. Это, как и многое другое, предстояло обдумать и осознать.

                - 124 -

                Осознание

    Процесс осознания новой реальности начался в первые часы в израильском аэропорту с подписания груды непрочтённых бумаг на непонятном иврите и продолжается по сей день. Но квартирный вопрос наиважнейший: не зря  испортил он многих людей не только в Москве, что было очевидно не только булгаковскому сатане. Каждый эмигрант из России имеет право на получение льготной ссуды, для выплаты которой, увы, тоже нужны деньги, которые безработному взять негде. Как ни ругают условия льготной ссуды за привязку к индексу цен, но в первоначальном варианте она была и вправду очень льготная, так как проценты сверх этой привязки не начислялись. Но и эти условия при солидной, порядка пятнадцати процентов в год, инфляции начала девяностых годов, были тяжким бременем даже для тех, кто уже начал работать, но ещё не продвинулся до положения старожила ватика, которых менее удачливые из чёрной зависти называли ватюками, а позднее ещё круче - давнюками. Фокус здесь в том, что «белые люди», давнюки, с ростом цен получают к зарплате прибавку на подорожание, и долг по беспроцентной ссуде от одной привязки практически не растёт: расти по мере выплаты в начале погашения долга может только его цифровое выражение. Но новичкам, олим хадашим, ни рост зарплаты, ни прибавка на подорожание не грозят, и довольно долго не грозят. И без того безрадостная для олим ситуация обостряется острой недостаточностью льготной ссуды. Возникает традиционное «что делать?» и, соответственно «с чего начать?».  Начинают  обычно  с  так  называемого  фонда  Гросса.  Не  всем  удаётся заполучить этот спасательный круг ценой в восемь процентов годовых, разумеется, с привязкой к индексу цен. Главное же «достоинство» фонда в том, что можно отсрочить выплату долга на значительное время, и только потом финансовый кирпич накопившихся сложных процентов со всего маха шарахнет Вас по голове! Если Вы обанкротились, а такая участь уже постигла первые десятки тысяч семей, и не можете ежемесячно выплачивать долг по ссуде, то только в условиях роста, скорее взлёта, цен на жильё у Вас есть шанс вывернуться, продав недокупленную квартиру, иначе её цена не покроет постоянно выраставший по мере выплаты долг, конечно, только в цифровом выражении, от чего человеку социального дна не легче. И тем не менее все олим, независимо от материального положения, наличия или отсутствия ожиданий в обозримом времени перемен к лучшему, очертя голову, кинулись покупать квартиры. На моё наивное «почему?» следовало неоспоримое: «Все так делают». «Но, может, если ты бедный, долг прощают», - предполагаю и получаю ответ - нет! -  «Но тогда как же?», - продолжаю упрямо удивляться. - «Как все!», - слышу снова ответ, на который возразить просто нечего. А гарантии банку? Проще простого.

                - 125 -
гарантии банку? Проще простого. Пять нищих олим гарантируют в случае чего погасить долг шестого, он, в свою очередь, подписывает, не глядя, гарантии всем пятерым и т.д. Где-то там гарантией служит сама недвижимость, но это не про нас. Здесь Вам не тут! Чем нередко кончаются такие подписания гарантий, можно узнать из прессы или из рассказов самих пострадавших, если они выжили. Узнав условия фонда Гросса, мы поняли, в какую яму лезем ради наибеднейшего жилья в наибеднейшем районе по цене за метр, как в центре Копенгагена. Благодаря нулевому спекулянту, «купчую» удалось порвать без материальных потерь да ещё с моральной выгодой: я «озверел» и вышел из состояния депрессии.
     Всё это происходило вскоре после окончания войны в заливе, когда Израиль сидел в герметизированных комнатах, облачённый в давно просроченные противогазы в ожидании химических скадов, к счастью, напрасном. Ситуация походи-ла на анекдот о пассажире поезда, который время от времени бросал в окно вагона таблетки от тигров, а на замечание о том, что в данной местности тигры не водятся, резонно возражал, что таблетки тоже не настоящие. Вскоре после начала войны на Израиль падало не более одной - двух ракет в день, но люди, застигнутые воем сирены на улице без противогазов, сломя голову мчались в спасительные комнаты от опасности, сравнимой с метеоритной. Чёрные лапсердаки с того же цвета шляпами на головах и с развевающимися пейсами толпились в аэропорту, стремясь сохранить себя, повидимому, в качестве корней, к коим должно стремиться еврейство мира.
   Я никогда не был религиозным, чему способствовало со-ветское воспитание, но только в Израиле моё неприятие, нет, не абстрактной идеи вселенского разума, но конкретных религиозных культов с весьма конкретными не всегда добрыми и чистыми, а слишком часто корыстными и нечистоплотными служителями, приняло агрессивный характер. Атеистическая попытка сплотить огромные массы людей идеями добра, любви, справедливости утонула в море напрасно пролитой человеческой крови, явив собой страшный пример зла, ненависти, жестокости и, как следствие, экономического краха. Эти последние плюс зависть, нетерпимость к инакомыслию, самовосхищение сплотили людей во зле, а ложь, тотальная и всемогущая, заставила поверить, что всё это - борьба за всеобщее счастье. Столь же успешными в этом чёрном деле на том или ином этапе были монотеистические вселенские религии, а ныне взорвавшийся ислам переплёвывает злополучный марксизм-ленинизм. Религиозные институты разработали прекрасные методы зомбирования своей паствы. Где уж тут языческим каменным или деревянным идолам, каждому из которых поклонялась лишь горстка людей, конкурировать с ними. А ведь в начале пути познания другой жизни я присматривался к религии, стремясь найти в ней

                - 126 -
толику «сермяжной правды». В тщетности поиска в этом направлении, больше чем абстрактные размышления, убедили меня похожие на лисьи мордашки многочисленных детей местного рава. Да и само предписываемое религией бесконтрольное размножение, при экстраполяции на всё население неизбежно ведёт к уровню жизни Эфиопии.
   С изумлением и страхом вспоминал я своё восприятие погромных для алии речей большого физика при первом прослушивании по радио на втором месяце после прилёта. «Он старается нам помочь! Он с нами!», - бормотал я Дине, казня себя за неумение разглядеть в этих речах доброту и разум, слишком сложно закодированные для моего уровня понимания. Трудно далось мне осознание того, что заурядному уму не только не взлететь на высоту свершений, но и не опуститься на глубину дурости гения, куда тот ныряет, ступив за край своей компетентности.
    Тем временем поиски работы продолжались. Известно, что тот, кто с песней по рельсам шагает, тот никогда под трамвай не попадёт, и многие искатели бодрились расхожим: «Достойным работа всегда найдётся!». По привычке проверять каждую истину попыткой довести её до абсурда возражаю: «Допустим для ста человек какой-либо специализации имеется десять кормушек - рабочих мест. Хорошо если достойных всего десять. А если их, не дай Бог, одиннадцать! Как быть с достойным номер одиннадцать?». В маленькой стране номенклатура профессий, равно как и выпускаемой продукции, куда меньше, чем в империи. Если бы только это! На практике оказалось, что само понятие «достойный» весьма относительно. Вот один эпизод. Женщина хирург провела операцию на вызывающем зависть уровне. «Что ты наделала?»,- сказала ей операционная сестра, - «Тебя выживут и больше никогда не возьмут на работу». С другой стороны, импозантная внешность помогала и не по специальности устраиваться вполне прилично, даже мужчинам. Что уж тут говорить о женщинах! Начальник доверительно объяснил коллеге, что взял на работу даму, весьма посредственного врача, ради «цицес», сисек, говоря по русски. Честнягам телеведущие советовали при поисках работы лгать, преувеличивая свои достоинства, так как «здесь это принято». Не привыкшие при социализме к долгим поискам работы люди паниковали, хватались за любую работу, сколь угодно далёкую от профессии, убеждали себя и других, что надо не гнушаться любого занятия, чтобы увеличить шансы на трудоустройство. Умница Боря Клебанов, ленинградский инженер, как-то сказал: «Я не презираю физический труд. Но он требует квалификации. Как мне без соответствующих навыков и немолодому конкурировать с молодыми и умелыми в своём деле?». Если не нужен там, где ты  умел и знающ,  то кому  же ты нужен  в других местах?  Разве  что  в таких,  куда не каждый гастарбайтер сунется. Правило, что каждый труд почётен, без

                - 127 -
учёта  квалификации, состояния здоровья, возраста конкретного человека работало в силу необходимости в условиях разрухи, когда передавая кирпич «по конвееру» из рук в руки, один работник говорил другому: «Битте, герр профессор», - а тот ему отвечал: «Данке шён, герр профессор». Об этом и сейчас с гордостью за сионистскую идею рассказывают старые кибуцники, забывая о том, что после «трудового воспитания» профессора утратили свою «нетрудовую» квалификацию, и приглашённые в открывшиеся университеты кадры со стороны, обошлись государству в копеечку. Ну а как с высококлассными специалистами, которые оказались востребованными и получили зарплату втрое выше эмигрантской средней, равной официальному минимуму? С очевидным и потому сбывшимся прогнозом выступил тогдашний министр образования и науки Юваль Нееман, выдающийся физик. Он сказал: «От нас в первую очередь уедут не те, кто плохо устроены, а те, кто устроились лучше всех и получают зарплату выше всех». Первый мир ценит и оплачивает классных специалистов лучше.
      Как и в Союзе, в Израиле очень важны бумаги, от школьных и студенческих отметок до кандидатских и докторских дипломов. Забавно, что на первые обращают внимание даже при наличии последних. В отличие от Союза, прикрыть некомпетентность бумагой, особенно эмигранту, удаётся лишь на очень короткое время. И Боже сохрани от соблазна бороться за правду! Нет здесь дальних ни востока, ни запада: здесь всё ближнее, и администратор не Бог весть какого ранга может закрыть для работника все отраслевые двери страны. Обретя после ульпана возможность кое-как изъясняться на родном языке, репатрианты тут же пустили его в дело, присовокупив к ломаному английскому (у кого был), в процессе поиска работы. В начале более или менее скорбного для всех пути знанию иврита придавалось преувеличенное почти мистическое значение, с которым соперничать мог разве что савланут (терпение). Обитатели трущоб, первые соседи эмигранта, не уставали повторять это слово, как заклинание, обещая полный беседер (порядок) в качестве следствия магического савланута. Что до иврита, они уверяли, что учили его днём и ночью, что вместе с савланутом позволило им занять своё место под знойным израильским солнцем, но почему-то в трущобах. В полуподвале одной из таких трущоб провели мы первые девять дней на исторической родине, а после нас там ютился прекрасный инженер Боря Клебанов с семьёй. И к нам и к семье Бори полчища комаров были беспощадны. Боря отвечал им взаимностью и лупил их газетами на чём свет стоит. К счастью, его давний приятель организовал ему интервью в самолётной фирме, и через два месяца семья Бори ретировалась с поля кровавой битвы. К тому времени грязнобелые стены схар диры (съёмной квартиры, оправдывавшей в русском значении своё название, правда, с твёрдым «д»)

                - 128 -
обрели цвет сначала отсосанной, затем пролитой в безнадёжной, но свирепой битве, крови. Не только трущобные жители, но и люди вилл, профессора университетов, учили нас, желторотых, что иврит - ключ ко всему. Преподавателю в университете ли, в школе профессиональный иврит необходим, равно как и врачу, хотя и для них бывали исключения: старые профессора эмигранты иногда ведут занятия со студентами на английском,  порой изрядно ломаном,  а врачи в эпоху повышенного спроса пользовались услугами русско-ивритоговорящих медсестёр. У забуревших давнюков с положением всегда под рукой хорошо знающая иврит секретарша для ведения документации.
   Справедливости ради надо заметить, что иврит не только средство общения, как всякий другой язык, но и очень мощное средство защиты от конкуренции со стороны пришлецов. В этом аспекте знание иврита, но только в совершенстве, без акцента, может помочь «закосить» под старожила и тем самым утроить свою зарплату. Верно и обратное. Один молодой человек не только запомнил несколько русских фраз, но и произносил их очень похоже. Когда это услыхал начальник, то под неосторожным тотчас зашаталось кресло. Чуть не плача, полиглот уверял, что не знает русский, что случайно узнал несколько слов. Такую же, примерно, цену за акцент платят эмигранты в любой стране. Нельзя сказать, что маленькая и удивительно легкодумная страна ничего не предпринимала для трудоустройства репатриантов. Обладатели кандидатских и докторских дипломов без большого труда устраивались в университетах на государственную субсидию. Их охотно брали: даровой для учреждения работник не помешает. Стипендия поначалу была весьма скромной. С началом большой алии она была изрядно урезана, социальные выплаты просто отрезаны, что приблизило так назы-ваемую шапировку к официальному минимуму зарплаты.
    К слову, неофициально почасовая оплата труда с переизбытком дешёвой рабочей силы угрожающе приблизилась к нулю. Это при работе через посредника - каблана. Каблан берёт подряд на работу, получает деньги, нанимает, например, пятерых работников, а деньги делит побратски: половину себе, половину пятерым. Система, соответственно, называется кабланут, представляя собой современную форму рабства. Врачам, правда, с двадцатилетним и более стажем работы дали возможность подтвердить свой диплом, пройдя полугодовой истаклют (уже упомянутые смотрины, которые прошла Дина). Тем же врачам, которые заведовали отделением, что было для евреев практически невозможно без членства в КПСС, присваивали высшую квалификацию (мумхиют) без экзаменов (на иврите, разумеется). Активное участие в борьбе за построение коммунизма и здесь пригодилось, по меньшей мере, врачам. Какую-то роль сыграли курсим (курсы). Они пополняли рабочий

                - 129 -
класс Израиля, готовя рабочих у станка, плиточников, электриков и … мойщиков унитазов. Ни вузовские, ни кандидатские дипломы не препятствовали получению диплома, удостоверяющего, что его обладатель знает, какие химические средства нужны для очистки унитазов от следов…, известно чего, и умеет их применять. К стыду за алию надо признать, что желающие записаться на такие курсы имели место быть. Куда более уместны были бы курсы по уходу за парализованными стариками, но о таких курсах я не слыхал: видно потому, что название «курсы по уходу», в отличие от унитазных, тоже не нужных, не содержит в себе ничего унижающего достоинство курсантов с высшим образованием.
   Немалую роль в трудоустройстве, различную по знаку, сыграли соотечественники более старого разлива, доброжелатели и доброхоты. Надеюсь, имена: Эммануил Левитан,   Сара   Валах,   -   я   забуду   не   раньше,   чем   своё  собственное.   Они, доброжелатели, помогли нам с Диной не только выжить, но и расстаться с нищетой и бедностью. Доброхотов мы встретили раньше - их больше. Первым встречным из этой породы оказался студент Д. Он с важным видом давал бесполезные советы, надувал щёки, но по существу ничего плохого не сделал. Было очевидно, что этот парень обладает прекрасным нюхом, умеет держать нос по ветру, и сам факт, что он, недавний комсомольский босс, не снимает кипу с головы и телефонную трубку по субботам, определял градус, скорее, несветскости, чем религиозности государства ко времени нашего приезда. Самый прикольный его совет - мне, пяти-десятилетнему кандидату физико-математических иаук, пойти в аспирантуру - был превзойдён безусловно дружески настроенным В., посоветовавшем мне кончить израильский университет. У меня уши со звоном упали на пол от такого совета. Теперь-то я понимаю, что этот бред сивой кобылы отражает убийственную восточную косность крохотной страны, вынужденной противостоять всему свету. Принято считать специалистами обладателей израильских, американских или европейских дипломов, так тому и быть. Привыкли обучать солдат, как во времена войны за независимость - быть по сему! Любое новшество в любой отрасли отвергается с порога - главное не иметь лишних забот. И бегут самые предприимчивые и талантливые, как новые, так и уроженцы страны, на все четыре стороны света, от Канады до Австралии. Статус кво, порой пагубное, не меняют даже поражения в войнах. И всё же новое нет-нет да прорвётся вопреки всякому вероятию, логике, вопреки всему. И прорастает капитализм в социалистическую экономику, и развиваются высокие технологии. Вот и не верь в потусторонние силы, без привлечения которых невозможно понять сам факт существования страны, левая рука которой остервенело мешает правой отразить натиск смертельного и вечного врага. Другой доброхот, Гриша, стал бывать в нашем доме с частотой друга

                - 130 - 
семьи. Он терпеливо внимал моим научнотехническим идеям, небесценным по той причине, что их и за бесценок в Израиле не продать, хотя реализованный в программе алгоритм расчёта роста кристаллов в Союзе успешно работал. Первый «глобальный» его совет поселиться в малом  непосещаемом автобусами местечке нам, безлошадным, безработным и нищим, был своеобразной проверкой на вшивость. Мы её выдержали, советом пренебрегли и уцелели на этот раз. Со второй проверкой было хуже. С подачи Эммануила я попал в нужное время в нужное место, в Технион. При мне были оттиски статей на русском языке, нечитаемые потенциальным работодателем, а американский журнал с переводами этих статей можно было добыть только в закрытом месте, где работал Гриша, тотчас вызвавшийся помочь. Услуга оказалась медвежьей. Понадеявшись на Гришу, я не кинулся в поисках в центр страны, потерял время и едва не потерял шанс на трудоустройство. Гриша не спешил, ссылаясь на занятость. Плохи были бы мои дела, если бы не Боря Клебанов. В том же месте, где Гриша, работал Борин приятель, который в это время болел паскудным гриппом, но взялся помочь мне и сделал. И тут у Гриши внезапно нашлось время. Больной доброжелатель мой взял журналы скопировать первые мои статьи и назавтра с удивлением обнаружил исчезновение журналов с остальными, никому кроме меня не нужными. Это Гриша унюхал,  что его обещание выполняет дублёр,  и тотчас составил ему конкуренцию. Торжественно вручая мне копии статей, он объявил, что сделал бы это быстро, знай что эти статьи мне и вправду нужны. Так выжидательную тактику в деле спасения утопающего можно объяснить недостаточной ясностью намерений последнего.
   Как-то в пятом классе нам задали нестандартную задачу по арифметике на послезавтра. Ни я, первый ученик, ни мой друг и тёзка Боря сходу с задачей не справились, зато Юлик хвастался, что знает как. Напрасно я бегал за ним с просьбой раскрыть ноу хау - Юлик был увёртлив и неумолим. Я ничего не понимал, потому что сам никому и никогда не отказы-вал в объяснениях. В своей наивности я достиг тупости сибирского валенка и так бы ничего и не понял, если бы «неправильный» Алик (Саша по паспорту) не рассказал мне через три года, как глупо выглядел Юлик, в отличие от меня решивший задачу неверно. Мой к тому времени прочно забытый успех был целиком и полностью заслугой бориной мамы, объяснившей нам с Борей, как решать подобные задачи. Хорошо быть наивным, если ты первый, и куда сложнее, если наоборот. Но и в последнем случае мне был не доступен кайф от созерцания слабости, бедности или зависимости другого человека. В таких случаях я мог разве что сказать себе: «Стыдись своей хандры. Тебе не хуже, чем многим». И всё же, и всё же… В случае с Юликом и во многих других подобных это была конкуренция. А с Гришей и иже с ним? Да то же самое, чёрт возьми! Только до

                - 131 -
эмиграции я сталкивался с конкуренцией персон, а в Израиле впервые столкнулся с конкуренцией слоёв: давнюков и хадашим (новых). Отсюда и бросаемые коллегами Дины фразы: «Это Вы там были врачом - здесь можете забыть об этом». Внутривидовая борьба (конкуренция в пределах одного и того же слоя) ещё гаже. Одна дама в «нездоровом» порыве доброты протянула Дине клочок бумаги с телефоном того места, куда устроился на работу её брат, отнюдь мне не коллега, а значит и не конкурент. И вдруг, раскаявшись, попросила вернуть ей эту бумажку: «А вдруг Ваш муж как-нибудь повредит моему брату». Кто был до и остался жлобом в эмиграции, тот сохранил себя, как некто Гу, чей телефон дал мне Эммануил для получения минимальной информации и кто отверг мою попытку что-либо узнать: «Я не обязан участвовать в Ваших поисках работы». Железное правило жлобов: утром деньги - вечером стулья, - если я предварительно не поимел с тебя ничего, то пальцем не пошевелю для твоей пользы. Жлобы не дают авансы и пуще хвори боятся оказаться в дураках, т.е., проявить ненароком хоть каплю бескорыстного сочувствия или, упаси Боже, благородства. Я тоже хотел сохранить себя, не ожлобеть, понимая, что нет у меня иного достояния, кроме своей аутентичности: не захватил с собой в Израиль ни капитала, ни пользующейся повышенным спросом профессии. Насколько мне это удалось, пусть судят другие.

Вторая съёмная

   Благодаря доброжелателям, проф. Эммануилу Левитану, Боре Клебанову и его приятелю и вопреки доброхоту Грише, я был принят на работу в качестве стипендиата Министерства абсорбции, получив так называемую шапировку, около девятисот долларов брутто в месяц без отчислений в какие бы то ни было фонды: усовершенствования, пенсионный. Эти социальные льготы, равно как и около трёх сотен долларов с брутто, были срезаны с данной программы за три месяца до моего оформления. На столько же сократился стаж моей работы до пенсии. Этим и ограничились потери от гришиной помощи, чему я был искренне рад.
   Моё трудоустройство и получение Диной временного ришайона (разрешения на работу врачом) приблизительно совпало с нашим переездом на вторую более тихую и просторную съёмную квартиру и с получением отправленного из Москвы багажа. Книги на привычных полках, посуда, немного одежды и мебели да две, пусть весьма скромные, зарплаты сильно ослабили ощущение незащищённости и бездомности. Ещё не появились у нас кредитные карточки, видео, компьютер, я ещё брился старой электробритвой «Харьков», но переход
от нищеты к бедности состоялся. Сутью этого перехода стал постоянно

                - 132 -
растущий счёт в банке - следствие того, что мы продлили нищенское существование ради надежды на приобретение жилья. Оглядываясь назад, я не понимаю, как мы ухитрялись откладывать сколько-нибудь значительные суммы при наших более чем скромных доходах: когда привык к на порядок большим расходам, кажется, что никаким крохоборством не объяснить наши тогдашние накопления. Квартира, где кроме наших вещей хранились и вещи диныного брата, напоминала очень бедный мебельный склад, но то, что там было, свидетельствовало, что в прошлой жизни мы хоть и не были богатыми, но и люмпенами тоже не были. На этой квартирке побывал у нас один из первых московских гостей, Саша, с которым мы работали в одной комнате.. Он привёз с собой дискету с никому, кроме меня, не нужными программами, скопированную Лёвой, математиком и высококлассным программистом. Спустя два года и Лёва с женой  побывали у меня к моей большой радости. Они, наслышанные о бедствиях эмигрантов, экономивших воду даже в клозетах (такие идиоты редко, но встречались), боялись принять у меня душ. Мне пришлось показать им тогда очень скромный счёт за воду, сопроводив его вопросом: «Сколько воды Вы с Зиной (жена Лёвы) должны вылить, чтоб я смог это заметить при оплате?».
   С работой мне повезло удивительно. Делая то же, что в Москве, я просто пересел с одного стула на другой, древо-железный экземпляр, помнивший времена британского мандата. Сидеть на этом неодушевлённом козле было хуже, чем на стуле, но всё же лучше, чем на колу. С начальником повезло ещё больше: людей интеллигентнее профессора Йорама Звирина я в Технионе не встречал. Жаловаться вроде бы не на что. Заработок, правда, не велик, да ведь человеку что ни дай - всё мало, как сказал русский старик в длинной горбачёвской очереди за водкой, гордясь своей пятидесятирублёвой пенсией, что выслужил за такое же количество трудовых лет. С другой стороны, если можешь взять больше, пойди и возьми. «Что посмеешь, то и пожнёшь», - сформулировал большой физик в своём выступлении на русскоговорящем радио Рэка. И те, кто посмел и смог, быстро променяли две тысячи шекелей на десять тысяч долларов США.
    Как же их, с третьей стороны, презирали сионисты старого закала, начинавшие свою жизнь в Израиле с палаток в зимнюю пору, с осушения малярийных болот при смертности сравнимой с ГУЛАГом, с освоения скорпионогадючьих песков. В одном из учебников иврита поместили рассказ – диалог, раскрывающий историю освоения этой земли в самый трудный начальный период. Ватик хадашу (новому репатрианту):  «Что ты пьёшь?». - Хадаш: «Воду из крана. Откуда у меня деньги на кока-коллу?» - Ватик: «Кше ану бану (когда мы приехали), кружка воды стоила одну агору» - Хадаш улыбается. - Ватик: «Что ты смеёшься? За эту агору надо было работать полчаса! А на чём ты спишь?» - Хадаш: «На кирпичах. Нет у меня денег на

                - 133 -
кровать.» - Ватик: «Ты уже можешь покупать кирпичи?» - Хадаш: «Я их украл» - Ватик: «Прошло два года, прежде чем я осмелился украсть мой первый кирпич». Хадаш сходит с тротуара и попадает под машину. Ватик с завистью: «Прошло двадцать лет, прежде чем я смог попасть под машину».
     Всё это ради того, чтобы доминирующие в СМИ, образовании и политике левые называли обильно политую еврейской кровью землю арабской и требовали равноправия для всех, независимо от национальной принадлежности. Последнее казалось очевидным всем, кроме нацистов, до злополучного одиннадцатого сентября и последующей волны изуверских убийств как в Европе, так и в Азии, совершённых «послушными Богу», прекрасно обработанными известными институтами. До этого Израиль выходил из демократического ряда государств уже потому, что даже наиболее ошизевшие от либерализма левые израильтяне понимали, что нельзя призывать в армию арабов, особенно мусульман, ориентируемых умелой пропагандой на рай, пропуск в который - убитые евреи. Теперь же единственный шанс спасения современной цивилизации состоит в осознании опасности, исходящей от каждого человека, к которому может прийти собрат по этносу и сказать: «Твоё имя - Мохаммед (Али, Хуссейн …). Так пойди и убей неверного (еврея, американца, голландца), иначе мы, правоверные, вырежем твою семью». Ныне само понятие «этнос» приходится трактовать расширительно: в правоверные и в шахиды примут человека любой национальности, изменив его имя на более благозвучное с точки зрения почитателей корана, например, был Кассиус Клей, а стал Мохаммед Али.
    Возвращаясь к тяжким испытаниям первопроходцев, надо заметить, с четвёртой стороны, что одно дело - жить в палатке и голодать в компании с большей частью народа, не имея шансов попасть под автомобиль, так их мало, и совсем другое - полуголодное существование в убогих караванах, откуда видны проезжающие Мерседесы и Мицубиши, виллы, в двух шагах от одёжного, пищевого и прочего изобилия. В небольшой рабочей комнате места и «мандатных» стульев хватало на двоих. Вторым был я, а первым Алик Мосяк, пришедший в Технион на полгода раньше. Мы сразу нашли с ним общий язык и не теряем его до сего дня. К сожалению, таким языком мог быть только русский. Мы оба не получили дворянского воспитания и не могли похвастать совершенным знанием нескольких или хотя бы одного европейского языка. В наши пятьдесят плюс начать и выучить на приличном уровне родной было уже поздновато. Три согласные буквы (гласных нет), образующие корень (большее или меньшее число корневых букв большая редкость), упорно менялись местами, как при игре в чехарду. Просишь на рынке взвесить два кило навиим, думая, что это виноград (анавим), а в ответ услышишь: «Пророками не торгуем!». А ведь есть ещё аваним (камни), мевиним (понимаем) и т.д.  В

                - 134 -
результате  много  курьёзов,  подчас  смешных,  а  порой не очень.  Скажешь прохожему: «Проходите, пожалуйста», - а тот вне себя от радости. Оказывается, ты употребил не тот глагол и получилось: «Да пошёл ты …, пожалуйста!». Положение усугублялось тем, что обучали нас учителя, не знавшие ни одшого слова по-русски. Я слыхал о так называемой концепции погружения, но думал, что это обычная пригонка теории к реальности из-за нехватки знающих русский кадров. Не тут-то было! Евреи и в идиотизме впереди планеты всей. Слова, которые не понимают обучаемые, учитель должен, согласно концепции, изобразить пантомимой, как при игре в шарады, но ни в коем случае не переводить на известный ему и большинству учеников английский. Думаете, в этом нет логики? Есть, но только она не пересекается с логикой нормального человека ни в одной точке. Допустим Вам, что тоже на непонятном Вам языке сделать непросто, объяснили, что Вы не должны не только говорить, но и думать по-русски. Дальше всё чудненько: Ваш мозг становится табула раса, чистой доской, как у новорожденного младенца, к Вам возвращается младенческая скорость обучения языку, и Вы через несколько месяцев начинаете гулить на иврите. Странно?
   А двенадцать лет звучащие с трибуны кнессета и реализуемые призывы не отвечать на террор насилием, давая наглеющему не по дням, а по часам, смертельному врагу ещё один шанс осознать свою плохизну и стать хорошим - не странно? А помощь со стороны соцстраха семьям убийц, ценой собственной жизни уничтоживших и искалечивших сотню людей на рынке или во взорванном автобусе, по графе «потеря кормильца», не странно? А набор заклинаний о том, что государству вообще не нужна территория, так как её можно заменить … мозгами! - что мир заключают с врагом (оправдание стремления к миру любой ценой), что Голаны не имеют военного значения - не странно? А позорное бегство из Ливана с отдачей союзников на растерзание врагу не под ударом превосходящих сил, а всего лишь в припадке трусливого миролюбия, после чего последовало заявление о победе, об отсутствии потерь. Последнее особенно удивительно, ведь по бегущим никто не стрелял! Доблесть, повидимому, состояла в том, что сами себя не перестреляли. Не странно ли всё это после шестидневной войны и Энтеббе? Нисколько, если стать с ног на голову, на которую избранный народ в этом упражнении превосходит оставшуюся часть человечества. «Израиль войнами ничего не добился», - твердят либералы и, - «Сколько можно воевать?». Убийственным аргументом в пользу позорного безусловного бегства из Ливана, откуда непрерывно вёлся ракетный обстрел израильского севера, является плач Ярославны: «Там гибли мальчики!». Начнём с конца. Мальчики защищали жизнь сограждан: маленьких мальчиков и девочек, бабушек и дедушек. После бегства по приказу вал террора захлестнул струсившую страну и потери

                - 135 -          
более чем удесятерились, правда, не в данной точке пространства, и гибнуть стали не только и не столько мальчики. На второй тезис я возражал, приводя в пример Россию, которая воюет одиннадцать столетий, и США, которые воюют два с четвертью веков, - ровно столько, сколько существуют. Самое интересное первое - «Израиль ничего не добился». Подразумевается вечный и бесконечный мир со всеми народами. А как же Россия, Штаты и прочие? Там живут глупые неизбранные люди, которые ценят свою жизнь и независимость, вместо того, чтобы ни во что их не ставить, если они не обеспечены навечно миром со всеми народами. Только шестидневная война и стойкость народа в войне Судного дня, при беспечности и некомпетентности властей, позволяют нынешним капитулянтам так долго вести и всё ещё не довести народ Израиля до гибели. Следуя логике безумных либералов, можно утверждать, что войну с фашистской Германией Россия могла закончить ещё двадцать третьего июня 1941 года, сразу отойдя к Уралу и спасая тем самым жизнь многим миллионам мальчиков.
    Но все эти странности были потом, а поначалу нам с Аликом показались странными пришедшие по почте первые «дацзыбао». Так я назвал письма администрации нам на … русском языке! Обычно, любые сообщения мы получали на иврите, что естественно для еврейского государства, вооружались словарём и дешифровывали ивритский канцелярит за пару часов работы в поте лица. А тут сообщение на нерод-ном, но таком понятном русском языке, о том, что … договор с нами не предусматривает право сидеть в служебном автобусе, который привозит нас на работу и обратно. Практически мест хватало всегда и на всех, и единственный смысл «дацзыбао» был в напоминании нам о нашем положении, чтоб не забывали, значит. А как тут забудешь, когда занимаемая позиция официально называлась «мадан оле», что дословно означает «учёный - эмигрант» и что никак не могли уразуметь на Западе, куда на научные конференции пригла-шали выдающихся наших. В Союзе нам, евреям, на каждом шагу давали понять, кто мы такие, но не с такой восточной откровенностью. Но в этом случае изворотливый ум, дабы сохранить остатки к себе уважения, подсказывал теорети-чески возможную нужду в предупреждении о предпочтительной для нас стоячей езде. Израильтянин, как никто другой, умеет и любит качать права даже те, которых нет, а уж за входящие в трудовое соглашение (хозе) тем более, и если его заставить хоть пять минут стоять в служебном автобусе, чиновнику из числа крайних мало не покажется. Но наши сомнения вполне развеяло следующее «дацзыбао» и снова на прекрасном великом и могучем. В нём популярно объясняли для невежд, которые в какой-то там Москве или в Питере были профессорами, что здесь в Израиле, они таковыми не являются, если, разумеется, не занимают соответствующую позицию, и потому поступают противоправно, если

                - 136 -
продолжают так себя величать. Тем самым они наносят вред репутации учреждения, самозванно относя себя к кругу избранных, таковыми не являясь. Последнее запомнившееся мне «дацзыбао» объясняло нам, пришлецам, что мы, конечно, можем говорить что угодно в беседе с представителями СМИ, но ни в коем случае не должны называть своё место работы, очевидно, чтобы не позорить учреждение своей дурью или, что ещё криминальнее, правыми взглядами. И всё же мы с Аликом благодарили судьбу за свою непыльную работу, да ещё почти по специальности. «Даже если меня завтра выгонят, я прибью памятную доску, что я здесь сидел», - говорил Алик. Я пел то же самое вторым голосом.
   Тем временем наступил 1992-й год, приблизились выборы в кнесет, и наши голоса, и первые, и вторые и третьи, понадобились сразу всем сорока сороков израильским партиям. Не первой и не последней большой глупостью нашей крохотной   державы   было   предоставление    избирательного    права    вместе   
с полноправным гражданством нам, приехавшем в страну всего два года тому назад (и тем, кто приехал позже, хоть за день до выборов) и не успевшим ещё ни уха ни рыла понять в устремлениях многочисленных группировок, как провозглашённых, так и в подлинных. Я часто встречался со старожилом, польским евреем Лисиером, который однажды показал мне свой партийный билет ликудника. Ликуд - это так называемая правая партия, которую порой не просто отличить от левой и которая к выборам правила страной, не всегда безраздельно, уже четырнадцать лет. «Из всего говна это самое лучшее», - констатировал Лисиер и был прав с моей нынешней точки зрения. Пропаганда заработала вовсю. Охота за нашими голосами велась на великом и могучем, а главное, понятном нам языке. Притихли хулители, вспели хвалители, наиболее смышлённые партии кооптировали на претендентные места по штуке понимающих русский язык давнюков, приехавших лет эдак на двадцать раньше и могущих, поднапрягши память, понять наши проблемы. Политтехнологии, как всегда везде, не отличались ни сложностью, ни чистотой. Аводяки, агитаторы левой партии Авода, в то время второй по числу членов после Ликуда, подчёркивали, когда говорили по-русски, что в их рядах преобладают ашкеназы, а в Ликуде - сефарды. Не забывали упомянуть для осведомлённых, что портреты Сталина у них вышли из моды, и что они социалдемократы, а вовсе не коммуняки. Мерец, архилевый и архимиролюбивый, пленял своей образованностью, либеральностью, светскостью. Члены этой партии свято верили и верят в светлое будущее еврейско-арабских отношений, в благость мира и порочность войны. Их головы так устроены, что мысль о возможной несовместимости мира и существования одной из враждующих сторон, испытывает при попытке проникновения те же трудности, что испытал бы

                - 137 -
верблюд, если бы ему взбрендило лезть через игольное ушко. Архиправый Моледет (родина), напротив, не видит конца кровавой «дружбе» с арабами и призывает к их трансферу за пределы нашей исторической родины.
     Вопрос - куда? Как только сколь-нибудь значительная часть «героического народа Палестины» поселяется на территории сопредельных арабских государств, среди братьев арабов, они вызывают к себе такую лютую ненависть, что застит даже юдофобство. Как прокажённые, ютятся отверженные в лагерях беженцев вот уже шесть десятилетий, а глупое мировое сообщество содержит эти рассадники всякой мерзости с террором во главе, не смея заставить нефтеносных арабов прекратить издевательство над частью своего народа. «Евреи их изгнали! Евреи виноваты во всём!», - несётся уже не плач, а вой Ярославны всей планеты, и никто не пикнет об изгнании миллионов евреев из арабских стран, не говоря уж о том, что творили неарабские на протяжении последних двух тысячелетий. Израиль мог бы ещё долго существовать как еврейское государство, еврейское не по плотности застройки синагогами, а по возможности евреям жить без унижения и истребления. Но только не вместе с народом, не признающим иудохристианские ценности, прежде всего, человеческую жизнь как высшую из них. Признать за Израилем это право, а в особенности нееврейский характер в указанном смысле всех остальных государств, означает признание порочности нашего вида, каждая общность внутри которого только тогда может жить спокойно,  когда отгородится  от остальных или истребит чужаков, затесавшихся среди «наших», или сожрёт их души, заставив принять свои правила игры на все сто. Не принимая последнее, сохраняя свою аутентичность, еврейский народ обрёк себя на великие муки и почти полное истребление. Так благодарит нас человечество за привнесение в человеческую культуру понятия совести. Сила права или право силы? Ответ на этот вопрос лёг водоразделом между воззвавшими к свободе совести пророками иудейскими и идеологами фашизма, который родился раньше Гитлера и существовал всегда. Моледет говорит правду, но где, когда и кому нужна была правда?
   У левых привлекала светскость. Не то, чтобы у меня были хоть какие к верующим людям претензии, но только до тех пор, пока вера одних не мешает жить неверующим другим. Да если все будут просто выполнять божью заповедь - «плодитесь и размножайтесь», - то при нынешних успехах медицины, обеспечивающих почти стопроцентное выживание младенцев и рожениц, жизненный уровень Эфиопии будет обеспечен в сколь угодно развитой стране уже через два поколения. Не говоря уж о том, что без единого общего образования единство нации невозможно. Отдельное религиозное образование формирует нацию внутри нации, ослабляя и без того едва сдерживающую внешний натиск страну.


                -138 -
    Я к моим первым выборам в Израиле ещё не успел разобраться в трагедии формирования правящей коалиции в кнесете из лоскутного одеяла партий, когда приходится выбирать между Сциллой союза со светскими левыми капитулянтами и Харибдой оного с ненасытными религиозными правыми оборонцами. Но при любом раскладе политических амбиций в деталях четырнадцатилетнему лидерству правых во главе с Ликудом пришёл конец в результате протестного голосования эмигрантов, количество которых превысило четвёртую сотню тысяч. Протестовать было против чего. Потеря статуса, хорошо если временная, неизбежна при эмиграции в любую страну, но винят в этом не любую, а именно эту, иначе приходится считать беду неотвратимой или, боже сохрани, винить себя, а кому же это приятно. Неприятие большей частью общества чужаков происходит всюду, но до этих всюдов тебе нет никакого дела - ты ведь находишься здесь. А тут ещё идиотская пресса с Едиот ахронот (последние сообщения) во главе активно воюет не с, а за такое неприятие. Постоянным и неизбывным раздражителем был и пребудет вовеки нецивилизованный характер съёма жилья в Израиле, допускающий полный произвол хозяина не только в деле повышения цены по окончании краткосрочного договора, но и праве вторгаться в сданное жильё в любое время дня и ночи, как говорится, лезть в душу, не снимая галош. В любом месте служба в полиции привлекает значительное число садистов, которых хлебом не корми, но дай безнаказанную возможность бить, оскорблять, издеваться, и ничто так не гарантирует безнаказанность, как акцент иноземца, кавказский в России, русский в Израиле. У иноземца, как правило, нет местных связей, а значит и возможности отомстить негодяю: закон не страшен стражам его. В результате появилось аж четыре русских партии: Да, Алия, пенсионеры с Аба Эбеном во главе и вдохновенным борцом за права униженных и оскорблённых Алексом Тенцером и партия  Тали,  смысл  названия  которой  до меня  так и не дошёл.  Агитаторы  “Да” требовали, чтобы все русскоязыкие сказали им «да». Вот так и не иначе как! Наглый тон пропаганды дашистов не оставил им никаких шансов. Симпатичные и порядочные Эбен и Тенцер вызывали если не в сознании мысль, то в подсознании каждого избирателя чувство, что симпатичные и порядочные люди, как правило, принадлежат человеческому подпространству лохов и, как бы ни были они близки к народу, они всегда страшно далеки от успеха в большой политике. Партия “Алия” тогда ещё, а в последствии уже, не окрепла. О партии “Тали” можно сказать, что если бы её название вставить в энциклопедию, то она расположилась бы как раз перед талибами. Партии появились, а вопиющая бестолковость истинно русских евреев проявилась. Бить растопыренными пальцами, не собранными в кулак, и в драке несподручно, а в политике разве что курей смешить. Надо ли говорить, что все четыре партии  вместе на два мандата голосов не собрали при электоральном

                - 139 -
вместе на два мандата голосов не собрали при электоральном потенциале новых и старых дважды сограждан в двенадцать мест в кнессете! Этот результат трудно толковать однозначно. Легко отнести его на счёт здравого смысла рядовых избирателей, сообразивших, что от бредущих кто в лес, кто по дрова лидеров толку будет не больше, чем рыбке от солнечного зонтика в пасмурную погоду. Вот и голосовали кто во что горазд, чтобы не бросать голоса на ветер, снижая цену мандата и тем самым помогая сплочённым религиозникам продвигать свои партии, растаскивающие бюджет на оплату религиозных школ, ешив, в и без того изрядно заешивленном Израиле.
   Я в тот раз голосовал за Мерец - простите меня! Голосовал не по уму (не разобрался ещё в политическом пасьянсе) и, тем более, не из антисемитизма, а исключительно по неразумию. На этот раз и моё и других голосование можно списать на политическую некомпетентность и бесперспективность так называемых русских осколочных партий. С полной самосокрушительной силой бестолковость «русим» проявилась позже. А пока ушёл с поста премьер-министра лидер проигравшего Ликуда старый Шамир, изо всех сил сопротивлявшийся реализации открыто провозглашённого арабского плана поэтапной ликвидации Израиля. План прост настолько, как если бы был расчитан на простодушие малых детей или …на умничающих до полной потери здравого смысла евреев. Сначала «мирным процессом» гнать «сионистского врага» к береговой кромке при поддержке всего «прогрессивного человечества» и самих евреев-леваков, как в гипнотическом сеансе произносящих набор заклинаний: «территории в обмен на мир», «мир заключают с врагом», «количество земли не имеет значения, так как современные ракеты могут и до Луны долететь» и совсем уж дебильный лепет о фалафеле, которым их будут потчевать в дамасском кафе! Чтобы не догадаться о том, что арабы планируют потом, надо быть идущим на расстрел в понедельник евреем из анекдота, который сокрушается: «Ничего себе неделя начинается!», - или ... членом правящей коалиции в израильском кнессете. Как ни сопротивлялся Шамир, а в Мадрид поехать пришлось. Его сплошные «нет» на переговорах уже не могли остановить процесс сползания страны к краю бездны, а пришедшая к власти Авода во главе со «сладкой парочкой», Рабином и Пересом, дала очень мощный толчок этому движению. Как бы то ни было, протестное голосование предопределило смену декораций, и пришедшие к власти левые тотчас преподали новым гражданам первый урок израильской демократии, похерив все данные им предвыборные обещания.
   1992-й год, год моих первых выборов, был для меня годом самого интенсивного труда в Технионе, что привело, спасибо Йораму, к тридцатипроцентному росту моей маленькой зарплаты-стипендии. Дина в этом году стала полноправным израильским врачом, сменив свой временный ришаён

                - 140 -   
(разрешение на квалифицированную работу по специальности) на ришаён постоянный. В сентябре в наш дом вошла Агета Николаевна, неотразимо милая рыжая восьмимесячная сучка, помесь овчарки и колли - отсюда «отчество». А имя у неё польское по родине первой хозяйки, подарившей нам её. Вошла по-хозяйски, без тоски и смущения, и вот уже пятнадцатый раз встретила у нас свой день рождения. Пришлось учиться руководить собакой. Опыт руководства людьми пришёлся бы весьма кстати, если бы был. Надо всего лишь знать, что можно, а чего никак невозможно требовать от животного в том или ином возрасте, или, если хотите, с тем или иным жизненным опытом. Нельзя запретить молодой собаке постоянно что-то грызть, и вовсе необязательно подброшенную Вами палку или специально приобретенную пла-тиковую кость, а например, не самую дешёвую обувь, стеклянный термометр, дистанционное управление телевизором. Бить, как правило, бесполезно, разве что смертным боем. Но не бешеная же собака Вы сами в конце концов! Дешевле не забывать прятать от хвостатой любимицы всё, что может быть изгрызено, на недосягаемую её пастью высоту. Исключение составляет силовой кабель. Тут уж лупите нещадно, не жалея башмака на пинок, если не хотите получить четвероногую девушку в виде обугленной тушки. Первая её течка взбудоражила носы всех шелудивых кобельков округи. Любвеобильная Аги не отказывала никому. Хвост её взвился вверх, как знамя, и, казалось, вовсе перестал опускаться. Я немедленно опубликовал вердикт следующего содержания: «Топить щенков не стану. Не хочешь растить все поколения беспородных псов – оперируй». Первая хозяйка помогла нам оплатить операцию. «Я не знала, что она …». - и запнулась, не найдя сразу нужных слов в иврите. - «Бэньдже тшешичь шён таким поводзэнем (будет пользоваться таким успехом \польский\)», - продолжил я, кажется, единственный раз употребив с толком свои скудные познания в польском. Как-то наша Аги потерялась во время прогулки. Мы с сыном обошли ближайшие лавочки, спрашивая продавцов, не пробегала ли наша собачка. «Пробегала! Очень умная собака! Я сказала ей, что Вы, наверное, зашли к пану Люберту (владелец другой лавочки за углом), и она сразу побежала в нужном направлении!», - ответила нам симпатичная хозяйка. Сын заметил, что при этом дама рефлекторно махнула рукой именно в указанном направлении, что понизило взлетевшие было до небес интеллектуальные акции Аги. В другой раз она сиганула прямо в середину аккуратно подстриженного густого кустарника, приняв его, наверное, за лужайку, утопла в нём в вертикальном положении, так что наружу торчали одни рыжие уши.
     Заканчивался 1992-й год, а с ним и период наших съёмных дыр. Дина всё решительнее требовала собственное жильё. Я противился. «Чего ты ждёшь?» - «Падения цен» - «Его никогда не будет» - «Будет» - «Когда?» - «В конце года,

                - 141 -
когда введут  в строй много строящегося жилья».  Поначалу  казалось, что  я  прав. Взлёт кривой цен на жильё, почти вертикальный, вдруг сменился заметным спадом. Но это оказался так называемый августовский эффект: во второй половине лета рынок жилья если не засыпает, то дремлет, и цены немного опускаются. В сентябре рынок проснулся, и таможня (я, то-есть) дала добро. Поиск первого дома на родине набрал обороты. Все пригороды Хайфы были прочёсаны Диной вдоль и поперёк. Трудно объяснить, почему многие квартиры кажутся безнадёжно чужими, а одна, вроде бы ничем не лучше, своей. Впрочем, в отношении людей это не удивляет. Первого марта 1993 года, в годовщину нашей свадьбы, нам улыбнулась скромная недорогая по тому време-ни трёхкомнатная квартирка в нашем Моцкине на Кадиш Люз. Она мало чем отличалась от наших московских «хоромов», а располагалась рядом с нашей первой съёмной. Маятник, качнувший нас на два километра к югу, от первой ко второй съёмной, вернулся в исходное состояние. Но от подписания договора о куплепродаже до вселения оставалось девять месяцев: слоны вынашивают дольше. Год выдался трудным. Сильно сдала тёща. Её состояние сводило с ума Дину и рикошетом меня. Материально стало легче: мы уже знали стоимость ожидаемого жилья и, наконец, позволили себе купить компьютер - признак минимального благосостояния в то время. В Технионе после запарки минувшего года наступил спад, а точнее, пустота, которую я заполнял улучшением алгоритмов расчётов и реализующих их программ, что было не лишним при работе на main frame в компании с десятками, а то и с сотнями других пользователей, когда каждая минута счёта оборачивается часом. Приближался час, когда я сам должен был найти себе оплачиваемую проблему или, как последний идиот, потерять работу.
    К осени и у Дины на работе стало неспокойно буквально на ровном месте. В конце октября её предупредили об увольнении с середины ноября. Причина? Лучше всего ответил на этот вопрос сам уволивший в телефонном разговоре с потенциальным работодателем. Последний: «Ты её уволил, потому что она не справлялась с работой?» -  «Нет, она работала хорошо». - «А, понимаю. Тебе понадобилась эта ставка для другого». - «Нет». - «Тогда что же?!» - «У неё на всё есть своё мнение». – Потенциальный работодатель устало: «Послушай. Я тогда своих должен увольнять по два раза в неделю каждого». А действительность ещё шикарней. В ответ на обвинение в наличии собственного мнения Дина, едва не плача, спросила: «Разве я его тебе высказываю?». Ответ: «Нет, но я это знаю». А тут ещё толпы больных со своими цветами. А порядок приоритетов? Что важнее, приказ начальника или жизнь больного? Второе? В Москве хорошие ребята, хирурги, чуть не угробили юношу, нашего с Диной знакомого, ожидая пока уйдёт домой идиот начальник, принявший аппендицит за почечную колику. В Израиле Дина таких начальников не встретила. Но и

                - 142 -
здесь возможна ситуация, когда долг врача вступает в противоречие с предписанным,  если больной ни с того, ни с сего начнёт умирать не по правилам. Смелость ли принятия решений, самостоятельность ли одних только мыслей была причиной увольнения, но оно не замедлило сказаться на мне. Страшный хамсин пал на эрец Исраэль двадцать третьего октября 1993 года. В квартире без кондиционера плюс тридцать три градуса цельсия.  Лежу на тахте
из московского багажа. У тахты сломана нога, и в этом месте она опирается на кирпичи. Дина разговаривает по телефону с подругой. Духота становится невыносимой. О таком хамсине я потом написал:

                Согнавши с неба синь
                И черноту подняв,
                Король пустынных суховеев,
                Нас мучает хамсин
                И, кепку сняв,
                Я чувствую, как медленно шизею.

   Телефонный разговор прерывает мой непривычно капризный возглас: «Ты трепишься по телефону, а у меня рука болит». Прежде чем я договорил, диагноз был поставлен. - «Плечо? (В голосе ужас)» - «Да». Нервные суетливые движения в поиске таблетки, наверное, аналога нитроглицерина, и тотчас вызов реанимобиля - инфаркт. Лежу в палате один, замониторенный, под капельницей, в состоянии блаженного покоя. Напряжение первых лет эмиграции с несчастной привычкой во всём себя корить - этого не сделал, то сделал не так, не во-время,  известная в общем песня: «Всё не так, как надо!», - всё это слетело вмиг. Невозможность шагу ступить вполне оправдывала бездеятельный полный покой, подспудное желание которого проявилось с болезнью. Ночь. В вены непрерывно капает жидкость. Утка сбоку. Поворачиваться на бок запрещено. Ну уж дудки! Я так не договаривался! Поворачиваюсь - прибор угрожающе пищит. К утру пищать перестал - инфаркт оказался умеренным. Сквозь дрёму почувствовал, ощутил, как каббалист Бога, что я не один. В тёмном углу полутьмы темнеется скорчившийся на стуле силуэт. Дина! Покой уже не пустопорожний! И стоит пожить, и поработать стоит! Через неделю всю нашу маленькую семью дома встретила собачка. Зная меня, сын шёл на наш третий столбовой этаж по лестнице впереди меня, широко расставив локти и останавливаясь на несколько секунд на каждой ступеньке.
   Под новый 1994-й год к нам приехали наши дорогие Чепеля. Сидим с Серёжей на кухне за бутылкой, как бывало в Москве. Мне, инфарткнику, - четверть, а Серёже – остальные пол-литра. Знай я, что это наша с ним

                - 143 -
последняя вместе распитая бутылка, купил бы самую лучшую, а не среднепакостного Кипренского. От нищей привычки экономить на всём отмоешься не вдруг. На работе я попал в абсурдную ситуацию, когда работа иссякла. Желая получать зарплату, абы чем не займёшься. Надоедать начальству, даже суперинтеллигентному, нытьём - «Я всё сделал. Мне больше нечего делать» - наилучший из всех известных науке способов потерять работу. Что и произошло с одной знакомой в том же Технионе. Сидеть на рабочем месте и улучшать свой иврит и английский какое-то время можно, но это тоже дорога, ведущая в никуда. Можно бы найти сколько угодно задач, ожидающих алгоритмиста, в Технионе, но не в данной его точке в данное время, а расширить поиск не предусмотрено этикетом. Пока суд да дело, пришлось мне какое-то время заняться пустым, зато порученным делом. Но это произошло уже на первой собственной квартире, куда мы перебрались в январе 1994-го. Сборы были, конечно, радостными для всех нас, не считая собаки. Она выла, противилась переезду, для неё перегону, не хотела покидать хорошо обнюханное и усыпанное её шерстью место.


Первый дом на родине. Корни.

   Наконец, на четвёртом году нашей жизни на земле обетованной, были распакованы все наши вещи! Мы получили законное право вбивать в любую стенку любые винты и гвозди в любом количестве. Первое время после изгнания Дины из больницы, где она успешно работала, я был единственным работающим в семье с заработком едва превышающим официальный минимум. Чепелям удалось отстоять и переправить нам большую часть платы за нашу московскую квартиру (меньшая была получена нами раньше и без хлопот). Деньги дали нам уверенность, столь необходимую при поиске работы. Если не знаешь, с чего начать, начинай с самого начала, и Дина отправилась в бюро по трудоустройству. Я, неверующий, благодарю Бога за то, что с осени 1991 года и
до выхода на пенсию в 2006 году забыл туда дорогу. Остались бледнеющие со временем воспоминания. Толпа немолодых очкариков, все как один с дипломами, а многие и с двумя-тремя, остепенённые. Двери в просторнейший холл закрыты. Начинает идти дождь, а двери и не думают открываться. На пороге сошедший с советского плаката молодой комсомольский босс, напяливший на своё рыло наипохабнейшую из возможных ухмылок. Страшна злоба двуногих, страшнее всего - неудачников. Чёрная зависть к «умникам» гложет мелкого клерка, и он себя кажет, выпрыгивая из штанов от старания нагадить по максимуму. Это лишкатка (контора по найму) для академаим, где можно было плевать в душу, но не в рожу. Для недообразованных всё было

                - 144 -
проще и круче. На рабочую квалификацию начхать, т.е., лопай, что дают. Вопросов быть не должно. А если и в эту здоровую пролетарскую среду затесался умник с вопросами? Не знаю, где как, а в нашей ближайшей лишкатке был в те годы Шломо, который на вопросы отвечал, ударяя стенку башкой вопрошающего. Его крышевала полиция. Что ему, бедолаге, было делать, если накрывшее страну цунами эмиграции пригоняло в его контору по две тысячи безработных в день. Дину в лишкатке мгновенно «трудоустроили», дали адрес потенциального места работы - врач всё-таки! Работа близко от дома, что не маловажно для тех, кто никогда в жизни не прикасался к рулю автомобиля. Занятость полная - восемь часов в день. Единственным недостатком тёплого места была зарплата восемьсот шекелей в месяц - в шесть с чем-то раз меньше тогдашней средней по стране. Для еле выжить требовалось в три раза больше денег. В марте Дина устроилась на работу в больничную кассу (система клиник, принадлежащая одному владельцу, как правило, коллективному). Но и до марта в нашей первой собственной квартире на новом месте бушевало обновление. Свалке возвращалось всё, ранее ей принадлежавшее. У нас с Диной появилась гишпанская кровать, посудой и тряпьём наполнилась привезенная в багаже стенка, появилась кожаная мебель, с трудом разместившаяся в салоне, равновеликом московскому в малогабаритной квартире из трёх комнат. В доме появился молоток, полетела на свалку электродрель-убийца, бритва Филлипс сменила Харьков, занял своё место невиданный нами ранее видео. Окна двух  спален глядели на бывший басис (военный лагерь), поросший травой, кустами, деревьями - настоящий маленький лес. Собаке в нём раздолье - бегай, обнюхивай, переворачивай на спину черепах, катай по траве ежей. Ночью она шла в лес сама, но не без того, чтобы не вывести меня, полуголого, хотя бы на лестничную площадку. Возвращаться не спешила – медитировала под окнами, глядя на луну. Достаточно было свистнуть, чтобы прервать её размышления об жизни. Шёл третий и последний год моей работы по так называемой программе Шапиро. Дальнейшая перспектива была настолько неясна, что попросту отсутствовала, но я неукоснительно следовал совету Жванецкого переживать неприятности в порядке их поступления. Дабы не усугублять казавшееся неотвратимым отлучение меня от кормушки подведением под этот акт, помимо правовой, ещё и моральной базы, я не оставлял попыток найти разумную постановку пока непоставленной толком задачи, включавшей в себя модель из далёкой от моих прежних интересов метеорологии. Долго искал, но в конце концов нашёл, и как оказалось, не напрасно. Но не одной лишь работою сыт человек. В нашу начавшую постепенно устраиваться жизнь вошёл досуг.

                - 145 -
     Впервые мы с Диной отправились в путешествие в конце лета 1993 года, не пересекая границ нашей безграничной родины, если иметь в виду всеми, и в первую очередь врагами, признанные и потому относительно безопасные границы. Целью путешествия был Эйлат. Пили фруктовый сок, выжатый в стакан у нас на глазах, плавали в Красном море, вода в котором оказалась неожиданно прохладней, зато ожидаемо чище, чем в Средиземном. А до этого ограничивались поездками на легендарный, впрочем, как и вся земля Израиля, Кинерет (Тивериадское озеро). Возили нас наши друзья Харитоновы. Серёжа Чепель и Володя Харитонов были для нас теми, кого не надо просить, только бы не проболтаться, не обременить тем, что можешь сделать сам, так всё равно догадаются и сделают. Оба моложе меня, и я причислял их к относительно вечным, не сомневался, что не мне, а им меня хоронить. И вот пишу о них в прошедшем времени. В 1993 году Володя впервые сел за руль, фантастически быстро вырос в классного водителя и уже в следующем году бук-вально летал на своём Рено по всему Израилю от Эйлата до Кинерета. С женой Линой он также гонял по горным дорогам Швейцарии, Италии, Австрии. А годы спустя Володя учился на шкиперских курсах, мечтал купить яхту и дуть на всех парусах по Средиземному морю. Ничего невозможного для него не было. Мы же с Диной летали и ездили в туры проторенными путями, как организованными, так и неорганизованными туристами. Начали с последнего варианта в 1995 году: заказали места в отелях, билеты на полёт и поездки и отправились на десять дней по маршруту Лондон - Париж. Было это через два месяца после страшного звонка из Москвы. Звонил старший сын Сергея Чепеля Кирилл. - «Папа умер», - сказал. Какие-то мгновения пытаюсь найти выход из безисходности, увернуться от удара судьбы. «А если это звонок по ошибке», - думаю, - «А если я принял чужой голос за голос Кирилла?». Увы, не бывает таких ошибок. Россия сильно обезлюдела для меня. В отеле в Лондоне вспомнил поверье о зеркале, глядя в которое можно увидеть привидение. «Вот бы  Серёжу», - примечталось.
   И всё же ошеломляющее очарование первой загранпоездки (не бегства), да ещё в Европу,  доселе невиданную  (Россия,  как ни крути,  тянет  всего  лишь на Азиопу), никуда не делось. Да! Хитроу существует! Лондон - не выдумка! левостороннее движение, двухэтажные ярко расцвеченные автобусы, Трафальгар сквэр, Нельсон в небе, Тауэр с йоменами и воронами, равно знаменитыми. Наш отель на Портленд стрит. «Когда воротимся мы в Портленд…», - льётся в уши ассоциация. Дина отправилась в эту поездку тотчас после тяжёлого отравления, вооружившись героизмом, несмотря на мои уговоры сдать билеты. «Ты всю жизнь мечтал увидеть Лондон. Я ни за что не отменю поездку», - настаивала и настояла на своём. Здорово оживляли поездку неформальные контакты с жителями заморских стран, на которые всегда горазда Дина, не смущаясь весьма приблизительным знанием их языка. Ищем зоопарк, зоо по-нашему. Опрошенный джентльмен, солидный и

                - 146 - 
достойный, как добропорядочный слон, поправляет: «зуу», - и, ставя все точки над «и», поясняет: “lions, tigers, elephants”. Дина слово в слово повторяет названия обитателей зуу, тоже весьма достойных, но иронически-вопросительно. Смех оценившего юмор джентльмена венчает беседу. Начало каждодневной прогулки было прекрасным всегда, но к обеду ослабевшая от болезни Дина уставала и вдоль Портленд стрит от метро до отеля крыла мужа на чём свет стоит. Её правота была неоспорима: если не можешь избавить жену от всех тягот жизни, включая боль, усталость и просто дурное настроение, то какой же ты на … муж! Идём, беседуем так и вдруг поперёк дороги яма, ограждение, дорожные работы и сами рабочие. Стою, соображаю как протиснуться. Один из рабочих весело посоветовал перебросить Дину через высоченный ажурный забор вдоль улицы посреди дороги. Та вспылила и бросилась бежать в обратном направлении к концу забора у самого метро, в километре от стройки. «Стой!», - кричу, - «Догоню - уволю! Там можно пройти!». Ещё не остывшая Дина возвращается и спрашивает: «Как по английски шутка?» - “joke” - “your joke was not good!” - зло говорит, поравнявшись с шутником. В России на эту эскападу никто бы внимания не обратил, но в Европе, или по меньшей мере в Англии, демонстрация негативных эмоций выходит вон из ряда принятых правил. Коллеги набросились на шутника с возмущённым: «Что ты сказал леди?». Нам обоим стало неловко, и назавтра на том же месте я попросил Дину ласково поприветствовать общество, сказать: “Good afternoon”, что она и сделала с очаровательной улыбкой. Счастливый шутник радостно воскликнул: “My joke was not good!”. Эта игра повторялась до нашего переезда из Лондона в Париж. В Париже мы пробыли три дня - вот уж действительно, - ни два, ни полтора. Но всё же побывали в Лувре: «Же вудге дё тике ле стасьон Лювг», - говорил я в метро, покупая билеты, и дико зля Дину своим прононсом. Она считала, что уж если не знаешь французский как следует, то «р» должно грохотать по-русски, как телега по булыжной мостовой. Побывали на Монмартре. Вскарабкались на крышу Нотр-Дам де Пари. Тогда стены его были серы, не сияли белизной, как девять лет спустя, когда мы приехали туда второй раз. У этих величественных стен нас нашёл симпатичный армянин, художник, и предложил нам за скромную плату сделать карикатуры, так оно прозвучало по французски. Слово «карикатура» испугало Дину, а я воспринял его, как синоним дружеского шаржа, - ведь маэстро работает за деньги. До сих пор на стене у двери нашей спальни висит мой парижский портрет - счастливое лицо человека, впервые оказавшегося вдали от обеих родин. Ах, не вся жизнь состоит из беззаботной радости и покоя. В конце этого злополучного года не стало приехавшего в Израиль одновременно с нами моего сослуживца (в одной комнате сидели) Зямы Ройтенбурда. Умный инженер-конструктор, волевой, энергичный, физически крепкий, он производил впечатление

                - 147 -
несгибаемого и непотопляемого. Ушёл от опухоли мозга, не дожив до пятидесяти. В том же декабре, пробежав свою десятку, уснул и не проснулся Саша Шнапер, пятидесяти семи лет, хирург, ученик моего тестя. А по всему Израилю гибли и становились калеками люди, так называемые «жертвы мира». Пока мы с Диной становились на ноги, израильские левые, монополизировавшие право на обладание всеми добродетелями, включая разум, совесть, честь нашей эпохи, не говоря уже о пресловутой политкорректности, подготовили план постановки своей страны на колени перед многократно побеждённым и ещё более многократно превосходящим численно заклятым врагом. Цель благородная - вечный мир и братская любовь между евреями и арабами. Плевать на тысячелетний опыт неистребимой вражды между другими народами: ирландцами и англичанами, турками и армянами, поляками и русскими, басками и остальными испанцами, плевать, наконец, на двухтысячелетнюю вражду всего остального человечества, кроме Микронезии, к самим евреям. Плевать на то, что враг жаждет нашей крови, зато мы жаждем мира и не собираемся идти на поводу у врага! Пусть нас убивают, а мы сильные и потому будем сдерживаться! Мы отдадим столько земли, сколько враг попросит, ведь землю нам заменит еврейский ум! Этот бред выглядит ненаучной фантастикой, но не для тех, кто живёт здесь.
   Стержень ословских (ослиных) соглашений в формуле - «сначала Газа и Ерихо». У любого неидеологизированного человека возникает вопрос: «А что потом?». Но не у израильских левых. В палестинской хартии около тридцати призывов-клятв к уничтожению Израиля. Всё, чего добились наши миротворцы, это уменьшение, правда значительное, количества этих клятв при неизменном содержании. Они якобы добились даже провозглашения отмены хартии, но Арафат, ещё недавно догнивавший в Тунисе политический труп, обставил дело так, что слово «отмена» не прозвучало на сборище его приближённых. Речь идёт о компромиссе, в результате которого Израиль отдаёт завоёванную в боях за право дышать реальную землю, а взамен должен получить всего лишь заявление об отсутствии претензий. Чёрный юмор в том, что некрофил, убийца, главарь террористической банды Арафат обладал одной, но несомненной добродетелью, честностью. Он никогда не заявлял, что отказывается от главной цели своей жизни – уничтожения государства Израиль и евреев, в нём проживающих. Это и есть то, что должно быть потом, после Газы и Ерихо. Но это не смутило миротворцев. Они надували щёки и гордо заявляли, что стоит только отдать врагу всё возможное и невозможное, как нас полюбит всё «прогрессивное человечество», и оно поможет нам заставить Арафата любить нас, пусть поневоле. Плевать на опыт Чемберлена и Даладье.

                -148 -
   Видя с какими умниками он имеет дело, Арафат отправил в центр страны трёх самоубийц, и в трёх автобусах погибли десятки и были искалечены больше сотни евреев. Перес, Лоснясь от самоуверенности и самовлюблённости, назвал  погибших жертвами мира и произнёс лозунг-заклинание: «Мы будем делать мир, как если бы не было террора, и бороться с террором, как если бы не было мирного процесса». Нечего сказать - наделал он по-большому! Ну чем не мини-Сталин, изрекающий истину в последней инстанции. Сталин, правда, не любил, когда его народ истребляют другие, справедливо полагая, что он и сам неплохо справляется с этой задачей. Горбатого и идеологизированного могила исправит. После того, как счёт жертвам мира пошёл на тысячи, Перес с упорством маньяка твердит, что другой путь привёл бы к ещё большим жертвам. То же самое он сказал бы, если бы дожил до катастрофы израильского еврейства - увертюры мирного процесса. Он до сих пор «видит» близкий мир и любимый плод собственной фантазии - новый ближний восток. Его соратники, подельники Осло, и большая часть профессуры Израиля вторят ему. К чести Рабина надо признать, что он из последних сил пытался противостоять давлению Переса, его стремлению как можно скорее завершить «мирный процесс», с каждым часом всё более смердящий самоликвидацией Израиля, почти безоговорочной капитуляцией перед врагом, всю силу которого составляет безумие еврейских лидеров и народа, вверившего им свою судьбу. Рабин какое-то время вторил идиотским лозунгам-заклинаниям, но, скорее, с видом барана, влекомого на заклание, а не пророка. Капитулянтство, современный Мюнхен с маниловскими мечтами о воцарении мира, покоя и в человецех благоволения, израильские левые и «прогрессивное человечество» эсдековской Европы навязали Соединённым Штатам, союзнику обеих враждующих сторон: и такой абсурд возможен в соответствующем театре современной политики.
     Я долго не мог понять, как могут не клиенты психушки, а люди власти, дойти до такого блудомыслия, пока не обратился к корням. Корни задокументированы - это тора, чей текст за три тысячи лет не претерпел и не мог претерпеть никаких изменений: одна пропущенная точка лишала кошерности весь свиток. Поражает честность описания самых неприглядных эпизодов - ни лакировки, ни малейшей ретуши. Это тот случай, когда предугадать, как наше слово отзовётся, не составляет труда. «Евреи изобрели фашизм!», - спустя три тысячи лет, вещал с благословения партии коммунистов с трибун московских учреждений подонок-нацист Емельянов, представившийся преподавателем арабского языка и литературы. Видя сплошные ухмылки на лицах в остальном абсолютно покорной публики, оратор поправился: «нет, я не утверждаю, что они первые его изобрели, но они первые это записали». Правдивое описание любой войны между любыми противниками во все времена содержит сцены, которые

                - 149 -
лучше не видеть. Ещё лучше, чтобы их не было никогда. Пока ещё не нашёлся на земле ни один антисемит, который додумался бы обвинить евреев в том, что они изобрели войну. На это способен только … еврей! Нет, пока нет, но всё ещё впереди. Недавно еврей, профессор израильского университета, издал книгу, в которой на базе давно известных протоколов судилищ инквизиции признал, что евреи из мести! убивали христианских младенцев! и пили их кровь! Ни один человек в мире до этого Богом убитого идиота не клеветал так на свой народ. В 1982 году во время ливанской войны известный всему свету израильский левый политик Шимон Перес (бывший Семён Перский) ужаснулся! Успешным действиям израильской армии по разгрому арафатских банд  в Ливане! и призвал ЦК своей
партии (Авода) сделать всё возможное, чтобы помешать победе Израиля! только потому, что военными действиями руководил политический оппонент, правый Ариэль Шарон! А «объективность» израильских правозащитников, льющих слёзы по каждому убитому во время боёв арабу, особенно «мирному», боёв за уничтожение (с арабской стороны) всех евреев, вплоть до самых мирных и левых. Где уж тут найти время уделить внимание убийству арабским снайпером младенца на руках у матери во время, которое можно было бы назвать мирным, если бы не та степень кровожадности «во имя аллаха», до которой довели людей в мечетях исламисты, борзеющие от безнаказанности уже не по часам, а по минутам, и по всему свету. А при чём тут тора? Подобными гнусностями там и не пахнет. Разве тора призывает евреев относиться к своему народу так, как писал об этом один из отцов-основателей «рабочего» сионизма Берл Каценельсон в 1936 году: «Можно ли найти среди неевреев таких людей, для которых всё, чего добился и что пережил их народ, его творческие успехи и невыносимые страдания, являются лишь предметом ненависти и осмеяния? В то же время всё, что делают наши враги, будь то убийства, грабежи или изнасилования, автоматически вызывают у таких людей восхищение и одобрение. Тотальная самоненависть в душах этих евреев, приводит к тому, что они считают носителями Геулы («избавления») арабских нацистов. Тех самых, которые соединили здесь, в Эрец-Исраэль, зоологический антисемитизм народов Европы с кровавой ксенофобией Востока».
     Но оказывается, что есть у нас корни более глубокие, каббала, а тора - это лишь одна из её составляющих, как говорят равы. Из опубликованных лекций рава Лайтмана я узнал, что наши праотцы, Авраам и Моше, а в более поздние времена великие каббалисты, рабби Шимон и Ари, «существовали для того, чтобы развивать каббалу теоретически: Авраам написал «Книгу Создания», Моше - Пятикнижие, Шимон – книгу «Зоар», Ари - всю современную каббалу». Книга «Зоар» была написана около пяти веков тому назад, Ари жил в XVI - м веке. Бааль Сулам (Иегуда Ашлаг) адаптировал её к

                - 150 -
нашему времени уже в XX - м веке. Сначала каббала представляла собой эзотерическое знание с очень узким кругом посвящённых. Недавно каббалисты пришли к выводу, что пришло время нести это знание в еврейские массы, чтобы реализовать цель существования евреев и всего остального человечества - ни больше, ни меньше! Тысячи лет всякий  мыслящий человек думал о смысле жизни, думал и не находил ответа. А всё очень просто! Каббалисты ещё со времён Авраама знают, что смысл существования в единении с Создателем. Однако, Создатель по определению абсолютен, совершенен, самодостаточен и не нуждается  ни в каком единении ни с кем. Казалось бы, на кой бес ему, Богу то-есть, наше с ним единение? И опять всё очень просто: Бог так устроен, что не может не творить добро. У матросов нет вопросов: кто знает каббалу, знает всё! Но как достигнуть внутреннего совершенства, необходимого для единения с Творцом, если он создал нас такими несовершенными? У каббалистов нет вопросов без ответа. Если бы Бог создал нас совершенными, то он тем самым пересоздал бы самого себя. А Бог не фраер и понимал, что в единении с самим собой нет ни малейшего смысла. Вот и пришлось Творцу опустить своё создание в бездну несовершенства, дав шанс на восхождение к вершине единения
с ним в процессе исправления. Последнее заведомо не под силу всему человечеству, вот и пришлось Создателю избрать малый народ для искупления грехов всех остальных народов, возложив на него ответствен-ность за преступления всех людей вместе с возможностью исправления всех посредством собственного внутреннего исправления. Каждому народу Бог дал шанс взять на себя эту миссию, но все, кроме евреев, отказались. И только евреи ответили согласием: «Сделаем и внемлем!». Именно в такой последовательности: сначала делать, потом слушать и думать! Во какие умные! На вопрос слушателя лекций по каббале, означает ли это, что все усилия по исправлению, осознанию, приведению к равновесию с природой надо направить на евреев, на Израиль, а не на все остальные народы, рав Лайтман ответил: «Абсолютно точно! Книга «Зоар» утверждает это. Да, именно евреи во всём виноваты. Если они себя уравновесят, то тогда всё автоматически уравновесится». Вот и ответ на мучительные вопросы-размышления Берла Каценельсона о чудовищном мазохизме некоторых евреев: они, повидимому, уже на финише исправления и осознания. По оценке рава Лайтмана и его великих предшественников, достаточно одного «исправленного» процента людей для прихода мессии и воцарения всеобщего благоденствия. Так чего проще? Дай нескольким сотням миллионов прочесть книгу - часть читателей разберётся, осознает, исправится, и дело в шляпе! Нет, не так всё просто с чтением, а главное, пониманием божественных откровений. Оказывается, соль не в чтении, а в толковании, перетолковывании, осознании, доосознании на всё более глубоких уровнях до бесконечности. Свыше ста ступенек насчитывают каббалисты в

                - 151 -
постижении каббалы, ведущем к ощущению Творца. С торой проще. Сначала постигают Пшат (простое понимание текста), потом Друш (толкование), потом Рэмез (намёк) и только в конце постигают Сод (тайну). Потому-то начинающим не рекомендуют начинать с чтения первоисточников и дают сначала толкования. А то неискушённый в выворачивании мозгов наизнанку и обратно ум при прямом глупом чтении узрит и описание безнравственного в поведении праведников и не сумеет перетолковать всё с точностью до наоборот! На постижение книги «Зоар», по мнению рава Лайтмана, должны уйти годы ежедневного многочасового труда. Он же называет каббалу наукой. Геометрия Евклида появилась примерно в эпоху написания «Зоар». Если бы среди математиков нашёлся маньяк или тупица, готовый годами корпеть над Евклидом, то ему следовало бы  поменять профессию или место жительства: последнее на сумасшедший дом. Если бы наука, подобно каббале, знала ответы на все вопросы, то её, науку, следовало бы называть иначе, например, шарлатанством. Вот уж действительно - где имение, а где наводнение! Иное дело, если каббала ставит не те и отвечает не на те вопросы, что наука. Но тогда ни к чему смешивать столь разные сущности.
   Полировка еврейских мозгов умением толковать, расперетолковать и перевытолковать дала миру великолепных учёных, но то же самое блудомыслие породило бездарнейших среди бездарных евреев-шлемазлов, заваливающих любое практическое дело, за какое ни возьмутся, и маньяков-политиков, необучаемых, совершенно оторванных от реальности. В науке самый идиотский эксперимент - не катастрофа, а результат.  Чаще этот результат  отрицательный,  что  тоже результат, зато иногда - фантастический, что окупает многие безуспешные попытки. В политике же глупость враг не прощает. Вспомним формулу Троцкого: «Ни мира - ни войны!». Пока арабы в каждой дури израильских военных каббалистов видели подвох, Израиль не знал поражений. Когда советские спецы, организовавшие войну Судного дня, советовали сирийцам идти на Хайфу, те сробели, полагая, что евреи заманивают их в ловушку. Ещё дальше, чем военные, идут по пути единения с Богом (на том свете, надо полагать) израильские левые, требуя международного суда над теми из израильских офицеров, которые столь мало продвинулись по пути равновесия с природой, что во время войны позволяют себе убивать врагов, даже если при этом, о Боже! от шального снаряда страдает и кто-то из невооружённых. Они, левые, могут слыхом не слыхать о каббале, но действуют в полном соответствии. «Разве у меня есть в мире враги? Это силы, приходящие помочь мне достичь осознания зла и исправления», - говорит рав Лайтман, отвечая на вопрос слушателя курсов каббалы.

                - 152 -
      В следующем 1996 году состоялись очередные выборы в кнессет. В ноябре 1994 года был убит премьер-министр Ицхак Рабин, после чего страной правил вице-премьер Шимон Перес. Начался продлившийся три каденции период, когда партии выбирались отдельно - премьер отдельно. Победа Переса в отсутствии вечного конкурента Рабина казалась предрешённой. А почему, собственно говоря? Бушевал террор, доселе невиданный по совершенству организации и применяемых средств, в школах на контролируемой Арафаткой территории арабчат учили ненависти к евреям и прославляли шахидов, обещая каждому убийце евреев гарантированное место в раю, обслуживание семьюдесятью девственницами, что должно обеспечить вечный перманентный оргазм. Провал ослиных соглашений стал реальностью. Но что за дело до реальности тороидальной (от слова «тора») еврейской голове? Книга «Бытие» начинается с описания хаоса, бездны, над которой витал дух божий. Дух каббалы витал над хаосом в еврейских головах. Конкурентом Переса был Бениамин Нетаниягу, родившийся в США, а потому чужак, не «мотек » (сладкий) по мнению кактусового большинства (в иврите одно слово «цабар», по русски «сабра», равнозначно двум понятиям: «кактус» и «уроженец Израиля»). Спасло заклятие (не верю я в здравый смысл своего народа): Перес никогда не выигрывал выборы! И «немотек » (мотек - сладкий) Нетаниягу победил с до смешного малым преимуществом! Пришла пора надежд.
     В смысле узкосемейного интереса куда более значимым событием этих выборов были семь мандатов, добытых партией Щаранского «Исраэль бэ алия» (Израиль на подъёме, сокращённо ИБА). Это всего лишь треть потенциала русскоязычной общины, но и на том спасибо, ибо мы, русские евреи, в социальном плане глупее не только русских русских, набросавших голоса даже клоуну Жириновскому (всё же не чужакам!), но и ивритоговорящих израильтян, которые всегда голосуют за «своих», т.е., за тех, от кого ждут подачки. А где же общегосударственные интересы, что должны объединить всех и, когда родина в опасности, объединяют всех, кроме евреев? Если бы евреи и в этом смысле не были народом совершенно исключительным, то не было бы ни плена вавилонского, ни нынешней диаспоры. В нашем   же   случае   голосовать   за   своих   означало    голосовать   за   скорейшую интеграцию алии - условие самого существования Израиля. Да и Щаранский не враг своей исторической родине, что и доказал, последовательно выступая против односторонних губительных уступок абсолютно непримиримому смертельному врагу. Победа партии Щаранского была чудом, учитывая нашу социальную дебильность, замешанную на вульгарном жлобстве: я лучше чужому отдам голос, чем своему. Отчего это он, а не я в кнессете? Напрасно уговаривал я самоненавистников голосовать за своих, объяснял, что само их присутствие в кнессете, даже при абсолютной пассивности, может коренным образом изменить к лучшему наше положение. Чудо стало возможным только благодаря усилиям

                - 153 -
главного полицейского, не устававшего лгать про несуществующую русскую мафию, плод его больного (корыстного?) воображения, и видной политикантше Оре Намир, оскорблявшей олим всеми доступными её не изысканному лексикону эпитетами. В шутку ли, всерьёз, но говорили, что Щаранский повесил портреты этих благодетелей на стене своего министерского кабинета. Но не долго музыка играла. На следующих выборах ИБА получила на один мандат меньше и … раскололась на три равные части: одна из них сразу отпрыгнула в сторону влево. Аборигены, было зауважавшие нас и даже струхнувшие, тотчас успокоились и сделали адекватные выводы во всех отношениях. Но это было потом. А пока в ИБА ликование. Во время празднования победы на выборах один из депутатов (Юлий Эдельштейн) вскочил на стол и, отплясывая джигу, скандировал: «Создали из них..я Исраэль бэ алия!». Мгновенно под проектами: достойной оплаты труда научников-эмигрантов, предоставления лишнего часа на письменный экзамен для врачей на родном, но пока что не очень близком иврите, организации дешёвого жилья для «русских» стариков, - появилась реальная основа. Тормознул и «мирный процесс» - число «жертв мира» резко убыло.
     Происходили перемены и в жизни нашей семьи. Дина стала ацмаит (самостоятельно практикующим врачём). Не вполне. Труд врача дорог и, если бы больные платили не через больничную кассу (по существу, это медицинское страхование), а напрямую врачу, то последнему, скорее всего, осталось бы протянуть ноги. Но самостоятельный врач своё рабочее время организует сам и деньги за труд получает в прямой проорциональной зависимости от количества больных, обихоженных в последнем квартале. Ноблис облидж, и наше жильё в шикуне (многоквартирном доме типа хрущёбы) перестало соответствовать статусу Дины. «Доктора (ударение на втором слоге), это не подходящее место для тебя», - говорили больные. Предстояла продажа первого и покупка второго дома на родине.


Второй дом на родине.   

     К концу 1996 года цены на рынке израильского жилья стояли запредельные. В центре любой из двух столиц жильё стоило больше, чем аналогичное в центре Парижа. В наших бяликских палестинах цены тоже кусались, и больно. Я, как и прежде, затягивал процесс. «Чего ты ждёшь?», - вопрошала Дина. - «Падения цен». - «На нашу квартиру они тоже упадут». - «Не настолько». Всё повторялось сначала. Дина  давно  примерялась  к разным квартирам побольше нашей,  но не намного. Я стоял на своём: «Шило на швайку не меняю, одноклозетные
               
                - 154 -
квартиры не признаю». И вот, встретили её, любимую. В небольшом семиквартирном доме, двухэтажную, в трёх минутах ходьбы от снимаемого помещения для работы. Но запрашиваемая цена, двести восемьдесят тысяч долларов, охладила наш энтузиазм. Любовь к чудо-квартире приняла характер платонической, на время. В наступившем 1997 году рост цен остановился, и они стали опускаться, медленно, но уверенно набирая ускорение. За нашу хрущёбку уже не только не запрашивали сто десять тысяч долларов, но и за сто тысяч продать такое жильё стало невозможно. Сегодняшняя его цена вдвое ниже предельно запрашиваемой в то время, а с учётом солидного падения доллара и того ниже. Прежние хозяева нашего нынешнего жилья умели экстраполировать и сбросили цену сначала до двухсот тридцати, а затем и до двухсот десяти тысяч долларов. Продав своё прежнее жильё за девяносто две тысячи, почти обнулив свой счёт в банке, взяв ссуду в шестьдесят тысяч долларов в добавок к тридцати тысячам, недоплаченным за первую квартиру, мы в сентябре отпраздновали новоселье и приняли тестя. Спасибо ему, он оказал нам посильную помощь из наследства, оставленного ему его многолетним клиентом. Новая кровать едва успела въехать в спальню, в которую мы его поместили. Продажа жилья, покупка жилья - всё это только на бумаге гладко. При продаже первыми начали звонить спекулянты, предлагавшие менее двух третей от продажной цены. А время поджимало, хотя составленный договор на покупку предусматривал отсрочку последнего платежа разумеется, с соответствующей компенсацией. Обнаружилось, что продавец, начитавшись бредней израильской прессы о русской мафии, боится нас. Нанятый нами адвокат не стеснялся демонстрировать своё предпочтение не нам, нанимателям, а противоположной стороне, как оказалось, его друзьям. И то, и другое помогло сделке состояться! Адвокат опытным взглядом сам разглядел и своих друзей убедил, что мы больше похожи на лохов, чем на мафиози. Нас ему тоже удалось успокоить. Теперь Дина при моём переходе из андроидного в хандроидное состояние имела все основания заявлять, что со второго этажа своей квартиры я могу плевать вниз на все наши неприятности.
     С этого 1997 года наши с ней ежегодные вояжи хуц ле эрец (заграница) стали надолго приятной традицией. К счастью, поездка в Нидерланды и Германию на прокатном авто, ведомым нашим московским другом Толей, состоялась до покупки второго дома на родине. Не думая о предстоящих расходах, мы позволили себе раскошелиться. Очарование путешествия по европейской стране без экскурсионного автобуса с гидом было трудно передаваемым, даром что не впервой. Но и в Лондоне, и в Париже всё было организовано заранее, в израильском турбюро. Здесь же мы ехали, импровизируя, как оказалось, полагаясь на русский «авось». Последнее связано с водительским мастерством Толи, получившего права вождения воистину по русски, после десяти уроков.

                - 155 -
     Чудеса начались сразу: то прекрасные, то … не так, чтобы ужасные, но всё же. Приземлились в Амстердаме, где нас ожидало заказанное авто, прибыли в отель, сказали в приёмном, что ждём друга из Москвы. Получили раскладушку в номер, гостеприимные служащие записали фамилию Толи и дали нам магнитную карточку-ключ.   Едва  не  в  полночь   появился   изумлённый  Толя.   Назвав  свою фамилию, он тотчас получил магнитный ключ в наш номер. «Ваши друзья ждут Вас», - сказали ему по немецки (на этом языке он обратился к служащим) и не потребовали предъявить документы. Погуляв день по Амстердаму, пошли за своим авто. Тут начало разворачиваться второе чудо: выяснилось, что в нашей компании, строго говоря, нет ни одного водителя. Толя панически боялся сесть за руль и требовал инструкцию. Смеющиеся голландцы советовали отжать сцепление и без всяких инструкций нажать на педаль газа, разумеется, включив зажигание и снявшись с тормозов. Навык вождения это как деньги - или он есть, или его нет. В первом случае инструкция не нужна, во втором она не поможет. Но Толя настаивал, получил, наконец, свою инструкцию на незнакомом ему голландском языке и поехал. Каждое переключение передач подбрасывало наш Хюнди, или Хуюндай, что более соответствует русскому стилю прочтения слов, набранных латиницей, как самолёт, совершающий посадку на колхозное поле. Едва выехав на улицу с интенсивным движением, мы «заглохли» поперёк трамвайных путей и довольно долго думали, что делать дальше. Амстердам ждал молча: ни одного матерного или иного благословения ни на одном языке. Побывали в Гааге, Лейдене, Мадуродаме. Впервые убедились, что для того, чтобы пересечь границу между европейскими странами, надо всего лишь дождаться зелёного сигнала светофора. Обстановка доверия, закона, терпимости представляла собой “Очевидное – невероятное” не только в сравнении с режимом советской тюряги, но и с израильским опытом нашей эмигрантской жизни. По Германии ехали вдоль Рейна. То, о чём раньше только слыхали, увидели: лубочная красивость, чистота, ухоженность каждого дюйма. На второй день нашей поездки Толя пережил кризис. Мысль о том, что до финиша бесконечные тысяча километров, ужасала. Под вечер он не рулил собой - что уж тут сказать об управлении автомобилем. Мы бросили автомобиль в точке толиного срыва и пошли искать ночлег. Наш променад закончился на пороге отеля с издевательским названием «Променад». Пять звёзд - это дороговато для нас, но тут уж нам было не до жиру. Прежде всего мы с Толей отправились искать брошенный на незапомнившейся улице Хуюндай. Нашли. Толя овладел собой и машиной. Подъехали к отелю и вынули из багажника чемоданы. Служащие буквально вырвали их из наших рук. После этого исключительно и универсально способный Толя стал быстро и успешно овладевать мастерством вождения. Назавтра мы уже по одёжке протягивали ножки и остановились в

                - 156 -
циммерим, что было мало не в десять раз дешевле. При поиске ночлега ещё не обретший себя наш возница растерянно вопрошал: «А куда ехать?». Я же, наиподлейшим образом, несмотря на нервный срыв Толи, восторгавшийся поездкой и не порвавший ни один нейрон, спокойно и вальяжно кинул: «Правь к харчевне». Это был первый и последний случай в жизни, когда моя скорость соображения могла конкурировать с толиной. Города замелькали, как в кинопутешествии: Кобленц, Рюссельхайм, Кёльн и так далее через Шварцвальд мимо Боденского озера вплоть до Мюниха. Запомнились Гейдельберг и излюбленный всеми императорами Европы Баден - Баден. На считанные минуты заглянули в Страсбург, на который шенгенская виза Толи не распространялась. В крупных городах: Амстердаме, Гааге, Кёльне, - не пропускали, естественно, ни одного собора и ни одной картинной галереи. Мюних очаровал ещё и площадью Мариенплац. Там я и встретил свой пятьдесят седьмой день рождения в кафе. Официантка ни слова не понимала ни по английски, ни тем более, по русски (про иврит молчу!), мы же ни слова не знали по немецки. Но язык кредитной карточки понимают всюду, а блюда в меню можно и пальцем показать. А если вместо ожидаемого мороженого подадут превосходный коктейль, так это право не беда. Толи с нами не было - он улетал двумя днями ранее. Сдавая машину, мы с ним очень удивились абсолютному нежеланию приёмщиков её осмотреть. «Вот ключи», - говорит Толя. - «Йа (да)», - отвечают. - «Машина за углом», - рукой показывает Толя, - «Йа», - отвечают. Последнюю половину путешествия Толя уже наслаждался не только видами, но и самим вождением. И это на седьмом десятке! Для меня это недостижимо, как например, шахматное мастерство Каспарова, так что зависть, устыдившись своей бессмысленности, не возникает.
   Вспоминается  встреча с тестем после шестилетней разлуки. Улучив момент, когда Дина была в нескольких шагах от нас, спрашивает шёпотом: «Боб, вы здесь не голодаете?». - «Да разве по нас не видно? Мы же жрём, как свиньи!», - отвечаю. Убедившись, что мы и вправду не голодаем, похоже, огорчился. «Вы бы и без меня купили эту квартиру», - сказал. «Без Вас решиться на это было бы много трудней», - возражаю. В этом почти весь он: быть опорой для всех из своего королевства-окружения, а самому ни в ком не нуждаться. Очень гордился Диной. «Без её заработка Вам бы не прожить», - скорее утверждает, чем спрашивает. «Ну, пока я получаю достаточно, чтобы прожить, но конечно, скромнее», - говорю. Не верит и продолжает решительно стоять на своём. Наступил 1998-й год, второй год правления правых во главе с Бениамином (Биби) Нетаниягу. Безумный вектор односторонних уступок не изменил направление: уменьшился лишь его модуль. Наглость арабских бандитов - «освободителей» тоже уменьшилась, но не намного. Стала видна тенденция протестного голосования на выборах в кнессет: всякий раз

                - 157 -
разочарованный избиратель при первой возможности (очередных выборах) свергал правителей. Очевидным становилось и то, что от перемены мест свергаемых итог (ослиный вектор) не меняет направление. Ширилось и крепло в народе уныние. В конце лета я с Диной приняли участие в похоронах Лэи, жены нашего старого друга Шмуэля. Собралась вся немаленькая семья, в которой только Шмуэль и его зять правые. Зять, живя «в левом окружении», стал молчуном. С нами он не стеснялся и о судьбе страны сказал то, что думал: «Вопрос только в том, пять или двадцать пять». Я, казалось, необъяснимо глупо рассмеялся. Обрадовало то, что я не один такой, что мои опасения разделяет не эмигрант, а проживший здесь всю жизнь человек: пусть гибнет мир - лишь бы разделяемая мной концепция была правильной! С тех пор прошло уже девять лет, и появилась надежда на двадцать пять, несмотря на то, что каждым своим шагом правители Израиля убивают её. А вдруг как в анекдоте: «Девушка! Что же Вы так убиваетесь? - Вы ж так никогда не убьётесь!».
    Иссякла вторая программа моей абсорбции (Гилади). Мой шеф очередной раз обеспокоенно посоветовал мне искать работу. Я поделился с ним «продуктивным» соображением, что половину времени между началом моей службы в Технионе и выходом на пенсию был при деле - а это уже успех, пусть всего наполовину. Новая программа КАМЕА с несравненно лучшей оплатой труда была в пути, но кто знает, какие невзгоды подстерегают путника, особенно если он при деньгах! А пока действовало первое, лучшее из трёх советских «не» относительно евреев: не увольнять, не повышать, не принимать. Так что прежняя программа продолжала семенить по инерции, и я верхом на ней. Моя работа не предполагала писание статей в солидные журналы: всё больше кенэсы (конференции), отчёты. Всё же в этом году мы с Йорамом отправили большую статью в Numerical Heat Transfer. Её опубликовали так быстро, как если бы рецензировали в пути. А до того статья успела побывать в занюханной Solar Energy и … не пришлась ко двору! Кто вхож в гостиную - не вхож в прихожую! Это был не первый наш опыт с едва дышащей Solar Energy, что позволяет отнести оную к юдо- , если не фобам, то уж во всяком случае, и не к филам. Пока статья гуляла к нефилам и обратно, писалась другая большая статья по мотивам наделавшей шум в узких теплофизических кругах Москвы статьи с упоминавшимся ранее сикось-накось эффектом, а научнее, с температурной инверсией. Разумеется, были внесены существенные изменения в постановку задачи, вследствие чего температурные кривые стали интригующе разрывными, и был получен дополнительный малый эффект, необнаружимый в прежней постановке. Этот опус был опубликован в Thermal Sciences. Я на всякий случай подкрасил своё CV перед вхождением в КАМЕА.

                - 158 -
     В следующем 1999 году произошли два значительных события: одно в жизни страны, другое - семьи. Досрочно свергли Нетаниягу: мало того, что он не спешил всё отдать, разумеется, во имя вечного мира (мы, люди, глупы, и это вымя-воимя можно доить до конца времён), так ещё и политик не слишком изощрённый, а главное не местный уроженец, не мотэк. Победил «солдат N1» Эхуд Барак. Как все узнали, что он (при живом Шароне) в самом деле солдат N1? - Очень просто: он сам признался. Его команда выпустила в свет книгу с таким названием, в том числе на русском языке. Тысячи таких книг раздавались бесплатно, а то и с летними шапочками впридачу, нам, болванчикам избирателям. Казалось бы, хочется взять на халяву книжечку с кепочкой - бери. Бери, но голосуй по разуму: хоть раз в жизни будь лжецом и лицемером не корысти ради – голосование ведь тайное, а книжечка и кепочка уже у тебя в руках, - а пользы для родного государства. Так нет! Именно здесь мы честные, и честные все как один! Одна знакомая, очень симпатичная и очень левая, не говорила - возглашала в экстазе: «Гаон! Гаон! (гений значит)». Гляжу в телевизор и вижу простоватое лицо с глуповатым и по-детски тщеславным выражением, как бы говорящее: «Я знаю то, чего никто из Вас не знает. Ага!». Его нехитрый план состоял в том, чтобы без всяких условий отдать арабам как можно больше земли из того до смешного малого, чем располагает такая кроха, как Израиль, а предложить по заключении мира ещё больше, так много, чтобы они не смогли отказаться. А почему, собственно, не отказаться? Так ведь всё прогрессивное человечество поймёт, какие они, арабы, бяки, и тотчас перестанет их любить, а нас, евреев, наоборот - сразу полюбит! Предложение, что и говорить, заманчивое. Один журналист в своей статье взывал: «Арабы, миленькие! Упритесь!». И арабы упёрлись, в который уж раз спасая мою вторую родину. После явления  нового  премьера  народу  проходит ещё один месяц управления прежним премьером - время передачи дел. В этот месяц «освободители палестины (фалястын по арабски)» обстреляли Израиль со стороны Ливана. Нетаниягу, как водится в таких случаях, спросил совета у нового правителя, которому не обязан был следовать. Совет был преисполнен «гуманизма», в том плане, что они пусть уж нас убивают, если им это очень-очень нравится, но нам лучше не отвечать - мы же не дикари! К счастью, в этом эпизоде ответ последовал. Ни один глава правительства в сколько-нибудь демократическом, а точнее, и в тоталитарном государстве, не висит в воздухе: должна быть хоть какая-то опора в народе. Про «гения» Барака, как политического деятеля, получивнего детский мат в сеансе одновременной игры в шахматы со Щаранским, никто бы и не услышал, если бы не пол-Израиля «добрых» людей. Слова их безапеляционно ласковы: «Арабы такие же люди, как и мы, и относиться к ним надо, как к братьям, любить, как самих себя». За долгие годы жизни в России что-то я не заметил, что я там такой же человек, как русские,

                - 159 -
и что любят нас, евреев, как самих себя. А ведь мы мало сказать, что были лойяльны к России: мы были ещё лойяльнее. Про таких говорят: «больше католик, чем папа римский». Так какого лешего надо не различать евреев и арабов в обстановке непрекращаюшейся этнической войны? И по какому праву имеют израильские паспорта более девяноста процентов арабского населения Израиля, не скрывающие своего враждебного к нему отношения? Почему призывы к ликвидации Израиля должны раздаваться из израильского кнессета?
     Вторым событием года, важным для семьи, было пришествие в Технион, последний в этом смысле университет страны, программы КАМЕА, и не столько в Технион, сколько в наш дом. После этого мой заработок в сравнении с оным у Дины уже нельзя было относить к разряду «на булавки». Пришла пора подумать и о транспорте, тем более, что в Израиле не наличие авто, а его отсутствие говорит о пресловутом статусе. У богатых авто в семье не одно, и все они высокого качества. У средних - качеством пониже. У бедных авто со вторых - третьих рук. У нищих - просто развалюха, как говорят в Израиле, транта. Отсутствие транспорта вообще, скорее, говорит об ущербности, чем о социальном положении. Моё обучение вождению началось уже в 2000-м году. Учитывая мой предъюбилейный возраст (без четырёх месяцев шестьдесят), патологически плохую зрительную память, оно, быть может, и не стоило того. А стоимость содержания авто? А риск стать самоубийцей или убийцей, что ещё круче? А качество израильских дорог, а главное, водителей? А трудности парковки, наконец? И всё же, и всё же, и всё же. Прожить всю жизнь, дожить до двадцать первого века и ни разу не прикоснуться к рулю? Если есть что-то, что объединяет людей от праведника до злодея, так это желание себя уважать. Нет числа способам самоутверждения в работе, карьере, спорте, умении нравиться, как нет предела жадности людей, в хорошем смысле слова тоже. Кратчайший путь к довольству собой и жизнью - не желать больше, чем имеешь, не требовать, чтобы было лучше, чем есть. Но как же не хотеть хотя бы чуточку больше, чем мало, или, на худой конец, больше, чем «меньше, чем мало», т.е., просто мало. Таким мало для меня было умение плавать и ходить на лыжах … по ровному месту при отсутствии множества других полезных и приятных  навыков.   В Израиле,   где  прав   вождения   не  намного   меньше, чем удостоверений личности, я, автомобильно безграмотный, чувствовал себя ущербным. Да и у Дины часто спрашивали на медицинских съездах: «А где твой рэхев (транспорт)?». Не найдя общий язык с одним учителем - не зря он был левым израильским уроженцем и радостно предвкушал (эпоха Барака) поедание фалафеля в дамасском кафе, - я попал в руки симпатичного румынского еврея Германа, освоившего русский язык в небольшой персональной редакции. Эти руки оказались надёжными. Плох был ученик. Вбирать в голову новую информацию я ещё мог довольно успешно, но для вождения нужны рефлексы - думать на дороге некогда -

                - 160 -
и скорость не только реакции, но и принятия решений в не всегда простых ситуациях. Однако, Герман учил, учил и ещё раз учил. «Ездь должен быть ровный», - говорил, - «А главное, должна быть видима». Не скрою, у меня порой опускались руки, но доводы Дины о том, что имея деньги на оплату и получая удовольствие от вождения при надёжном страховании Германа, бросать уроки глупо, были неопровержимы. И я учился. Тем более, что вождение и благополучно проваливаемые экзамены на права отвлекали от мыслей о позорном безоговорочном бегстве Барака из южного Ливана, подлом предательстве им союзни-ков во главе с Лахудом и очередной кровавой авантюре Арафата, вдохновлённого бездарностью и трусостью израильского «гения». По примеру врагов «гаон» Барак назвал это, в то время беспрецедентное, позорище Израиля победой: с кем поведёшься, того и наберёшься. Народ же отметил эту «победу» анекдотом про новый торт Барак, который пекут по тому же рецепту, что и Наполеон, но только … без яиц! Даже левые ряды дрогнули. Популярность беглеца приблизилась к нулю, но он отчаянно, всеми четырьмя лапами, цеплялся за власть. Такая бы цепкость в борьбе за родную землю, цены бы ему не было! Так он и воевал в качестве солдата. Став генералом, повторял левую чушь о бесполезности Голанских высот в военном отношении: такое и младший сержант русской армии не сморозит! Ариэль Шарон в роли политика расправился с еврейскими поселениями похлеще врагов. Одним словом, вектор сменил направление.


Начало нового тысячелетия.

   С наступлением 2001 года долгожданный миллениум, о котором столько говорили, который пугал сбоями программ, сделанных в уже изрядно компьютеризованном двадцатом веке, состоялся. Время однородно и равнодушно к событиям, потому любопытно сделать началу тысячелетия событийную привязку. Понедельник, как известно, начинается в субботу. Когда же начался ушедший двадцатый век? Может быть в середине девяностых годов
девятнадцатого, когда Рентген научил людей видеть насквозь, Беккерель открыл радиоактивность, появились кинематограф и дизель, Ульянов-Ленин замаячил на политической сцене России. А может быть, знаменитый научнотехнической революцией и ужасами двух мировых воен век начался в 1904-1905 годах с работ Эйнштейна и Бора, с полётов братьев Райт (годом раньше) и с русско-японской войны, повлёкшей за собой революцию 1905 года, когда впервые был опробован изобретённый Парвусом и подхваченный Троцким механизм разрушения власти - всеобщая стачка. Ну а нынешнее?

                - 161 -
     Похоже, что наука и техника сегодня развиваются эволюционно, но революционными темпами. Интернет - это взрыв растянутый на десятилетие, последнее десятилетие века минувшего. Геноинженерия  являет миру всё больше чудес, но эта революция длится уже не первую четверть века. Компьютеры совершенствуются ускоренным темпом больше полувека. Нанотехнологии ещё предстоит явить миру свое могущество. Она определит техническое лицо наступившего века, естественно продолжая микроэлектронику двадцатого столетия. Иное дело крах Союза. Известна точная дата смены флагов. Так может быть, началом нового тысячелетия в шкале событий считать окончание холодной войны между востоком и западом, завершившееся победой последнего, что и привело к распаду огромной империи в конце 1991 года? Но свято место пусто не бывает, и спор двух систем, сменился драматическим обострением войны цивилизаций, севера с югом, то полыхавшей, то тлевшей больше тысячи лет, с возникновения ислама, разделившего мир на две непримиримые части. Одна - мир ислама, а другая - мир войны с «неверными» до победного конца, когда «священная» война, джихад, распространит ислам на весь шар земной. Так может быть, всё началось 11 сентября 2001 года, когда весь цивилизованный мир содрогнулся от чудовищного, особенно от бессмысленности с точки зрения нормального не шахизданутого человека, преступления. А мир ислама ликовал, благословляя подвиг шахидов, осознав, сколь беспомощен мир свободы, демократии, пресловутой политкорректности перед нелюдями, ни во что ставящими жизнь человека, в некрофильском экстазе убивающими и «неверных», и друг друга (не вполне верных), цинично используя не только технологию севера, но и его принципы свободы, права человека, плюрализм, политкорректность, не позволяющую стрелять в толпу - живой щит бандитов, и, конечно, разобщённость, как межпартийную, так и межгосударственную. Обидно, если чудесам недавно немыслимым, а ныне представляющимся вполне реальными, не позволит сбыться фанатизм невежд, зомбирующих безудержно плодящееся стадо на простейший способ решения всех проблем - человекоубийство. А какие чудеса уже маячат на горизонте! Многие специалисты и неспециалисты уже вооружены маленькими переносными компьютерами, мощь и память которых в тысячи раз превосходит БЭСМ-6 – вершину советской компьютерной технологии. Целый мегабайт! памяти размещался на четырёхсоткилограммовом! Магнитном барабане. Сегодня на маленьком, с ладонь величиной, диске помещается в тысячу раз больше, а один мегафлоп быстродействия сменился несколькими гигафлопами (а далее добрались и до сотен терафлопов в суперах!). В юности я считал на логарифмической линейке, в ходу был «железный Феликс», на котором считали, крутя рукоятку. Потом появились электромеханические машины, когда вместо кручения рукоятки

                - 162 -
нажимали кнопки. Десять лет назад я в глаза не видел тогда малочисленные мобильники, а ныне видеомобильники превзошли видеотелефоны со страниц научной фантастики. Библиотеки с миллионами книг, с многотомными энциклопедиями, с многими выпусками ещё большего количества разных научных журналов. Закажи, и через каких-нибудь два-три часа тебе принесут требуемое - и это счастье: худо, когда приходится заказывать по межбиблиотечному абонементу и ждать месяцы. А попробуй скопировать в эпоху до ксерокса! А ныне вошёл в интернет, нашёл и, если нужно, распечатал. Готовишь статью в научный журнал: бьёшь текст на пишущей машинке, формулы вписываешь вручную, греческие буквы подчёркиваешь красным, латинские - синим, отчёркиваешь карандашом степени и индексы - работа! А построение графиков со многими кривыми! И вдруг - опечатка! Хорошо, если поможет спасительный типекс, а то ведь приходится перебивать страницу. А рукопись со многими вставками, правками, неразборчивым почерком - это тебе не компьютерный набор! Шлёшь E-Mail, и в ту же минуту он пересекает океан! Забыты неделями идущие письма. Девочка, дочь друга, звонит по мобильнику из папиного авто, мчащегося по подмосковному шоссе, подружке в Лондон. А я, сидя в том же авто, вспоминаю долгое ожидание на переговорном пункте разговора с Москвой из Харькова. Точность измерений до шестого знака после запятой на моей памяти считалась потрясающей. Но появились сквиды (сверхпроводниковые квантовые интерферометры Джозефсона), сканирующие микроскопы, лазеры, и я не поверил своим ушам, когда четверть века тому назад на семинаре Гинзбурга в Москве, слушая доклад американских учёных о попытке поймать гравитационные волны, услыхал о точности измерений порядка десять в минус пятнадцатой-шестнадцатой степени. «Нечто я по английски не воспринимаю на слух даже числительные?», - подумалось. Потом сообразил, что с меньшей точностью не обнаружишь различие хода времени на разных этажах здания или на краю и в центре вращающейся патефонной пластинки (об этих опытах я знал). Где теперь эти патефоны с пластинками? А спутниковая навигация, которой каждый может пользоваться, ведя автомобиль! В медицине чудес премного: в технических средствах обследования, хирургии, фармакологии, - но об этом меньше говорят и думают в силу извечной неблагодарности нас, пациентов. Насморк-то до сих пор не излечим! Одна прозревшая после операции на глазах бабуся ответила на вопрос врача о том, видит ли она: «Ну вижу, вижу. А как не слышала, так и не слышу!». А продолжительность жизни в развитых странах пока неуклонно растёт, хотя далека ещё до предсказываемых пределов, от трёхсот до тысячи лет.
    И вся эта лепота может быть остановлена и повёрнута вспять толпами людей иной цивилизации, столь же чуждой нормальной человеческой, как цивилизация уэлсовских марсиан. Эти толпы нежелающих интегрироваться в европейскую культуру эмигрантов уже заполонили Европу, начали диктовать там свои условия общежития, принимать активное участие в готовящихся извне

                - 163 -
мегатерактах. Демагоги в их храмах открыто проповедуют ненависть к ценностям и их носителям в приютивших их странах, а их вожаки открыто смеются над неспособностью демократии победить в борьбе с беспределом абсолютной аморальности. Страшная траге-дия одиннадцатого сентября 2001 года, благодаря современной связи, превратилась в риэлити шоу, вызывая ужас у людей и ликование у нелюдей.

    Слышит битый мир свободы
   Вой звериный, в ад скользя:
«Мы - моральные уроды,
        Что нам можно - Вам нельзя!».

Скорее всего, именно эту веху можно считать началом новых - века и тысячелетия для человечества. Для нашей семьи вехами нового времени можно с равным правом считать 1997 год, когда у нас появился второй дом на родине, 1999 год, когда я стал получать достойную зарплату, или 2003 год - появление первого семейного автомобиля. Автомобиль и, ещё вероятнее, дом могут оказаться последними: время не знает ни лени, ни отдыха.
    Текущий 2001 год был отмечен самым ужасным из всех терактов на территории Израиля - в танцевальном клубе «Дельфинарий». Удар был нанесён арабским юношей, шахидом-зомби, взорвавшим себя посреди толпы юных красавиц и прекрасных мальчиков, в основном, русских эмигрантов, у входа в «Дельфинарий». Незадолго до этого на третьих и последних в Израиле персональных выборах премьера к власти пришёл Ариэль Шарон, победивший «солдата номер один» с неслыханным отрывом два к одному! Он пробудил, увы! слишком радужные надежды на достижение относительной безопасности. После того, как в мгновение ока погибли десятки и были искалечены порядка ста юных израильтян, у него была реальная возможность физически расправиться с вражеской верхушкой: это хорошо понимал и видавший виды некрофил Арафат, мелкой дрожью дрожавший в эти часы в подвале своей крепости «Муката» в Рамалле. Шарон упустил этот шанс, ограничившись осадой Мукаты. Радужный окрас надежд на Ариэля Шарона потускнел. Жизнь продолжалась. Убитых хоронили, а живые работали и отдыхали, в том числе за пределами израильских просторов скромного размера.
   Мы с Диной отправились в Барселону. Туристы, обычно, пьют, едят, осматривают красоты, снимают и снимаются сами на фоне чего ни попадя, шастают по магазинам. Иногда, правда, случается что-то вполне штучное, неповторимое. На улице Рамбле Дина остановилась у ювелирной лавочки, осматривая и примеряя колечки подешевле. Я же злорадно снимал её камерой, в том числе крупным планом, норовя поймать в объектив горящие алчным огнём

                - 164 -
глаза. Вернулись в отель - нет её любимого серебряного колечка. Поиски были кратки: гостиничный номер не квартира, и чемоданы, к счастью, не вмещают всего тряпья, что за годы накапливается в доме. Один из ритуалов наших поездок был ежедневный показ Дине всего отснятого мною камерой. Лежу, задрав ножки, и слышу: «Вот оно! Моё колечко!». - «Где? Где ты его нашла? Я ведь всё осмотрел!», - кричу. - «Вот оно на прилавке!», - говорит, глядя в окуляр. Назавтра мы на всякий случай прогулялись по улице Рамбле, не надеясь на удачу, уже начали удаляться от киоска, запечатленного камерой с забытым на прилавке колечком, и вдруг слышим: «Сеньора! Сеньора!». Наш вчерашний знакомый открывает сейф, достаёт оттуда колечко и протягивает Дине. Хоть и покинул я свою первую несчастную родину, а всё же очередной раз стало «за державу обидно». Когда же, наконец, в России станут случаться такие «чудеса»? И когда там элементарная честность перестанет быть чудом?
   Вспомнил Россию и .. вторую чеченскую войну, которая разгорелась под конец ушедшего тысячелетия после четырёхлетнего затишья. Прелюдией послужили взрывы домов в Москве, а затем и за её пределами. Взрывчатое вещество - гексоген,  говорят,  очень  похож  с  виду  на  сахар.  Сходу,  без  суда  и  следствия, объяснили народу, что следы ведут в Чечню. Странные это были взрывы. Во-первых, взрывали отнюдь не генеральские дома в далеко не генеральских районах. Рвались убогие хрущёбки в аварийном состоянии. Во-вторых, ни до, ни после чеченцы не проводили ни одно мероприятие анонимно: всегда предъявлялись конкретные военнополитические требования. Анонимность обессмысливает теракт. Но даже после поимки в Рязани офицера ФСБ (быв-шее КГБ) с мешком гексогена в подвале жилого дома бдительными жильцами страшной догадке не хотели верить. По той же причине, что и за пятьдесят пять лет до того не хотели верить планам тотального уничтожения двух народов: казалось, что этого не может быть, потому что не может быть никогда. Учёный двумя тысячелетиями избиений, еврейский народ ожидал чего угодно, но только не этого. Погром, большой погром с убийством множества людей: грудных младенцев, женщин, беспомощных стариков, - да, возможно. Но чтоб всех до одного? Нет! Не может быть! Никогда не было! Известный диссидент Буковский писал, что не след, а глубокая колея, усыпанная гексогеном, ведёт от взорванных домов в Чечню. Когда не хочется верить, тут уж не до логики. А после, как костяшки домино, стали падать люди, совавшие нос в это вонючее дело, пахнущее не только гексогеном и, похоже, совсем не Чечнёй. Одни погибали, другим удалось спастись за границей, третьи (Трепашкин) основательно сели в тюрьму. Березовский, кому Путин и ставленник и враг, опубликовал разоблачения, самое страшное в которых то, что даже поверь им вся Россия поголовно, это уже ни на что не повлияет. Возможно, для России год взорванных домов (1998) и есть веха начала нового времени. После этого уже можно было изощрённо с использованием новых

                - 165 -
технологий (труднообнаружимых радиоактивных элементов) - тоже примета времени - убить известнейшего журналиста правозащитника Щекочихина и бежавшего в Англию офицера ФСБ Литвиненко. Политковскую, со свекровью которой случай как-то свёл меня за гостеприимным столом Чепелей, убили проще: чего стесняться, когда всё можно, а значит, и дозволено. Прямо как в анекдоте о диалоге в автобусе. - «Молодой человек, у Вас ширинка расстёгнута!». - «А я не стыжусь!».
     Для крохотного Израиля вехой времени может служить восхождение Ариэля Шарона на храмовую гору осенью 2000-го года, чем воспользовался хитрозадый убийца Ясир Арафат, переведший стрелки террора на путь резкого нарастания. А я тем временем продвинулся в укрощении автомобиля и надеялся к середине того же 2001 года завершить процесс, но был остановлен отслоением сетчатки глаза. В больнице судьба сводит в одну палату разных людей, что делает общение, если не всегда интересным, то, как правило, любопытным. Запомнился грузин пациент и грузинка медсестра. Пациент попал в больницу после успешной операции, результаты которой он сам испортил, когда неосторожно с силой потёр прооперированный глаз. Он так искренне и по грузински беззлобно ругал себя, что вызывал и сочувствие, и невольную улыбку. Медсестру больные считали злой. Узнав, что она из Грузии, я вспомнил своего учителя Рухадзе, свои поездки в летние отпуска на побережье Грузии, свои и не только свои впечатления об этой тёплой, и не только климатом, беспогромной стране и сказал, что по-моему, грузинский народ наименее озверелый из всех, о которых я хоть что-то знаю. Глаза «злой» медсестры засветились добротой и благодарностью. Как же редко мы встречаем понимание, если так ценим даже крохи его. Операцию мне делал великолепный хирург-офтальмолог Гельфанд. Операция предварялась процедурой запугивания, предупреждения об ужасных возмож-ных последствиях в случае неудачи и, разумеется, письменного согласия на риск. Всё это вовсе не пустая формальность, а необходимейшая мера защиты врача и больничной кассы от милионных претензий пострадавшего, если по воле Бога, чёрта или просто случая дело пойдёт не так, как надо.
   Денежный интерес - сила страшная, особенно если речь идёт о больших деньгах. Стоит авто некоего на красном свете. Пешеходу старику стало плохо, он едва не упал на капот. Некто выскочил из авто, помог старику перейти дорогу, усадил на лавочку. Пришедшему в себя старику записавшие номер машины доброхоты посоветовали подать в суд на доброго владельца, обвинить его в наезде, потребовать огромной компенсации за «травму, повлекшую значительное снижение качества жизни». После суда адвокат, не без труда вытащивший из грязи злополучного любителя поступать по-человечески (в позитивном смысле), зло сказал: «Едешь в авто, видишь, кому-то плохо, жми на газ!». К сожалению, три слова в скобках - неотъемлемая часть определения «по-человечески». Я не делал даже вида, что всерьёз внимаю предупреждению, и, не глядя, подписал отречение

                - 166 -
от прав на кляузу при любом исходе операции. Я верил врачу, и он понял, что имеет дело не с хитрованом. Операция прошла успешно.
     Мой обаятельный «ездь» (Герман) продолжил через несколько месяцев моё обучение, пообещав, что без прав вождения он меня не отпустит. На работе я занялся моделированием движения электромобиля. Эта тема - малая составная часть общей европейской программы по охране окружающей среды от автомобильного транспорта. Ушедший век загадил эту среду до такой степени, что если двадцать первый не спасёт наш дом перенаселённый, то боюсь, спасать будет уже нечего. Так закончился для меня первый год нового тысячелетия. Ещё одной приметой нового времени в доме стали вазы, которые росли, как грибы после дождя. В предыдущем году нам удалось рассчитаться с долгами по ссуде, и появились деньги на украшение дома, чем Дина не преминула воспользоваться. Маму тоже звали Дина и она тоже украшала нашу комнату в коммуналке даже в те времена, когда, как говорится, было не до жиру. Всё было дёшево и сердито. На круглую баночку натягивалась салфетка, густо накрахмаленная. После высыхания салфетка, принявшая форму банки, становилась вазочкой: всего и делов-то!
   В первые годы третьего тысячелетия мы с Диной побывали, наконец, в «ближнем зарубежье» (центральной Европе). Красавица злата Прага и красавец Будапешт показали нам, что если бы была возможность посетить только два прекрасных европейских города, то незачем было бы искать другие. В наших весенних поездках Дине не везло, точнее, очень везло, но на тяжёлую простуду. Так было и в Праге. Лежит, дышит, но не шевелится, вызывая во мне раздирающую душу жалость. С тоски захожу в буфет и пью по десятикратной цене сто граммов виски. Буфетчик проникся ко мне сочувствием и братской любовью, как и положено истинному славянину, принявшему больше минимальной, но меньше максимальной славянской дозы. Мы обнялись и по-братски расцеловались. Он отправил в наш номер красавицу официантку с куском восхитительного торта для Дины. Одежда на девушке не скрывала то, на что стоило поглазеть, т.е., почти ничего. Вена и Зальцбург со стадами огромных ярко раскрашенных коров, сделанных из пластика. Одна не поленилась забраться на вертикальную стену. В Вене императорский дворец поразил не только богатством, но и изыском вкуса.
   Швейцария удивила не только избыточной роскошью пейзажей, но и педантичной недоброжелательностью к гостям. В центре любого из немногих мало-мальски крупных городов не видно ни воды, ни еды. Если попадается на пути враг если не желудка, то кошелька, так скорее у скряги летом снега допросишься, чем крошку хлеба к супу из акульих плавников, объёмом с рюмку и ценой по доллару за грамм. Только там арабский персонал отелей позволяет себе нагло

                - 167 -
обкрадывать туристов при покупке сувениров в reception. Вот где с голодной тоской вспоминали мы оставшуюся позади Вену, где на каждом перекрёстке хочешь - ешь, а хочешь - пей, и всё по цене среднеевропейской и ниже. Нет лучшего способа понять похожее на кошмарный сон путешествие Ийона Тихого в Швейцарию, чем на себе испытать все прелести тамошнего гостеприимства. Хотите без хлопот наслаждаться беспрецедентной швейцарской природой, забейте багажник авто водой и едой и вперёд. Вот только не забудьте избавиться перед отъездом от швейцарских франков: ни один крупный банк этой страны не обменяет их Вам на ходовую валюту, разве что Вам подвернётся маленький частный банк. Но не всё так мрачно. Нам, например, удалось отыскать в Берне тщательно замаскированную торговую точку, в подъезде жилого дома без намёка на вывеску. Там можно было по сходной цене купить пряник или сухое пирожное.
    На рубеже веков побывали в Италии: Риме, Флоренции, Венеции. Ох, и любят там лохов! Приехали из аэропорта железкой в центр Рима. Дине захотелось в такси. Спросил цену по-итальянски. Таксист предпочёл ответить по-английски: «фс саусенд». Не ищите в словаре - «фс» означает fifty (пятьдесят). Прошу повторить цену по итальянски и, не веря своим ушам, слышу: «чинкуанто миль» (пятьдесят тысяч лир). Переспрашивую: «чинкуе?» (пять, что случайно оказалось настоящей ценой), - и получаю прежнее чинкуанто. Пришлось воспользоваться метро, сопроводив свой отказ от услуг известным текстом на великом и могучем, правда, выплюнутым сквозь зубы. Но всё в Италии было живо, весело, так что наглость жуликов если и раздражала, то не надолго. А женщины! Мало того, что и так Бог красотой не обидел, так ещё и одеваются, представьте себе, в Италии с отменным вкусом и в макияже очень знают толк. Не удержался и в электричке Флоренция-Венеция стал нагло снимать камерой сидевшую напротив задремавшую девушку. Дина меня поняла. Вспомнил эпизод в рассказе князя из дома Романовых в телепередаче, когда он встретил красивую флорентийку и женился. Если его избранница была похожа на дремавшую красавицу, то я его понимаю. В Венеции из поезда вошли в сказку. Сказочная музыка изливалась как бы отовсюду на праздничный город из улиц-набережных, соединённых горбатыми мостиками. Непривычному взгляду кра-сота казалась нереальной, картинной. Сам воздух был окрашен в ласкающие глаз цвета, как на картинах импрессионистов. Площадь Сан Марко, окаймлённая П-образным Дворцом Дожей, выглядела особенно огромной в маленьком чудо-городе, где каждый квадратный дюйм на вес изумруда. И растаяли в дымке памяти прекрасные скульптуры Рима и Флоренции с её галереей шедевров, знаменитыми Упицами (офисами), одним из чудес света. В этих городах Италии невероятная плотность красоты на каждый квартал. Через четыре года нам довелось снова побывать в Италии, во Флоренции тоже. На этот раз не обошлось без прогулки на гондолах с музыкой и пением (весьма приятным).

                - 168 -
«Шаляпин!», - сказал мне об исполнителе попутчик-сабра. «Всего лишь Карузо!»,- ответил я, проникшись вдруг великорусским шовинизмом.
   В 2002-м году я закончил, наконец, своё обучение вождению, но последний свой надцатый экзамен сдал уже в январе 2003-го года. После этого оставалось только купить автомо-биль, что мы и сделали в феврале. Наш первенец оказался Шкода Октавия 2000-го года выпуска со вторых рук, наездившая до нас девяносто две тысячи километров. «Нашкодили», - сказал сын. На этой шкоде мы поехали в мае на сороковой день после смерти моего друга, Володи Харитонова, к его вдове. Так и закончилось для меня начало нового века, радостью приобретения первого автомобиля и тут же горем утраты друга. Закончилось начало века  и последовало

Продолжение с эпилогом

    Приходит время, когда неприятности, вроде болей в суставах, ослабления у кого зрения, у кого слуха, выход на пенсию, наконец, становятся предсказуемыми. Это начало эпилога, когда умение радоваться жизни становится крайне необходимым. Подруга жены на праздновании дня рождения её мужа приглашает меня на танец. Обнимаю, улыбаюсь, шепчу: «У меня болит правое колено, а у тебя?». - «У меня левое колено и спина», - отвечает. Смеёмся вместе и танцуем. Шкода поначалу радует с неослабевающей силой. Я с симпатичнейшим сопровождающим Сашей Малибогом везу Дину и нашу старшую возрастом подругу Сару на гофрит (сероводород) и купание в Мёртвом море. Сара абсолютно доверяет мне как водителю на том основании, что женщины могут поступать без всяких на то оснований, просто потому, что так хотят. Нельзя не оправдывать такое доверие. Я очень старался, но вряд ли больше, чем мой до сих пор верный страж - ангел-хранитель. Едем к морю. Я за рулём. Дорога у самого мёртвого моря петляет, прижимаясь к небольшим холмикам: слева простор, справа стеной крутой бок холмика - движение по синусоиде, когда на каждом повороте видимость съёживается почти до нуля. Сбрасываю скорость до сорока в час и вдруг из-за очередного холмика навстречу мне вылетает мини-грузовик, занимая половину моей полосы. На принятие и исполнение решения дробь секунды, а автоматизма нет, - не было таких поездок и таких ситуаций на уроках вождения. То ли ангел, то ли инстинкт сработал: рывок руля вправо и тотчас влево, и авто, почти скользнув по отвесу холмика зеркалом и по встречному грузовичку другим, проскальзывает в жизнь. Психическая реакция, как всегда у меня, запаздывает минуты на две, когда я, наконец, под смех Саши изрекаю: «Что же этот сукин сын у меня пол-полосы забрал!?».  Хорошо,  что случилось  это,  когда  в  машине  мы были  вдвоём:  ехали забирать наших дам. Потом мы с Диной разъездились уже

                - 169 -
без Саши. Бог знает, чего это Дине стоило! У неё сжималось сердце всякий раз, когда я шёл на обгон медленно ползущего грузовика и стрелка спидометра переваливала за сто. На многополосном шоссе нам как-то надо было съехать вправо. В Израиле правило «никто не хотел умирать» не работает: преобладает другое - «никто не хотел уступать». Прозеваешь свой поворот на шоссе и ползи чуть не до границы державы, или ставь наглецов, желающих не твоей уступки в любом случае и при любых обстоятельствах, а чтоб тебя вообще ни на дороге, ни на свете не было, перед фактом: или тормознуть, или разбиться об тебя, находясь сзади, когда задний виноват, даже если его ударили дурацким реверсом в лоб во время стоянки на светофоре. Медленно отжимаю не желающих замечать мой сигнал поворота под хамский рёв клаксонов и отчаянный крик и проклятия Дины. Назавтра она всё же проконсультировалась у местных уроженцев и немного успокоилась, услышав: «Коль а кавод (молодец) ле Борис, он становится настоящим исраэли!». Не стану описывать свои промахи. Не зря говорится: «Сам себя не похвалишь - никто тебя не похвалит!». А вот обратное не верно! Скажу только, что со зрительной памятью у меня, как говорил динын дед, натянуто. У Дины тоже. Выручает нас её всемогущее «слиха!» (простите!), за которым следуют вопросы: что (нам делать), где и куда (повернуть). Моё место под фарами она определила по-спартански лаконично: «Ты знаешь, как ехать, но не знаешь, куда».
   Сама она знает всё: как переставить мебель, что, где и когда купить, куда поехать летом. Летом 2003-го года мы посетили северную Италию. Однажды осматривали парк на электромобилях. Для проформы у тех из нас, кто садился за руль, спрашивали о правах вождения. В нашей спонтанно образовавшейся группе из нас и дам выше среднего возраста права были только у меня. Дина преисполнилась гордости. Ещё бы! Я добывал эти права с неменьшим упорством, сложностями и не меньшее время, чем потребовалось для сотворения и защиты кандидатской диссертации, да ещё будучи без малого на тридцать лет взрослее! В эту поездку мы первый и последний раз ступили на ледник: нас туда доставили, как вязанку дров, что ничуть не омрачило всеобщего торжества. Побывали на родине Труфальдино в Бергамо, городке на горушке с маленькими улочками и площадями, вымощенными разноообразно, искусно, весело. Тур по Франции в следующем году стал серьёзным испытанием моей выносливости: забарахлило колено. Пришлось помучиться, зато и увидеть то, что до недавнего времени оставалось вне поля зрения организаторов экскурсий: большой каньон, римский акведук, Авиньон, Мон-Сан-Мишель – полуостров, во время приливов превращающийся в остров, Ла-Рошель, Ниццу, парк Моне и многое другое. К встрече с Авиньоном подготовили почерпнутые ещё в щколе скромные сведения о средневековом расколе католической церкви.

                - 170 -    
Старый Авиньон выглядел неухоженным, обглоданным временем.

       Христос, антихрист - мир и антимир -
Соединились в старом Авиньоне.
     Давно угас тщеславной власти пир -
        Остались кости в временном бульоне.

Мон-Сан-Мишель - гора, застроенная до последнего дюйма, так что и не гора даже, а устремлённое ввысь архитектурное сооружение. Ниццу нам показывала девушка экскурсовод из Тамбова. Ни денег, ни связи не понадобились для крутой перемены в судьбе. Только желание, предприимчивость да дарованная Горбачёвым свобода выбора. Прочла в интернете, что молодые знающие французский язык иностранцы могут попытать счастья получить бесплатное образование во Франции при условии успешного прохождения собеседо-вания (или экзаменов). Попытала. Другой пример альтруизма представляла собой больница для бедноты, где убогие и сирые больные в койках, уставленных одна к одной вдоль стен большого зала, могли спокойно умирать, проводя свои последние дни в молитвах под присмотром монашек и лекарей. На современника этот зал вместо отдельных палат или комнат в домах престарелых производит удручающее впечатление, но больницей, которой более двухсот лет, по праву гордится небольшой французский город - ведь она была одним из первых убежищ для неимущих. В конце тура Париж. Вечером Эйфелева башня украшена мигающими огнями, как красотка игрой света в бриллиантовых россыпях. Экскурсоводша из бывших диссиденток покоряет интеллектом и очаровательной бескомплексной полнотой. На нескромный вопрос о фигуре отвечает: «Кого мне нужно, уболтаю. А если не смогу, так на кой чёрт он мне!». Про эмигрантов шутила, что живут они, как собаки на Сене. Прогулка на катере по этой Сене завершила осмотр Парижа.
   На работе меня занесло в епархию химиков, совсем чужую. Понятие «порядок реакции», показатель степени при концентрации реагентов, вызывал подозрения своей величиной, которая в различных случаях представляла собой набор цифр, даже отдалённо не напоминавших правильную дробь, не говоря уже о целой величине. Десятилетиями раньше была написана формула для скоростей реакции сгорания сажи на фильтрах в кислороде в различных условиях. Никаких порядков реакции, отличных от единицы! Меняются условия - меняется набор пяти-шести параметров. Для сгорания этой сажи в двуокиси азота никакой эмпирической формулы не было написано. Были лишь высказаны предположения, что она не должна качественно отличаться от кислородной. Я начал с изменения пяти-шести параметров, но все усилия оказались тщетными: сажа упорно не сгорала в двуокиси азота при микроскопических концентрациях его, получаемых на практике,

                - 171 -
вопреки опыту эксплоатации соответствующих фильтров. Мысль о введении порядка реакции меньше единицы не сразу пришла в голову. Наконец, психологический барьер был преодолён, что позволило обьяснить и описать реальную ситуацию. Отчёт с формулой со спасительным порядком реакции был написан. Но это вовсе не означает, что с 2006-го года новая формула вошла в «сокровищницу человеческих знаний». Что бы ни сделал автор, результаты его трудов наука не узнает до тех пор, пока не появится публикация в читаемом журнале. Так было с моими моделями прочности полимеров, пинч эффектом в твердотельной плазме, с моделированием нагрева воздуха солнечным коллектором в зависимости от времени года, географического положения и ориентации. Более того, даже замеченная работа окажет на науку большее влияние, если её автор пользуется мировой известностью. Хотите влиять - будьте великими! И не только в науке.
    Тем временем тучи уголовного преследования сгущались над головами Шарона и сыновей. Гроза, казалось, готова была грянуть и разразилась … над головами проживавших в Газе еврейских поселенцев. Впервые в Израиле евреи насильно депортировали евреев и, как всегда, безоговорочно, без намёка на какое-либо соглашение с арабами. Узрев столь желанный долгожданный «прогрессивный», как прогрессивен паралич, шаг, левые успокоились и приостановили уголовное преследование семьи премьера. Просто, как пареная репа: «Уж лучше воруй, но бей (евреев)!». И тоже как всегда, война сделала шаг вслед бегущим: касамы посыпались на окрестные города и веси, как горох из дырявого мешка.
    Беда бедой, а радость радостью. Последняя связана с моей (первой за пятнадцать лет) поездкой в Москву, разумеется, с Диной. Остановились в доме тестя с его женой Мариной, (дочь композитора Анатолия Новикова).Пётр Александрович сильно сдал: пропала кратковременная память, он не ориентировался в окружающей обстановке, проезд в метро в его памяти застыл на цене в двадцать копеек (в реальности тринадцать рублей). Жена не оставляла его одного дольше, чем на полчаса. Мы отпустили её на дачу на все десять дней нашего гостевания и уходили из дома по одному. В довершение всех бед тесть наотрез отказывался подписать доверенность жене на получение его пенсии, а сам ходить в банк был уже не в состоянии. Не верилось, что ещё недавно он каждый год ездил к нам в Израиль побыть с Диной. С 2003-го года она к нему приезжала: сначала одна, а на этот раз со мной. Он внешне держался с прежним апломбом, никогда ни на что не жаловался. Только Дина могла загнать его в ванну, постричь ему ногти. Но не могла заставить изменить прочно вбитой в голову установке (будущее показало причину): «Никаких подписей, никаких нотариусов!». Он держался до последнего: на завещании в пользу Марины, сфабрикованном за несколько дней до его смерти,

                - 172 -
подпись завещателя отсутствует. Радости во всём этом было мало, но встречи с друзьями превзошли все самые радостные ожидания. Звоню Лёве Рапопорту. Его жена Зина просит у меня номер телефона, чтобы передать его Лёве, который в аэропорту ждёт рейс в Копенгаген. Прошу  не звонить в аэропорт, подожду, дескать, три дня до его возвращения. «Что Вы!», - говорит, - «Лёва мне этого не простит!». С этой минуты я в лучах дружбы. Вспоминаю слово благодарности Богу из пасхальной агады «даейну» (хватило б нам), повторяемое после каждого упоминания об очередном Его деянии в защиту избранного народа от гнева фараона. Вспоминается и другое. Возврат в Москву после пятнадцатилетнего перерыва - это возврат к ощущениям 15-тилетней давности. То, к чему уже давно при-вык в Израиле, здесь, в сени воспоминаний о прошлом, приятно удивляет. Лёва запросто по делам фирмы летит на три дня в Копенгаген и элементарно связывается со мной по мобильнику. Договариваемся о встрече. Нет нужды пользо-ваться общественным транспортом - автовладелец Лёва зае-дет за мной. Звоню Генриху (пану) и слышу его безапелляционное: «Сегодня к нам поедем». Его сын и вицепрезидент фирмы Владик заедет за мной на иномарке, как говорят в России, и повезёт к ним. Неожиданно для меня оказывается, что «к ним» это не квартира пана на Преображенке по соседству с бывшей нашей, а дача под Москвой, скорее, владение.  На  участке  приличного  размера  каменный  дом  в  три этажа  и второй деревянный для пана и его пани. «У меня будешь ночевать или у барина?», - спрашивает пан после шашлыков с возлиянием. Барин - это, разумеется, Владик. «Конечно у тебя», - отвечаю, и мы приступаем к водным и парным процедурам в предварительно натопленной баньке. Сам пан разъезжает на раздолбаных жигулях, но ждёт, когда «барин» сменит машину и подарит ему свою Тойоту. К сожалению, не все друзья живут, как пан, «барин», Лёва с семьёй. Но убогая хрущёбка Томы Чепель (две комнатки общей площадью 23 кв.м), с соответствующими обстановкой и запущенностью, не омрачила радость редкой встречи, и я всякий раз, как молитву, мысленно повторял своё даейну. Друзья навещали нас с Диной и на «базе», тоже убогой однокомнатной хрущёбке. Велик и тяжёл город Москва. Тяжёл даже для простой прогулки. Из-за потока машин перейти улицу - проблема. По той же причине езда по Москве на авто занятие не для слабонервных: одноэтажное движение безнадёжно отстаёт от трёхэтажных потребностей. Не говоря уже о ка-честве жизни для малоимушего большинства. Бедные зарплаты и пенсии в обесцененных рублях в тридцать раз выше, чем во времена позднего Брежнева, зато глоток кваса подорожал в триста тридцать три раза, а билет в метро в двести двадцать раз. Небольшой рост доходов бедняков полностью сжирает опережающий рост оплаты жилья и лекарств. Безответственное отношение врачей скорой помощи к жизни людей ужасает. Вызванные «лекари» не прикоснулись к умиравшему Серёже Чепелю. В присутствии их коллег помощь умиравшему Яну Дубову, талантливейшему изобретателю, брату второй жены тестя, оказывала его сестра, делая непрямой массаж сердца. Медицина при этом, равно как и больной, не подавала признаков жизни. Больницы нищенствуют. Элементарных термометров не хватает, и больные в «бесплатных» медучреждениях вынуждены делить с оными бре-мя расходов. Неустроенность жизни освободила людей от застенчивости: на каждом шагу всякий, допущенный к печати и бланкам,

                - 173 -
предлагает за взятку услуги, сколь бы ни противоречили они закону. Хочешь давно отменённое двойное гражданство, плати две тысячи долларов и получай. Хочешь оформить что-то вполне законное, плати, и порой премного, если акция чиновника относится к делу, связанному с большими вложениями, например, с бумагами, удостоверяющими право владения земельным участком в дорогом дачном месте. На дороге гаишник может нагло потребовать у водителя дорогого авто матпомощь на содержание детишек, даже не предъявляя никаких претензий к качеству езды и состоянию водителя и его бумаг. В Москве застенчивыми стали нищие в метро: попрошайничание там преследуется, и нищие вынуждены пристраиваться к очереди за билетами, делая вид, что и они часть очереди. Количество узаконенных поборов с заграничных гостей, включая, или в первую очередь, бывших граждан, изумляет: власть, как ей в России и положено быть в постельцинскую эпоху, на вершине бесстыдства.
   Заканчивается 2005-й год, год, когда наши с Диной ангелы-хранители изменили нам по-крупному. В феврале я ухит-рился произвести цепное ДТП на ровном месте: на дороге без уклона, на малой скорости. Во-время стал тормозить на красный свет. Делал это плавно, как учили. С ужасом убе-дился, что при скорости двадцать км/час торможение прекратилось. Жму на тормоз изо всех сил - напрасно.В панике не успел рвануть ручник. Не знал, что в таких случаях полезно менять усилие на тормоз вплоть до перехода в режим – отпустил - толкнул. В общем, недоучился. Пока не понял, в чём была ошибка, спать не мог. А тут ещё Дина, спасая подвернувшуюся ночью под ногу собаку, плохо упала, повредив ногу и руку. Традиционная медицина, поставив диагноз, не пошевелила пальцем, объявив о своём бессилии. Не шевелилась и упавшая ступня Дины. Пришлось лечиться иглоукалыванием у казахского китайца Алёши - помогло. В конце года плохо почувствовала себя жена Алика Лида Харченко. Её сестру Неллю, бывшую телеведущую Одесской телестудии, до сих пор помнят и любят старые телезрители, чем всегда гордилась Лида. Могла бы с неменьшим основанием гордиться и собой и мужем. Эта семья неленивых и небесталанных интеллигентов вкладывала в работу не только время и силы, но и душу, что само по себе уважения достойно. Выслушав жалобы Лиды, Дина сразу поняла, что уже ближайшее будущее не сулит ничего утешительного. Новый 2006-й год три дружественные семьи: мы с Диной, Алик с Лидой, Рома Шульман с женой Белой Грубер, - последний раз встречали в полном составе. В сентябре не стало Лиды. А перед этим, в конце июля, грянула вторая ливанская война. Бомбёжки израильской авиации сотрясали землю, разухабистая болтовня некомпетентного в военном, да и во всяком другом деле, Амира Переца - воздух, а ракеты Хизбалы в неубывающем день ото дня количестве разрушали север Израиля. Свихнувшийся на левизне премьер Ольмерт клялся победить и …немедленно продолжить безоговорочную отдачу земли врагу! Хоть ляг, хоть падай!

                - 174 -
Обещания постпобедной капитуляции опять не умилостивили врагов, и те, как ни странно, продолжали лупить в хвост и в гриву страну, доверившую управление собой безголовым, зато хитрозадым интересантам. После принятия решения о начале военных действий (в ответ на захват трёх солдат-пограничников) начгенштаба помчался в банк ради извлечения ничтожной прибыли (нескольких тысяч долларов) от перемещения акций. Начало моей жизни совпало со второй мировой и статусом беженца, длившимся почти пять лет. Вступив в пенсионный возраст, я с Диной принимали беженцев из Акко после того, как соседний с ними дом был поражён ракетой. Круг замкнулся. После этого позорища прошло девять месяцев. Бравый начгенштаба ушёл в отставку и учится на курсах управлять финансами. Ничтожный премьер и министр обороны, на виду у прессы обозревавший окрестности в бинокль с экранированными окулярами, так и не смогли родить решение последовать за «финансистом». Последствия не могут не сказаться. Пока пишутся эти строки (май 2007-го), массированный обстрел Сдерота из Газы усовершенствованными ракетами, полученными из Ирана при попустительстве некомпетентного правящего ворья, привёл к долгожданным для наших убийц последствиям: убитым и раненным жителям града обреченного. Назавтра началось бегство жителей - очередной еврейский исход от безисходности. О ближайшем будущем несчастной страны думать не хочется.
    А годом раньше, накануне второй ливанской войны, я стал пенсионером, правда, почти без пенсии. Минимальное месячное пособие по старости для эмигранта, не проработавшего в стране тридцать лет, позволяет прожить неделю. Закон о передаче   пенсионных  фондов   негосударственных  служащих  в  частные руки,  Израиле вполне безответственные, заставляет мало-мальски предусмотрительных людей забирать умеренно облагаемую налогом часть фонда и обеспечивать себя самостоятельно. Оставшаяся часть, пока дела у фирмы идут хорошо, приносит мне немного больше половины упомянутого пособия. В итоге получается почти половина необходимого для бедной жизни. Как многие, продолжаю работать то добровольцем, то за мелкую оплату (примерно половину минимальной зарплаты). Перед уходом на пенсию мне удалось заинтересовать заказчиков оригинальным решением муторной задачи с помощью упрощённой до наглости схемы. Считается, что в наше время библиотека программ содержит всё, что нужно. В том числе и решение гидравлических, тепловых и смешанных задач для тел произвольной формы. На самом деле часто оказывается, что для хотя бы правдоподобного решения задачи форма должна быть умеренно произвольной. Заказчик сначала попытал счастья в Италии. Итальянцы разбили окаянное тело на элементы так, что получилось восемьдесят тысяч точек для расчёта. При этом один расчёт, а их надо провести великое множество, занимает часы времени на самом

                - 175 -
современном компьютере. Зато результаты не лезут ни в какие ворота. Моей же «наглой» схеме хватило четырёхсот точек, для чего понадобилось почти на каждом шагу открывать свои америки и изобретать свои велосипеды. Действий для расчёта понадобилось меньше в 10000 раз, так что даже на стареньком компьютере час превратился в секунду. Результаты, как ни странно, удовлетворили заказчиков, что и обусловило следующий заказ. Это подсластило мне пилюлю расставания с относительно высокой зарплатой: приятно уходить красиво. Заканчивается мой самый длинный отчёт, плод размышлений и воспоминаний, порой навязчивых. И тем, и другим хочется сказать: «Отвяжитесь!». В конце всякого отчёта должен быть

CONCLUSION

    Двадцать первый век шагает по планете. Люди попрежнему и с нарастающим рвением убивают друг друга. Благословен XVII-й век, когда фанатик кинжалом заколол Анри четвёртого. Благословен и ХIХ-й век, когда русский оголтелый революционер стрелял из пистолета по императору, как по живой мишени. Уже были бомбы и бомбисты, но, Боже мой! - какими смешными детскими игрушками кажутся эти бомбы в сравнении с заправленным до бровей современным горючим реактивным лайнером, ведомым послушными дьяволу, коего они богом кличут - одна из древнейших путаниц в головах людей борцов за или во имя чего-нибудь. Нет бы прислушаться к словам Роберта Бернса:

Увитый лаврами разбой, и сухопутный и морской,
Не стоит славословья.
          Готов я кровь отдать свою в том жизнетворческом бою,
Что мы зовём любовью.
Я славлю мира торжество, довольство и достаток.
 Создать приятней одного, чем истребить десяток!

Людей убивают, а те, в кого не попадают, живут, и иногда удивительно долго. В дни моей молодости старик, разменявший девятый десяток, вызывал удивление и зависть. А ныне - погляди в окно! Моя девяностотрёхлетняя тётя в прошлом году похоронила мужа, тоже девяностотрёхлетнего. И это в далёкой от благополучия России, где впрочем, число переваливших за сто петербуржцев превысило пятьсот, тогда как четверть века тому их было всего девяносто два. Дай Бог дожить и … не дожить. В последнем интервью Станислав Лем сказал: «Я боюсь мусульман. Мне было бы спокойнее умирать, если бы у меня не было сына и внука». Мудрым был ушедший двадцатый век. Он, наконец, признал наличие полового инстинкта даже у ангелочков самого невинного возраста и перестал проклинать Фрейда. Нюрнберг осудил изуверство, некоторые формы которого до того практиковались в США.

                - 176 -
Те же США убедились в бесперспективности воен между гражданами разного цвета и дают черноамериканцам столько прав, что у белоамериканцев скоро никаких не останется. Семидесятитрёхлетний российский эксперимент убедительно показал, что благими намерениями вымощена дорога в такое место, в сравнении с нижними этажами коего даже ад покажется домом отдыха. Конец ушедшего века и начало нынешнего показало, что, по словам Натана Щаранского, есть вещи поважнее демократии - право дышать, что демократия возможна только для демократов. В их отсутствие она оборачивается худшим видом резни: все режут всех. Так будем жить и по возможности веселиться, пока правоверные не принудили недообрезанных демократов пять раз в день обращать своё чело вниз, в тартар, а анальное отверстие вверх, в небо. А ещё лучше, если цивилизация примет вызов и выплеснет часть свободы, препятствующую её выживанию, но так, чтобы вместе с водой не выплеснуть и ребёнка - демократию. И да поможет нам Бог.