Ехал я из Берлина

Вчера ночью в глубине Интернета выловил я странное сообщение : «У побережья Аргентины со дна поднята немецкая субмарина U064 времен Второй мировой войны . Судя по всему, лодка опущена на грунт самим  экипажем, потому что внутренние помещения не затоплены. В неприкосновенности сохранилась вся материальная часть субмарины и мумифицированные тела экипажа. Это не привлекло бы особого внимания, если бы не одно обстоятельства : все матросы и офицеры субмарины отвечают одним  и тем  же антропологическим  характеристикам   и внешнему сходству оказались на одно лицо. Такое впечатление, что в экипаже служили близнецы, или клоны, как сказали бы нынче. Однако исследовавший останки доктор медицины, доцент кафедры евгеники Иоханнес Вебер из Буэнос-Айресского университета заявил, что причина поразительной идентичности членов экипажа лодки U064 объясняется условиями консервации тел, одинаково повлиявшими на кожу и скелеты. (Lecala.com)»
   Когда я прочел сообщение, то почувствовал смутное беспокойство. Где-то что-то подобное я уже слышал. Пришлось подниматься на чердак, к старым бумагам и записным книжкам. И пока искал, вспомнил, что ищу. Мне нужна записная книжка за 1975 год.
  Вот он – потрепанный  и черканный- перечерканный репортёрский блокнот. Запись от 9 мая, Дня 30-летия Победы над фашистами.
  Тогда живых фронтовиков было ещё много. Они  составляли целые братства, а уж в праздники их застолья собирали  улицы. И всякий старый солдат был горазд на воспоминания, а мы, журналисты, выбирали из них самые патриотичные.
  Это сейчас я понимаю, что записывать надо  было каждого. Как если бы мы имели возможность поговорить с ветеранами Бородино или ратниками и поля Куликова. Фронтовики ушли – и слились с историческим  лицом тысячелетий…
  Одним из сих ушедших был тогда ещё живой Владимир Аполлинариевич Герцык. Бывший танкист, с правой рукой в вечной черной перчатке. Вся медальная  Европа на груди,и военные песни пел, как настоящий артист.
  В тот день застолье устроили на широком дворе бывшего смершевца Ивана Фёдоровича Карих.

На радостях солдаты выпивали,
До края наливал сосед соседу,
Они четыре года воевали –
Имели право выпить за победу.

  У меня было редакционное задание – выловить в солдатских разговорах воспоминание с изюминкой. Вот я и подходил от одной группки к другой.
  -Да ты ж сидел, Аполлинариевич, какой из тебя фронтовик! , - услышал я краем уха и тут же стал свидетелем схватки за грудкИ. Герцык так зацепил здоровой рукой хозяина, что у того покраснело лицо:
  -Пусти, пусти… Ну, - пошутил я, - зло и пьяно вырвался из драки Иван Федорович. А Герцык, тяжело дыша, опустился на скамейку и вытер со лба пот :
 -Сидел я после войны … Я от Смоленска до Волги, а потом до Берлина на  броне с кровавым потом проелозил… Подо мной шесть машин сгорело.
  …Тогда сидение в тюрьме считалось главным жизненным позором. А если ещё и по причине войны – вообще несмываемое пятно. И я подумал, что Герцык – не герой моего очерка, хоть поначалу я настролился вытянуть воспоминания именно из него.
 Уж и не помню, о ком я тогда написал. Но редактору при  отчете о стычке рассказал. Анатолий Алексеевич Праведников – такая фамилия была у редактора – поднял палец и заметиил с поучением:
 -Пройдет время – патриотическая шелуха с ветеранских воспоминаний отлетит, и тогда настоящую правду о войне расскажут вот такие Герцыки. Вы (редактор со всеми сотрудниками был подчеркнуто на «вы»)возьмите фронтовика на заметку. Думаю – тут есть зерно.
  И так получилось, что осенью того же года я оказался в больнице. А на соседней кровати с сердечной недостаточностью уже лежал фронтовик Герцык.
  Вот тогда  он и поведал мне историю, ради которой нынешней ночью пришлось поднимать мой архив. Сейчас не могу понять – почему она тогда меня не зацепила? Сама фантастичность сюжета просилась на бумагу, да и рассказчик не выглядел лгуном. Скорее – отчаюгой, башибузуком на танке.
 - В августе сорок первого года мы сдали Рославль, - Герцык говорил с подробностями, как будто в рапорте для отчёта.- Я был командиром взвода танков КВ. Это такая непробиваемая боевая машина, которую немец не брал ничем. А тут мне лично приказ – тремя машинами прорваться через занятый город и с опушки леса вывести из окружения документы и штаб окруженного полка НКВД. Ну – мы и рванули. Немецкие орудия давили – только искры из под гусениц. По нам стреляи в упор, внутри  от грохота барабанные перепонки лопались.
 Прорвались. Когда выскочили к окруженному полку, то увидели странную картину. На проселочной дороге, между лесными массивами, колонной стояли двенадцать наших машин-полуторок.Такое впечатление, словно у них разом кто-то выключил зажигание. А в кузовах, плечом к плечу, как кегли, сидели пехотинцы.  Мы выехали из леса почти к середине колонны и не могли понять, почему машины стоят? Самолеты могли налететь в любой момент.
 Я спрыгнул  на луговину и кинулся к первой полуторке. Офицер и водитель сидели ровно и мертво глядели вперед.
 Я заглянул в кузов.
 Все солдаты тоже были мертвы, и все страшно и невидяще глядели вперед.
 Но испугало даже не это.
 Все солдаты были на одно лицо.
 Я кинулся к соседней машине.
 То же самое.
 Повылезали из люков мои танкисты. Мы наскоро осмотрели все двенадцать машин. Там все были мертвы, и все – как спички в коробке – неотличимы один от другого. Словно всех одна мама родила.
  Мы пробовали пошарить по их карманам, но ни у одно не было документов.
  Не зная, что делать, мы развернули танки к штабу полка. Там усталый седой майор, не отвечая на мои слова о прибытии , дал такой приказ:
 -Немедленно возвращайтесь к автоколонне  и расстреляйте каждый грузовик прямой наводкой. Чтоб немцам и щепки не досталось!
  -Так там же свои! Похоронить надо, - попытался я вставить слово. На что майор дал мне непонятный и странный ответ:
 -Это вам показалось, лейтенант. Вы не видели ни колонны, ни солдат. Повторите:
 -Не видели ни колонны,ни красноармейцев! – коротко бросил я, и развернул танки по приказу майора.
 В двадцать минут мы расколошматили мертвую колонну, и в ошмётках её уже никак нельзя было представить недавнюю боевую единицу.
  Мы погрузили штаб полка и тем же порядком, подавляя огонь немцев, через тот же Рославль, вырвались к своим. Майор на прощание пожал мне руку и приказал:
  -Забудь нынешний день навсегда. И бойцам своим накажи. Если не хотите поломать себе жизни.
  А потом мясорубка, каждый день бои – не до того было. В конце мая сорок пятого, я уже капитаном был – вызвали в Москву, на учебу. Мог бы академию бронетансковых войск закончить, в генералы выйти.
 А я в с попутчиками разговорился, Ехали в открытом кузове «студебеккера». Кругом руины, но  весна свое берет. На берегу Вислы заночевали, костерок разошли. Слов за слово – ударились в воспоминания. Всем хотелось удивить  друг друга. Чувствовал – врут друзья, похваляются.
 Ну, я и выдал им историю с мертвой автоколонной.
 А в Москве меня уже ждали.  Ты думаешь – рука у меня искалечена в  бою? Как бы не так…
  Герцык надолго умолк, а потом заговорил опять:
  -Жена у меня врач. Говорит – есть такая наука – евгеника называется. О выведении  совершенного человека искусственным путем. Перед войной ею и наши, и немцы занимались. Тайно, конечно. И вот я думаю – а мёртвые красноармейцы, одинаковые, как пули, кого я расстрелял – не евгеники ли эти? И что было бы , если бы они  доехали до фронта?
 Он помолчал, заворочавшись, и закончил, засыпая:
 -А может – какие и доехали. Иначе откуда  у нас тысячи безымянных потерь? Ни   документов, ни  лиц…
  Надо, надо было тогда же вцепиться в эту историю. Но утром Герцыка увезли в областную больницу, потом выписали меня. Спустя несколько лет я пробовал заговорить с Владимиром Аполлинариевичем о странном случае из его боевой жизни. Но он отговорился и сделал вид, что не понимает, о чём речь.
 Потом он умер, потом я потерял записную книжку. А теперь натолкнулся на загадочную запись в Интернете.
  Я ничего не понимаю и не делаю выводов. Возможно – в обоих случаях нет предмета обсуждения.
 Есть только наука евгеника, которая глухо бережет свои тайны.