Кто убил профессора Петрухина

 
    Когда я учился в Москве в аспирантуре, из Везельска до меня дошла  печальная  новость: от сердечного приступа внезапно  умер  бывший заведующий кафедрой русского языка Виктор Петрович  Петрухин,  единственный на нашем факультете доктор  наук. «Все-таки затравили», - подумал я с болью. 
    Петрухин  был  моим преподавателем (на нашем курсе он читал  общее языкознание), а затем начальником (это он взял меня на кафедру).
    Он был невысокого роста, щуплый, в очках, с неровными передними зубами; когда он  стоял на трибуне, он напоминал  чирикающего воробышка. Лекции он читал без текста, но в его руке были маленькие  шпаргалки,в которые  он изредка заглядывал.
   Иногда он рассказывал истории.  В памяти врезался его рассказ, как он стал лингвистом. В школе он любил математику и писал стихи, по его словам, вирши.  Он долго не мог решить, кем он хочет стать – поэтом или математиком.  После долгих колебаний  поступил на филологический. Когда  уже учился в университете, он понял, что поэта из него не получится. Лингвистика стала  компромиссом между поэзией и математикой.
   При всем моем восхищении великим учителем, я вынужден признать, что он, действительно,  был лишен поэтического дара. Я наблюдал,  как накануне  8 Марта  он  сочинял  стихи, посвященные нашим кафедральным  дамам. Он переделывал стихи известных поэтов того времени Васильева и Федорова. Чтобы не допустить сбоя в ритме, он начертил на листке ритмомелодическую схему стиха и сверял со схемой каждое слово стихотворения: было очевидно, что у него нет чувство ритма, что он не чувствует музыки стиха. Он напомнил мне пушкинского Сальери, который, как труп,разъял музыку и поверил  алгеброй гармонию.
     Виктор Петрович не был художником в широком смысле этого слова. Зато природа щедро  наградила его мощным аналитическим умом ученого.
     Его  внешнему облику не хватало импозантности, но он  был  подлинным научным светилом нашего провинциального вуза, гением, к сожалению, непризнанным. Я с огромным наслаждением штудировал его книгу "Введение в языкознание" - на мой взгляд, лучший учебник всех времен и народов. 
   Правда, административный талант Виктора Петровича я  оценивал невысоко. 
Когда я вспоминаю, как начинал работу у него на кафедре, у меня всегда портится настроение. Занимая  сразу две руководящие должности - заведующего кафедрой и одновременно парторга факультета, -  он взвалил на меня, молодого ассистента,  с десяток разных предметов и пятнадцать (!) общественных поручений. В то же самое время  доценты кафедры вели, как правило,  только один предмет и имели только одно (пустяковое) общественное поручение. От  переутомления меня постоянно тошнило, один раз даже  кровь из носа пошла. Я проклинал себя за то, что перешел на его кафедру с другой кафедры. Если бы не Марченко, вскоре сменившая его на должности заведующего и снявшая с меня половину общественных нагрузок,  то я бы,  наверно, вконец загнулся.

     Нервный, импульсивный, вспыльчивый, он нажил себе в институте немало врагов. Жалкие посредственности - Романцова, Преображенская, Давыденко  и другие  -  объединились в борьбе против него и в течение долгих лет во все инстанции  писали на него кляузы (чаще всего анонимки). Эти люди потеряли всякий стыд. Они дошли даже до того, что обвиняли его, великого ученого, в плагиате.
  В институт прибывала комиссия, которая проверяла, разбирала ученого. Все эти проверки расшатывали его нервную систему.
   К сожалению, ему не хватало твердости и  хладнокровия, чтобы противостоять травле.  Он не умел держать удар.  Никогда не забуду такой эпизод: когда я, будучи редактором  стенной газеты факультета,   спросил у него, что он ждет от Нового года, он, весь затрясся от злобы и закричал исступленно: «Хочу, чтобы в Новом году меня оставили в покое! Хочу, чтобы мне не мешали работать!» Он два раза повторил последнюю фразу. Горько было слышать  этот беспомощный отчаянный крик. «И это говорит великий  ученый, заведующий кафедрой», - думал я с горьким разочарованием.
       В другой раз, когда Довыденко, критиковал его на партийном собрании, он истерично закричал:
    - Где вы такое слышали? В кулуарах своей любовницы Преображенской?!
     Всем было известно, что Довыденко, мощный хромоногий шестидесятилетний   донжуан,  и  Преображенская, старая дева с грубым лицом и низким всегда недовольным голосом,    много лет были в любовной связи (Довыденко этого никогда не скрывал), но Преображенская  встала в позу оскорбленной добродетели, подала на Петрухина  заявление в суд, обвинив его в клевете.   Судебный процесс долго изматывал  ученому нервы.
     Через два года я вернулся в Везельск.
      Мне хотелось выяснить подробности гибели  своего Учителя. Когда    я встретил вдову Петрухина -   Людмилу Иосифовну,  преподавателя выразительного чтения, женщину лет пятидесяти двух, низкого роста, склонную к полноте (но не толстую), я решил поговорить с нею о смерти ее мужа.
        Она была на двадцать лет  старше меня, но  у меня были с нею доверительные дружеские  отношения.  Она умела  расположить к себе, умела вызвать на откровенность.
   -  Давно не виделись, - сказала она. -  Как вы живете? Как самочувствие?
     Ее черные глаза близоруко щурились, а  веко правого глаза   дергалось. 
   - Плохо, - признался я. – Замучила депрессия. Никак не могу привыкнуть к Везельску после Москвы.
   - Вы не пытались помириться с женой?
   - Нет. Да ведь она замужем.
  Мы немножко поговорили о моей частной жизни. Затем она попросила меня вместе с нею  сходить  на кладбище, чтобы привести в порядок могилу  Виктора Петровича. Я охотно согласился: мне самому хотелось побывать на могиле Учителя.
   На следующий день мы вдвоем  пришли на кладбище. Могила  Виктора Петровича  находилась рядом с центральной аллеей. На большом черном гранитном  памятнике  был высечен большой портрет ученого:  на нем он был еще молодой, лет сорока. На могиле росла скромная растительность: покойный не любил пышности, и его близкие старались  после его смерти угодить ему.
   - Прости Учитель, - сказал я. - Вы  навсегда останетесь в нашей памяти.
      Кипя от негодования, не  стесняясь  в выражениях, Людмила Иосифовна   набросилась на своих врагов – Преображенскую, Еременко,  Давыденко:
    - Мерзавцы, негодяи, подлецы!  Это они затравили Виктора Петровича. Из-за них он умер.
    Я попросил ее рассказать, как произошла трагедия. Гневным тоном она поведала историю гибели своего мужа.
    Несколько раз срывалась защита докторской. Перед его защитой в Совет и  в ВАК поступали  анонимки, в которых его обвиняли во всех смертных грехах. Защиту отменяли до выяснения обстоятельств. В результате расследования выяснялось, что содержание анонимки – клевета. Но защита уже была сорвана. Так повторялось несколько раз. Не так просто было собрать Совет в очередной раз. Эти срывы изматывали психику Виктора Петровича. Анонимка поступила и перед последней попыткой, но председатель Совета занял твердую позицию, и защита состоялась. Но вскоре после  после утверждения диссертации он  умер от сердечного приступа.   
    - Виктор Петрович  ни разу   не получил зарплату доктора, - с горечью сказала Людмила Иосифовна. - Не успел. В день похорон  Довыденко, мерзавец, пришел к нам в дом, чтобы насладиться зрелищем поверженного врага. Какой цинизм!  Я выгнала его вон из дома!  - гневно рассказывала Людмила Иосифовна.
  - У Виктора Петровича  было больное сердце? – спросил я.
   -  Нет. Он был совершенно здоровый человек. Его никогда  не беспокоило сердце. Никогда! Он поехал в Воронеж на конференцию. В гостинице у него в первый раз в жизни произошел сердечный приступ.  Он попросил вызвать скорую помощь. Скорая приехала лишь через час!  Было уже поздно. Негодяи! Если бы ему вовремя сделали укол, если бы он просто выпил таблетку валидола, он бы не умер.
 
   - Меня всегда  удивляло, зачем он, человек тонкой душевной структуры, необыкновенной чувствительности,   согласился стать заведующим.  Писал бы научные труды - учебники, монографии, статьи,  - рассуждал я вслух. - Держался бы подальше   от склок... 
   - Он не мог жить  иначе.  Он был активный человек. В нем бурлила  энергия.  Он стремился к самореализации, - ответила Людмила  Иосифовна.
    - Он жил только наукой. Многие считали его занудой, - продолжала она. -  Это удел всех неординарных людей. Обыватели не способны оценить их по достоинству.
-  Возможно, некоторые недалекие женщины считали его занудой, но их мнение не является истиной в высшей инстанции, - сказал я. -  Мне Виктор Петрович  всегда был интересен. Даже в быту он оставался настоящим ученым.  Он  говорил о науке. Говорил интересно, умно.  Никогда не забуду наши посиделки за чаем  после заседаний кафедры. Его рассуждения о названиях «коньяк» и «арманьяк» просто врезались мне  в память.
Людмиле Иосифовне  были приятны мои слова о ее покойном муже.
 
    При следующей встрече Людмила Иосифовна  попросила меня помочь ей  расставить мебель в квартире.   
   Переставляя диваны, кресла, столы, мы  вели с ней разговор. По обыкновению она разносила в пух и прах своих врагов, которые довели до гибели ее мужа.
    - Вы здороваетесь с Довыденко? - спросила она резко.
    - Да, - ответил я  смущенно.
    - Как вы можете! Ведь он же негодяй!  -  Лучи ее черных глаз пронзили меня насквозь. 
    -  Здороваюсь, но без всякого пиетета, - сказал я. -  Это всего лишь дань этикету. Ведь он мой бывший преподаватель. 
    - А Таня Петрова выступила против Преображенской! - сказала Людмила Иосифовна  восторженным тоном.  -  На заседании кафедры она открыто  проголосовала против переизбрания Преображенской на должность  доцента.
   Петрухина преувеличивала. В действительности, Таня, самая преданная поклонница Петрухиной,  лишь воздержалась от голосования. Но безусловно, это был смелый поступок, так как злобная Преображенская, мастер кляуз, доносов, могла испортить ей жизнь.
   
      Вскоре Петрухина  перешла работать на другой факультет. Мы встретились с нею лишь через два года. Она окликнула меня, когда я  шел по кленовой аллее в институтскую столовую.
   - У меня к вам есть разговор, - сказала она. 
   Я изобразил внимание.
    - Вы в этом году входите в состав приемной комиссии? – спросила она.
    - Вхожу.
    - Меня попросили… Будет поступать одна хорошая девушка. Я никогда никого не проталкивала, но это очень хорошая девушка. Умница. Вы будете проверять диктанты?
    Мне крайне неприятно было мошенничать на экзамене, но мне не хватило  твердости, решимости ей отказать. 
    Я предложил проводить ее.   Мы пошли по тенистой аллее. Подошли к ее двенадцатиэтажному дому.
    - Пойдемте ко мне. У меня есть салат.
    Я попытался уклониться от обеда, она настаивала. Чтобы не обидеть ее, я согласился.
   - Только дома у меня беспорядок. Будьте снисходительны, - попросила она.
 Лифт почти мгновенно поднял нас на пятый этаж, и мы зашли в ее  двухкомнатную квартиру.  Действительно, в квартире царил хаос. Мне бросился в глаза толстый слой серой пыли, покрывавший журнальный столик.
   -  Виктор Петрович часто ругал меня  за беспорядок, - призналась она, - но мне жаль время на уборку. Лучше что-нибудь почитать.
    Она усадила меня на потертый старомодный диван, купленный, вероятно, еще в начале шестидесятых годов,  принесла кипу листов, карандаш.
   - Вы почитайте мою статью. Подчеркните ошибки. А я приготовлю обед.
    Она ушла на кухню, а я погрузился в чтение  и редактирование статьи.
      Когда обед был готов, она пригласила меня на кухню.
      Мне понравился  салат из огурцов, петрушки и чеснока.  Суп на воде я тоже съел с аппетитом.
    - На третье чай с халвой, - сказала она.   
    К чайной ложке, которую дала мне Людмила Иосифовна,  пристали остатки пищи.  Незаметно для хозяйки я поскреб их ногтем: нет, они словно прикипели. Воспитанность требовала, чтобы ел грязной ложкой, но брезгливость и страх  заразиться желтухой толкали меня на решительные действия. Преодолев смущение, я подошел к крану и подставил ложку под струю воды. Я думал, что пища отскочила от ложки, но когда  сел за стол,  то снова обнаружил на ней пятно. Я в открытую стал ногтем соскабливать пищу.
- Возьмите другую ложку, - предложила  хозяйка своим энергичным, отрывистым голосом.
   - Спасибо. Невозможно отодрать…   Вода холодная, - сказал я смущенно и одновременно с досадой.
  "Нелегко было Виктору Петровичу жить с нею", - подумал я.
     Вскоре   она по обыкновению набросилась на своих врагов – Преображенскую, Еременко,  Давыденко.
      Я спросил у нее, с чего начался конфликт с коллегами, и узнал интересные подробности.
   Вначале Петрухины  дружили с семьей Еременко, они даже ходили друг к другу в гости. Но в конце шестидесятых годов между ними пробежала черная кошка. Виктор Петрович и Еременко были заведующими кафедр, между которыми развернулось социалистическое соревнование. Каждому из них показалось, что их соперник пользуется недозволенными методами, чтобы стать победителем. Они поссорились. После этой ссоры началась борьба не на жизнь, а на смерть.
      Я не мог понять, как они, ученые, преподаватели, могли серьезно относится к социалистическому соревнованию –  этому крайнему проявлению бюрократизма и казенщины.   
   Я поитересовался, почему она ушла с нашего факультета.
  - Мне надоело работать в этом гадюшнике, - ответила она раздраженно.   
  Она спросила, какие у меня отношения с женой (в это время я был уже женат на Ксюше), не собирается ли она возвращаться в Везельск. Я сказал, что не собирается.
 - Почему? - удивилась она.
 - Она не может жить в общежитии.
  - Не может? А мужа она потерять не боится? – в ее голосе зазвучали нотки негодования. -  Другие же живут… Ты же мужчина!..  Тебе нужна женщина. Почему же она такая…  Что у нее за нервная система… А к вам она как относится?  Проблем не возникает?
   - Если сказать по правде,  возникают. 
   -   Мне было трудно жить с Виктором Петровичем. Очень трудно, - рассказывала она. - Мы никогда не ссорились с ним из-за денег, из-за воспитания. Но по мелочам ссоры были каждый день.  Он  был слишком погружен в науку, в себя.   Мне нужен был муж понежнее, почутче. 
Ее признание меня удивило. Я знал, что почти каждая женщина тоскует о более чутком муже, но я думал, что Людмила Иосифовна – исключение.   
- А я был убежден, что у вас с Виктором Петровичем была полная гаромония, - сказал я. - Он казался таким хозяйственным, домовитым. Помню, как несколько лет назад весной я провожал его до дома. Он зашел на рынок купить огурцы.  Меня поразило, с каким искусством он выбрал огурцы.
- Да, он ходил на рынок. Помогал мне по дому... Но полной  гармонии у нас не было.
 
    Я встретил Петрухину через шесть лет возле парка. Увидев меня, она издалека критически, иронически стала улыбаться,  рукой  показывая на мой живот, в последнее время несколько увеличившийся в размерах. 
- Что это такое? – строго спросила она, глядя на мой живот.
- Сытая спокойная семейная жизнь, - ответил я(в это время я уже был женат на Оксане).
- Как  вы живете с женой?  - спросила она. 
- Ничего,  нормально.
-  Она вас устраивает? Она  аморфная какая-то бесформенная, - заговорила она раздраженно. -  Да и характер у нее неважный. Я сталкивалась с нею в лицее.
Настроение у меня испортилось.  Я стал защищать жену:
- Я же и сам не Ален Делон. Мы с Оксаной стоим друг друга.
 
Говорили, как всегда, о людях, о морали.
- Как вы можете здороваться с Ройтманом! – возмущенно говорила она. – Он же полный негодяй. Он оказался подлее, чем Еременко и Преображенская.
  Она стала поносить Турову, свою начальницу, обвиняя ее во всех смертных грехах. 
- Подлый мерзкий человек! - восклицала она.
      «И на новом месте ввязалась в конфликт», - подумал я о Петрухиной.
      Она рассказала, что ее незаконно попытались отправить на пенсию. Она отказалась. На нее устроили охоту. Подловили, когда она опоздала на занятия.  Уволили по статье. Людмила Иосифовна обратилась в суд. Суд восстановил ее на работе и даже заставил администрацию выплатить  деньги, которые она не получала после незаконного увольнения. 
   -  Ректор — настоящий мерзавец! - кричала она. - Это он организовал на меня охоту!
    Мне стало не по себе. Она настроила против себя всех, даже ректора.   

После этого разговора я полностью в ней разочаровался. «Почти всех — Довыденко, Еременко, Турову, ректора,  Ройтмана  и других  — называет мерзавцами и негодяями. Даже жену мою критикует, хотя та ничего плохого ей не сделала. Но сама она лучше?  - думал я. -  Ее эгоизм не знает границ.  Всех пытается использовать в своих интересах.  Ею всегда движет  одно  желание – отомстить врагам. Ее друзья всегда были для нее лишь орудием мести. Она прекрасно понимает, что, если  друзья начнут борьбу с ее врагами, то их начнут травить, выживать из института, но  ее не волнует их судьба, она сознательно подставляет их под удар». 
      Я установил, наконец, кто убил  великого ученого. Основными убийцами были, безусловно,   его враги - Довыденко, Еременко, Преображенская, которые, зная о его взрывном характере,  сознательно, умышленно выводили его из себя, чтобы довести его до инсульта или инфаркта. Однако был еще один убийца, который вначале ускользал от моего внимания, - этим убийцей была  его жена Петрухина, которая, как и Виктор Петрович, была неврастеничкой, человеком с негативным мышлением. Она постоянно  трепала ему нервы,  требовала отомстить врагам. Он нигде не находил покоя — ни на работе, ни дома.

   Года через два она по собственному желанию  ушла на пенсию. Один раз я увидел ее на улице.   На ней была потрепанная куртка,  на ногах старые ботинки с со сломанными замками-молниями, с торчащими носками.  Она была похожа на бомжа. Я не стал ее окликать, так как говорить с нею было не о чем.