Алькина война 2. Первые люди 3. День рождения

                2. ПЕРВЫЕ ЛЮДИ
               
          Нельзя, так нельзя; теперь за ним усиленно следят, и хотя он и ощущает большое ограничение своей подвижности со стороны строгой Риты, но пока еще не чувствует от этого большого неудобства: если нет возможности проводить исследование в ширину, то почему бы ни направить их в глубину и более детально разобраться с тем, что лежит прямо на поверхности и само просится в руки.
         В руки просится буквально все:  согнутый гвоздь, попавший под ноги, сучек в доске пола, напоминающий рисунком глаз оленя на ковре, спички и ножи, которые «опять нельзя», гениальное изобретение человечества – табурет, который, мало того, что состыкован из разных палочек, засунутых друг в друга, и при этом не разваливается на части, но который еще можно использовать как великолепное средство для расширения своих возможностей: передвигать, класть на пол, изображать из него танк, залезать в него и на него, пододвигать к столу или кровати и видеть все, что стоит или лежит на них, или с его помощью быстро подбираться к висящей на стене  гитаре, и пока Рита ослабила внимание или выскочила куда-то из комнаты,  тихонько трогать струны и черный с перламутровыми кружечками гриф. 
   
       Рита – теперь официальный надсмотрщик, сама еще более энергичная, чем Алька – таскает его за собой по всему бараку из двери в дверь вместе с такими же, как она, более взрослыми девочками, и Алька невольно узнает то, что раньше было скрыто от него за дверьми коридора, обитыми для утепления ватным тряпьем. Там, везде – почти одинаковые комнаты с отделенной досками или просто занавеской маленькими прихожими,  ведро или бачок с водой, кухонная печь-плита, кастрюли, черные сковородки, столы и шатающиеся стулья, иногда - почти богатство – швейные машинки. Но во всех комнатах – теснота, хлипкие этажерки, корявые тумбочки, наполненные непонятными вещами, на стенах – фотографии в дешевых рамках из цветной фольги, на полу -  коврики или половики. Кровати, подушки, самодельные кружевные салфетки, цветастые лоскутные одеяла, - бедный быт, собранный из того, что люди сумели захватить и вывезти  с собой из мирной жизни в этот наспех сколоченный для них эвакуационный барак. И за каждой дверью – другая обстановка, другие правила, то странный беспорядок, то предельная чистота, разные люди, и даже разные запахи.
       
        Все девочки тоже разные: и по возрасту,  и выглядят по-разному. У одной – жидкие белые косички, у другой – темные и большие, у третьей – локоны и бант на голове, а еще одна, ровесница Альки, очень стеснительная и даже какая-то немножко напуганная, все время ходит в платке на голове, и Алька как-то с испугом замечает, что у нее вовсе нет волос.  «Как это: без волос?» – со страхом и жалостью спрашивает Алька у Риты, невольно сравнивая голову девочки с головами старых облысевших кукол, но всезнающая Рита тут же объясняет, что эта девочка болела скарлатиной и все волосы выпали. «Так она и будет без волос?» - с тревогой спрашивает Алька, чувствуя, как у него внутри возникает какая-то непонятная боль. «Нет, - авторитетно заявляет Рита, - потом отрастут»,  - и Алька несколько успокаивается.
  (Чем объясняется в детях такое раннее проявление чувства солидарности и сострадание к обиженным судьбой: к маленьким животным, больным детям, дряхлым старикам? Воспитанием, но когда успели? Безусловным рефлексом животного организма, переносящего боль себе подобного на самого себя и ощущающего ее как свою собственную? Или тысячелетней генетической памятью человечества, великим естественным отбором индивидуумов в человеческом обществе, сумевших выжить среди катаклизмов и потрясений планеты только сообща,  благодаря способности улавливать боль ближнего, сопереживать ему?.. Позже Алька не раз наблюдал подобное у других, особенно у женщин, и не раз удивлялся такой мгновенной, почти рефлекторной и совершенно бескорыстной реакции. Еще позже он обнаружил, что чувство участия и сострадания есть даже у животных, причем в такой степени, в какой оно порой не бывает у многих людей… Биологи, вам – слово!)

           …У девочек – свои интересы и свои игры.  Они держатся чуть в стороне от буйных мальчишек, лишь иногда ввязываясь в общие игры и беготню. Чаще они с удовольствием перебирают цветные ленты, сохранившиеся  у кого-нибудь в шкатулках с еще «до войны» и обсуждают, какие кому подойдут (особенно ценятся широкие и блестящие, для бантов); затем начинают оценивать куклы, привезенные с собой – есть большие, целлулоидные, с нарисованными краской голубыми глазами и вшитыми в голову волосами, очень похожие на людей (есть даже одна с закрывающимися глазами – предмет особой гордости владелицы),  но есть и более удивительные и мало похожие на людей, скорее - на неумело сделанных уродцев: самодельные, сшитые из белой или серой ткани, с болтающимися тряпичными ногами и руками,  с пальцами, выстроченными нитками на плоских кистях рук, и лицами, нарисованными прямо на ткани химическим карандашом (карандаш перед этим надо послюнить).  Вместо волос  у них – пучки ниток разнообразных цветов и оттенков, пришитые где-то на голове вкривь и вкось, - уродцы-уродцами,  но почему-то не менее любимые и ценные для них, чем остальные. 

       Особенно интересное занятие для девочек – это перебирание цветных ниток, пуговиц и лоскутков в семейных шкатулках. При этом возникают неизбежные споры: «мулине», «нет, не мулине», «да говорю же тебе мулине!» «нет, не мулине, мулине не так блестит». Когда им надоедают лоскутки и куклы, они начинают уделять внимание животным  (у кого-то в комнате живет кошка, и они разбирают ее от усов до хвоста),   а когда обсуждение кошки исчерпано, они вполне логично переходят к  Альке, и здесь он узнает о себе много разных и удивительных вещей. Первое, что он – несомненный блондин ( «нет, шатен, светлый шатен» - немедленно оспаривает другая), второе, что у него голубые глаза  (или – светло-синие, как утверждает спорщица),  третье, что он будет любимцем женщин (это потому, что - блондин, да еще с большими голубыми глазами, и это почему-то не оспаривает никто). Вот только ресницы, этот обязательный признак красоты глаз... и  тут все отвлекаются на свои собственные ресницы, разбираясь у кого они длиннее, и Алька с удовольствием разглядывает их глаза и ресницы, удивляясь разнообразию глаз и мимики. Но королевой дня становится не та, у которой самые длинные ресницы, а та, что постарше, которая заявляет, что умеет гадать по руке. В доказательство она сажает Альку к себе на колени, берет Алькину руку в свою и начинает предсказывать его судьбу, вычерчивая пальцем по его ладони линии и знаки и показывая их другим девочкам.  Так он узнает, что у него будет большая и долгая жизнь, что его будут любить женщины, и что у него несомненно будет трое детей. Последнее заключение своей конкретностью вызывает некоторое недоверие у слушателей, в том числе и у Альки, но новоявленная гадалка для убедительности демонстрирует им три раздельных складки на его ладони, объясняя их значение.  Алька вместе со всеми заглядывает в собственную ладонь, с удивлением обнаруживая на ней то, на что раньше он не обращал должного внимания, и недоумевая, как из этих складок можно сделать столь значительные выводы. Но это гадание, почему-то застрявшее в его памяти нелогичностью своего доказательства, будет долгие годы вызывать у него веселую усмешку, пока, спустя двадцать три года после рождения сына, он снова не станет отцом, теперь уже дочери, а еще через пять лет, - еще одной. Случайное совпадение?.. Возможно… Но не следует торопиться с выводами, ведь, несмотря на все перипетии судьбы, та двенадцатилетняя девочка из челябинского барака оказалась права.

          А сейчас, пока, все девочки увлеченно рассматривают свои ладони,  он незаметно сползает с табурета,  выбирается за дверь в коридор, из  коридора - на запретное крыльцо и обнаруживает то, с чем уже давно хотел познакомиться поближе, - мужское общество.

      …Мужчин в бараке почти нет. Днем их совсем не видно – одни дети и женщины,  а вечерами, пока Альку еще не уложили спать, он иногда встречает кого-то из них в коридоре, когда они проходят тяжелой походкой от входной двери к одной из  дверей комнат и словно пропадает  там навсегда. Алька еще не знает, что почти все мужчины работают на заводе сутками, там же и спят и только изредка приходят домой, чтобы помыться и передохнуть. Как правило у них усталые неприветливые  лица и такой же суровый тяжелый взгляд, и поэтому они кажутся Альке несколько чужеродными, не похожими на других людей в бараке.  Но сейчас на ступеньках в окружении мальчишек-подростков сидит не совсем обычный мужчина, и Алька с интересом разглядывает его, прислушиваясь к разговору.

        Мужчина, чем-то похож на того железнодорожника, что снял  Альку с насыпи, но одет он в гимнастерку и сидит прямо на ступеньке крыльца, опираясь локтем на стоящий рядом костыль и вытянув впереди себя большую деревянную ногу. Эта нога на самом деле - толстая деревянная палка широкая вверху и сужающаяся к низу, словно костыль. Верхней широкой частью она пристегнута ремнями к остатку ноги, а нижней опирается на землю. К нижней части прибита толстая пластина кожи, и верхняя также обита кожей,  чтобы остаток ноги можно было вставлять в деревяшку, как в сапог. Левая нога у мужчины – обычная нога, одетая в сапог, согнута в колене, а деревянная нога не сгибается и торчит вперед, опираясь тонким концом на землю.
          
       Мужчина что-то  рассказывает подросткам, наверняка что-то интересное, потому что подростки, то замирают, слушая его, то задают вопросы, то начинают громко обсуждать услышанное, споря при этом и  вертясь вокруг него, словно ужи, то снова усаживаются на ступеньки и продолжают слушать, так что вся группа представляет собой довольно живое зрелище.
       Алька слышит незнакомые еще слова: «фронт, самолеты, бомбы, мина рванет, а немец – он палит, атака, окопы, так жахнет – земля дрожит». Среди них врезается знакомое – «танк», а затем снова незнакомые : «госпиталь, перевязки, эвакуация…».  Пока идет разговор об этом интересном и малопонятном, от дальнего конца барака к ним приближается еще один мужчина. Ноги у него нормальные, в сапогах,  и на плечах – мятый серый пиджак, под которым тоже видна гимнастерка. (О, эти военные и послевоенные хлопчатобумажные пиджаки: такие красивые, будучи новыми, но мнущиеся через неделю после носки, и уже никогда не восстанавливающие своего первоначального вида даже под утюгом!)

    Пришедший неторопливо и чуть в развалку подходит, здоровается с сидящим левой рукой и садится рядом; мальчишки беспрекословно уступают ему место на ступеньках. После чего он так же неторопливо достает из кармана мешочек со шнурком и  протягивает его первому, а первый, перехватив костыль в руках, берет мешочек, вытаскивает из него сложенную в несколько раз страницу газеты, отрывает от нее одну часть и  подает ее второму.  Второй, снова беря газету левой рукой, сгибает ее пальцами в форме желобка и  протягивает первому. Первый засовывает щепоткой пальцы в мешочек, вытаскивает их и насыпает из щепотки второму прямо в желобок газеты какую-то коричневую крупу, похожую на обычные кусочки дерева или крупный мусор, а второй несколько неуклюже приминает эту крупу вдоль желобка пальцем той же левой руки, подкручивает край желобка, заворачивая газету в трубочку, подносит ее ко рту, слюнит языком край и поджимает его пальцем, помогая себе языком, после чего еще приминает концы газетной трубочки пальцами, чтобы крупа не высыпалась оттуда. Все это он делает одной рукой, вызывая заслуженное восхищение мальчишек, и, пытаясь разобраться зачем он так делает, Алька вдруг обнаруживает, что не видит у него второй руки. Рукав пиджака пуст и для удобства засунут в карман и даже приколот к карману булавкой, а в рукаве только в самом верху шевелится что-то короткое и  непонятное, но видимо живое.

         Пока Алька еще раз убеждается в своем необыкновенном открытии, первый мужчина тоже сворачивает себе самокрутку, возвращает кисет второму, достает спички и дает прикурить сначала однорукому, а затем себе. После этого оба с видимым наслаждением затягиваются и, выпуская дым, начинают обмениваться короткими фразами, а мальчишки, окружающие их, обсуждают увиденное.

       - Вот, - говорит кто-то из них, - вон как кольца пускает.
       -  Да, -  подтверждает другой, -  кольца.
      -  А этот дым из носа выпускает, - замечает третий.
      - Что, из носа! – говорит кто-то повзрослее. - Вон я видел, как один из ушей пускал!
      - Да, ну, из ушей! – не верит другой, - Не бывает, чтоб из ушей.
     - Что, «не бывает!», « не бывает!» Много ты знаешь!.. Вон, говорят, что другие и из глаз
пускать могут, а не то, что из ушей.
      - Ну!.. Из гла-аз! – недоверчиво отзываются окружающие мальчишки. - Из ушей - еще куда... а из гла-аз… - и спор разгорается.

    Альке тоже не верится, что можно пускать дым из глаз. Уши - куда ни шло: он  и сам  чувствует, что нос и уши как-то связаны друг с другом, но глаза…
      - Да, из глаз, – упирается спорщик. – Я сам не видел, а говорят можно…
      Но тут в спор вмешиваются однорукий мужчина:
    - И кто это такую сказку вам говорил: «из глаз»? Из ушей, может быть, кое-кто и пускает, а вот из глаз – это сказки все. Этак и глаза от дыма разъест.
 
    Твердое мужское слово кончает спор среди мальчишек, и кто-то наиболее смелый решает спросить у него, как это он так ловко научился делать самокрутки одной рукой.
      - Что ж, жизнь заставит – научишься, - усмехается  тот. – А вот ты бы попробовал одеться одной рукой – вот мука, я бы на тебя посмотрел… - и он снов смеется.

     Алька смотрит на него, и  думает: « и действительно, как же он одевается одной рукой, неужели сам? И штаны, и рубашку,  и пуговицы застегивает… Хорошо еще, что на сапогах шнурков нет… (Завязывать шнурки  Алька еще не научился)».  Эта мысль так основательно захватывает его, что он долгое время пытается представить себе технологию однорукого одевания и даже пытается опробовать ее на себе, а  вечером, когда возвращается мать, он начинает задавать ей множество вопросов. И тут он узнает, что идет война, что на нас напала другая страна – Германия, в которой живут немцы,  фашисты, что почти все мужчины сейчас на фронте; а там – стреляют, и взрываются снаряды, там воюют в земле, в окопах и еще на танках, который он видел, и на самолетах, которые летают в небе… что очень многие погибают от пуль и снарядов и не возвращаются, как отец той девочки, которая болела скарлатиной, или возвращаются калеками, без рук и без ног, как эти двое -  их еще называют инвалидами.
 
    (Немного позже Алька увидит инвалида совсем без ног; он будет сидеть на низенькой плоской тележке, стоящей на четырех подшипниках и пристегнутой к поясу мужчины ремнями, так что тележка и остатки тела человека составляли собой нечто целое.  В руках у него будут две деревянные колодки, обитые резиной, и он будет ловко отталкиваться ими о землю, чтобы ездить или, упираясь ими в землю, приподнимать тележку над землей, разворачивать ее и ехать в другом направлении. Алька увидит еще много таких человеко-тележек, и во время войны, и после войны, даже женщин, даже мальчишек подростков, подорвавшихся на минах и снарядах, этих изуродованных войной людей, но при этом оставшихся жить и научившихся так ловко управлять своими телами-тележками, что им могли позавидовать многие цирковые акробаты.) А сейчас, засыпая, Алька снова видит перед глазами огромный ревущий танк, кожаные ремни на деревянной ноге, коричневую крупу махорки в обрывке газеты и грубые пальцы инвалида, застегивающего себе пуговицы.
 Что такое «война», и зачем,  почему она куда-то идет, он  пока понять не может.


                3. ДЕНЬ РОЖДЕНИЯ


      Мир расширяется. Алька уже не удивляется, что мир вокруг него достаточно велик, и в нем так много интересного. Это даже становится привычным. Непривычно то, что чем больше он узнает, тем, оказывается, еще больше можно узнавать, и обнаруживается, что окружающее, внешне обыденное и спокойное, часто оказывается непонятным, даже угрожающим, и возбуждает в нем множество странных ощущений и вопросов.

      …Они сидят в той же комнате, где Альке гадали по ладони. Светлая солнечная комната с кружевными подушками на кровати и кружевной скатертью на столе, удивительно чистая для барака. Девочки делают себе «дочек», а Алька сидит рядом на стуле с твердым напутствием от Риты не мешать и наблюдает за процессом. Делают «дочек» следующим образом: каждая девочка рисует себе на бумаге девочку, какую ей нравиться, то с коричневыми волосами, то с желтыми, то с косичками, то с кудряшками, но обязательно с бантами, с огромными синими глазами и в окружении не менее огромных ресниц, от чего их лица становятся даже устрашающими. Все дочки рисуются без платьев, но в трусиках, иногда даже с кружевами, после чего начинается процесс изготовления платьев. Платья тоже рисуются на бумаге, удивительным образом: передняя часть платья рисуется обычным способом, а задняя пририсовывается к ней вверх ногами, или точнее вверх юбкой, и обрезается по рисунку ножницами. Если теперь сложить такое платье по линии шеи, а на месте шеи вырезать ножницами небольшую щель, то получается платье, которое можно одеть прямо на голову своей дочке.  После этого начинается процедура оценки и прямого хвастовства. Каждая девочка убеждает, что ее дочка лучше и находит множество изъянов в чужих дочках, в связи с чем споры разгораются.

    Поскольку Альке из-за экономии дефицитной бумаги ни рисовать, ни резать не дают, а все рисованные «дочки» кажутся ему довольно неестественными, ему становиться скучно. К тому же в какой-то момент он чувствует, что ему хочется пить. Отвлекать девочек он  не хочет, тем более, что хорошо знает, где находится вода:  за занавеской на табурете, в большом зеленом чане с тяжелой крышкой, - и кружка стоит рядом.

   Он сползает со стула, идет за занавеску берет кружку, одной рукой снизу вверх приподнимает крышку чана, а другой -  засовывает в чан кружку, чтобы зачерпнуть воды. Но литая чугунная крышка с неровными краями давит на пальцы, так что он невольно отпускает руку, и тогда крышка острыми краями врезается в кожу второй руку, засунутой в чан, словно захлопывает челюсти. Он еще пытается поднять крышку болящими пальцами и вытянуть руку, но, поняв, что попал в западню, как с селедкой, плачет и зовет Риту.
    
   Рита, конечно же прибегает, поднимает крышку, вытаскивает руку, и конечно же дает ему шлепка по попе:

     - Ну зачем ты туда полез? Вечно ты куда-то лезешь! Нельзя тебя оставить на минуту!
      - Пить хотел, - плачет Алька.
      -   А попросить не мог?.. Уж лучше в ясли тебя водить, чем сидеть с тобой…

       « А попросил бы, сказала бы, что я опять им мешаю», - с упреком думает Алька.

   ...Снова приходит отец. Алька сталкивается с ним внезапно, вбегая в свою комнату, и, узнав, с радостью бросается к нему на руки. Но мать, стоящая рядом, сердится, забирает Альку у отца и снова что-то резко и настойчиво выговаривает ему. Отец суров, губы сжаты, брови нахмурены. Он пытается что-то объяснить матери, доказать ей, но она непреклонна.
      «Уходи, уходи, - единственное, что успевает понять Алька из ее слов, - не дергай ребенка».
    «Почему он дергает?» - не понимает Алька. Отец берет Альку на руки, целует его, снова ставит на пол и повернувшись уходит. Последнее, что замечает Алька, - это слезы в его глазах.

   «Но почему, почему он должен уходить, когда и так бывает очень редко? Почему он плачет? Почему он не может остаться?»… И Алька сам начинает кривить губы, вопросительно глядя на мать. Но тут он замечает слезы на ее глазах и начинает плакать уже в голос. Мать берет его на руки, говорит, что отец снова уехал в свою командировку, уговаривая замолчать и успокоив, отпускает в коридор.

     Гораздо позже, он узнает начало этой истории от самой матери и не сможет осудить ее, но вошедшая тогда в него боль останется с ним навсегда и еще многое предрешит в его  жизни и в отношениях с людьми.

      Но все же самое сильное впечатление, которое остается в Алькином  сознании от первых встреч с  людьми, и пожалуй самый больной вопрос, который будет мучить его всю жизнь, оставляет в нем  другая встреча, со своим сверстником, которая, происходит ближе к осени, когда взрослые девочки уже отвлекаются от игр и начинают собирать книги и тетради, чтобы идти в школу, а мать однажды одевает Альку как-то особенно тщательно и ведет его, а потом даже несет в еще неведомые для него ясли.

               
         -  Ты, помнишь, этот дом? Помнишь? – спрашивает мать, опуская его с рук на землю и снова беря его за руку. – Это твои ясли, помнишь?

    Нет, он ничего не помнит из того, что видит перед собой, и ему кажется, что он видит все это в первый раз: желто-серый песок под ногами, прибитый сверху каплями дождя и усыпанный длинными желтыми иглами, золотисто-коричневые стволы деревьев с иглами вместо листьев, уходящие куда-то вверх так высоко,  что приходится запрокинуть голову совсем назад, чтобы рассмотреть их кроны, квадратную песочницу, крашенную синей краской, и за деревьями – низкий и длинный, как барак, но красивый, выкрашенный голубой краской дом с большими окнами, окаймленными белыми наличниками. Нет, признается он матери, он не помнит. Мать смеется и вводит его через стеклянные двери внутрь дома.

        Выходит какая-то женщина, здоровается с  матерью (видимо, они знакомы) и начинает разговаривать с ней. Потом мать раздевает Альку, ставит его ботинки в маленький шкафчик,  женщина о чем-то спрашивает Альку, кажется о том, не боится ли он, и он отрицательно качает головой. Потом мать целует его, говорит, чтобы вел себя хорошо, и женщина за руку вводит его из коридора в очень большую комнату, где уже шевелятся на полу и по углам человек двадцать таких же, как он детишек.  « Иди, играй, - говорит она Альке, подталкивая вперед, - вон сколько игрушек».

      Игрушек действительно много, даже больше, чем детей: цветные кубики невероятно большой величины, маленькие деревянные - для строительства домов, разноцветные пирамиды кольцами, которые можно надевать на палку, уже знакомые Альке, и еще какие-то  мягкие, непонятные, валяющиеся горкой на большом вытертом ковре. Алька никогда не видел ковра и такого количества игрушек и детей и некоторое время стоит, оглядываясь вокруг и осваиваясь в новой обстановке. Никто из детей не обращает на него внимание, и Алька отходит к игрушкам, и выбрав одну, малопонятную, но большую и мягкую – нечто среднее между зайцем с хвостом и крокодилом без пасти (возможно, это был еще неведомый ему тогда кенгуру), садится на пол и начинает рассматривать ее, пытаясь определить что это такое. Определить этого зверя ему так и не удается,  игрушка уже начинает надоедать ему,  и Алька начинает искать глазами, что бы взять в руки более интересное, как видит, что со стороны к нему направляется крупный пузан с круглым лицом и сосредоточенным взглядом. Подойдя к Альке метра на два, он останавливается и внимательно рассматривает Альку темными раскосыми глазами, не моргая и не отводя взгляда, словно видит что-то невероятное.  «Что это он уставился? - думает Алька. – Познакомиться что ли хочет?»  Алька не против знакомства, но что-то в поведении пришельца его настораживает. Тот подходит к Альке совсем близко, плюхается на пол напротив него и снова замирает, ничего не говоря и пристально глядя то Альке в глаза, то на игрушку в его руках. Алька уже собирается протянуть ему игрушку в преддверии знакомства, но пузан, видимо выяснив для себя что-то важное, неожиданно протягивает руки к Альке, вырывает из его рук неведомого зверя и, не обращая никакого внимания на Альку, начинает сам изучать игрушку, выгибая ей лапы и крутя хвост.

     От такой бесцеремонности Алька замирает. Он бы и сам с удовольствием отдал пришельцу эту игрушку, если бы тот попросили,  но таким способом!.. Альку всегда учили не брать ничего чужого без разрешения, и никто в бараке не поступал с ним так. Но этот невежда с круглым лицом и косыми глазами!.. К тому же Алька замечает, что игрушка, попав в руки пришельца неожиданно становится интереснее, чем в руках у самого Альки,  то ли потому, что находится теперь на более далеком от него расстоянии, то ли потому, что двигает ее теперь другой, и кажется, что она двигается сама. И Алька решает восстановить справедливость и, протянув руки, не менее решительно забирает зверя из рук пришельца.
 
        Теперь наступает очередь удивится незнакомцу. Он сидит, опешив, даже приоткрыв рот от удивления, и переводит взгляд с Альки на игрушку и обратно, видимо соображая, как это игрушка так ловко перескочила из его рук в руки к Альке. Альке даже начинает казаться, что тот начинает осознавать  непристойность своего поведения и попытается сейчас найти способ это исправить. Но, увы, надежды на чужую сообразительность тут же рассыпаются, потому что пришелец  снова молча вцепляется в игрушку и тянет ее на себя, видимо даже не сомневаясь, что право обладания ею принадлежит только ему. Но и Алька, уже наученный опытом, крепко держит зверя в руках, вовсе не желая сдаваться, и тогда происходит то, чего Алька уже никак не мог предвидеть. Пришелец отпускает игрушку, открывает рот и орет так, словно его внезапно ударили доской по голове, - Алька еще никогда не слышал такого громогласного рева, разве что от танка. При этом лицо у пришельца краснеет и сжимается в губчатую маску, глаза превращаются в щели, а из этих щелей, как из клизм, брызжут вперед огромные светлые слезы и ручьями катятся по круглым щекам.  Крик разносится по всей комнате, дети останавливают свои игры, издали бежит воспитательница и бросается к орущему, спрашивая, что случилось,  а тот – вот верх коварства! – продолжая орать, указывает пальцем на Альку и на игрушку.  Воспитательница начинает укорять Альку, зачем он взял чужую игрушку, Алька, путаясь в языке, пытается объяснить, что это он первый взял игрушку и играл с ней, а тот пришел и отнял, дети, окружив их, с осуждением взирают на происходящее, а бегемот орет, распуская по лицу слезы и слюни, и конца этому, кажется,  нет.

        Наконец, воспитательница, пытаясь как-то решить проблему крика, уговаривает Альку отдать игрушку орущему. Алька, конечно, соглашается, и тот, добившись желаемого, - надо же! - моментально прекращает рев и удовлетворенно, словно на это и рассчитывал, удаляется в сторону с игрушкой, даже не всхлипнув напоследок. Воспитательница объясняет Альке (не тому крикуну, а почему-то Альке), что игрушек много, всем хватит, и не стоит ссориться из-за игрушек (можно подумать, что он и сам этого не понимает или с кем-то ссорился!),  и тоже уходит к другим детям, а Алька остается сидеть один, глубоко задумавшись о превратностях судьбы и над тем напором и коварством (этих слов он, разумеется,  еще не знает, но понятие уже возникло),  которые неожиданно открылись ему в новом представителе рода человеческого.  «И как это получается, - думает он, - что мирного, который никого не трогает, обижают, невиновного обвиняют, а виновного, да еще вруна,  не то чтобы наказать за его поведение, так еще отдают ему игрушку, чтобы он не нарушал общего  спокойствия?». 
 
       Он сидит в недоумении, еще не представляя, сколько раз в жизни  он столкнется с подобным явлением в поведении людей  и сколько еще раз будет скорбеть по поводу этих черт человеческой натуры: не думать о других, без стеснения присваивать себе чужое и самозабвенно отстаивать свои личные интересы, переходя порой все мыслимые границы морали. Позже, будучи уже взрослым, он  напишет однажды с грустной иронией в стиле  старых восточных поэтов: «Часто бывает, что опыт один получает от жизни идущий; хуже того, и заслуги других получает порою орущий». Но написав это, так и не решит, как избавить человечество от этой болезни. (Многие ли взрослые задумываются о том, как рано в детях зарождается понятие справедливости, чувство собственного достоинства и первое ощущения обиды на внешний мир и людей, переходящее порой в глубокое разочарование людьми, порой в убеждение, что все в мире устроено не так, как должно бы быть?)

      Некоторым утешением от этого дня для Альки становится вечер, когда приходит мать, и воспитательница рассказывает ей о случившемся, но Альке, кажется, все же удается объяснить им, как все происходило на самом деле. А когда они возвращаются с матерью домой, и вместе с Ритой садятся ужинать вареной картошкой, мама неожиданно восклицает:
       - Господи! Рита!.. Совсем забыли! У Альки же сегодня день рождения! – и начинает искать по дому, чтобы ему подарить, но так ничего и не находит.
        - Даже вкусненького ничего нет, - сокрушается она, передвигая тарелки в шкафчике у плиты, и отдает Альке свой кусочек сахара.
  Но зато любопытный Алька узнаёт в этот вечер удивительные вещи: что оказывается он родился , что раньше, пока он не родился,  его оказывается и вовсе не было, что всех людей тоже раньше не было, пока они не родились, что все люди рождаются и умирают, когда постареют, или когда их убивают на войне; что он родился три года назад и поэтому ему уже целых три года. Заодно он узнает, что такое годы и месяцы, как появляются и проходят времена года, что такое день рождения и как он должен праздноваться; что Рите уже десять лет, а маме – тридцать один год, и они пока умирать не собираются, потому что еще не старые. Одновременно он узнаёт, что у него оказывается есть множество родственников: дяди и тети, которые являются братьями и сестрами мамы и папы, а так же, двоюродные братья и сестры, которые являются детьми его тетей и дядей, и даже есть еще бабушка и дедушка, которые для мамы, тетей и дядей являются матерью и отцом. То же самое существует, оказывается и у папы Лени, и у других людей (переварить такое сразу не очень просто, особенно если в объяснении одновременно с мамой участвует Рита, которая считает своим долгом объяснять все это вместе с мамой, потому что ей все это уже известно и многих родственников она знает и видела сама). На алькин вопрос, а где же они все эти дяди и тети, ему объясняют, что дяди сейчас сражаются на фронте с немцами, бабушка, дедушка, тети и его двоюродные братья и сестры находятся у себя дома, но «под немцами», в оккупации. Потому что немцы захватили то место, где они живут, и узнать, что с ними сейчас происходит невозможно, потому что письма  туда не ходят, и поезда туда не ходят, и вообще ничего туда не ходит, потому что там фронт и идет война.
    Весь остаток вечера Алька разбирается со своей родословной и самим процессом рождения и смерти людей, но так до конца и не может понять, как он все-таки родился, хотя мог и не родиться, как это он умрет, если совсем не хочет умирать, как поместился в животике у мамы, даже если был гораздо меньше, и - главное - как смог оттуда вылезти? Но мама говорит, что этого он пока еще не поймет, а поймет, когда подрастет, а поэтому надо ложиться и спать, чтобы быстрее вырасти и стать взрослым.
     А утром следующего дня, когда он снова приходит в ясли, он сталкивается взглядом со вчерашним крикуном-незнакомцем, который наверняка еще ничего не знает ни о своем рождении, ни о возможных родственниках, но зато несет куда-то в руках того самого зайце-крокодила-кенгуру, опасливо поглядывая на окружающих. И увидев Альку, он сначала замирает на месте, упершись в него неподвижным взглядом, а потом, сморгнув, бочком, бочком обходит Альку стороной, не отрывая от него взгляда и на всякий случай крепче прижимая к себе свое приобретение.

  «Ну пусть так и ходит»,  - решает про себя Алька и уходит  на ковер складывать кубики.

          Опыт учит не всех, но многих.

(Продолжение 4. Мир прекрасен?)http://www.proza.ru/2015/06/09/1850