В маленькой лаборатории ч. 7 Днепров и камера обск

              В маленькой лаборатории ч. 7 Днепров и камера обскура

Как то конце августа Толик рассказал о запрещенных фотографиях Красной площади, о Птенчике и его фотоаппарате – камере обскуре в виде спичечного коробка с отрезком пленки на донышке. Эта история очень заинтересовала Днепрова. Он долго смотрел на свою чудесную павильонную камеру, потом выкрутил свой не менее чудесный объектив и поднялся в свою без сомнения чудесную лабораторию.
И понеслось!
Галактионыч выточил алюминиевый стакан с ободком, внешней фоторезьбой и предельно тонким в центральной части донышком. На мерительной плите часовой индикатор показал толщину 0,18 мм. Крачинский вручную нулевкой и притиркой уменьшил этот размер втрое. Френкель отанодировал стакан в матовый черный цвет, Петровский алмазным резцом нанес две тонкие зеркальные проточки на стенке. Назавтра Крачинский - невиданный случай! - позвал всех в свой подвал. Свет не включал, только настольную лампу. Сидеть было не на чем и все сгрудились вокруг стола. На каленой полированной плитке стоял ярко освещенный черный стакан. В конусе света появились изящные кисти: в левой сверкал тонкий керн, в правой – любимый латунный молоточек.  Рука опустила острие керна на донышко стакана и замерла. Через секунду раздался легкий удар. Крачинский положил на стол белый кружок и протянул Френкелю матовое стеклышко и стакан. Сквозь отверстие и стеклышко Леня глянул на кружок и передал стакан дальше Галактионычу – тот осмотрел отверстие через глазную лупу, потом передал Петровскому, который, не глядя, отдал стакан Днепрову. И все пошли наверх в лабораторию, Днепров – по коридору в свой павильон.

Стакан выглядел как настоящий оптический инструмент и на месте объектива совсем не портил вид фотокамеры. В отверстие на донышке можно было пропустить эмалированный медный провод диаметром 0,07 мм (с изоляцией), а  0,08 уже не проходил. Днепров опасался дифракции и Крачинский увеличил диаметр до 0,3 мм. Уже не керном, но специальным вырубным пуансоном. Микроскоп демонстрировал почти идеальные края почти идеально круглого конического отверстия. При расстоянии до матового стекла 924 мм, это давало светосилу обскуры 1/3080. Ничего себе! Ну, то есть, ни черта видно не будет. Но, кто знает, надо попробовать.

На матовом стекле действительно ничего не наблюдалось даже адаптированными глазами под накидкой, даже при освещении объекта – стеклянного графина с водой – двумя мощными софитами с пятисотками. Однако, мелкозернистая фотопластинка, после длительной экспозиции и фотохимической обработки демонстрировала прекрасный негатив. И какой мастер это Крачинский, - восхищался Днепров – без разметки – на глаз - тихонько ударил один раз и проколол донышко точно в центре! Он снял со стеллажа пару книг, арифмометр, тетрадь и до конца работы занимался астрономическими расчетами.

Назавтра призвали Птенчика, - говорят, живет где-то в центре на верхотуре. Прихватив компас, Днепров посетил живописную крышу с необитаемым еще с довоенных времен полуразвалившимся солярием, останками шезлонгов, шведских лестниц, кабинок для переодевания и остатков огромной неоновой рекламы. Здесь было просторно, ветрено и пронзительно холодно. Как Наполеон перед сражением Володя внимательно изучал детали городской панорамы и щелкал затвором фотоаппарата. Потом ждали солнечную безветренную погоду. Потом, Френкель выписывал пропуска и выносили камеру со всеми причиндалами. Поздним вечером везли в центр, пыхтя поднимали  по черной лестнице на пятый этаж, на чердак и уже знакомую крышу. Установили обскуру под плащ-палаткой на северную – самую живописную сторону, зарядили кассету с низкочувствительной, но зато с высоким разрешением пластиной. На ночь сняли крышку – открыли обскуру, наказали Птенчику дежурить и ушли. А тот вскорости крепко закимарил.

Под утро Птенчика разбудил Днепров – принес завтрак, отправил досыпать, закрыл обскуру  и раскрыл рабочую тетрадь. Вот, где пригодилось чемпионское профессиональное умение оператора радиостанции проводить суточные бдения в радиоэфире, вот где поддержала привычка быть активным долгие томительные часы, наблюдать анализировать, точно следовать намеченному плану, фиксировать каждую мелочь, предугадывать изменения, мгновенно реагировать и глубоко отдыхать в минуты затишья.

Нет, Днепров не дежурил – он ваял! Управлял движением в замкнутом мире обскуры. Рисовал. Инструментами были зоркий глаз, обостренное чувство перспективы, воображение и интуиция, знание траектории движения светила в местной системе координат – здесь и сейчас. Не зря же он пол дня трещал арифмометром. Словом – художник. Но, не одинокий!

Утром Солнце прогоняло ночь и уступало ей вечером, оно разглядывало все со всех сторон, оно блестело во всем зеркальном, бликовало на кривизне, на сколах и гранях, оно изменяло освещенность, пыталось заглянуть в темные ущелья улиц и провалы дворов. Его лучи отражались всем земным и рассеивались небесным. И все это вливалось через крошечное отверстие  в замкнутую до абсолютной черноты обскуру, оседая в тонком слое эмульсии на поверхности пластины оптического стекла. Был и третий художник – Время! В обычной съемке  оно не участвует – разве что открывает-закрывает затвор на доли секунды. Но сейчас Время  было полноправным действующим лицом. Это оно разворачивало роскошную картину всеобщего движения. Вместе с Солнцем оно превращало всё отбрасывающее тени в солнечные часы: столбы и деревья, заводские и печные трубы, дворцы и хижины, храмы и хибары, мачты и флагштоки, парашютную вышку в ЦПКО, три опоры антенного поля радиоглушилок…  Город был скопищем солнечных часов. Он сам был гигантскими часами с несчетным количеством стрелок-теней. И все это вверх ногами в обскуре медленно двигалось и экспонировалось-накладывалось на одну и ту же фотопластину.

А еще Днепров думал об иллюзиях – «обмане чувств, вызванных искаженным восприятием действительности», как говорят философы. Известно, что картины, написанные в реалистической манере вызывают ощущение трехмерной сцены. Другими словами, такая картина – человеческое творение - создает оптическую иллюзию! Он спрашивал себя: изображение, нарисованное бездушным фотоаппаратом, предельно примитивной обскурой на ПЛОСКОСТИ тоже иллюзия или объективная реальность, как говорят те же мудрецы?

Вообще-то у Днепрова был только один физический инструмент, к тому же очень грубый – крышка, которой только и можно было либо закрыть, либо открыть отверстие обскуры. Он знал: там на этой пластине в ее двумерном мире, как в детской сказке, свет всегда побеждает тьму. Там, где свет лизнул фотослой, уже нет места тьме, - там он остается навсегда в виде экспонированных зерен галогенида серебра. Он знал, что за многие часы Солнце и Время зальют-засветят практически всю фотопластину и погибнет на ней весь этот день. Надевая крышку, он разрывал объемы внешнего мира и обскуры, он прерывал процесс движения на пластине, он не позволял свету поглощать уже нарисованное. Снаружи – там, под солнцем и Луной - часы продолжали двигаться, но в закрытой обскуре время останавливалось (недостижимая мечта!) и это, конечно, приводило к совершенно неестественным эффектам. Большую часть времени обскура была закрыта. В середине дня Днепров снимал крышку лишь на считанные минуты, потом закрывал ею обскуру и уходил отдыхать в низкую, с плоской крышей деревянную комнатку-ящик Птенчика у стены двухэтажного чердака и поражался царившей тишине и опрятности этого нищего студенческого жилища. К вечеру пришли тучи.

Еще до новой зари всё вернули в лабораторный павильон. В понедельник уже Днепров позвал всех к себе. Стеклянный негатив на просмотровом столе был плотным и очень четким. С птичьего полета угадывалась перспектива города. Но воображение плохо представляло каков будет позитив – ведь на групповом негативе мы с трудом можем отыскать даже очень знакомые лица.

Позитив печатали на контактном столе. Днепров с Птенчиком извели пару квадратных метров рулонной фотобумаги, трехлитровую ванну проявителя и такую же закрепителя. Провозились до восьми вечера. Большая пробная фотография во всю площадь кассеты (0,8 х 0,8 м2) потрясла всех.  Даже Петровский неотрывно смотрел и кочумал!

Это было что-то совершенно необычное: полная глубина резкости,  странная перспектива – так не видит ни объектив, ни глаз. Это проделки обскуры! И простор – Валентина, конечно, заявила бы, можно задохнуться от воздушной необъятности и голова от высоты кружится: там – внизу под несколькими этажами – обрывок газеты на брусчатке, а там далеко-далеко в ЦПКО скамейки видно и ферма парашютной вышки угадывается… И ни одного человека, собаки, птицы, автомобиля, трамвая, троллейбуса… Ни тучки, ни облачка. Вымерший город под неживым, каким-то павильонным небом. Самое поразительное – освещение какое-то, ну… фантастическое! И день и ночь, как на гравюре  „Day and Night“ довоенного Маурица Эшера. Да-да, потому что такого не бывает, потому что в природе такого не может быть никогда. Это был очень знакомый город, но какой-то неземной. Марсианский, как у Рея Брэдбери? 

По окнам многоэтажных фасадов городка военного училища диагонально прошло отраженное Солнце и там за городом, на холмах здания сверкали страшным пожаром. Озеро напоминало зеркало катка. На ближних деревьях листва слилась в тучи мотыльков и они стояли укутавшись  прозрачной дымкой. На огромных часах ратуши не было стрелок. Оставили четкие следы и ночные светильники: бисерными ожерельями сияли точки ночных фонарей, разливались светлые озерца редкой неоновой рекламы. Справа ближний столб стоял без средней части! При ярком свете дня почти все окна сияли, в ближайших можно было сосчитать количество лампочек в люстрах. По улицам текли огненные реки фар. Внизу на площади искрящие на повороте трамваи нарисовали яркую дугу, в светофоре горели все три сигнала. В лабиринт старых узких переулков солнце почти не проникало и там царил поздний вечер, в дворовых колодцах – глубокая ночь.
Эх, где бы добыть большие цветные фотопластины!

Для подчеркивания или удаления деталей следующий позитив проявляли вручную – ватными тампонами, пропитанными проявителями. Детали обрабатывали тонкими кистями. Это уже напоминало  работу живописца – поглядывая на первый позитив, нужно обмакнуть тампон в выбранный проявитель, сделать мазок и под ним появляется изображение, еще мазок, и оно становится сочнее. Птенчик выхватил с лабораторки Лену-архитекторшу – лучшую рисовальщицу на факультете. Она вначале даже испугалась: глубоко в подвале большая комната без окон, вся в кровавом свете больших фонарей, кругом какие-то аппараты, немного пахнет химией и сыростью, где-то что-то капает…  Но потом освоилась. На стене – эта самая фотография, на столе в плоской пустой ванне – уже экспонированный и слабо проявленный тисненый картон, можно сказать, холст картины. Лена тоже извела пару листов, но третий был великолепен. Это было как чудо, когда мастер ставит в зрачки пару скупых точек и портрет оживает. 

Высушили, принесли рулон в лабораторию, развернули, закрепили на большом кульмане, опять удовлетворенно восторгались.

Только Петровский сразу как-то напрягся, что не сразу заметили:
- Славик, ау! Ты че такой суровый?
- Кто зону охранял, тот в цирке не смеется, - а сам неотрывно что-то разглядывает.
- Петровский, что ты там узрел?
- Голую девицу в окне?
- Ага, - Славка медленно простер руку с вытянутым  пальцем и все увидели девицу, но не голую.

Такое мог заметить только остроглазый Петровский: в нижнем левом углу на плоской крыше, утыканной печными трубами вовсе не причудливое вытянутое пятно - там за парапетом распростертое тело. И увидеть его можно было только с высотного солярия Птенчика.

Крачинский достал обзорную лупу:
- Кобета, - от волнения он перешел на польский.
Днепров стремительно вышел.
Галактионыч запер дверь.
Френкель печально вздохнул и снял трубку:
- Начальник на месте? Срочно соедините… Фрол Юрьевич, у нас тут критическая ситуация.   Зайдите, вы должны сами посмотреть. Да, безотлагательно.

Минут через десять в дверь тихо постучали.
- Что случилось, что за спешка? Почему ко мне не пришли? - зав спецчастью был явно недоволен. Леня подвел его к кульману, Крачинский подал лупу, Петровский указал пальцем.
После долгого рассматривания деталей и общего вида Серебряный обернулся:
- Кто еще это видел?
Тут в дверь опять постучали.
- Петровский, посмотрите, кто там.
Это был Днепров.
- Кто, кроме вас, это видел?
- Лена в проявочной заметить не могла.
- Огородник тоже. Четверть часа, как увидел это Петровский.
- Когда и откуда была произведена съемка? Кто фотографировал? Вы для этого выносили фотооборудование? Мне докладывали…   Где негатив, сколько отпечатков сделали?
Френкель пододвинул стул:
- Давайте сядем. Дело было так… - и Леня рассказал все быстро и точно.
Вопросов у Серебряного не было:
- Негатив и отпечатки принесите сюда. Будьте на месте, - он встал и пошел к двери, - никого не пускайте, скоро вернусь. - Хмыкнул про себя, - Труп… – открыл дверь…
- Я могу вычислить примерное время, когда, - Днепров запнулся и закончил, - это оказалось на крыше.
Первый КГБист института, как говорит редакционный художник Вадюня, «внимательно пгосканиговал» всех, особенно Петровского и еще особеннее Днепрова, - не сдержался:
 - Вот черти! – и, выскочил в коридор, хлопнув дверью.

Тут и пригодилась давно забытая и вскрытая Петровским дверь – теперь он вмиг скрылся за ней – только слышны были прыжки через ступеньки.
И тут же «Москвич», газуя на крутом вираже, вылетел на улицу и скрылся за углом.
- Вот урка – проскочил ведь мимо поста!
- Да он через грузовые ворота перелез.
- Куда его черти понесли?
- Не терпится на ту крышу посмотреть.
- Подождем, делать нечего. – Френкель повернулся к Днепрову, - Володя, открывай свою тетрадь и спокойно поясни, что у тебя там.
- Надо еще с компасом уточнить там на крыше.

Через пол часа вернулся Петровский:
- Еще лежит! Пригляделся – точно, женщина! Кто приголубил и туда доставил? Слышите, никого еще нету. Птенчика на стрёме оставил.
И сразу же постучал Серебряный. Привел серенького улыбающегося человечка:
- Сдайте все фотоматериалы – вернем. Владимир Леонидович, - он повернулся к Днепрову, - пойдемте - дадите пояснения товарищу у меня в отделе. Там и напишите отчет о случившимся. Остальные потом заглянут и подпишут.
Под конец работы позвонил Птенчик: «Там уже все чисто».

Потом комитетчики вернули негатив. С высококвалифицированной ретушью – тело за бордюром, как корова слизала.

Субботний номер областной газеты пользовался особым вниманием: в двух подвалах развотора рассказывалось об успешной операции по обезвреживанию и задержанию преступной группы бандитов и убийц. «Благодаря своевременной помощи общественности» была обнаружена давно разыскиваемая некая «королева Марго» - главарь банды, что и обеспечило успех операции.

 При встречах Серебряный улыбался, как Джоконда.

История эта имела весьма неожиданное продолжение, а именно: Днепрову предложили должность штатного фотографа по совместительству. Присутствие на любом официозе, юбилеях, демонстрациях, спортивных соревнованиях, открытиях выставок, лабораторий, увековечивание  научных, учебных и других деятелей и достижений,  сопровождение первых институтских лиц даже в командировках и еще море обязанностей – все это было недостатками должности. Но были и плюсы: три профессиональных иностранных фотоаппарата с набором сменных объективов, две кинокамеры 35 и 16, неограниченное количество зарубежной пленки, бумаги (включая, конечно, цветную) и химикалий, шикарная трехкомнатная фотолаборатория с, опять же, зарубежной техникой – проявочная и сушильная машина, глянцеватели на все форматы, увеличители с системами цветовой коррекции, контактный стол, термостатированные ванны, аналитические весы,  и еще море всякой всячины в высоченных стенных шкафах. Судя по состоянию замков, отсутствию ключей к ним и пыли, некоторые не открывались с исторических времен. Да! – еще право заказывать транспорт из институтского гаража. Посоветовавшись с друзьями, Днепров предложил создать группу из трех-пяти фотографов-волонтеров, которых он найдет в институтской среде и обучит должным образом.  С этим предложением согласились и очень скоро друзья наводили свой порядок в главной институтской фотолаборатории.

По внутреннему позвонил старый знакомый Днепрова инспектор ОК Алексин О.К.:
- Будете в главном корпусе, загляните на пару минут.
Оказалось, надо ознакомиться с новой записью в трудовой книжке, где значилось, теперь В.Л. Днепров не вк. рабочий, но ст. инженер!
- Конечно, без потерь в доходах,- успокоил О.К., - Даже совсем наоборот.
Повышение спрыснули в Кавказском зале. Галактионыч подвел итог:
- Вот Леня, наконец-то уговорили на старости лет, едет  защищаться, и тебе давно пора браться за диссертацию!

Только после этого Френкель «сварил» сверхмелкозернистую эмульсию, которую нанесли на стеклянную пластину в поливочной машине. Пройдя все стадии фотохимии, на выходе получили большой стеклянный позитив – слайд. Его вставили в стенную нишу. Когда задернули тяжелые шторы и включили заднее освещение, стало ясно, работа выполнена, как всегда, на высшем уровне – Лена-архитекторша аж визжала от восторга и прыгала на одной ноге! Как соавтору ей тоже подарили отпечаток.
А Птенчик предложил:
- Давайте напечатаем обращением соляризацию, негатив с перепроявкой, с отложением солей.
Птенчика любили:
- Хочешь, сам делай.
И он сделал.
Это тоже было здорово! Это было еще ближе к живописи, точнее к современной живописи. Днепрову это даже больше понравилось.

Приходили смотреть коллеги из соседних лабораторий, из управления НИСа, даже проректор по науке. Отдельно заглядывали друзья: Радин, Валентина Лазаревна, Лернер… Михаил Давидович попросил две копии соляризации. Повесил их на работе и дома.

Но Птенчик не унимался! У себя на чердаке нарезал и собрал из старых упаковок фанерный ящик в габаритах днепровской обскуры. Благо, почтовое отделение на первом этаже, гора битых посылочных ящиков во дворе. Заклеил дырку в середине фронтальной стенки кружочком фольги с малым отверстием - опять Крачинский легонько стукнул, все стыки ящика черной бумагой. Сработал свою обскуру. Расколол Френкеля на две фотопластины и терпеливо дожидался осенних гроз. Дождался и был дважды вознагражден. На первом снимке по ночной панораме города бушевал ад кромешный ливня сотен ветвящихся молний от ближайших небес до далекого горизонта. Но второй был вообще редчайшей удачей и не только в эстетическом, но и в научном смысле. На нем был все тот же молчаливы ужас, но почти по диагонали расписалась… шаровая молния, оставившая причудливо петляющий грандиозный, наверно километровый, след! Радин повесил отпечаток в своей высоковольтной лаборатории, тиснул в многотиражке, советовал послать фотографию в «Науку и жизнь».

Как-то явилась парочка из главного корпуса: длинная и тощая зав. институтским музеем и маленький пузатенький физический завкаф.
Славка очень удивился и плотоядно спросил:
- Слышь, а это что за окурок?
- Держись подальше от этого дерьма, - Галактионыч увел Петровского от греха подальше.
- Нет, ты мне скажи – я ведь это падло знаю! Карлуша, жлоб, новенький двигатель запорол, прикатил ко мне в гараж, порядки начал заводить. –  Славка вспоминал и сам опасно заводился.  - Я его на х…  выгнал. И сейчас выгоню!
- Успокойся, он большая шишка и сволочь.
- Все равно забью ему пару гвоздей…