Урок первый

    Уже второй день я брожу по городу в поисках некоего таинственного переулка.  Теперь мне кажется, что я переоценил свои аналитические способности, и решился  далее в большей степени полагаться на случай.
    Итак, что мне известно: я снова разворачиваю записку, третьего дня обнаруженную под дверью моей квартиры, написанную красивым, едва-ли не каллиграфическим почерком:  «Милостивый Государь!» – так неожиданно, не правда-ли, была она озаглавлена. (это интригующее обращение, надо признаться, меня немедленно подкупило). Милостивый Государь! Если Вы проявите должный интерес и запасетесь вполне присущей вам логикой и интуицией, то, несомненно, легко отыщите известный переулок, которому, как мы полагаем, ввиду некоторых его географических особенностей, вполне подошло бы название – «Кривоколенный». Разумеется, настоящее его имя пока будет храниться в секрете.  С этой задачей, как нам представляется, Вы справитесь без труда. Доверяйте, впрочем, больше не разуму, а чувствам, и в данном переулке Вы сможете отыскать одно  неприметное  здание, войдя в которое, вы окажитесь в кругу своих самых преданных друзей, так давно и жестоко Вами забытых. Мы пригласили их к нам с целью пройти особого рода обучение, так что заведение наше мы, впрочем, вполне условно,  рекомендуем Вам на первых порах считать некоторого рода «школой». На всякий случай вот вам подсказка – не ищете в сказанном прямого смысла, и в одном ряду двое, прибегнув к небольшой хитрости, окажутся сильнее четверых. 
    Я несколько раз перечитал записку, бросил взгляд на часы и прикинул, что если не стану медлить, то уже следующим утром окажусь на месте. Мне не терпелось приступить к разгадке таинственной записки. О предстоящих сложностях, непременно поджидающих меня и как оказалось, естественным образом возникших в следствие крайне расплывчатой информации, я тогда совсем не думал.
    Я быстро собрался и бросился на вокзал, достал купейный билет и утром следующего дня, едва сойдя с поезда и даже не перекусив, отправился к центральной площади, намереваясь оттуда начать свою поисковую операцию . Весь день, несмотря на чудовищную жару, я лихорадочно носился по городу, чертовски устал, вспотел и ни на шаг не приблизился к искомой цели. Вечером, перед сном,  я решил подвести промежуточные итоги и разобраться в причинах моей неудачи: как мне и было предписано, я старался размышлять логически – интуиция, на которую я целиком сегодня положился, загадочно помалкивала.  Первое – почему именно «Кривоколенный»,  - задумался я тогда? Попробуем разобраться. В записке говорилось про какие-то географические особенности – очевидно, что своей изогнутой формой переулок должен напоминать кривое (или, возможно, согнутое, хотя, впрочем, какая разница) колено. Стоп, а разве бывают прямые колена? Прямоколенный переулок. Ну это же просто линия.  Возможно, имеется в виду выгнутое, как у журавля, колено, смотрящее при ходьбе в обратную сторону, возможно и то, что переулок должен располагаться таким же образом. Но как определить прямое направление, чтобы от него получить обратное? Загадка…
    Так ничего и надумав, я заснул.
    Мало-ли в городе изогнутых переулков, – твердил я себе, устав от бессмысленной беготни по городу и совершенно запутавшись. В том то и дело,  - заработала моя мысль -  что их дьявольски много, и механически решить эту головоломку у тебя не получится. Я снова достал записку. Меня поразила уверенность, с которой они (мне почему-то приятнее было сознавать, что я имею дело не с одним человеком, а с весьма солидной организацией) были убеждены в моем успехе. Но почему? Возможно, там, в этом месте, мне часто приходилось бывать ранее, но…
    И тут, кажется, я впервые почувствовал, что набрел на что-то верное. Теперь меня было уже не остановить.
    Первое, что мне было необходимо, это исходная точка. Ставка на главную площадь города не сыграла.  Я вспомнил о месте своей последней работы.  Трамваем я довольно скоро оказался неподалеку. Если идти в сторону центра, - думал я, -  то угол колена будет смотреть вперед.  Для него это обычное состояние, и никому не придет в голову называть его кривым. Значит, изгиб моего переулка должен быть направлен в противоположную от центра сторону. Теперь дальше. Сам изгиб, скорее всего, не закруглен, а достаточно явно выражен, но угол не должен быть прямым – сказано, что не стоит искать прямого смысла – скорее всего, он более острый. И еще одно – обе стороны до поворота должны быть приблизительно равны. Возможно, и дом находится примерно посередине.
    От книжного магазина я спустился вниз, практически не замечая разбегавшихся от меня в разные стороны, как испуганные тараканы,  переулков,  каждый из которых днем ранее  вполне мог бы заинтересовать меня кривизной своих линий. Я чувствовал – наконец очнулась моя интуиция – я приближаюсь.
    Я свернул направо, прошел через арку и остановился. Несомненно – это было именно то место. На одном из домов синела вывеска – я подошел и улыбнулся – конечно, название было другим.
    Я пошел вглубь.  Все сходилось в точности так, как я и представлял.  Мое внимание сразу привлекло одно необычное здание, небольшое, трехэтажное, архитектурную особенность которого составлял барельеф из шести статуй с изображениями греческих богов, расположенный почти вдоль всего фасада.
    Давно, в университете, я слыл неплохим знатоком древнегреческой мифологии, а моя статья о троянской войне тогда на факультете произвела даже некоторое впечатление. Прекрасно, - подумал я, -  а вот, кажется, обнаружились и  двое: Посейдон и Афина, одолевшие четверых: Ареса, Аполлона, Артемиду и Афродиту-  так, кажется, распределились силы присутствующих здесь божественных созданий в тех давних событиях, описанных Гомером. Я собрался было отыскать в поросших паутиной уголках памяти более точные сведения, но это уже было лишним – я знал, что оказался  там, где мне и следовало оказаться.
    Разглядывая барельеф, я так увлекся, что не заметил, как из здания вышел человек и направился прямиком ко мне.  Приблизившись, он остановился в двух шагах от меня и молча протянул руку. Я отдал ему записку, он, едва взглянув на нее, спрятал ее в карман и  жестом пригласил меня следовать за ним. Мы вошли в здание и оказались в ярко освещенном вестибюле, пол которого был выложен роскошным мрамором светло-розовых тонов а стены, цветовой гаммой повторяющие цвета флага островного европейского государства, были украшены портретами незнакомых мне людей. В обе стороны от центрального холла уходили широкие коридоры, причем каких-либо дверей, по крайней мере на первом этаже, я не заметил. Если это и напоминало учебное заведение, то, возможно, так должен был выглядеть частный пансион времен позапрошлого века. Человек, указав рукою на одно из кожаных кресел, стоящих вдоль стены, покинул меня , так и не произнеся ни слова.   Я остался один.
    Мне ничего не оставалось, как заняться изучением развешанных по стенам портретов. Странные это были портреты, и если вы предположите, что там имелось хоть одно знакомое мне лицо, вы ошибетесь. Наконец из глубины послышалось легкое эхо  женской шагов. А вот, похоже, и госпожа директриса – подумал я… и не угадал. Ко мне, скромно улыбаясь, подошла средних лет женщина, описать которую я затрудняюсь лишь потому, что ровно ничего запоминающегося ни на лице ее, ни во всей фигуре мне приметить не удалось. 
    Вот вам классный журнал – держите,  - с этими словами она протянула мне небольшую коричневую тетрадь, - все четверо туда уже записались. Вы еще успеете почитать. Времени мало – но вы сами виноваты, мы вас ждали  вчера. При желании, вы можете делать там необходимые заметки. – Ну, а теперь идемте, прошу вас, – урок скоро начинается. Ах да, мне следует предупредить вас: что бы там не происходило, вам категорически запрещено вмешиваться в ход занятия. Запомните это – в противном случае вас немедленно удалят.
    Признаться, всё это было очень странно… но – чертовски интересно. 
    Мы поднялись на второй этаж, тут уже имелись двери и вообще,  всё гораздо более походило на школу, учительница (она не представилась мне, но, несомненно, она была учительницей, и весьма строгой) открыла одну из них, пропустила меня вперед, я вошел, надеясь увидеть знакомые лица и…представьте мое недоумение -     четверо мужчин приблизительно моего возраста молча сидели каждый за своей партой. Еще одна, располагавшаяся в дальнем углу у окна, была свободна и мне ничего не оставалось, как пройти вдоль стены и занять ее.
    И лишь устроившись за столом и понемногу придя в себя, я внезапно понял всю дьявольскую тонкость этого странного спектакля: всему виной мое застарелое одиночество – я так устал от него, что был чертовски рад любым приключениям, с другой стороны, я так привык к нему, что, пожалуй, только таким неожиданным образом меня и можно было выдернуть из моей квартиры.
    Я огляделся – вполне обычная аудитория, небольшая, уютная,  на классной доске мелом, красивыми крупными буквами был начертан вопрос – «Расскажите, когда вы впервые почувствовали себя взрослым?».
    Я открыл тетрадь, которую дала мне учительница. Почти вся она была нетронута, и лишь на первой странице имелась таблица, в которую, судя по всему, присутствующие здесь господа сами записывали необходимые сведения о себе. Я успел прочитать только первую строку: «Литератор, - также преподаватель изящной словесности и основ музыкальной гармонии», как учительница, некоторое время раскладывавшая на столе какие-то бумаги, решительно открыла урок примерно следующими словами:
    - Итак, господа, вопрос вы видите на доске, думаю, он вам понятен.  Я жду от вас искреннего и, желательно, подробного ответа, поскольку от него будет зависеть вся ваша последующая школьная программа, поэтому не спешите – во времени вас мы не ограничиваем. Возможно, это будет небольшой рассказ, не исключаю, что кому-то понадобится вспомнить свое детство. Пожалуйста, на этот счет у нас нет никаких ограничений. Очередность  установлена согласно порядка вашей записи в классный журнал – это вам известно. И последнее – весьма желательно не перебивать друг друга во время ответа, если кому-то понадобится сделать дополнительное сообщение по ходу урока, ему будет предоставлена такая возможность.

    Ученики сохраняли удивительное спокойствие – они едва не скучали – зевали попеременно, не задавали вопросов, не общались меж собой и вообще не глядели друг на друга и, судя по всему, не собирались делать записей, хотя перед каждым, я видел, имелась чистая бумага и карандаш.
    Наконец один из них поднял руку:
    - Я готов, -   сказал и немедленно выпрямился - тонкий, изящный,  словно всем видом своим желавший подчеркнуть свою сопричастность с высшей сферой искусств – литератор - что первым отметился в коричневой тетради. Узкие, красиво изогнутые губы его поминутно передергивала кривая усмешка.
    - Сколько я себя помню, - начал он, - я всегда хотел быть литератором. Не научившись толком читать, я уже желал писать. В детстве я сильно картавил, заикался. Наверное, поэтому и тянуло к столу, к ручке… к бумаге.
    Он задумался, замолчал. Руки его крупно дрожали. Он как будто сомневался, стоит ли говорить то, что приходило ему тогда на ум, следы непростого внутреннего противоречия отчетливо были видны в каждом его жесте – нервном, порывистом.
    - Начинающим писателям, - едва не закричал он, -  нельзя давать в руки Гоголя, Тургенева, Толстого. После «Хаджи-Мурата», скажите мне, возможно писать рассказы?  Любовь – исчезающая, не случившаяся – она вся в волшебных романах Тургенева – что тут еще можно добавить? А Достоевский? Если у человека есть совесть, после «Карамазовых» он никогда не возьмется за перо. Вы помните ту исповедь Мити, да-да, ту самую, после его ареста в Мокром? Когда, застигнутый врасплох  в минуту высшего своего счастья, он, наивный,  пытается что-то объяснить, оправдаться, а над ним все смеются – смеются ему в лицо, и судебный пристав со всех сторон придавливает его, как соленый огурец в бочке, тяжелыми булыжниками улик. Он не сдается, нет, он хочет выпрыгнуть из этой проклятой бочки, ведь он же не убийца, он не убивал отца, но его слова кажутся такими неправдоподобными… наивными,  они видятся именно попыткой оправдаться … ну согласитесь (тут он обратился сразу ко всем в классе), кто тогда, в первый раз читая роман, верил ему…  да я сам был убежден, что это он убил…
    - … Я и сейчас так думаю…
    - … Мне выдалось первым отвечать, а я рассчитывал, в силу моей особенности, как-раз на последнюю очередь. С другой стороны, кому, как не мне, механику фразы, задать, если угодно, тональность сегодняшнему уроку. Правда, говорить, это отнюдь не тоже самое, что писать, но, впрочем, я не ропщу. Там, на доске, написано слово «когда»… я сразу должен заметить, что я не знаю именно  когда, это не было одномоментно. Если можно (он перевел взгляд на учителя), я отвечу на вопрос, как.  Можно? Хорошо, я сейчас продолжу…
    - …  Способности… о да, у меня имеются некоторые способности. Говорят даже, что у меня есть стиль. Я никому не говорил, а сейчас сознаюсь – все, что я написал, написал не я. Черт, да какая в конце концов разница!, - снова почти криком оборвал он себя, -  вы спрашиваете меня о взрослении, утрате иллюзий, этого тумана детства, что ж, извольте, я расскажу вам…
    - … Ребенком, не прочитав при этом ни одной книжки,  я уже писал рассказы, стихи. Родители ставили меня на стол, при гостях, и ужасно, черт возьми, мною гордились. – Это он сам сочинил, - говорили они очередному Петру Ивановичу и Татьяне Сергеевне.
    Наконец в руки мне попали книги - Гулливер, Робинзон Крузо, я, словно в лихорадке, прочел их – и серьезно, по-настоящему заболел. Тогда моя болезнь впервые дала о себе знать, поднялась температура, я лежал, в жару, все было призрачно – родители, врачи, лекарства. Меня от чего-то лечили – смешно, не правда-ли… Несколько месяцев, может, полгода, год, я не мог подходить с карандашом к чистому листу бумаги. То есть я снова ходил в школу, как все, учился, писал в тетрадь, но стоило мне приготовится сочинять, болезнь снова возвращалась.  Потом, неожиданно и незаметно, болезнь ушла. Я снова писал рассказы, стихи…
    - … Стоит ли говорить, что дальше все повторилось. Доктора запретили мне ходить в школу, ко мне домой приходила женщина, она тайком приносила мне книги: Марк Твена, Жюль Верна, Дюма. Мы приближаемся - мне было тринадцать. Я читал, и хоть и в мыслях не прикасался к перу, с каждым днем мне становилось хуже. Во мне поселился страх. Мы переехали на юг – там, знаете-ли, климат. Мне, действительно, стало лучше.  В пятнадцать, поздно, я открыл Гоголя – это было чудо, это был свет, понимаете, поток чистого света. Так приходит осознание бесконечности… Меня озарило, я сидел тогда на скамейке на берегу моря - я почувствовал, понял, как можно бороться с болезнью.  Да, именно тогда я и понял, на юге, в Крыму, весною…
    - … Я кинулся домой, схватил карандаш (ненавижу шариковые ручки), тетрадь и набросал на чистом листе несколько предложений, толком не понимая, что я делаю. Я твердо знал лишь одно - если я ошибся – я погиб. Написав одну, любую, первую, что приходила на ум, фразу, я полностью отдавал себя ей, я переходил под ее власть и дальше она писала сама, да, эта фраза сама из себя вытаскивала сюжет, героев, характеры, смыслы…  мне оставалось только записывать, записывать…
    - … Залпом я написал один рассказ, второй, третий… Я был здоров. Я был счастлив. Я победил! Помните, в начале, у меня вырвалось, что это не я сочинил то, под чем стоит мой автограф. Это так – я, действительно, не могу написать то, что хочу. Только одну, две фразы.  Чаще всего, одну…
    - … Вот так я и стал механиком фразы. Механиком и одновременно – механизмом…
    - … Я считаю, что мой рассказ… мой ответ… это всё, что я могу сказать вам. Я прошу разрешить мне закончить на этом.

    Очередь отвечать второго ученика. Когда он записывался в журнал, то назвал себя независимым экспертом. Это не должность, пояснил он, точнее, не только должность. Он, да – эксперт, он ни от кого не зависит и от него ровным счетом ничего не зависит. В какой области он эксперт – не уточнялось.
    - Простите, вы хотели знать, как я утратил свою независимость,  - неуклюже вставая, и снимая очки, спросил он.
    - Понимаете ли, в чем дело, -  он вынужденно продолжил, так и не вызвав ни чьего любопытства, - я не мог ее утратить. Прежде чем чего-то лишиться, это нужно иметь…
    - Но нет, я вижу, вам все это не интересно… тогда, если позволите, я тоже начал бы с детства.  Мы жили в небольшом поселке, недалеко от сюда. Так получалось, что по нашей улице часто кого-то хоронили. Тогда сыпали на асфальт хвойными ветками и траурная колонна, черная, как огромный черный таракан, медленно приближалась. Я выходил на балкон – мы жили на втором этаже – плыла музыка, плыл гроб. Там, в гробу, всегда лежала бледная старуха в цветастом платке. Я думал тогда – старухам положено так.
    - После наступала тишина. Знаете, такая особая, пронзительная тишина. Долго никто не выходил из подъездов, оказавшихся в  плену разбросанных веток, словно опасаясь ненароком наступить на них и тем самым навлечь на себя беду... Потом они исчезали, эти зловещие символы смерти, пропадали куда-то. Я никогда не видел, как их убирают. Я не понимал тогда, что такое смерть, что сам умру.
    - Пожалуй, впрочем, я могу ошибаться, но почему то мне кажется, что я легче других справлюсь с этим заданием.  Они пришли одновременно – осознание и страх. Я ведь правильно понимаю, что тут важна не дата, а процесс? Мне почему-то кажется, что именно процесс, впрочем, я могу ошибаться. Я никогда ни в чем не уверен. Возможно, я уже повзрослел,  возможно, я никогда не повзрослею, а может статься, я всегда был взрослым. Я ошибаюсь, думая, что знаю себя. Я знаю себя лишь настолько, насколько мне было позволено узнать себя.
    - Да, о чем это я?  Ах да – о смерти… Знаете ли вы, друзья мои, как следует бояться смерти? Я мог бы многое вам рассказать… Всю жизнь я стремился к свободе! Это превратилось едва-ли не в навязчивую идею – если у подсознания бывают навязчивые идеи. Наверное, бывают, впрочем, я могу ошибаться.
    - Как видите, самим провидением я был обречен на одиночество, только так я мог почувствовать легкое дуновение желанной свободы. Но я оказался в ловушке, поскольку, лишившись одиночества, я сразу лишился бы и призрака свободы. Я оказался в плену своих иллюзий, порожденных собственным сознанием, очищенным долгими годами неподвижности и молчания. Так мое одиночество стало моим спасением, и моим проклятьем.
    - Я мечтал покориться судьбе – но где, черт возьми, взять судьбу, чтобы ей покориться. Именно эта, бессмысленная, на первый взгляд, независимость и есть квинтэссенция моей жизни, моих душевных устремлений, всех моих детских мечтаний.    Что ж, вот мой ответ. Видите, как я и обещал, со мной у вас все будет просто, не правда-ли?
    Неожиданно литератор, до этого спокойно, и даже безучастно сидевший на своем месте, вдруг  резко вскочил и размашисто жестикулируя и не обращая внимания на учительницу (она, впрочем, продолжала спокойно сидеть за столом),  очевидно решив дополнить свой недавний ответ и, поминутно  захлебываясь словами, защебетал паническим фальцетом:
    - Вы думаете, это смешно? – кричал он. -  Вы, я вижу, вы все, да - все – улыбаетесь! Вы не верите, что это происходит и сейчас, в эту минуту… да-да, прямо сейчас – в эту минуту!...
    - … Первый по-настоящему страх я испытал, когда однажды, открыв наудачу (как я это часто делал в поиске неожиданных, незатасканных слов для фразы), словарь, я обнаружил, что все слова мною уже увидены и как грибы, умирающие после брошенного на них человеческого взгляда – они все были мертвы. Тогда я почувствовал себя не просто взрослым – стариком. 
    Последние слова он произнес почти шепотом и в изнеможении опустился за парту.

    Долго никто не вставал. Наконец, когда пауза затянулась чрезмерно, подала свой голос учительница:
    - Ну что же вы, господин кондуктор! Теперь ваша очередь. Ваша очередь отвечать. Пожалуйста, прошу вас.
    В ответ на это несколько удивленным образом приподнялся довольно странного вида человек.
    - Интересно, -  пробормотал он. – Мне казалось, что я должен отвечать последним. Впрочем, если вы настаиваете… Ответ мой готов.
    Тут он, собираясь по всей вероятности с мыслями, а может решая, с чего начать, кинул взор свой в окно, в даль, и кажется, действительно, изготовился начинать. Однако, не давая ему открыть рта, попробуем к нему немного приглядеться. Помните, совсем недавно я сказал, что человек этот странен на вид.  Он – да – кондуктор (я прочел в журнале - обычный пригородный маршрут: фабрика – стадион – 3-ий микрорайон), но совершенно на кондуктора не похож.  Во всей его фигуре, довольно, впрочем, спортивной, есть что-то расплывчатое, неуловимое.  На лице его властвуют округлости. От меня все время ускользает его общее, объединяющее свойство и вполне допустимо, что такового может и вовсе не обнаружится. Возможно даже, ему приходится (да–да, именно приходится) казаться не тем, что он есть на самом деле. Теперь пора – послушаем, что он сам о себе расскажет.
    - Первым делом я хотел бы сделать официальное заявление, - так начал держать свой ответ господин кондуктор. - Я никого не убивал. А то я чувствую – вы все смотрите на меня как-то странно. Так вот, пожалуйста – имейте это ввиду.
    - Про взросление тут вопрос – а я так скажу – много у меня в жизни случаев таких был, что как раз сюда под ответ сгодятся. Не верите, ну… считайте тогда!
    - Публика, я гляжу (он действительно посмотрел по сторонам), собралась тут достойная, интеллигентная, поэтому я воли дать себе не могу, буду самого себя за язычок-то ловить! Вот так то, граждане вы мои дорогие…
    - Тут все, я заметил, с детства свой рассказ начинают, - продолжил он после небольшой паузы. (паузу, впрочем, держал он сам, ни на кого из присутствующих его заявление не произвело ни малейшего впечатления) - А я вот думаю, что это лишнее будет. Ну что – детство? Обычное, как у всех тогда. Помню только, стояли мы раз с отцом у дороги… а чё стояли, сам не знаю. Постояли значит так, с пол-часика, да и домой пошли.
    - Потом помню – школа. Учился нормально. Мелочь таскал по карманам. Поймали. Спортом занимался. Хвалили. Бросил.
    - Как так получалось, и сам в толк не возьму – как дело новое, я горел, целиком увлекался, просто до умопомрачения, можно сказать. Но до конца ничего довести не мог. Никогда. Просто беда какая-то.
    - Потом связался тут с одними. Да нет – нормальные ребята, ничего плохого не скажу. Ценили они меня сильно, а из всех качеств моих в первую очередь интуицию, которая, как у всех людей, напрочь лишенных аналитических способностей, развита во мне была чрезвычайно. Но – разок как-то и она подвела. Вместе с ними первый срок и заграбастал. Откинулся – что делать, куда, чего – не знаю. Тут  наркота прицепилась. Долго меня крутила, здоровьем-то бог не обидел. Да только раз как-то, вот к чему я и веду, видать перемешал всякого малость, стало меня наизнанку выворачивать, да так, что всю жизнь свою непутевую вспомнил, и такая, граждане, тоска меня взяла, что я уж и помирать изготовился. Но, видать, не ко времени еще было. Оклемался с грехом пополам.
    - Я ж тогда, граждане мои дорогие... эх, да что там, соврать же я успел немного. Точнее как – хоть и умирать вроде тогда я собрался, так искрутило меня всего,  но и такого себе зароку дал, что если вытянусь, мол, то жизнь тогда начну новую, все грехи свои подлые трудом хорошим буду искуплять. Да, видать, не пустые то словечки оказались.
    - Сел я тогда дома значит, опосля того случая, отлежавшися, и задумался. И спокойствие такое было во мне, и уверенность – это так и надо, значит, подумалось мне тогда, жизнь свою новую встречать. В суете, в поспешности лихорадочной не решается наша судьба. Надо, думаю, работу подходящую себе смотреть. А подходящую, спросите вы меня, друзья мои, это какую? Устроился сперва на кладбище гробовщиком. По ихнему, похоронным агентом. Недели не проработал, понял – не то. Легко слишком. Иногда даже весело. Пошел по электричкам разное барахло продавать. Так, уже теплее, думаю, вот ведь иезуитская работенка, но – нет. Опять чувствую – халтура! Сунулся было в милицию – не взяли. Охранником пару месяцев просидел – тут уж кажется всё - лучше бы обратно на парашу, баланду жрать,  но не принимает душа моя и этих страданий. Мало мне, говорит. Лучше ищи – говорит. Глубже, говорит, в меня заглядывай, глубже – смотри – мрак во мне черный, пустота. Ну, доложу я вам, извелся я за это время совсем, измучился, похудел сильно.  И тут вдруг припомнилась мне кондукторша наша трамвайная, я тогда на трамвае в шарагу учиться ездил и все меня поражало тогда, как она, баба жирнющая, лезет в набитом трамвае, билетики свои продает. Ничего хуже я себе тогда и представить не мог.
    - На следующий день пошел, устроился на седьмой маршрут. Там по сей день и работаю. Ну что, сколько разов насчитали–то? Разрешите присаживаться, гражданочка? – обратился он к учительнице.
Она молча, одними глазами, кивнула. Он сел.
Литератор, правда на сей раз уже неторопливо, поднялся.
    - Я снова вынужден вмешаться.  – проговорил он.
    - Я снова вынужден вмешаться,  - настойчиво повторил он, - И вот по каким причинам. Первое – по-моему, никто не понял, о чем сейчас была речь. Я считаю своим долгом провести корреляцию только что сказанного с областью искусства, так как полагаю, что присутствующим возможнее станет разобрать скрытый смысл слов данного господина, весьма далекий пока от истинного его понимания. Второе – я снова чувствую некоторое смущенное недоверие. Я заявляю, что с удовольствием и со знанием дела берусь разбить это недоверие на куски и ни секунды не сомневаюсь в своем успехе…
    - … Итак, господа, о чем только что шла речь? – Литератор, с молчаливого согласия учительницы (возможно, это и не противоречило правилам заведения) обратился ко всем присутствующим в классе ученикам. Аудитория безмолвствовала.
    - Вот видите – продолжил он, - не всегда простое представляется очевидным. Мне же видится целесообразным в таком случае усложнить ассоциативный ряд и представить вниманию достославной аудитории кое-что из моей коллекции образов, которая и сегодня была щедро пополнена…
    - … Итак: перед нами человек, судьбою которому дается знак свыше – он избран стать тем, кому может открыться великая истина. Но страх и сомнения терзают его душу – наконец он решился, и ему открывается бездна, заглянув в которую, душа его, окаменев от ужаса, увиденного там во мраке и словно оттолкнувшись от дна, устремляется вверх – так происходит борьба с судьбой, попытка очиститься, найти свет, путь к солнцу, к свету – так что же это такое, спрашиваю я вас? Неужели вы не понимаете, где все это собрано воедино, где открывается человеку глубины его души и дается спасительная нить – выход из мрачного лабиринта судьбы? Я говорю о музыке – и конечно,  это Бетховен,  вечно суровый гений, это пятая симфония, величайшее прозрение, когда-либо ниспосланное на землю. Сама смена тональностей указует нам на божественную природу произведения. Открывается всё до-минором, помните: все стихии земли и неба сошлись, дабы в решающей битве определить судьбу рода человеческого. И вот время решительной схватки, минута максимального напряжения всех внутренних сил, и в буре стремительного крещендо  уже послышались -  сначала едва уловимо, но все более явственно первые проблески надежды… И вот мы уже летим, и кругом чистота и прозрачность – так звучит  часть вторая, ля-бемоль мажорная. Это уже – песнь свободы!  Это уже торжество, пусть и немного преждевременное, но все-таки торжество возможной победы, неизбежность которой чувствуется в основной мелодии, как и в созвучной с ней (стоит только повнимательнее прислушаться), марсельезе – этом гимне свободы и братства! И вот наконец перед нами чудо – из мрака и бездны, из безнадежности и гнетущей тоски мы возносимся к солнцу, из небытия мы погружаемся в бесконечность – так после испытаний, ниспосланных нам в лице таинственной, до-минорной, заключительной части мы переносимся в храм вечности и покоя, в до-мажор, где царит чистота, невинность и даже наивность, если угодно…  и  - благородство.
    - Правильно ли я интерпретировал все сказанное вами, господин кондуктор? – обратился к потрясенному и несколько испуганно  глядевшему на него третьему ученику литератор.
Тот, не отрывая восторженного взгляда, несколько раз быстро кивнул в ответ.  Эксперт (это, напомню - второй ученик), хотел было объявить при всех, что непременно теперь станет слушать Бетховена, и не только Бетховена, но и всех прочих… но сильно стеснялся и не был уверен, что имеет на то необходимые полномочия.
Учительница с интересом за всем наблюдала.
    - Я хотел бы еще вот что сказать, ибо было бы, как минимум, не честно с моей стороны обойти вниманием самую очевидную литературную аналогию всего вышеизложенного.  Тем более, что имя это, упомянутое уже мною ранее, имя гения, равновеликого Бетховену и отчаянной храбростью своей гениальности – ибо не у всякого, господа, достанет мужества вглядываться в пристанище темных сил в глубине души человеческой, и ясностью своей мысли, на кончике пера способной выразить всё, увиденное во мраке – Достоевского, создавшего образ человека, в дерзости своей подвергшего сомнению нравственный закон и страданием великим души своей искупившего  тяжкий грех и через покаяние очистившегося и возрожденного, достойно стоять в ряду величайших людей, когда-либо живших среди нас…
    - … Так открывается великая истина, за возможность постичь которую ниспосылает судьба или глухоту в музыке, или безумие и тяжкую болезнь в литературе, ибо в способности проникнуть взором в невидимое и заключено могущество гения.
    - Я прошу тишине в зале! – раздался вдруг повелительный, немного, впрочем, театральный голос, заставивший окрыленного своей пламенной речью литератора в смущении послушно опуститься на место и замолчать.
    - Поскольку честь выступать мне выпала последним, - продолжал голос, -  То речь моя, естественным образом, получается итоговой. (С этими словами поднялся и воздел над головой правую, с разобранной пятерней, руку высокого роста коренастый, в широком вязаном свитере мужчина, являющийся, как вы уже догадались, тем самым четвертым учеником, скромно записавшимся в классный журнал в графе «Специальность» через запятую – «профессор, интеллектуал»).
    - Довольно глупостей, достаточно мы уже их наслушались. Я устал… Никто из этих ничтожеств (он обвел взглядом аудиторию, покачал рукой и направил ее на классную доску, желая очевидно вернуть заблудшее стадо в лоно настоящей цели занятия) не способен понять, что кроется под этими словами.  Глупость, обманом захватившая себе право на истину рано или поздно сама доведет себя до самообличающего абсурда и будет изгнана прочь с позором, жалобно поджав хвост невежества и дремучих заблуждений.
- Я вижу, тут некоторые господа взяли на себя труд, и труд нелегкий, и, скорее всего, непомерный – приводить все ответы под один весьма зыбкий знаменатель,  так мало ценимый в мире твердого знания, основанного на опыте и проверяемости, причастность к которому я имею честь сейчас обнаружить и представить ее в виде математического доказательства беспомощности и нелепости всего, ранее мною услышанного.
    - Я сильно разочарован, что вместо четкого и ясного ответа на вопрос я вынужден буду шаг за шагом опровергать все те чудовищные глупости, что сыпались на меня сегодня со всех сторон.  К тому-же, весьма любопытно, что уважаемый господин литератор сочтет необходимым прибавить и к моему докладу, если таковой покажется (а я уверен в этом) ему не достаточно убедительным.
    - Первое: зло, сидящее внутри, мало разглядеть. Мало также и осознать его таковым, поскольку каждому дано по мере его.  Так что рано вы праздновали победу, господин литератор, вместо победы вы лишь усугубили свое положение, согласившись на жалкую роль собаки на длинном поводке. Излишней впечатлительностью детства вы хотите прикрыть собственное бессилие? Браво-браво! А знаете-ли вы, сударь, у кого в руках находится этот поводок? Лучше бы вам никогда не задумываться об этом. 
    - Вся ваша блестящая эссеистика, друг мой, со всеми ее философскими обобщениями, может служить лишь еще одним напоминанием того, что зыбкий мир искусства весьма далек от понимания истины и славится лишь тем, что горазд напускать туману на суть простые вопросы. Человек избран судьбой и теперь ему уготованы испытания, пройдя которые, ему должна открыться истина. Интересно, как вы усмотрели эту концепцию в музыке? Вам бы следовало  пойти дальше и сравнивать Бетховена не с Достоевским, как вы остроумно предлагаете, а непосредственно с Раскольниковым, предложив в качестве метафорической их общности тот факт, что Бетховен, хоть и не убивал старушек, но окажись в сходных обстоятельствах,  лишенный своего таинственного гения, но обладающий такой же, по вашим словам, непреодолимой тягой к познанию истины через созерцание собственной бездны, не поступил бы точно также. Вы просто не оставляете ему выбора…
    - Напомню вам следующее – только осознав свою божественную природу, Раскольникову открылся поток чистого света, непрестанно излучающийся из этого мира. Не тот ли это свет, о котором вы говорили в начале? Запомните это, сударь, и не морочьте людям головы, тем более, что большинству из них (не исключая и присутствующих) всё это глубоко безразлично. Они не хотят постигать ваших истин, они сами вырвали себя из этой системы координат, они сами лишили себя радости узреть уже открытые им силой гения глубины человеческой души. Они не желают раздвигать границы сознания и постигать тайну божественного замысла.  Невежество, лень и покорная глупость давно поселилась в их сердцах, сударь.  Они сами поставили себя на грань исчезновения. Теперь следующее…
    - Это неправда! – раздался вдруг неожиданно чей-то голос. - Это все ложь, что говорил сейчас этот мерзкий госпо…  Человечество еще можно спасти…  (оказалось, что это был, поддавшись душевному порыву, эксперт,  накопив по всей вероятности достаточно злобы преодолеть свою робость, он вскочил и, быстро выговорившись и изрядно струсив от собственной дерзости, сразу обмяк, оборвавшись на полуслове и, придавленный тяжелым взглядом профессора, мешком брякнулся на место, покраснел и отвернулся к окну).
    - Вот они, ваши адвокаты!  - весьма насмешливым тоном обратился к литературу профессор. - Полюбуйтесь – ка, милейший! Тут уж по Сеньке и шапка… Что же вы не благодарите его, любезный сударь? Просто, ей-богу, неловко становится слушать эту восторженную чушь. (Литератор при этом держался спокойно, и очевидно не производил впечатление человека, которого пинают ногами и даже наоборот, в его глазах читалась решимость принять брошенный ему вызов с достоинством и отчасти, с некоторым превосходством, вызванным очевидно тем, что драка пока шла как-никак на его территории).
    - Теперь следующее, - продолжил господин профессор. - И я просил бы не перебивать меня. Господа эксперт и кондуктор.  Здесь мне почти нечего добавить. Присмотритесь – они даже в чем-то похожи. Первый случай – детские страхи не дают человеку жить и он сам изолировал себя от общества, предпочтя  один ужас  - вечного одиночества, другому – дикой бессмысленности нормальной жизни. И, видит бог, в чем-то я его понимаю. Второй – вглядитесь – он не тот, за кого себя выдает.  И, внимание – очень интересная деталь – он сознательно играет на понижение (вся эта история с покаянием – чушь собачья), помните, он сказал о себе, что его развитая интуиция есть следствие отсутствия аналитических способностей – это она и подсказала ему весь сегодняшний ответ. Что-ж, получилось убедительно, но меня, любезный друг мой, не проведешь. Все это не более чем попытка оправдать самый никчемный, самый бессмысленный образ жизни, это гнилое болото, в которое превратился разум человека, данный ему в чистоте и порядке и сгнивший по милости его хозяина. Ничтожество…
     - Если вы закончили,  - поднял руку литератор. – Если вы все сказали, господин профессор, – решительно продолжил он, - то я, как вы справедливо изволили заметить в самом начале своей блистательной, без сомнения, речи, что если она покажется мне не вполне убедительной, хотя, без сомнения, она способна даже язычника наставить на путь истинный, я все-же взял бы на себя смелость заметить…
    - … Что истина, господин профессор, не должна, а только лишь может при определенных условиях открыться человеку, а может, совершенно на тех же основаниях, и не открыться. Можно убить сто старух и сдохнуть идиотом.  Знание, которым вы так любовались, то самое, основанное на повторяемости эксперимента – чистое знание, есть удел тех, кто хочет знать. Истина же нужна тем, кто желает постичь. И связь между гениями, сила которых такова, милейший господин профессор, что они  словами и музыкой способны выразить то, что только  им одним и открылось и сделать это достоянием всего человечества, для меня настолько очевидна, что я вижу ее столь же ясно, как вы, господин всезнайка, какую-нибудь свою идиотскую формулу…
    - … И последнее, господин профессор: как хотите, но господина эксперта я вам не отдам. Он, быть может, из всех наиболее приблизился к истине, поскольку его собственное «я» не заслоняет ему взгляда и он видит то, что скрыто от нас…
    - Ладно, любезный друг мой, забирайте пока, я еще буду думать об этом, -  поглаживая свою серебряную бородку и не торопясь вставая, примирительно сказал профессор,  - сойдемся пока на том, что великая музыка и великая литература не открывают нам истин – они лишь помогают найти путь к ним…
Господа, несомненно довольные собою, не без изящества опустились на свои места.
    - Послушайте, - раздался тут голос учительницы, - господин профессор, но вы не ответили на главный вопрос…
    - Ах да, сударыня,  вы правы, совершенно выскочило из головы. К счастью, сударыня, да миновала меня чаша сия, ведь я, ей богу, друзья мои, в душе еще сущее дитя…