Мой дед

               

          Детство я своё помню с пяти - шести лет, это 20-е годы (20 век). Жил я тогда с родителями в доме деда в селе Солотча недалеко от Рязани. Дед был священником, родители – учителями в сельской школе. То были годы разрухи и голода; многие селяне уезжали в Сибирь на свободные  плодородные земли. Уехала и моя няня Настя вместе со своими родителями. Помню эти слёзные проводы, казалось, расставались навсегда. Позднее они писали, что осели на плодородных омских землях, что урожаи хорошие, и что жизнь наладилась. Однако родные места тянули назад, и в середине 20-х годов они вернулись обратно в Солотчу.

    Жили мы тогда голодно. Хлеба не было, ели всё, что можно жевать. Собирали грибы, ягоды, мололи сушеные корни, какие-то семена, траву и из всего этого делали оладьи; жарили на лампадном масле. Но вкуса этих оладий я не запомнил, наверное, детям их все же не давали. Когда бывала картошка, то оладьи из её высушенной и истолченной кожуры  были уже роскошью. Толкли в деревянной ступе подвешенным на гибкой жердине пестом. Запомнилось, что ступа была точно такой, в какой летала сказочная Баба-Яга. Еще мы с ребятами ловили рыбу удочками, а иногда и бреднем. Добыча была, конечно, ерундовая, но дома она ценилась, особенно бабушкой, «ведь это Воля принёс». Я же неимоверно гордился – «добытчик».
    Но вот настали годы НЭПа, и постепенно люди начали оживать.  Из Рязани отец привозил необыкновенно вкусные пирожки, в продаже появились мука, крупы. В сельской лавке «У Карпова» даже висели круги  полукопченой  колбасы. Колбаса была мечтой нашей ребячьей компании, казалось, вкуснее ее уже ничего быть не может. И росло неодолимое желание ее заполучить и наесться досыта. В памяти был ещё совсем недавний голод. А было нам тогда по 7-8 лет, и купить эту колбасу мы не могли. Очевидно, было в таком желании что-то ненормальное, потому что голода в это время уже не было.
Подобные психические ненормальности наблюдались у некоторых людей, перенесших голод в блокадном Ленинграде. У одной такой знакомой ленинградской женщины обнаружили после ее смерти, уже после войны, на постели матрац, набитый сухарями; она на них спала. В остальном она была совершенно нормальным человеком.
   Дед мой, Федор Яковлевич Орлин, был человеком редкой доброты. Ему было уже под шестьдесят, и он всю жизнь служил церкви. Он никогда и никому не отказывал в помощи и не важно, кем был обращавшийся к нему человек по своему общественному положению. При этом он был настоящим ревнителем веры и старался жить по заповедям Христа. К деньгам относился равнодушно, их не копил и не берег. Часто они лежали у него на столе разбросанные и доступные каждому. И я это знал.
   «Колбасное» искушение было столь велико, что мой неокрепший разум его не выдержал, и я стащил с его стола червонец. Купленную колбасу мы с ребятами  ели, забравшись на колокольню, ели торопливо, кусками вместе со шкуркой. Радости, однако, это не принесло, наоборот росло чувство  тревоги от неизбежной расплаты. 
Вычислили меня быстро, и отец расправился со мной жестоко. Он беспощадно выпорол меня во дворе ремнем по голому заду, причем со злостью. Было больно, очень больно. Но еще больней было от чего-то другого, необъяснимого. Очевидно, это было чувство греха и стыда за содеянное. Но наказание этим не ограничилось. Мне запретили выходить за пределы двора, все родные перестали со мной разговаривать. Меня просто не замечали, не отвечали на мои обращения; встречаясь, проходили как мимо пустого места. И даже бабушка, у которой я был любимым внуком, молча, смотрела на меня грустными глазами и также молча кормила. Было невыносимо тяжело. Ведь дед был всегда так добр и заботлив ко мне, внушал мне христианские заповеди, среди которых была и «не укради». Казалось, что грех мой настолько велик, что прощения не будет никогда. И я не знал что же мне делать; ходил по двору, забиваясь в темные углы, и все думал, думал… Но ничего придумать не мог. Теперь-то я знаю, что взрослые все это время не спускали с меня глаз.
   В конце второго дня они, очевидно, решили, что уже достаточно. И вот бабушка, моя спасительница, наконец, позвала меня и сказала:  «Иди к деду и попроси у него прощения». Идти к деду… Мне казалось легче провалиться сквозь землю. Но я уже понимал, что идти надо. На негнущихся ногах, скованный стыдом как обручем, я вошел к нему в комнату и остановился на пороге. Дед сидел и читал книгу. Не поднимая глаз, дрожащим полушепотом я пробормотал: «Дедушка, прости меня, я больше не буду». Дед молча встал, взял меня за руку и, подведя к образам, сказал: «Давай вместе помолимся Богу и попросим, чтобы он простил тебя. Повторяй за мной»; и он начал читать молитву. И с каждым словом молитвы спадало мое внутреннее напряжение, исчезала скованность, росло чувство уверенности, что грех мой будет прощен. По окончании молитвы дед повернулся ко мне, погладил по голове и со своей доброй улыбкой сказал: «Ну вот, Бог тебя простил, прощаю и я. Иди и больше никогда так не делай». 
Вышел я от него, и на душе было легко и радостно. Как будто вновь вернулся к жизни. Навстречу бабушка, вероятно ждала. «Ну что, простил тебя дед?»  «Простил». «Ну, пойдем, угощу тебя яблочным пирогом».  Это был мой любимый пирог. Она, конечно, знала, чем должна закончиться эта история, и пирог не был случайным. И сразу же все со мной стали разговаривать, у всех появились ко мне какие- то дела, отец разрешил мне выход на улицу. И никто больше и никогда потом не вспоминал о моем проступке. И все же вскоре еще раз дед покорил меня своей добротой.
     В конце июля был день моих именин; обычно мне всегда дарили какие-либо подарки; на этот раз подарков не было. Но после обедни дед позвал меня к себе, поздравил и, взяв со стола трехрублевую купюру, протянул мне  со словами: «Это тебе на конфеты». Мгновенно вспыхнувший стыд за прошлое удержал мое ответное движение. Дед это понял. « Бери, бери, это я даю тебе сам». Я рассказал об этом бабушке (кому же еще!) и она посоветовала мне лишь не тратить их сразу.
    Описанные события вот уже более восьмидесяти лет свежи в моей памяти. Это был прекрасный нравственно-педагогический урок, данный мне тогда моим дедом и родителями. Он не раз помогал мне на перекрестках моих жизненных путей выбирать правильную дорогу. И еще один вывод, который я сделал уже значительно позже. Человек, отторгнутый своей семьей, очень несчастен, он может даже погибнуть. Семья является физической и духовной опорой, без которой он, в большинстве случаев, является просто биологической особью, бесполезной для общества.