09-25. В голодный год роди ребенка

25 ноября 2004 г«Петербургская Металлургическая Компания»  переехала в новый офис на Звенигородской улице, 22. Здание – одно из самых красивых на этой улице, бывший особняк, к которому позже пристроили 4-ый этаж.  Недавно его отремонтировали под сдачу в аренду разным организациям, нашей  - выделили 3 этаж. Производственный отдел временно переехал в другое крыло этажа, поскольку предназначенная нам комната еще не освободилась. В памяти осталась суета переноса мебели, побелка на всем, что можно (последствия недавно оконченного ремонта), упаковка, а потом розыск мебели из нашей комнаты. Лариса, как ей и положено, до последнего сидела в старом офисе, занимаясь на телефоне доставками, мужчины организовывали перевозки и таскали мебель, а я одна ее расставляла и возвращала комнате  жилой вид. Переехали в два дня. Место себе я подобрала хорошее, за стенкой, напротив Василия Васильевича, Ларису обустроила возле окна, как она и хотела.

Дорога на работу стала длиннее за счет увеличения пешеходной части пути, причем по не обустроенным для пешеходов сторонам улицы Марата, с пересечением двух оживленных перекрестков. Впрочем, все это – ерунда. Когда на сердце постоянный груз тревоги и тягостного ожидания ужасного конца, как-то не до офиса, не до комфорта в нем. С Ларисой тоже отношения были не столь теплыми, как хотелось бы. Мы уже узнали друг друга получше и обе поняли, что ладить нам необходимо, а искренне дружить мы не будем никогда.

Комаров чувствовал себя плохо. Худой, высокий и всегда очень бледный, он передвигался медленно, долго думал, прежде, чем что-то сказать, был вежлив, тактичен, но сердце за него щемило. Уже наблюдая состояние мамы, я понимала, сколько усилий ему требуется, чтоб продолжать работать и не показывать окружающим своего состояния. Возможно, у него тоже были боли.

Мамино лечение руками я подкрепила натуропатическими  снадобьями – лицитином  и чаванпрашем, купленными по совету Регины в Аюрведическом Центре на Роменской улице, где читал свои лекции И. Ветров, он же – рекламировал эти снадобья. В их чудодействие я не верила, хотя и очень старалась, но знала одно – хуже не будет.  А  7 декабря, я позвонила экстрасенсу - Саше  Шибанову, чтоб обсудить состояние мамы.  Маме становилось все хуже и хуже, но Саша сказал,  что это не значит, что все плохо: «энергия была получена и идет борьба в организме, которая не может происходить безболезненно». По его мнению, раньше месяца, то есть до 12 декабря, нет смысла начинать новый курс. Он пригласил меня в клуб «Другой мир» на Бумажной улице, где пообещал дать мне ключ исцеления (формулу), чтоб самой лечить маму по их методу.  Этот метод изобрел его второй учитель (наконец-то он произнес это имя!) - Фархат Ата, еще одно какое-то воплощение Создателя на Земле, о котором я пока ничего не слышала. Шибанов ведет на Бумажной группу, где они собираются  каждый понедельник и четверг. Мне терять было нечего, я решила сходить.

Саша кое-что прояснил по поводу своих методов. Перед сеансом они настраиваются мысленно на  Создателя - Фархат-Ата, проговаривают про себя данные им формулы. Во время их «мирского» разговора во время сеанса  с пациентами у них, якобы,  все равно идет внутренняя работа, они чувствуют человека и с каждым говорят на том языке, который поможет установить контакт. В принципе, их контакт с мамой был много лучше, чем я могла ожидать, но вот  какой будет результат – я не сказать не могла. Ответ на этот вопрос зависел от моего отношения, от силы моей веры - от мира, который я строила своими мыслями. К сожалению, я не всегда удерживала себя в положении духовной точки зрения: мне сильно мешало мнение Основина и его медицинское заключение, все-таки сделанное им по настоянию мамы для оформления ей 1 группы инвалидности. Его согласие сделать справку и его действия неотвратимо влияли на маму, которая все больше и больше смирялась перед болезнью и все меньше хотела ей сопротивляться.

Я делала все, что могла, лишь бы  помог Бог. Я причащалась по субботам и молилась по утрам. В «Другой мир» на Бумажной улице я решила сходить обязательно.  А Основин уже вызвал к нам на дом онколога, у него сомнений в диагнозе не было.  У мамы все время шли изменения – высокое давление ее больше не мучало, пальцы рук  выпрямились, сама она сильно похудела, поскольку есть ничего не могла, жаловалась на постоянные боли в боку. Последние два дня она была совсем плохой, с трудом передвигалась, спала урывками спит, а сегодня утром сама захотела воды (мы давали ей и пили сами только талую, заряженную Александром). Мысль о любой еде вызывала у нее  отвращение.

Я каждое утро лечила ее руками и, как ни странно, чувствовала под руками  энергию, а она чувствовала жар от моих рук. Перед сеансом я настраивалась на икону, просила у Господа позволения стать проводником Его воли. Было ли грехом то, что я делала  – не знаю. Думаю, что лечить родных не грех, все средства хороши, если результатом будет добро.

 «В голодный год роди ребенка». Эта фраза была произнесена священником, выступавшим однажды по телевизору. Он имел в виду, что даже в самый трудный час нашей жизни нужно доверяться Богу, и он даст нам  нужные силы.

Мама умерла 18 декабря 2004 года, где-то между 18-30 и 19-10  вечера. Умерла, уже не мучаясь, находясь вне сознания, так как с 16 числа впала в состояние, похожее на сон, и уже не реагировала ни на что. Онколог из Московского Онкоцентра пришла к нам по вызову Основина, 14-го, в тот день у мамы была высокая температура. Врач, не зайдя к ней, села заполнять карточку и писать  рецепты в другой -  моей комнате: бесплатный рецепт на две упаковки трамадола – сильного обезболивающего средства, чего-то говорила о направлении в хоспис, о том, что уже есть 4 стадия, видимо, последняя. Я как-то не особо ей верила – врачиха к больной даже не подошла, а о хосписе я даже думать не хотела. Потом, по моему настоянию она все-таки осмотрела маму, прощупала ей грудь и живот,  опухоль нашла без особых трудов. Пошла мыть руки – после, а не до осмотра пациента! На все мои вопросы, что маме можно – отвечала, что можно все, что поможет снять боль. Я поняла, что нам ничего не светит, хотя не было ясно, как долго это может длиться.

Неделя с 11 по 16 декабря была самой тяжелой. Тогда мама еще находилась в полном сознании, боли не прекращались, хотя она не стонала и не кричала, как это бывает при такой болезни, а только вскрикивала, когда, требовалось ее поднять или перевернуть, почти не выходила с нами на контакт, на все вопросы отвечая лишь отрицательным покачиванием  руки и словами «погоди», один раз ясно произнесла, «боже, какая пытка!». Вообще, она никак не пыталась выйти на контакт со мной, помочь мне или что-то пояснить словами, была полностью погружена  в мир собственных ощущений. Это не означало, что она не любила меня или не видела моего состояния. Один раз она молча поцеловала мне плечо, когда я ее поднимала.

 Если до этой недели боли начинались только спустя некоторое время после приема пищи и через пару часов утихали – мы ограничивались лишь в четвертинкой таблетки пентальгина, пили укропную воду, делали процедуры с «Минитагом», а  я подкачивала ей энергию  по чакрам, то с  теперь мне приходилось  давать ей трамадол три, а иногда и 4 раза в день. Периодически вставала и заходила к маме ночью. С выходом в отпуск я перебралась в Машину комнату, раздвинув кровати, а Машу перевела к себе. Но в ту ночь, когда мы с ней легли в одной комнате, я  заснуть не смогла: у нее началась непрерывная и неуправляемая икота, длившаяся почти три дня – все это время мама тоже не спала.  Помню, как 16-го в последний раз ей принесли пенсию – мама тогда сидела на кровати, но почти ни на что не реагировала, почтальон выдала деньги мне. В этот же день икота у нее прекратилась, мама меньше стала реагировать на боль, когда мы ее поворачивали.. Она впала то ли в забытье, то ли в сон, и на боль не жаловалась, видимо, ее нервные окончания начинали терять чувствительность. Я положила ее на кровать, убрав высокие подушки, и все остальное время она, не меняя позы, спала, почему-то с открытым ртом, с ясно слышимым дыханием, но без храпа – со стороны это выглядело, как нормальный сон. Я уже больше не давала ей ни воды, ни лекарств – не видела необходимости, хотя и мучилась мыслью, что все пускаю на самотек.

Ириска все дни этого месяца почти не отходил от мамы. Когда она еще вставала  сама и садилась на кровать, он, находящийся при ней  неотлучно,  страшно радовался:  клал голову ей на колени, громко мурлыкал,  а в тот последний день ее жизни  все время лежал на ее ногах....
 
В маминой  комнате все эти дни постоянно горела лампадка,  в тот вечер, предчувствуя конец, я еще зажгла две свечи у ее изголовья и лампадным маслицем Ксении Блаженной  из Смоленской церкви  начертила на мамином лбу крестик.

В 1910 Ириска мяуканьем позвал меня в мамину комнату, а когда я вошла, там было тихо. Глаза мамы были  широко открыты и смотрели в потолок, рот открыт, а лицо было совершенно холодное. Я позвала Машу. Она тоже поняла, что это – конец.

 Я почти ничего не чувствовала – все это, как будто, происходило не со мной. Маша тоже не плакала. Где-то было даже облегчение: это случилось, это не затянулось на долгие месяцы пытки, это уложилось в пределы так вовремя взятого мною отпуска, который меня заставили  использовать в конце года, чтобы по правилам нашей «ПМК»  он не пропал … Мы обе, вернее все трое, были уже достаточно измучены происходящим, силы, казалось, подходили к концу.

На протяжении всего месяца каждую субботу я ходила на причастие в нашу Чесменскую церковь, оставляла записки. Дважды заказала отдельный молебен за болящую: 16 го  (в тот день вечером неожиданно кончилась ее икота и она «уснула») и утром 18- го,  в день ее смерти, которая случилась «тихо,  мирно и нестыдно». В ту субботу, 18 декабря я тоже молилась на литургии. В середине службы мне вдруг стало так плохо, что я даже попросила служительницу разрешить мне снять пальто и положить его на подоконник.

 Выходит, что мои молебны по-своему сделали свое дело: я просила за спасение души, за здравие, а получила ее относительно легкую и быструю кончину. Может, это и было самым лучшим для всех нас благодеянием в данных обстоятельствах? А может быть, это я  подсознательно  просила у Бога именно такого исхода?   
Еще до прихода врачей, я попыталась рукой закрыть маме глаза,  но это не удалось – лицо окаменело. Теперь, закрывая ее простыней, я с ужасом и удивлением заметила слезы на ее щеках – их не было прежде! Может быть, процесс умирания длился все это время, а она все еще присутствовала здесь, все слышала, наблюдала….

Я до сих пор виню себя, что с 1830 до 1900  не была с ней рядом, может быть, она в это время пришла в себя, может, что-то могла мне сказать, ведь до этого она «спала»  с закрытыми глазами… И эти слезы, появившиеся на щеках спустя час, после «смерти»… Помню, что тогда, в 1910, подойдя к ней и поняв, что ее больше нет с нами,  я сказала вслух: «все будет хорошо, не бойся. Я тебя очень люблю…» Слышала ли она это? Потом я ее перекрестила, снова начертила  на лбу лампадным маслом крестик…

Приехавшие уже к 9-и часам вечера  санитары вынесли тело  слишком быстро, и это резкое расставание с домом могло быть для нее шоком. Хотя тогда для нас это было в какой-то степени облегчением.

Впрочем, что такое смерть? Это всего лишь исчерпание запаса жизненных сил, и по какой физической причине это наступает – так ли уж это важно? Последний год у мамы не было интереса к жизни – ее почти не интересовали ни события в мире, ни наша с Машей жизнь, не было не столько возможности, сколько желания читать, смотреть телевизор, слушать радио, интересоваться жизнью других. При этом, почти до самого конца у нее оставался здравый ум, четкая речь, ясный, грамотный почерк: тому примером сохранившиеся в ее тетрадочке умные выписки из услышанного в радиопередаче «Маяк», ее порядок в вещах.

Пока хватало сил, от нее постоянно шло много критики в наш адрес, много отрицательного ко всему, что попадало в поле ее зрения, шел негатив в отношении Маши - обвинения ее в том, что она и ее «казак лихой» виновен в ее болезни, отчего Маша постоянно находилась на грани нервного срыва, плакала втайне от меня, худела и таяла… Чаша маминой  кармы переполнилась, и получалось так, что мама все больше и больше становилась для нас, ее самых близких людей, энергетическим и психологическим вампиром, которого было безумно жаль, к  которому я была бесконечно привязана и  без которого было невозможно себе представить своего будущего.  Но время остановить невозможно, и  груз неотвратимых перемен и близкого конца, а с ним и моего полного одиночества,  меня давил, убивал, был медленным и мучительным обрубанием хвоста по частям. Мы с мамой были слишком похожи, мы слишком хорошо понимали друг друга, и как никто другой, умели друг друга мучить в силу этого сходства и понимания…

И вот все случилось. И вдруг получалось так, что мне стало вдруг легче, чем было, потому что со дна уже падать некуда, все худшее, которого я так долго боялась и мысли о котором прятала от себя, уже случилось, мне больше было нечего бояться. А если верить Тихоплавам, то смерти вообще нет, и маме сейчас лучше, чем было, у нее начинается новая жизнь. Болезнь отмыла ей карму (меня до сих пор поражает выпрямление ее столь много лет скрюченных пальцев рук и ее красивые, вполне ясные, даже у мертвой,  глаза, каких я давно не наблюдала  у нее  в последние годы…)

В Казанской Церкви уже на 2-ой день после смерти я  заказала «Сорокоуст», там же заплатили за приход  в морг батюшки для очного отпевания. На прощании не было речей, отпеванием и ограничились. Прощались с мамой 22-го числа, на 4–ый день после смерти, как раз в дни зимнего солнцестояния. Пришли Октябрина Ильинична, моя Регина, Фаина Лой, Олег Борисевич, Галина Владимировна  Кисилева, ее коллега из  техникума на ул. Седова, и Саша Бесхлебный (Маша пригласила его по моей просьбе). К концу отпевания неожиданно появился Валера, чего я не просила и не хотела, но он сам посчитал это нужным. Принес цветы, положил их в гроб, помог нести гроб  и тихо исчез.

 У Валеры 14 декабря этого же года хосписе умер от рака кожи отец. Маша говорила мне о его пребывании там еще в ноябре, когда Валера в последний раз по нашей просьбе довез маму и нас в сберкассу на Пулковском шоссе – получить компенсацию по старым вкладам.  Тогда мама еще ходила, с интересом смотрела из окна автомобиля на украшенный огнями город… Георгий Александрович находился в хосписе с 26 ноября. Валера и Саша по очереди, один раз в день навещали его там. Кроме того, я все еще была должна Валере 35 тысяч,  и  мне не хотелось обременять его своими проблемами, хотя главная причина моего нежелания видеть его на похоронах была не в этом. Я помнила, как нам с мамой всегда было неуютно в его присутствии, от его высказываний его мнений. Я не хотела делать его свидетелем своего  горя, своего одиночества, как не хотела этого и 24 года назад, когда он, непрошено пошел со мной в морг, где находилась моя бабушка, но он поперся туда, не посчитавшись с моими чувствами. Но больше всего мне не хотелось от него никакого участия, потому что у него теперь была своя новая семья, грудной ребенок, две машины, родственники, а я осталась совсем одна, проиграв ему все в этой жизни. Во мне говорила глупая гордость и зависть. Я действительно не хотела его видеть в этот день, но, как и тогда, 24 года назад, со мной снова не посчитались и вторглись в «мою частную жизнь» и в мое горе, которое не было его горем. Несмотря на это, после отпевания я коротко поблагодарила его за то, что пришел, но была очень рада, что он исчез сразу же после отъезда машины с гробом.

Маму в гробу я не узнала. Несмотря на то, что ее подкрасили (а я просила этого не делать!), она выглядела хоть и моложе, но хуже, чем даже в последние дни ее жизни.  Совсем чужое лицо. Я почти ничего не чувствовала в этот день. Я не отождествляла это чужое тело и все это театральное действо ни с мамой, ни с тем, что было и есть внутри меня. Батюшка все сделал, как положено, запечатал гроб, даже помог поставить его на машину. В крематорий с гробом поехали только мы с Сашей Бесхлебным – я сама его об этом попросила. Хотела убить сразу двух зайцев: вдвоем мне было спокойнее, а заодно я хотела познакомиться с Александром поближе. Я дала себе слово не мешать Маше, не вешать на нее груза проблем, которые всегда вешала на меня мама. От нас требовалось сопроводить и сдать гроб в крематорий (его там уже не открывая), и взять документы для получения урны. Маша с Октябриной, Региной и Фаиной поехали домой – варить картошку, раскладывать на стол грибы, огурцы, лечо, квашеную капусту, студень – все, собранное и сделанное моими руками за это лето,  многое – впервые в моей жизни. Перед этим они зашли в Казанскую церковь, где были поражены ее красотой, и,  видимо, оставили записки, поставили свечи.

Погода стояла великолепная – впервые за предыдущие дни. Саша был немногословен, но с ним я чувствовала себя уверенно и, чтоб отвлечься и не плакать, сама много говорила на нейтральные темы. Все происходило как-то обыденно, без драматизации, но и без хамства со стороны ритуальных служб, – ничто меня не раздражало, не обижало. К 25-му декабря нам должны были  выдать урну.

Дома «девочки» накрыли на стол. Вина не пили, только соки, ни нам, ни маме этого не было нужно. Смотрели альбомы, сделанные мной к мамину 80-летию, говорили о разном. Плакать не хотелось, все было достойно, спокойно, как и подобает. В мыслях об этом предстоящем и неизбежном событии  все представлялось мне более страшным, трагическим, невыносимым, на деле же все случилось просто, красиво и … тепло, что ли. Было понимание, что случилось неизбежное, что нужно жить дальше, что мама ушла из жизни как положено – в своем доме, в окружении любящих ее близких, прожив трудную, но долгую и достойную жизнь, оставив после себя дом, землю, детей, в которых она вложила много хорошего, доброго. Что она не так сильно мучалась, как могла бы, как это бывает у других в последние дни жизни, и длилось не так долго. Мне все еще не верилось, что всего две недели назад она еще ходила по этому коридору, что последний номер «Ключворда» для нее был  куплен мной 28 ноября, и он был единственный, так и оставшийся неразгаданным полностью, как все предыдущие…