Недостижимый идеал

               
    
               
         В первый раз я увидел  ее, когда  еще учился  на подготовительном отделении.   Анна Кузьминична, которая вела  у нас русский язык, пригласила ее  в нашу группу прочитать лекцию. Ей было лет сорок пять.   В темном строгом платье, опрятная, подтянутая, с аккуратно заколотыми на затылке волосами, она стояла за кафедрой, возле окна.  Ее приятный голос звучал бодро, энергично. Я сидел на первом ряду за первым столом и не мог оторвать от нее взгляда. Она произвела на меня сильнейшее впечатление не только как лектор, но и как красивейшая женщина. Меня потрясли ее эрудиция, ум, одухотворенное лицо, стройная фигура, высокая девичья грудь. Она напомнила мне Сикстинскую мадонну работы Рафаэля, только без младенца  на руках. Поистине природа проявила редкую щедрость и мастерство, когда создавала ее. Мы слушали ее как завороженные. «Мне бы такую жену, - подумал я. - Или  хотя бы мать». Когда позднее я поделился своими мыслями со своим другом  Саней Макаровым, он сказал: «Не у одного тебя возникло такое желание».
    - Потрясающая женщина! - сказал я после лекции Зинке  Федоровой,  которая была душой нашей группы. 
   Зинка полностью разделяла мое мнение.  Ее глаза сияли от восторга.
      После этой  лекции, встречая Викторию Николаевну в коридорах института, на улице, я почтительно здоровался с нею. Она с улыбкой (правда, дипломатической, официальной) отвечала, хотя едва ли знала меня.
      Через три года, когда она стала читать на нашем курсе лекции по синтаксису русского языка, общение с нею стало более регулярным и более продолжительным. Я еще раз убедился в том, что она профессионал высокого класса, глубокий знаток своего предмета и талантливейший методист. Практические занятия проходили живо, динамично. Она работала с полной самоотдачей, не жалея своей нервной системы. Она была строгой, требовательной, вместе с тем ее преподавательский стиль включал  элементы юмора, впрочем, довольно непритязательного.
   - Черти полосатые, - нередко говорила она нам.
   Эта  фраза приводила моих однокурсников в восторг.
    Она была предельно вежлива, корректна, но могла и взорваться, накричать. Как-то раз, когда я скептически отозвался о структурной классификации предложений, она изменилась в лице и бросила мне в лицо гневную фразу:
   - Неужели вы не понимаете! Это же так просто!
    Ее реакция на мою безобидную реплику меня шокировала, но мои опасения, что на экзамене она снизит мне оценку, оказались напрасными: по ее предмету я получил высший балл, и мне, как всегда, назначили стипендию.
    Я не покривлю душой, если скажу, что во время учения в институте ни по одному предмету я не получил столь глубоких знаний, как по синтаксису, который она вела.     Для многих студентов, в том числе для меня, она была  идеалом. Я мечтал стать таким же компетентным, требовательным, принципиальным  преподавателем, как она. 
   
     Я был уверен, что ее муж красив, как Аполлон, силен, как Геркулес, мудр, как Соломон. Каким же было мое удивление, когда я увидел этого счастливчика.
   Как-то я шел с Зинкой Федоровой по коридору института.
   - Смотри. Это  муж Гордышевой, - шепнула она мне и показала глазами на лысого, грузного мужчину лет пятидесяти, который шел навстречу нам, раскачиваясь из стороны в сторону.
   -  Муж Гордышевой?  Ни за что б не подумал... - проговорил я с удивлением, когда грузный мужчина отошел от нас на значительное расстояние.
    - Да, муж, - повторила она. -  Преподает на физмате. Кандидат наук.
   - Не понимаю, как ему удалось покорить такую женщину, - недоумевал  я. - Не понимаю, почему  у такой необыкновенной женщины  такой  никчемный  муж.
    
          Много лет спустя от  Людмилы Иосифовны, вдовы известного ученого Виктора Петровича Петрухина,  я узнал о некоторых подробностях семейной жизни Гордышевых.  Как-то Людмила Иосифовна   призналась, что одно время ее муж увлекался Гордышевой.
  -  Гордышевой?  У них был роман? – изумился я.
  - Нет, нет. Романа не было. Она бы не позволила… – На лице Людмилы Иосифовны  вспыхнул румянец смущения. -  Но мне было тяжело…
 - А какой была Гордышева в молодости? – поинтересовался я.
 -  Она   кружила мужчинам  головы. Правда, ничего серьезного она себе не позволяла.   Как-то она заболела и оказалась в больнице. Ее навещал Деревянченко, директор крупного завода. Приносил ей передачки и часами сидел у ее  изголовья. Ее муж   просил Виктора Петровича поговорить с нею, чтобы та прогнала Деревянченко.
   - А сам он не мог поговорить? – удивился я.
   - Не мог. Он боялся потерять ее.   Она ведь могла рассердиться на него…
   - Ну и как, Виктор Петрович поговорил с нею?
   - Да.
   - И что она ему ответила?
   - Она сказала, что не может прогонять своих друзей.  Деревянченко продолжал каждый день навещать ее, пока ее не выписали из больницы. Гордышев очень страдал…
   -  Я слышал, что он умер от инфаркта. Возможно, его здоровье разрушил страх потерять Викторию Николаевну.
   - Несомненно. Ничто так не разрушает здоровье мужчины, как красивая жена.
  - Да, красивая  жена – это одновременно и счастье и трагедия мужчины, - согласился я.

    Виктории Николаевне было не более пятидесяти лет, когда умер ее муж.    Похоронив его, она  погрузилась в глубокое горе. Нет,  она по-прежнему энергично читала лекции, но в лице появилась отрешенность, в глазах -  боль.   
    Она  постарела за один месяц.  Ее волосы поседели (возможно, она просто перестала их  красить), лицо утратило живые краски…На наших глазах  угас великолепный образчик женской красоты.  Нет,  она   была  по-прежнему стройна, легка, одухотворенна, но красоту, которая спасает мир или, наоборот, губит людей, она утратила.
    «Ну стоит ли  так переживать из-за этого увальня», - думал я.
    С ее  красотой, умом   она могла бы без труда второй раз выйти замуж, но после смерти мужа  для нее перестал существовать мир мужчин.  Человек высокой  морали,  всю оставшуюся жизнь она  хранила   верность усопшему.
   
    Я мечтал войти в круг ее общения, стать ее другом, но это казалось мне нереальным. Но как ни поразительным, ни   фантастичным это может показаться, моя мечта начала сбываться.
       Через полтора года после окончания института меня взяли ассистентом  на кафедру русского языка, где работала   Виктория Николаевна.
    Я выражал ей свое восхищение -  больше взглядами, чем словами,  и у меня сложились с нею хорошие отношения.
    Неожиданно она пригласила меня в гости. Разумеется, я с радостью согласился прийти.
     Она жила по улице Калинина в трехкомнатной квартире. Когда я пришел к ней в назначенное время, она встретила меня очень радушно, привела в гостиную, где уже находилась моя знакомая Наташа -  высокая, худощавая, некрасивая, похожая на монашку  женщина лет тридцати пяти,  с которой   до недавнего времени я работал на факультете для иностранцев.  Меня усадили на диван. 
   Виктория Николаевне принесла из кухни чайники и чашки. На столе появились  конфеты и печенье. Мы втроем стали пить чай и вести беседу. На меня посыпались вопросы - о здоровье, о работе на кафедре. 
    - Наверное, трудно? - спросила она.
    - Трудновато, - признался я.   
   Действительно, мне было нелегко. Когда  я пришел на  факультет, на меня сразу «навесили» пятнадцать общественных поручений.   Преподаватели же старшего и даже среднего возраста имели только одно, да и то фиктивное поручение. Кафедра напомнила мне казарму, где «деды» перекладывают на «молодых» свои обязанности. Только «дедов» здесь было в процентном отношении неизмеримо больше, чем «молодых».  Никому не было дела до моей перегрузки, переутомления, здоровья.
 - Ну, ничего. Все мы так начинали, - подбодрила меня Виктория Николаевна.
    Меня немного огорчило то, что Виктория Николаевна,   совесть факультета,  фактически  поддерживает  установившийся несправедливый порядок. "Почему бы ей, авторитетному преподавателю,   не заступиться за молодых преподавателей?" - подумал я.  Теперь , спустя годы,  я понимаю, что она не могла вести себя по-другому: каждый из преподавателей старшего возраста прошел трудный путь,  даже если бы она хотела, она не смогла бы изменить существующий порядок. Разумнее было молодых преподавателей просто поддержать морально. 
      Через открытую дверь я увидел, как по коридору, раскачиваясь из стороны в сторону, идет  лысый, грузный,  флегматичный   мужчина лет тридцати трех, настоящий увалень, поразительно похожий на усопшего мужа Виктории Николаевны. Я догадался, что это ее сын  Михаил, о котором она не раз упоминала.  Он почти не реагировал на окружающий мир, и в голову мне пришло подозрение, что он не совсем адекватен.  Жутко было видеть на его полном круглом  лице светло-голубые ясные  глаза Виктории Николаевны. "Как у такой идеальной  женщины может быть такой  никчемный сын? - подумал я. - Видимо,  свои психические дефекты Михаил унаследовал от отца".   
      К нам в гостиную зашла  красивая, высокая, статная девушка лет тридцати трех.  Меня немного смутил ее насмешливый взгляд, надменное выражение лица.
    - Ухожу. Приду часов в десять, - сказала она Виктории Николаевне и направилась к выходу.
    - Хорошо, Леночка.
      Сначала я подумал, что она либо родственница Виктории Николаевны,  либо  невеста Михаила. 
        Мы пили чай, говорили. Правда,   разговор, шедший за столом, меня разочаровывал какой-то сдержанностью. Он касался лишь общих отвлеченных тем. Мне же хотелось, чтобы  Виктория Николаевна  больше рассказывала о себе, делилась жизненным опытом, до которого я, тайный писатель, всегда был большой охотник.   
    Вдруг Виктория Николаевна вышла из гостиной, и вскоре я увидел, как она ведет по коридору пожилую женщину с ясными голубыми глазами, со следами былой красоты. Виктория Николаевна говорила ей ласковые, подбадривающие слова, называла мамой. Женщина не произнесла ни слова.  Оказалось, она давно утратила дар речи. Меня поразило несоответствие:  одухотворенное, просветленное лицо пожилой женщины и полное отсутствие у нее рассудка.   
    Затем Виктория Николаевна усадила мать на диван и с любовью стала расчесывать ей длинные седые волосы.
   Я покидал квартиру Виктории Николаевны с чувством, что приобщился к более развитой  цивилизации, чем та, в которой я обитал.

        Мы вышли из дома вместе с Наташей.
    -  А кем  доводится  Виктории Николаевне Лена? Родственницей?  - спросил я у  нее.
    - Никем, - улыбнулась  Наташа. - Бывшая студентка. 
     - Она у нее живет постоянно? - удивился я.
    - Да.  Она поселилась у нее после смерти мужа Виктории Николаевны, чтобы поддержать ее.
       От Наташи я  узнал, что Викторию Николаевну навещает  много друзей - бывших выпускниц института.   Нередко они собираются вместе.

     Как-то    я сказал Виктории Николаевне, что ее круг напоминает мне солнечную систему: она солнце, а ее друзья - планеты, которые вращаются вокруг солнца. Она  рассмеялась. По выражению ее лица было видно, что мое сравнение  пришлось ей по душе.
   
    Меня восхищала Гордышева-солнце,  но я не захотел стать планетой в ее системе. В то время мне, разведенному мужчине,  хотелось любви,  романов, приключений,  а круг  ее общения, состоявший из женщин значительно  старше меня,  отталкивал  меня аскетизмом и высокой моралью.   Но основная причина моего отстранения состояла в том, что в обществе Виктории Николаевны   я не утолял  духовный голод.  Она постоянно держала дистанцию между собой и собеседником и никого не пускала в свой внутренний мир.
        В то время ее закрытость  меня отталкивала. Лишь спустя годы, я понял, что если бы она была искренней, откровенной с друзьями, она бы не могла быть для них  непререкаемым авторитетом, кумиром,  Учителем,  в котором они нуждались. 

       Вскоре я на три года уехал в Москву в аспирантуру.  Когда через три года я вернулся в  Везельск, я обнаружил, что Гордышева дружит с новой заведующей кафедрой Суворовой -  жестокой и примитивной женщиной,   которая  сразу же прониклась ко мне враждебными чувствами. Нет, Виктория Николаевна  не набивалась к ней в друзья. Инициатива дружбы исходила от  Суворовой.  Но  меня удивляло, что они находили общий язык,  много времени проводили вместе."Скажи мне, кто твой друг, и я скажу, кто ты", - подумал я. На время Гордышева упала в моих глазах.   Но позже я понял, почему Гордышева не оттолкнула   Суворову.  Через заведующую она могла влиять на  нравственную атмосферу кафедры: ведь Суворова советовалась с Гордышевой  по всем вопросам. 
   
       После моего возвращения из аспирантуры  между нами возникла если не пропасть, то глубокий ров. Она избегала доверительного общения со мною.   
          Как-то я шел в  диетическую столовую.  На противоположной стороне улицы в районе родильного дома я увидел женщину, похожую на Гордышеву: походка быстрая, легкая, волосы седые,  кофта красная. Она или нет? Лица не видно. Виден только зад и бок. У меня от молчания горло ссохлось. Мне давно хотелось    поговорить с кем-нибудь о политике, которой тогда были поглощены все.             
    Я догнал ее, заглянул в лицо: да, это была Гордышева.
 - Здравствуйте, Виктория  Николаевна, - сказал я.
   Она вздрогнула от неожиданности. Потом пришла в себя, сказала:
 - Здравствуйте, Коля.
  - Извините, что напугал Вас, - смутился я.
 Я хотел спросить у нее, что она ждет от партконференции, о законе о кооперации, но обмена мнениями не получилось. На меня посыпались вопросы: о моем желудке, о диалектической экспедиции. Это были не живые фразы, а формулы вежливости.      
     Когда я разделался с ее формальными  вопросами и хотел поменять тему разговора, она резко остановилась.   
 - Мне сюда. – Она показала налево, в сторону магазина «Черемушки».
    Я  планировал проводить ее до дома,  но эта  фраза сделала это   невозможным.   
     Во мне вспыхнула обида, но, сделав хорошую мину при плохой игре, я  бодро попрощался с Гордышевой и, томимый духовной жаждой,  продолжил  путь в одиночестве.   

 
     Гордышева по-прежнему оставалась настоящей ригористкой, человеком железной воли.
      Как-то я вышел из аудитории  и увидел такую сцену. По коридору  идет Гордышева. Вслед за нею идет беременная студентка-заочница вся в слезах, рыдающим голосом  просит: 
   - Я умоляю Вас! Поставьте  тройку. Мне через неделю рожать!
   - Вы не готовы! Вы совершенно ничего не знаете,  – возражает ей Гордышева. –  Приходите после родов.  Подготовитесь как следует и приходите, - отвечает ей Гордышева.
   -  У меня же маленький будет… У меня не будет времени. Ну, поставьте!
    Гордышева отказывается. Тогда студентка закатывает настоящую истерику.
    -  Вы не человек! Вы какая-то машина. Вам безразличны люди!  –  кричит она исступленно.
   Лицо Гордышевой  бледнеет. Губы начинают дрожать.  Она ускоряет шаг. Студентка продолжает преследовать ее,  требует, просит, но   Гордышева  непреклонна,  и студентка, заплаканная, потрясенная, уходит домой ни с чем. 
   Таких эпизодов было десятки. Виктория Николаевна  не могла поступиться своими принципами.
     - Я не буду возражать, если  кто-нибудь примет  у нее, - говорила она с ноткой отчаяния в голосе.-  Но я не могу.
     Я, как и большинство молодых  преподавателей нашего факультета, старался быть похожим на нее.  Я хотел быть таким же принципиальным и  требовательным, как она. Но у меня не получалось. 
    Как-то я отказался поставить зачет беременной студентке, не ответившей ни на один вопрос.  Она устроила истерику.  Я проявил твердость. Она ушла  в слезах.  На душе у меня  было скверно, гадко. Меня  долго преследовал образ рыдающей беременной девушки.  После этого эпизода я решил больше никогда  не мучить беременных. 

   
      Начались выпускные государственные экзамены. В первый раз (по инициативе Гордышевой)  меня включили состав экзаменационной комиссии по русскому языку, что объяснялось и тем, что Суворова уехала на какие-то курсы в Москву, и тем, что к этому времени я  защитил диссертацию.
       Я сидел за столом экзаменаторов рядом с Гордышевой, но на ход событий не влиял -  с моим мнением никто не считался. Я играл роль статиста. Решающее слово принадлежало Гордышевой. Она была строга (настоящая гроза!) и, увы, далеко не всегда  справедлива.  Сыпались почти одни только тройки. Я понимал, что  строгость Гордышевой к студентам объясняется ее требовательностью к самой себе (ведь она сама готовила их к экзамену). Но студентов было жалко.   
      Я пытался  робко протестовать. Когда Гордышева решила поставить тройку Усенко, хрупкой русоволосой, добросовестной студентке, которая отвечала  без запинки, я не выдержал, стал спорить.
 - Она явно списывала! – строго сказала Гордышева. – Она слово в слово воспроизвела текст лекции.
 - Но мы же не видели, как она списывала, мы же не поймали ее с поличным. Может, она просто выучила лекцию, - возражал я.
     Мое мнение было отвергнуто.
 - Не пойман – не вор? Нет, так нельзя. –  Она  осуждающе покачала  головой.
     Хотя я  не был согласен со многими выставленными ею оценками,  поколебавшись, я подписал ведомость: я не мог спорить с Гордышевой,  меня подавлял ее авторитет. 
       После объявления результатов экзамена  я видел, как плакала Усенко.
 - Я не списывала, - говорила она Гордышевой сквозь слезы. – Пусть тройка.   Но мне больно, что Вы думаете, будто я списывала.
    Гордышева  раскаивалась, но дело было сделано, и его невозможно было исправить: что в ведомости написано пером,  не вырубишь топором.
   - Вам надо было решительнее отстаивать свою точку зрения», - сказала она мне осуждающим тоном, когда студентка ушла.
 «Решительнее…- зло думал я. – Как? Ругаться, что ли".
     На следующий день я встретил Усенко в коридоре института: она прошла мимо меня, не поздоровавшись.  Несомненно, она решила, что тройку   мы поставили ей  согласованно. На душе у меня было гадко.    «Ну как можно .. обвинять человека в списывании, хотя не видела. Ну, могла хотя бы задать дополнительный вопрос и тогда уже решать, какую оценку ставить», - думал я о Гордышевой.   
   Я понял, что принципиальность, твердость Гордышевой  имеет и негативную сторону. Впрочем, любое достоинство, доведенное до предела, становится одновременно  и недостатком.
 
    Я пришел к мысли, что мне нельзя слепо копировать поведение Гордышевой.  «Что  ей хорошо, то мне смерть!» – подумал я.  После этого эпизода я стал вырабатывать свой - демократический -  стиль преподавания.
 
       Летом Суворова серьезно заболела и ее надолго  положили  в больницу. Сначала  обязанности  заведующей  исполняла Гордышева.  Затем под ее давлением деканат переложил их на меня.
       Как только я приступил к руководству,  из деканата поступило распоряжение выделить одного преподавателя  на сельхозработы. Обычно с нашей кафедры  в колхоз посылали меня. Из скромности я никогда не отказывался от поездок, хотя мне ничего не стоило взять в поликлинике освобождение от таких работ (у меня застарелый гастрит). Но на этот раз  я не мог поехать: ведь на меня была возложена другая миссия, поэтому  я назвал  фамилию Курганской.
      Часа через два после того, как я принял свое первое административное решение, в кабинет ворвалась взбешенная Гордышева и подскочила ко мне, скромно сидевшему за столом в ожидании звонка на занятия. Она, как разбушевавшийся вулкан, стала извергать на меня раскаленную лаву гневных тирад:
 - Вы почему  направили Курганскую в колхоз?!
 -Из деканата пришло распоряжение, - отвечал я растерянно.
 - Пусть они с другой кафедры посылают! Почему вы не защищаете интересы нашей кафедры?!
 - С кафедры советской литературы тоже послали преподавателя, - проговорил я, вставая. - Наш представитель, между прочим, запасной. Мне сказали, что его используют только в том случае, если что-нибудь случится с основным  посланцем факультета.
 - Вы сами должны были ехать. Почему вы  не предложили свою кандидатуру?
    Последний вопрос привел меня в недоумение. Во-первых, ей было известно, что я исполняю обязанности заведующего. А во-вторых, почему, спрашивается, только я один должен ездить в колхоз? На кафедре восемнадцать человек. Совесть надо иметь. Что я, мальчик на побегушках, что ли?

    Я  не решился дать ей достойный отпор, так как меня  подавлял ее авторитет, но после этого случая Гордышева   стала казаться  мне настоящим тираном. 

     Задетый за живое, в ярости я писал о ней в своем дневнике:   «Почему она устроила мне публичную порку? Ее амплуа - духовный лидер, высший судья кафедры, Аятола Хомени местного значения. По ее мнению, мое решение послать в колхоз Курганскую нанесло вред высшим интересам кафедры. Значит, я заслужил наказание.  Она категорично судит о людях,  не переносит инакомыслия. И хотя внешние атрибуты власти  оставляют ее равнодушной, сама власть над людьми - ее страсть. Она  любит тайно влиять на  ход событий, на судьбы людей. Вместе с Суворовой она создала на кафедре восточную деспотию, где функцию султана выполняет Суворова, а роль главного визиря играет она. Она, несомненно, страдает «звездной болезнью». Во всеобщем  поклонении, восхищении своей персоной она нуждается так же, как наркоман нуждается в наркотиках».
    
       Я узнал, что ее диктаторские замашки проявлялись и по отношению к домочадцам.  Коллеги рассказали мне историю ее незадачливого  сына.
     Когда Михаил хотел жениться на Тане - выпускнице нашего института, невысокой, худой, рыжеволосой, простоватой  девушке, Виктория Николаевна расстроила свадьбу, считая  ее недостойной своего чада.  Таня  вышла замуж за другого, родила ребенка.    Михаил   жил один (да и кому нужен этот тюфяк!).   Когда через несколько лет его бывшая невеста  развелась с мужем, Михаил женился на ней. На этот раз Виктория Николаевна не противилась  браку, понимая, что от судьбы не уйдешь.  Передавали слова Михаила: «Да кто меня, кроме Татьяны, терпеть будет».
 «Ну как можно вторгаться в чужую жизнь, - думал я о Гордышевой.  – Ну да, невеста невзрачная, да, недалекая,  но  ведь и сын ее звезд с неба не хватает».
         

    У меня с самого начала не сложились отношения с Суворовой, и заведующая,  чтобы не допустить меня до должности и звания доцента, в течение многих лет  беспощадно травила меня, громила мои занятия.
      На первый взгляд, Гордышева, которая по моей просьбе посещала мои занятия вместе с заведующей,   сохраняла объективность.  Она снимала многие замечания Суворовой.
    Но в решающий момент  Гордышева выступила против меня. Когда  в очередной раз я подготовил учебное пособие для публикации, Суворова, просмотревшая его,  сказала:
     - Оно не содержит новизны.
     Я возразил ей:
    -  Нет ни одного пособия, по которому можно было бы заниматься в лицее.
   - Нет, есть. Но если вы мне не доверяете, давайте обратимся к Гордышевой.
     Гордышева проверила пособие и вынесла вердикт:
   - Да, не содержит новизны.
   Мое пособие даже не обсуждали на заседании кафедры.  Мне стало казаться,  что объективность Гордышевой - это просто фикция,  что на самом деле  они с Суворовой поделили обязанности:  Суворова была злым рецензентом, а Гордышева – добрым, первая хотела растерзать мне нервы, а вторая  – придать пытке цивилизованный вид. 

      Тем не менее, я по-прежнему ценил   ум, интеллигентность, компетентность, дипломатичность Гордышевой.  Я по-прежнему считал, что она оказывает положительное влияние на жизнь кафедры. С моей точки зрения, она  была не серым, а скорее белым кардиналом. Ей удавалось подавлять звериные инстинкты Суворовой. Если бы не Гордышева, то наша кафедра утратила бы последние признаки цивилизованности, давно бы стала жить по законам джунглей, и хищная заведующая перегрызла бы всех ее членов. 
    Несмотря на обиду, я не раз защищал ее от несправедливых обвинений и нападок со стороны  ее недоброжелателей.
    Например,    как-то  в небольшой компании, когда   разговор зашел о Гордышевой,  Лера Курганская,  эмоциональная ассистентка нашей кафедры,  воскликнула:
   - А как она обошлась с Леной!  Когда я узнала об этом, я перестала ее уважать.
 - А что произошло? - заинтересовался я. 
 - После смерти мужа Гордышевой  Лена поселилась у нее, чтобы поддержать ее морально. Они прожили вместе лет семь, а потом Виктория Николаевна ее выгнала.
 - Когда-то я видел ее у Гордышевой.… - сказал я. - А я не знал, что выгнала…. 
 - Да, выгнала!  Теперь Виктория Николаевна живет со своей племянницей. Они обменяли две  свои квартиры на четырехкомнатную. Сын тоже прописан у них, хотя живет в квартире жены.
   -    Будем справедливы, - проговорил я. – Любой бы на ее месте  поступил бы точно так же на ее месте.  Ну, подумай сама: зачем ей отдавать квартиру какой-то чужой женщине, если у нее есть родной сын.  Виктория Николаевна не святая, а обыкновенная женщина. А в женщине гавное   - материнский инстинкт. 

  В 90-е годы обнищание преподавателей  привело  их к полной  нравственной деградации:  одни принимали от студентов подношения в виде продуктов и алкоголя, другие брали деньги. Я знаю только одного человека, который остался неподкупным - это была Гордышева. Ее кристальная честность, ее верность юношеским идеалам меня восхищали.
 
     Измотанный борьбой с Суворовой,  я решил перейти  на другую кафедру. Гордышева с пониманием отнеслась к моему решению. Она даже одобрительно кивнула головой, когда  растерянная Суворова объявила о моем решении. 

     Спустя два года после моего перехода на другую кафедру  из института ушла и Гордышева. Ее уход  удивил всех.  Не понятны были мотивы. У нее был пенсионный возраст (лет шестьдесят шесть), но она была полна энергии, обладала ясным умом. Ее ценило руководство института. Ее никто не хотел увольнять.
     О ее  уходе на пенсию  мы долго говорили с Поляковой -  преподавателем литературы,  моей ровесницей, знатоком человеческих душ. 
     - Звезда! – говорила Полякова с иронией. - Привыкла быть в центре внимания. Теперь растеряна, подавлена. Приехала на кафедру профессорша и ее  отодвинула на задний план. Другой бы свыкся, а она  не смогла: гордыня помешала. 
     Я предложил другое объяснение ее ухода.
   - Да, она привыкла быть звездой.  Она привыкла быть на первых ролях. Но вряд ли ее деморализовало появление на кафедре профессорши. Вряд ли профессорша могла ее затмить. Ведь сила Гордышевой не в научных регалиях.  Думаю, причина ее ухода другая. Она пенсионерка. А пенсионеров у нас сейчас гонят из института, дают им понять, что держат их из милости. Ее лично никто не пытался выгнать. Но она чувствовала, что работает из милости начальства. Страдала ее гордость. Чувство собственного достоинства у нее сильнее, чем стремление к материальному достатку.  Она пошла на самоограничение, чтобы сохранить свое достоинство.
    Мы немного поспорили с Поляковой.

        Я один возвращался с поминок Ларисы  Беловой, нашей коллеги, погибшей в автомобильной аварии,  и нагнал  Викторию Николаевну. Мне захотелось поговорить с нею на философскую тему. Ведь, в сущности, я всегда считал ее умной, мыслящей женщиной.
   - Вы сегодня без Ирины Моисеевны возвращаетесь? – спросил я с хорошо замаскированной  иронией. 
   Она сразу дала понять, что отношения между ними такие же, как и раньше.
 -    Она пошла  к мужу. Он лежит сейчас в больнице, - сказала она.
    Мы заговорили о гибели  Ларисы, нелепой и абсурдной.
   - Мир стал каким-то призрачным, иллюзорным, нереальным, зыбким, - сказал я.
   - Всегда так бывает, когда умирают знакомые. Какое-то время. А потом  все проходит, становится на свои места, - сказала она.
   - Лучше бы совсем не рождаться, чем рождаться и умирать. Ведь каждому придется пройти через боль, разрушение, распад, - рассуждал я.
   - Вы так думаете? – она посмотрела на меня с каким-то удивлением.
  - Да.
  - Мы-то переживем, а родным тяжело. Это травма надолго, - сказала она печально.
  - Да, пройдет месяц-два, и мы начнем забывать. А  дочь будет страдать долго. Ведь она в нежном возрасте.
    Гордышева  со мною согласилась.

 
      
     Шли годы. Гордышева часто попадалась мне на глаза (наши дома находятся рядом).
   Меня всегда поражало то, что она сохраняет легкость походки, хрупкость, изящество.       Но когда неделю назад я встретил ее в продуктовом магазине, я отметил, что она изменилась: ее спина стала какой-то изогнутой, кривой, лицо совсем увяло, двигалась она медленно.  Я прикинул, сколько ей лет: не менее восьмидесяти трех.   Она увидела меня, смутилась.  Ей было неловко, что я вижу ее в таком виде. Мне хотелось поговорить с нею, чтобы узнать, сохранила ли она память и ясность ума, но она по обыкновению от разговора уклонилась,  и мне не удалось  удовлетворить свое писательское  любопытство.

     В разное время  я по-разному к ней относился. Иногда  я восхищался ею как гениальным  преподавателем. В другое время из-за того, что она - пусть в скрытой форме - участвовала в травле моей скромной персоны, я испытывал  к ней чувство, близкое к ненависти. Но теперь, когда  и восторги, и обиды остались позади,  я могу судить о ней объективно. Гордышева - лучший человек из всех, кого я встретил на этой земле. Если бы все люди были такими, как она, то наше общество, наша страна были бы намного совершеннее, чем они есть. 

   
   


Рецензии