День первый

Декабрь.
День первый.

Сухо. Адски сухо. Темно. Невероятно темно. Горячо. До боли горячо. Всё тело сковано словно цепями, коркой, покрывающей кожу и не дающей двигаться, жуткой усталостью, будто кто-то тяжёлым грузом придавил сверху. Невозможность пошевелиться. Что-то далёким и пустым гулом пульсирует в висках. Боль — и та не своя. Чужая. Не в этом мире, не со мной. Тело словно в коконе, оболочка сковала руки, ноги, надавила на грудь, ударила по голове и отправила в беспамятство. Слёзы в глазах. Почему-то уже не горячие и обжигающие, а холодные, остывающие, даже не катящиеся вниз, а лишь застывшие, но не высыхающие. И щёки. Необыкновенно сухие. Слишком. Странное ощущение нехватки влаги — такое обычно бывало, когда моешь одну руку, а вторую оставляешь сухой. И вот по одной слегка лениво текут капли, падают на пол или стекают, в худшем случае, на локоть, а вторая — словно высохшая. Вроде бы мелкая деталь, а всё равно моешь и вторую руку. Так и сейчас. Глаза — мокрые, влажные, а щёки, на которых должны быть слёзы, — нет. И всё тело кажется таким же. Иссохшим, никому не нужным, словно скелет в пустыне. Песчинки вместе с ветром посыпают мелкими крупицами уже тлеющие кости, тем самым погребая когда-то живую оболочку под собой. Странные ассоциации — с пустыней, сухой, жаркой, в которой всегда нехватка и острое, до сжатия мышц где-то внутри горла и живота, желание воды. До дрожи в руках, до онемения кончиков пальцев, до судороги в глубине глотки. Перед глазами невольно пронеслась авария. Я ещё больше сжала губы, прикусив нижнюю, и сразу же поняла, что она тоже сухая. Обветренная. Какие-то кусочки отделились от неё, я провела по ним языком, липким, с каким-то белым налётом, напоминающим какую-то мышцу, которой невозможно управлять, она делает всё сама. Всё было сухим. Как песок. Даже в горле полностью пересохло. Настолько, что даже казалось, словно внутри всё трескалось. Этого уже не хватило сил выдержать. Я тяжело вздохнула. Воздух с болью проникал в лёгкие и с болью выходил обратно. А без воздуха невозможно жить. А глотать и вдыхать больно. Сухо и больно. Внутри всё трескается.

Начался кашель. Мне показалось, что рука с огромным усилием оторвалась от дивана. Но долго около рта не продержалась и от усталости упала на живот, а затем на простыню. А ещё меня трясло. По полной. Кашель добивал с силой, так, что слёзы уже потекли по глазам, а горло словно изнутри скребли железной щёткой с шипами. Дико. Колюче. И больно-больно-больно. До спазмов внутри организма. До дрожи по всему телу.

Приступ закончился. Я положила голову на бок, и капелька слюны скатилась на подушку. Мерзко. Я потёрлась о жёсткую наволочку и закрыла глаза. Вроде бы стало немного легче, но дикая усталость и пожар вместе с холодом по всему телу мешали расслабиться и заснуть. А полностью перекатиться на бок мешал градусник, зажатый под мышкой и медленно согревающейся от разгорячённой кожи. И рука. Сломанная рука, которая сейчас больше напоминала висячую тряпку, нежели полноценную часть тела — даже плечо было ниже другого. Она даже почти не чувствовалась, так, слегка, когда ночью её пронзала дикая судорога или я с усилием поднимала её для совершения каких-то мелких действий — была ещё слишком слаба. Подержать чашку? Легко. Взять пакет с продуктами? Уже тяжелее. А на турнике, как раньше, вообще не повисишь. Хотя сейчас не до него было. Чаще всего внимание концентрировалось на  чём-то мелком, незначительном: на мухе, невесть откуда взявшейся в декабре, на пылинке, видной в ярком свете солнца, на гвозде в обоях, которые были все в узорах, на градуснике, мешающем перевернуться и нормально поспать. Серьёзно. Когда же пройдут эти чёртовы пятнадцать минут, я вытащу эту чёртову стекляшку и наконец-то буду наслаждаться сном?! Но нет, надо, чёрт побери, вот так лежать и ждать ради того, чтобы узнать свою температуру и понять, что всё очень плохо! Разве моё состояние не показывает, что я заболела, так надо уточнять? Нет, ну какая разница — сорок градусов у меня температура или тридцать девять и восемь?! Дайте мне лекарство и отпустите спать, я сна хочу! Но нет, надо ждать эти грёбанные пятнадцать минут, а потом обеспокоенным голосом выносить вердикт, как будто и так ничего не понятно!

Кто-то убрал волосы, упавшие на моё лицо, слегка подвинул и всё же достал этот тупой градусник. Даже не кто-то. Мой любимый молодой человек, единственный, кому я доверяю и на кого готова положиться. Мой самый прекрасный гот во всём белом свете. Когда я думала о нём, язва внутри меня затихала, оставляя место для романтичной особы в розовом, любящей вату, сахар и шоколад. Весь мир казался другим и был сосредоточен на парне. Все фотосессии, концерты, вокальные экзамены — ничего не происходило без него. Даже выздоровление. Он поддерживал меня постоянно, приходил  всё время в больницу, слушал мои стоны от физической боли и плач от моральной каждый раз во время визита,  старался поддерживать как словами, так и деньгами: хоть и с трудом, но всё же вместе с родственниками нашли деньги на лечение. Поблагодарила я тогда только его, с родными больше не виделась и не хочу. Если честно, жаль было — сам студент, работает продавцом-консультантом, с его зарплатой в двадцать тысяч было довольно тяжело добавить недостающую сумму.  И стыдно за это. Что он просился на дополнительные дни, а ещё и успевал приходить. Конечно, это сказывалось на его виде и поведении — я просто невольно замечала, какие у него появились мешки под глазами, как он побледнел, стал медленнее соображать, а иногда даже срывался. Не самый железный человек, и я это знала, когда согласилась жить с ним. И жили мы у меня — чтобы за квартиру не платить. Сначала в нём играла гордость, но потом всё же согласился после того, как увидел цены. Сразу минус тридцать тысяч расходов. И это при том, что квартира была ничтожная —  одна комната, кухня и ванная. Тут раньше нам тоже была выделена одна комната из трёх, моя, но всё равно побольше. Гордость пришлось заткнуть подальше. А сейчас было не до гордости — я нуждалась в нём, в единственном, что у меня осталось. Родственники? Да ну их к чёрту. Я же знаю, что они готовы оторвать эту квартиру себе. Только через мой труп. Пусть убьют сначала, с некоторых пор я не очень-то и против. Жила я, можно сказать, ради любимого. Хотя, если ещё убить его… Хорошая такая идея, добренькая. Люблю шутки о смерти. С некоторых пор они актуальны.

— Сорок и два, — обеспокоенно произнёс Федя и тоже вздохнул. — Эй, малая, слышишь?

— Слышу, не глухая, — раздражённо бросила я. Нет, серьёзно? И всё? Каких-то «сорок и два»?! И ради этих бессмысленных цифр пришлось так долго ждать? Нет, действительно, серьёзно?! — Я спать.

— Давай я тебе «Викс» заварю, выпьешь, потом уже ляжешь?

— Ну это же долго, — плаксивым голосом захныкала я. — А я спать хочу.

— Вот выпьешь и будешь спать. — Федька встал с кровати, которая после этого движения скрипнула, положил градусник на полку и направился в сторону кухни, не забыв выключить свет на прикроватной тумбочке. Я снова глубоко вздохнула, перевернулась наконец-то на бок, удобнее уложив больную руку, и уставилась в окно, за котором во всю темнела ночь. Точнее, даже не темнела, а желтела из-за фонарей, стоящих около окна. Неяркий, тускловато-оранжевый свет, пусть и был, но не мешал спать. Он даже светил слабо: в комнате всё равно была полная темнота, освещалась только улица. Внизу, под окнами, шла группка пьяных молодых людей, которые громко матерились и пели песни. Оно и понятно — пятница, “I’m in love”[1]. За окном явно бушевал ветер, так как голые деревья сильно раскачивались и царапали своими ветками стекло. Люблю смотреть на голые ветки на фоне сумеречного неба. Очень красиво. Моя мать говорила, что всё из-за мрачности. Моя мать. Мать. Которая больше не скажет этого. Меня передёрнуло. Нет, малая, не надо вспоминать, не сейчас! Рана была слишком глубокая. Месяц и четыре дня. Месяц. Четыре дня. Это ничего не стоило. Конечно, при жизни я не очень любила её, но после смерти всё же навязчивое ощущение пустоты появилось. Это ведь я виновата. Я так не хотела ехать, меня ведь трясло от страха при мысли о предстоящей поездке. Не из-за самой дачи, а просто так, без причины. И я не смогла настоять на своём. Зачем я тогда открыла дверь? Может быть, сейчас тоже не страдала бы. Или нет. Я не знаю, что нас ждёт после смерти. И не хочу. Наверное, это слишком больно — вот так сгорать заживо. А ведь они кричали, я помню! А что было с дверью? Что было с дверью?!

Казалось, будто за тело боролись две температуры, словно жар и холод старались урвать себе место в каждой клеточке организма, после чего мне резко становилось слишком тепло, так, что я отбрасывала одеяло, а потом сразу же натягивала его, потому что внутри образовывался лёд. В животе слегка покалывало. Ненавижу это состояние. Не-на-ви-жу.

Я уставилась на тёмное небо, чёрное, тяжело дыша и вновь чувствуя слёзы. В последнее время слишком много я плакала, хотя раньше считала слабостью. Если пару месяцев назад я просто плевала на всех и всё, то сейчас не могла. Мне казалось, что каждый раз на меня все смотрят, а в мыслях называют шлюхой и ненавидят, презирают. Ведь действительно была виновата я за смерть родных. Я знала, я чувствовала, но я молчала. И не смогла их удержать живыми. Не смогла продлить им жизнь. Словно убийца. Ничтожная, никому ненужная убийца.

Очередной приступ кашля остановил мои грустные мысли и переключил внимание на себя. Именно в такой позе — рука прижата ко рту, я сама собралась в комочек, всё тело трясётся, а приступ не прекращается, принося только боль, — меня и застал Федя. Поставил чашку около кровати, сам тоже присел и просто стал ждать, пока это всё закончится. Но нет. Конца этому не было. Лёгкие словно скребли наждачной бумагой, а глотку — тёркой. Ад. Никакая «Божественная комедия» Данте не сравнится с теми мучениями, что мне приходится терпеть. Если у него кругов Ада всего девять, то у меня, чувствую, аж целая дальнейшая жизнь. Если только…

Если только…

Если только я не покончу жизнь самоубийством.

От этих мыслей меня снова едва не передёргивает, что-то внутри сжимается, кашель прекращается, но идея — навязчивая, заполняющая мозг и опасная — остаётся. Если уж быть совсем честной, то о суициде я начала  думать лет с тринадцати, когда была ещё мелким депрессивным подростком. Даже руки себе резала — нуждалась в боли. Царапин было куча: на запястьях, на предплечьях, на кистях и пальцах, а иногда даже на ногах — бёдра украшали надписи «I want to die» и «Let me die», перевёрнутая пентаграмма Сатаны и кресты. Шрамы остались до сих пор, хоть и блекли из-за незагорелой кожи. Но при ярком свете всё отлично видно. Говорят, что обычно жалеют. Но нет. Я не испытывала ни стыда, ни сожаления — ровным счётом, ничего, что, по мнению стереотипного общества, должна была чувствовать. Вместо этого я ощущала ещё более сильное желание умереть. Совершить суицид. Постоянно вспоминаю, как в четырнадцать душила себя всякими эластичными лентами ради интереса — лицо становилось красным, воздуха не хватало, мышцы напрягались, были видны вены. И слёзы на глазах. Это продолжалось недолго, «процедура» всё же неприятная. Но любопытство — «а что же будет, если в вену воткнуть иглу?» — втягивало меня во все неприятности. Хотя мать никогда не ругала…

Стоп.

Мать.

Я сжимаю ноги, чтобы дрожь от нервного возбуждения прошла по телу и переключила внимание на себя, и, снова на пару секунд затянувшись кашлем, раздражённо говорю Феде, всё это время сидящему около кровати:

— Дай лекарство, я спать хочу.

Он молча подал кружку, и я с недовольством принялась пить кисловато-горькую смесь, отдающую одновременно лимоном и перцем. С каждым глотком мне казалось, что комок тепла проходит по всему  пищеводу, а затем распространяется по телу. Действительно стало теплее. Кончики пальцев ног уже не так мёрзли, как до этого, а ладони обжигали горячие стенки кружки. В воздух поднимался небольшой тёплый пар с приятным запахом мяты. Это действовало успокаивающе. Постепенно ушло недовольство, осталась только усталость. Желание спать навалилось с новой силой, и, закрыв глаза, я поняла, что уж вряд ли их открою надолго. Который там час? Два ночи? Три? Четыре? Или скоро рассвет?

— Федь, полежи со мной, — жалобным голосом попросила я, уже заранее отодвигаясь к стенке. Да, я знала, что он не откажет, и поэтому пользовалась этим. Может, он заболеет, но мне так сейчас не хочется оставаться одной. Иначе, несмотря на сон, всё равно набегут ненужные, лишние мысли об аварии. Это слово для меня слишком болезненное сейчас. Думала, что так бывает только в кино и книгах. Но нет. Только слышу эти злосчастные буквы, как сразу вспоминается холод ледяного ветра и лёгкое тепло далёкого пожара. Картины застряли в голове, память была слишком свежа. Любое лишнее движение, лишняя фраза, лишние вещи — всё сразу напоминало об этом случае. И я знала, что если останусь одна, то надолго не выдержу, поэтому Федя был мне жизненно необходим. Моя некая опора, поддержка. Ведь именно он поддерживал меня в больнице, терпел все истерики, оплачивал вместе с родственниками лечение. А сейчас — всего одна просьба. Мне хотелось чувствовать его объятия. Чтобы знать, что надежда на будущее есть. Знать, что не одна. Знать, что я жива.

Последнего-то мне не очень хватает.

Федя ложится лицом ко мне, прижимает к себе, и я замечаю, какой же он мягкий и тёплый. На несколько секунд мною овладевает сильное ощущение удобства и уюта, такого редкого. К нам, лежащим под одним одеялом и прижимающимся друг к другу, присоединяется кот: сначала мяукнул, сообщая о своём присутствии и привлекая внимание, затем прыгнул на кровать (да чего он тяжёлый такой?!), прошёлся по нам с любимым, временами падая то на него, то на меня, понюхал наши волосы по очереди и, найдя удобное место для сна, то есть, около моей головы на подушке, с громким мурчанием улёгся и уткнулся мне мокрым холодным носом в плечо. Его шерсть, изредка касающаяся меня, была мягкой и короткой. Его мурлыкание и изредка сопение придавали ночи какую-то реальность, привычность, словно всё нормально, так и должно быть. Что ж, я не стала задумываться над уже проникающей в голову философией и последовала примеру кота: поцеловала Федю и, ещё сильнее прижавшись к нему, закрыла глаза и отдалась ощущению опустошения перед сном. Оно было долгим: тело не позволяло расслабиться, меня бросали то в жар, то в холод, казалось, словно что-то придавило сверху. В голове всплывали какие-то образы: университет, бывшие одноклассницы, «подруга» в тринадцать лет, крики матери, что я самая ужасная старшая сестра. Сейчас я готова была смеяться над этими словами. Смеяться и рыдать. Захлёбываться слезами, размазывать сопли по щекам и кричать. Истерика. Такое было уже однажды. Самое яркое воспоминание в жизни, не считая встречи с Федей, первый поцелуй и ещё кое-что. Я прокручивала тот момент, словно это было старой плёнкой. Постепенно злое лицо матери исказилось, вместо неё появился тот, которого я бы хотела забыть, а потом резко наступила темнота.

Она была недолгой: постепенно растворяясь, чёрный цвет уступил место полноценной картинке. Знакомые обшарпанные стены болотного цвета с неприличными жестами и рисунками, окурки на полу, надпись на листе бумаги около зеркала: «Здесь мои правила». Где-то вдалеке раздавались странные стоны — скорее от боли и страданий, нежели от какой-то там страсти, и я двинулась в том направлении. Скорость была ужасающе медленной, как всегда во снах. И когда я подошла к знакомой двери белого цвета с дыркой вместо ручки, то всё прекратилось. Кто-то позвал меня по имени, но оно показалось мне незнакомым. Я толкнула дверь, увидела шприц с кровью, лежащий прямо передо мной на ободке унитаза, и больше ничего. Никого. Снова кто-то позвал по имени. Было ли оно моим? Звучало, как неродное. Не моё. Это не я. Я смотрела на тот шприц — испачканный грязными руками, внутри которого алела тёмная и ещё тёплая кровь, кончик которого был весь чёрным. Мне жутко хотелось его куда-то деть. Поэтому спустя пару ещё более медленных движений он смывался в унитазе. Снова моё имя. Теперь я точно была уверена, что звали меня. Я обернулась, поправила неожиданно белые волосы, лезущие в нос и рот, и пошла подальше от этого кошмара.

Ноги привели меня на улицу. Небо всё было красным, в нём плыли чёрные облака, больше похожие на дым, ветра не было. Точно так же, как и людей. Всё было вымершим. Рядом стояли поломанные машины — у какой-то разбито стекло, у другой зеркало, третья помята сбоку, — а за ними пустота и тьма. Я узнала этот район. Метро «Полежаевская», час езды от дома. Только во мне появилось желание пойти к метрополитену и посмотреть, что там творится, как плеча коснулась чуть ли не ледяная, настолько холодная рука. И даже во сне я испытала испуг. Что-то горячее эхом прокатилось от горла до солнечного сплетения. Передо мной появился парень лет двадцати с короткими розовыми волосами, лиловыми ближе к кончикам. Он улыбнулся. Губы были едва ли не синие. И только я хотела спросить, кто он и где все, как вместо парня и мрачного неба постапокалипсиса появилось знакомое звучание некогда любимой песни. Она и вернула меня в реальный мир. Перед глазами всё плыло, когда я открыла их, предметы казались яркими пятнами на мрачном сером ковре, но звенящий телефон я разглядела сразу. Дотянулась до него, кое-как нажала на кнопки, ответила и только сейчас поняла, что  за окном темно.

Телефон перестал звонить. Я перекатилась на живот и уставилась в расплывчатый потолок, пытаясь с трудом сосредоточиться на ощущениях, становившихся почти нереальными из-за полусна. Нет, так не пойдёт. В гробу отосплюсь, время есть. Я резко приподнялась на кровати, оглядывая комнату.

О, чёрт. Правая рука вообще не чувствовалась, а тело было сковано усталостью и болью в животе. Туман в голове не проходил, краем глаза я увидела что-то резкое промелькнувшее розовое. Обернувшись в ту сторону, никого не увидела. «Глюки, — пронеслось в голове. — Малая, ты сходишь с ума». Воспоминаний о сне осталось мало, только запомнился необычный парень с розовыми волосами. И то, как он улыбался. По-дикому. Хищно. Как охотник-маньяк улыбается своей жертве. Говорят, что мы не можем видеть незнакомых людей во снах. Но его бы я точно запомнила. Даже если бы увидела в торговом центре. Такие люди сразу запоминаются своей вычурностью среди других. Да, я сама была такая. Когда ходишь во всё чёрном, потому что тебе это нравится, и с рисунками черепов, демонов и прочих «прелестей», то невольно становишься объектом внимания. Невольно замечаешь косые взгляды и тайные насмешки. Но кто они такие — эти люди, эти твари, — чтобы диктовать мне, как правильно жить? Пока я не наношу вред другим людям, то всё вполне законно и обоснованно.

Всё-таки, человеческий организм — самая противная, неэстетичная и мерзкая вещь в мире. Заметьте,  я говорю не «тело», а «организм». Все физиологические процессы вызывают лишь отвращение. Ладно, почти все. Большинство уж точно. Пусть люди несовершенны характерами и внешностью, но этот организм — эта самая продуманная вещь в природе — не смогла обойтись без дикой боли, мерзкого запаха и неприятного привкуса? Неужели, если болеть, то только с туманом в голове, тяжестью по всему телу и навязчивой мыслью вырвать все нервные рецепторы? Кстати, такой эксперимент вроде проводился с одним мужчиной. Писали, что он общался с богом, ангелами, а потом не выдержал чего-то и то ли сам умер, то ли совершил суицид. Голоса, что ли, мешали? Этого я не помню. Единственное, что осталось в памяти, — просил убить его, предсказывал дальнейшую неприятную (а кто бы сомневался?) судьбу человечества. Это был первый и последний подобный эксперимент, все испугались.

Бр-р-р, не такую смерть я бы хотела.

Иногда мне было непонятно, почему при температуре выше средней вестибулярный аппарат решает выключиться.

Ковёр оказался жёстким и грязным.

Я нехило ударилась виском. Слабость и нехватка сил давали о себе знать. Знала бы, предпочла в кровати остаться, нежели на полу. Хотя мыслила я более-менее ясно. По крайней мере, пока мысли не путались, хотя что-то подсказывало, что самое весёлое ждёт меня впереди.

Кстати, в комнате было по-прежнему темно. Только сейчас я обратила на это внимание. Какой уже месяц? Октябрь? Декабрь? Неудивительно, что на улице ещё ночь, хотя по часам пока утро.

Знаете, что самое забавное в болезнях? Нет, не эгоизм и мысли только об этом. А когда в ясном уме и светлой памяти закрываешь глаза, чтобы собраться с силами и встать, а просыпаешься уже днём, ничего не соображая, и почти полностью вымотанной, будто тяжёлые камни таскала. Но сил хватило. Хватило, чтобы сесть на кровать, долго и бессмысленно смотря в одну точку. Хватило, чтобы взять телефон и позвонить Феде. Хватило, чтобы выложить короткие мысли ясно.

И не хватило, чтобы сдержать неожиданные эмоции.

— Убей меня. — На такой весёлой ноте начался наш разговор. Федя довольно добродушно отреагировал, видимо, чего-то подобного и ожидал.

— Что болит?

— Всё, — тихо захныкала я. Слёзы — от болезни, от психической нестабильности — сразу навернулись на глаза.

— Выпей «Викс» и ложись спать. Я по пути в аптеку заеду и лекарств куплю.

— Не хочу «Викс», — снова жалобно протянула я. — Когда приедешь-то?

— К шести. Спи давай. Люблю.

— Я тоже.

И всё же… Было бы очень глупо не послушаться его. Улегшись под одеяло, я разрыдалась. Который раз я ревела за последние пять (или сколько?) дней? Не помню. И каждый раз это сопровождалось желанием сдохнуть и дикой, ноющей болью чуть ниже рёбер. И пульсацией в коленях. Ненавижу себя. Я ведь такая слабачка, если подумать. Ничтожество. Эгоистка. Из института исключили, работу не нашла, с родственниками связь намеренно потеряла. Что осталось от девушки, живущей спокойно год, полгода назад?

Только увлечения.

Я всегда мечтала петь в рок-группе. Увы, без музыкальной школы, куда никто не захотел меня отправить, нигде не принимали. А педагог по вокалу, пусть и сам из рок-группы, — ну что он может дать?

Ничего.

И я это знала.

И всё равно грезила сценой. Но вместо рок-группы меня ждал педагогический институт, откуда выгнали из-за пропусков и низкой успеваемости. Ну не хотела я быть педагогом. Ну что поделать?

А сейчас и это давило, съедало изнутри. Ничего не сделала, ничего не добилась…

Я никто.

Рыдание постепенно сошло на нет. Так я и уснула — ещё с мокрыми ресницами, опухшими щеками и полной опустошённостью внутри.

Очередной постапокалипсис. Разрушенные города, здания, машины, ни единой живой души. Чтобы убедиться в этом, я осмотрела все рядом стоящие автомобили, но запомнила всего три — потому что они шли подряд и у всех было что-то сломано. У первых двух не было боковых зеркал, они были оторваны, причём у обоих только с правой стороны. У последней отсутствовало зеркало и был помят капот. Такое ощущение, что кто-то изрядно всё поломал, а потом превратил город в заброшенную постройку. И ведь это Москва — самый большой и красивый, на мой взгляд, город в мире! А сейчас не осталось ничего.

— Хэй! — крикнул незнакомый голос. Где он раздавался — не поняла сначала, а потом (как это обычно бывает во снах) резко оказалась на крыше.

Ну кто бы сомневался — там меня уже ждал тот самый парень с розовыми волосами. Оказалось, что у него голубые глаза, типичный еврейский нос и шрам, идущий из правого уголка рта. Это всё, что я запомнила.

Страх? Не было. Паника? Нет. Ничего. Пустота в душе и эмоциях.

Тут я и задала вопрос, мучающий меня второй сон подряд:

— Ты кто?

— Федька, — заулыбался парень, отчего шрам стал ещё шире. — А ты?

— Малая я. У меня парня тоже Федей зовут, — протянула я ему руку для пожатия. Как-никак, единственный человек в этом городе. Его ладонь оказалась сухой и холодной. Как у трупа. Мертвецы же обычно «перенимают» температуру того места, где находятся. На улице? Значит, температура тела тоже уличная.

Меня это насторожило.

Слишком понятный был сон. Не бред, как обычно. И слишком запоминающийся.

— Где все? — всё же заинтересовалась я окружающей действительностью.

— Волосы прикольные у тебя. Чем красила? — Федька продолжал улыбаться.

— От природы такие, — нетерпеливо перебила я. — Гд…

— А ты знаешь, что я еврей?

Да он издевается.

— Уже заметила. Так…

— Чего ты больше всего хочешь?

«Душевного спокойствия!» — хотелось кричать мне. Вместо этого я повторила вопрос.

— Где все?

— Смотря кого ищешь.

— Федю. Парня.

— Я и есть Федя.

— Ты не тот.

— Уверена? Чего хочешь, Малая? — Его улыбка казалась безумной.

Знаете, всегда была одна вещь, которую я хотела. С рождения. И даже когда это событие случалось, я всегда желала ещё больше, хотя и так была счастлива. Одна маленькая деталь. Любовь всей жизни.

— Дождя, — еле сдерживая себя, выговорила я.

Капли барабанили по крышам и стёклам. Деревья шумели. Снова ночь.
 
Я очнулась от жара. Казалось, что каждая клетка горела, сжигалась изнутри. Словно пламя, огонь, пожар захватил всё тело, оставляя после себя только пепел и разруху. Не хватало воздуха. В горле точно песок. Он царапал изнутри, не давал нормально ни сглотнуть слюну, ни вдохнуть, ни выдохнуть. Опять приступ кашля. Ну и отлично. Из-за этого пришлось вставать с кровати и идти на кухню. После двух стаканов воды стало легче. Попивая холодную жидкость, я параллельно поглядывала во двор.

Опять наступила ночь. Часов на кухне не было, но зимой темно уже в пять. Значит, скоро будет Федя. Знаете, что самое забавное в нынешней погоде? Что декабрь, а снега нет. У нас по-прежнему плюсовая температура, неудивительно, что идёт дождь.

«Чего ты хочешь?» — спросил Федька-еврей. И я попросила дождя.

Чёрт.

Это не может быть правдой.

Ноги сами несли меня к балкону. Не я открывала дверь, тело всё делало за меня. Кружка с водой осталась на столе, а я вышла на воздух и протянула руки через перила. Дождь. Настоящий. Капли падали косо, несмотря на навес, я начинала промокать и охлаждаться. Внутренний жар в теле медленно уходил, оставалась прохлада и какое-то волнение, смешанное с удивлением и радостью. Я заулыбалась — больше не могла сдерживать эмоции. С детства я любила ливень, гулять без зонта, а когда не разрешали, постоянно стояла на балконе (или лоджии), пока не уставала. И это самые счастливые воспоминания из того времени, когда я была маленькой. И сейчас я тоже была по-своему счастлива. Радость охватила меня всю, оставляя после себя приятные ощущения. И уже стало плевать и на кашель, и на болезнь, и на головную боль, и на странные сны, лишь бы вот так стоять, не двигаясь, и чувствовать то ли слёзы, то ли дождевые капли на лице. Но усталость брала своё. Я села, скрестив ноги, и закрыла глаза, мысленно напевая любимую песню.

Именно в такой позе меня и нашёл Федя. Почему-то я не услышала ни звуков открывающейся двери, ни шагов. Только резко почувствовала нереально тёплые руки на плечах и вздрогнула. А потом шум ливня прервал обеспокоенный и слишком громкий голос:

— Малая, ты охренела?! Живо в комнату!

— Федя, любимый, родной… — Вся продрогшая, мокрая, холодная, я прижималась к нему, словно после долгой разлуки пытаясь спастись от чего-то невидимого. Он затащил меня в помещение и уложил на диван в гостиной, так и оставив балкон открытым. Закрыть его я не позволила — просто не могла разжать руки, обнимающие его. Как не могла замолчать, повторяя его имя раз за разом. И он сдался. Сначала пытался кое-как высвободиться, а потом просто сел рядом, поглаживая начинающую согреваться кожу.

— Эй, ну ты чего?

— Федь, я так тебя люблю…

В этот момент мне не хотелось ничего, кроме него. Как зависимость. Я поцеловала его — жадно, требовательно. Чёртово прожигающее желание захватило все мысли.

И я хотела утолить его.

Федя склонился надо мной, на какой-то момент совершенно забыв про дверь.

А дождь шёл всю ночь.


Примечания:
[1] — Отсылка к известной песне “Friday, I’m in love” рок-группы The Cure.